Антоновская Анна Арнольдовна. Базалетский бой

   – Чуда? – Вахтанг прищурился. – Ждешь чуда?
   – Прямо скажу: надеюсь на любовь народа!
   – И я прямо скажу: не надейся. Княжеские дружинники подымут на тебя оружие.
   – Все? Нет, Мирван, это немыслимо! Это означало бы крушение моих надежд. Пусть не все, но многие не подымут… не смеют поднять. Не я ли вдохнул в них чувства витязей? И что тогда значат их клятвы?!
   – За семьи страшатся, – смущенно проговорил Вахтанг.
   Саакадзе не возобновлял разговор. "И самые благородные из князей, – думал он, – мало что смыслят в горе народа, в его радости, в его гордости. Разве ополченцы не пришли ко мне с готовым решением стать в первые ряды народного войска?
   «Все за одного!» И я – один за всех! Нет, мой народ со мною, ибо я – часть его. Чаяния народа – мои чаяния, в его душе отозвалась моя душа. Не по пути ему с князьями во веки веков. Аминь. С ним я одержу самую славную победу. Вступая в решительное единоборство с княжеским сословием, необходимо помнить: нельзя надеяться на одни азнаурские дружины. Их слишком мало".
   – Значит, кроме Кайхосро и пятисот дружинников, никого от нас не возьмешь? – после неловкой паузы спросил Мирван.
   – Никого. И от Ксанских Эристави не более трехсот дружинников. Вам же советую посадить на коней всех юношей, начиная с семнадцати лет. Используйте время и еще сильнее укрепите Самухрано. Кроме нового способа сражаться, не забудьте и о старом: кипящая смола, раскаленная соль, песок, камни всегда действовали отрезвляюще на врагов, осаждающих твердыни.
   – Выходит, Зураба наравне с турками ставишь?
   – И с персами наравне. Этот разбойник во сне и наяву видит себя победителем не только Георгия Саакадзе, но и Мухран-батони. А Ксанского Эристави, моего зятя, особенно ненавидит за презрение к Ананури.
   – Я не боюсь его шакалов! – вспылил Кайхосро. – Уже раз шутя показал, что мухранцы не хуже арагвинцев, а может, и лучше умеют, когда надо, прищемить хвосты назойливым. Еще не все ты видел здесь. Надеюсь похвастаться. Но скажи, почему отказываешься от помощи Левана Мегрельского? Почему не приглашаешь Гуриели?
   – Сначала я скажу, остальное добавит Георгий, – вступил в разговор Дато. – Не успел я приехать в Самегрело, не успел передать просьбу Георгия оказать ему воинскую помощь против Теймураза, как Леван весь засветился радостью. Так бывает, когда орел видит добычу. Обняв меня, светлейший закричал: «Э! О! На конях у меня всегда тридцать тысяч, но к Моурави я приду не меньше чем со стотысячным войском! Только пусть Моурави взамен обещает не мешать мне в захвате Имерети!» Сразу я понял: для отвода глаз про Имерети вспомнил.
   Помолчав, Мирван спросил:
   – Выходит, Леван не знает о твоем намерении возвести на картлийский престол Александра, царевича Имерети?
   – Пока не знает, – спокойно ответил Саакадзе, пытливым взглядом обводя дарбази воинов, украшенный редкостным оружием. – Еще раз решил спросить тебя, Кайхосро. Вижу, многое в тебе изменилось. Ты был правителем Картли, значит, первый имеешь право на царствование…
   – Об этом, Моурави, не вспоминай! – поморщился Кайхосро; он всегда со стыдом вспоминал навязанный ему трон. – Александр – Багратиони и лучше меня знает, как быть «богоравным». Но, может, есть другая причина, почему скрываешь от Левана, кого наметил царем вместо Теймураза?
   Саакадзе встал, прошелся. Да, откровенный разговор необходим! В распахнутое окно ворвался молодой смех, лай собак и визг щенят. Среди многочисленных братьев, племянников и юных княжон вертелся Гиви, стараясь поймать резвого щенка, внука Мта, любимицы старого Мухран-батони, потому особенно чтимой.
   С отеческой нежностью посмотрел Саакадзе на раскрасневшегося Гиви. Ему хотелось крикнуть что-нибудь ласковое неустрашимому в бою и чистому сердцем, как дитя, воину, еще не изведавшему личного счастья… но он резко повернулся и грозно сказал:
   – Не бывать Теймуразу царем Картли!
   – Аминь! – выкрикнул Вахтанг.
   – Смерть кровавому Зурабу!
   – Аминь! Аминь! Аминь! – выкрикнули все.
   – Будь проклят кровавый шакал, упорно стремящийся к битве с нами! Даже вероотступник Хосро-мирза ни разу не напал на Самухрано и владения Ксанис-Эристави, хотя Иса-хан, подстрекаемый Зурабом, и не прочь был бы повеселиться в наших замках.
   – Не удивляйся этому, дорогой Мирван! Наверно знаю, что Хосро-мирза всеми способами отстаивал ваши владения.
   – Но почему?
   – Царствовать в Картли собирается, и ему необходимо заручиться поддержкой могущественных князей. Иса-хана он ловко убедил, что Мухран-батони и Ксанские Эристави сильны войском, но не идут против шаха Аббаса, не оказывают помощи Саакадзе. А если раздразнить их, то легко можно, не желая того, объединить обоих князей с Георгием Саакадзе. И еще неизвестно, не поспешат ли за всесильным владетелем Самухрано многие князья Верхней, Средней и Нижней Картли, сидящие сейчас смирно. И еще менее известно, не повторится ли Марткобская битва, если Непобедимый, заполучив в свои руки могучее войско, применит излюбленные им приемы ведения войны. Видите, друзья, мрачная тень марткобского поражения преследует персов. Поэтому Иса-хан охотно согласился с Хосро, и неоднократные попытки шакала ни к чему не привели.
   – Откуда узнал об этом, дорогой Георгий?
   – От моего «дружеского» противника, князя Шадимана. Он, чувствуя в действиях Хосро-мирзы затаенную хитрость, в шутливой форме описал мне тонкую игру, в надежде, конечно, выпытать: не ведаю ли я причины столь неожиданной доброты Хосро-мирзы, полководца грозного шаха Аббаса.
   – И ты, Георгий…
   – Ответил, что ведаю. И внушил Шадиману мысль войти в доверие к Багратиду в тюрбане. Возможно, что дальновидность Хосро принесет пользу ему, как будущему царю Картли.
   Мирван хотел что-то сказать, но ударил гонг. Дато вздрогнул: что такое? А… вспомнил, так здесь всегда сзывает гостеприимец на еду. Первый удар означает: «Если кто не успел переодеться к еде, поторопитесь!» Второй: «Старая княгиня вышла из своих покоев!» Третий: «Все должны войти в зал еды!» Так было при старом князе, так будет при правнуках – ничем не рушимые обычаи, раз и на веки вечные заведенные. Но неужели ничем не рушимые?
   Саакадзе снова, как всегда при приездах, с любопытством оглядел дарбази яств. За главным столом, предназначенным для многочисленной семьи Мухран-батони и самых приближенных, уселись шестьдесят человек. Но сегодня стояли и добавочные два стола – для съехавшихся со всех сторон Самухрано княжеских азнауров с их семьями и других начальников дружин из мсахури. Множество дружинников разместилось частью в замке, но больше за стенами замка, в деревне. «Да, – подумал Георгий, – здесь готовятся не только к праздничной еде, но и к бою».
   Шумно рассаживались за столом, каждый занимал назначенное ему место.
   Во главе стола, заменяя погибшего в бою отца, сел старший сын Вахтанг, рядом – старая княгиня, затем Моурави и по левую руку – Мирван, потом Кайхосро и с ним рядом Дато.
   Фамилия Мухран-батони гордилась Кайхосро – ведь он был почти царем Картли, – и обычно, когда не было таких почетных гостей, как Моурави, Кайхосро занимал место отца.
   Напротив мужчин, справа и слева от жены Вахтанга, разместились женщины. Здесь присутствовали невестки и те, кто постарше. Хварамзе, дочь Георгия Саакадзе, сейчас восседала рядом с княгиней. Отчасти этим подчеркивалось уважение к Великому Моурави, но была и иная причина: у Хварамзе первенец – сын, у других невесток – дочери. Здесь каждое рождение, особенно мальчиков, встречалось бурной радостью. Хварамзе засыпали драгоценностями, окружили особым вниманием, любовью, а непомерно крупного красивого младенца назвали в честь Моурави Георгием и доверяли его только няне, вырастившей Кайхосро.
   Саакадзе с любопытством разглядывал дочь. Она точно слилась с семьей Мухран-батони: та же гордая осанка, та же мягкая улыбка и светящиеся счастьем глаза. С трудом нашел Георгий в лице Хварамзе оставшееся еще сходство с фамилией Саакадзе: где-то в уголках губ укрылась легкая печаль, так украшающая уста Русудан.
   "Значит, правда, – думал Георгий, – когда не имеешь своего характера, невольно перенимаешь свойства тех, кто находится вблизи. И Русудан не ошиблась, говоря: «Зачем думать о счастливых дочерях, когда каждый из „барсов“ больше нуждается в теплой заботе». Георгий поймал себя на мысли, что маленький Дато, сын Хорешани, воплотивший в себе воинственность «барсов», ему гораздо ближе, чем его собственный внук – Георгий Мухран-батони. «Надо будет перед отъездом подарить маленькому Георгию на счастье шашку», – решил Саакадзе загладить свою вину перед внуком.
   Рассаживалась молодежь шумно, шурша шелками и звеня украшениями. Княжны старались казаться застенчивыми, но из-под опущенных ресниц задорно сверкали озорством глаза, и губы дрожали от насилу сдерживаемого смеха.
   Гиви, сидя против младшей дочери Мирвана, вертелся, как заяц в капкане, стараясь поймать ее взгляд.
   Заиграли чонгури, полились застольные речи, остроумные, веселые. За вторыми столами запели, подымая чаши за процветание высокорожденной фамилии Мухран-батони. Звон чаш, шумные пожелания, веселый смех – все говорило о презрении к врагам. Там, за неприступной стеной, тщетно строились планы гибели отважной рыцарской фамилии. Обладая способностью одновременно слушать и отвечать, а мыслить совсем о другом, Саакадзе обдумывал серьезный откровенный разговор. Он торопился, но знал: пока ему не будет оказано подобающее гостеприимство, никакие спешные дела не помогут.
   С чего началась его открытая вражда с Теймуразом? Казалось, с возвращением царя наступит мир и Моурави останется одно: сложить оружие и предаться заслуженному отдыху. Но бесчинство Зураба, который, конечно, не ограничится расправой с купцами и амкарами, заставило азнауров вновь насторожиться. Было ясно: Зураб, используя волю царя, нападет сначала на слабых азнауров, потом на разоренных. Но не это главное: все результаты войн, которые велись во имя освобождения Грузии от ига мусульман, весь многолетний труд по объединению царства, все достигнутое в деле процветания торговли и в сокращении власти князей – все сейчас упрямо разрушает ревнивый к славе царь Теймураз. А ему усиленно помогает честолюбивый шакал, мечтающий о воцарении над горцами. Только ли над горцами? Выходит – самообман «время Георгия Саакадзе»? Не было великой жертвы? Алчут все вычеркнуть, снова повергнуть Картли во власть ненасытных князей, этих вековых угнетателей закрепощенных! Зачем же затрачено столько лет жизни? Столько доверенной ему крови? Неужто он обманывал народ, уверяя, что счастье народа в его собственных руках? Нет! Пока жив Георгий Саакадзе, до тех пор не перестанет бороться против князей, против царя, царствующего в угоду князьям, слепого себялюбца, не желающего расцвета Грузии, не видящего приближения врага, упоенного своей призрачной властью и безжалостно топчущего цагами молодые побеги. Снова борьба! Не на жизнь, а на смерть! Георгий Саакадзе, первый обязанный перед Родиной, должен выполнить обещанное.
   Да, с чего началась его открытая вражда с Теймуразом? Вспомнил: царь возжелал поймать Моурави в сети, как неразумного фазана. Едва царь Теймураз после убийства Симона-неудачника въехал в Метехи, Чолокашвили поспешил послать гонца в Бенари. Послание князя было льстивым и заискивающим.
   Пусть Моурави вернется с семьей в Носте. Пусть предстанет перед царем. В Метехи его ждет почет и слава. Царь Теймураз сокрушил, изгнал врагов, так стоит ли Моурави продолжать скрываться у турецкого данника Сафар-паши? Царь знает, какую борьбу вел Моурави с ханами, окажет покровительство и поставит вновь лучшего полководца над картлийским войском…
   Дальше излагалось требование: сдать Гори, очистить добровольно Биртвиси, Цхури и другие крепости, занятые при Симоне. Раз нет царя-магометанина, нет войска Ирана, то все должно быть возвращено законному царю Картли. И еще: пусть Моурави вспомнит, что лишь часть трофеев принадлежит полководцу, остальное – царской казне. Для принятия от Моурави трофеев выедут, куда он укажет, князья Вачнадзе, Джандиери и Мачабели с дружинниками и писцами…
   Заразительнее всех тогда хохотал Дато, а Гиви так катался по тахте, что его пришлось окачивать вином. Но рассвирепевший Димитрий кричал на весь замок, чтобы слышал гонец: «Арбу, полторы арбы пусть не забудут прислать за трофеями кахетинские маймуни!»
   Ответ Саакадзе был вежлив. Он просил князя Чолокашвили запомнить: Моурави даже при дворе грозного и коварного шаха Аббаса не слыл глупцом. Моурави может вернуться в Носте, но не раньше, чем царь Теймураз передаст глашатаям ферман для оповещения Картли о том, что царь Теймураз, в знак признательности, просит Великого Моурави вновь занять прежнее положение, отдает под его знамя царское картлийское войско, разрешает возобновить Высший совет из почетных князей, принимавших мечом или золотом участие в изгнании персидских войск. И еще: пусть церковь, если хочет возвращения Моурави, скрепит ферман Теймураза и во всех церквах оповестит народ, что считает Георгия Саакадзе – Великим Моурави, верным сыном родины и доверяет ему охрану святой церкови от врагов, будь то персы, турки или еще кто-либо.
   "После этого я, Георгий Саакадзе, преклонив колено перед алтарем, поклянусь на мече служить опорой царю Теймуразу, водворить в царстве мир, способствовать расцвету торговли и зодчества и расширить царство Грузии «от Никопсы до Дербента».
   Теперь о трофеях. Хоть мой отважный «барс» и подсказывает, чтобы присланы были за ними полторы арбы, но, я полагаю, и одного ишака будет довольно, ибо, кроме пустых мешков из-под моих личных монет, истраченных на ведение войны с персами, ничего не осталось".

 
   Неудача заманить Саакадзе возмутила царя Теймураза, и он, подстрекаемый Зурабом, объявил Носте царским владением, повелев Зурабу немедля выступить в Гори. Но, выслушав тайный план Зураба об уничтожении Саакадзе, царь направил в Гори картлийские дружины под началом князя Джавахишвили.
   Пока князь двигался с воинственным намерением завоевать Гори, его замок подвергся нападению и в двух его деревнях сгорели дотла амбары с зерном, шерстью и маслом. Лишь благодаря княгине Джавахишвили уцелел замок: она вышла к азнауру Квливидзе и заявила, что мужчин в замке нет, а Моурави никогда не нападает на беззащитных женщин, примером чему – замок Зураба, заклятого врага Моурави, и что если азнаур отведет дружины, то она клянется своим именем послать гонца вслед князю Джавахишвили, дабы он, пока не поздно, поспешил возвратиться в свой фамильный замок.
   Квливидзе учтиво поклонился и увел азнаурские дружины. Джавахишвили тут же вернулся в замок. «Пыл пылом, а шерсть шерстью!» – мудро изрек Качибадзе-старший. И больше ни один князь не соглашался выступить против Моурави. Это и еще начавшееся возмущение среди картлийцев: «Всюду посылают нас, оберегая кахетинцев!» – поколебало Теймураза, и он все благосклоннее прислушивался к заверениям Зураба, обещавшего привести в полную покорность Картли, если только он, царь Теймураз, осчастливит Кахети и вновь обоснуется в своем стольном городе Телави, а его, Зураба, оставит управителем Картли, – пока царь в Тбилиси, неудобно ему, Зурабу, действовать решительно. Необходимо торопиться, убеждал царя шакал, ибо среди картлийских дружинников началось брожение и они вот-вот прибегут к Саакадзе. И потому ему, Зурабу, будет удобнее в отсутствие царя разделаться с Саакадзе.
   Обо всем этом сообщил Саакадзе не кто иной, как Шадиман. Оказывается, несмотря на побоище, у него в Метехи остался невредимым один из немногих, мсахури-марабдинец, умеющий подслушивать даже через глухую стену. Далее Шадиман предлагал Саакадзе свои дружины: правда, в достаточном количестве он не мог уделить, хотя дело и общее, ибо каждый день сам ждет нападения шакала Зураба, но четыреста дружинников вышлет при первом требовании Моурави.
   Вспоминая прошедшее, Саакадзе невольно улыбнулся: «У меня и у Шадимана оказалось общее дело! Что ж, Шадиман всегда был открытым противником, он не вторгался, как Зураб, в мою душу, не учился у меня воинскому искусству, не навязывался в друзья. А сейчас, Шадиман прав, дело у нас общее: ни ему, ни мне Теймураз не нужен, ибо для этого кахетинского царя Картли навсегда останется падчерицей. Если не удастся Шадиману вернуть царя Луарсаба, – а его наверно не вернуть, как не вернуть вчерашний день, – он должен ухватиться за имеретинского царевича, ибо утопающий хватается с одинаковой радостью и за бревно и за тростинку. А духовенство? Будет за Теймураза. Но если… обещать некоторым власть и умело натравить на кахетинских церковников?..»
   Любезный его ответ Шадиману дышал искренним доброжелательством:

 
   "Нет сомнения, дело у нас общее. Но, дорогой Шадиман, у меня также остался в Метехи верный человек, – сейчас тебе об этом можно сказать, и потому знаю о жаркой схватке князей с шакалом. Владетели наотрез отказались поддержать алчное желание Зураба разгромить Марабду, ибо ты, как они сказали царю, всю жизнь яростно боролся с Георгием Саакадзе за княжеские привилегии.
   Теперь подумай, дорогой: узнав, что ты оказываешь мне помощь, не ринутся ли они на твой замок? Конечно, ринутся! Ибо им недешево обходится благородный порыв защищать чужой замок. Поверь мне, Шадиман, я лучше тебя изучил твоих князей и потому из дружбы к тебе, блистательному, никогда не воспользуюсь желанием мастера «ста забот» помочь «барсу» из Носте. Мое пожелание: дожить бы нам с тобою до возобновления нашей исконной борьбы, и тогда четыреста клинков марабдинцев да пригодятся тебе против азнауров!
   Но если удастся найти настоящего царя, то, как не раз говорил: «от Никопсы до Дербента!» Вместе, князь, возвысим любезное нам обоим царство Картли…"

 
   «Значит, с Шадиманом? Да! Пусть умчатся, как дым, колебания! Разве не я утверждал: если надо для народа – всем должен стать! На все решиться! Не щадить ни себя, ни близких, ни врагов! Рушить преграды! И… пусть прольется кровь. Она всегда будет литься, пока живет несправедливость».
   Георгий вздрогнул, кто-то настойчиво повторял его имя: «Пьют за мое здоровье… Где? В замке могущественных князей!»
   Стоя, Саакадзе высоко поднял чашу и искренне пожелал процветать духу витязей в юном поколении мужественной семьи Мухран-батони.
   Праздничный обед кончился. Моурави обнял и трижды облобызал Кайхосро:
   – Чадо мое, сколь ты любезен моему сердцу! Кайхосро Мухран-батони, и никто другой, оправдает мои чаяния.
   – Моурави, ты не ошибся, ибо мое желание стать достойным твоей любви. – Кайхосро, помолчав, добавил: – Окажи нам честь, проверь мои приготовления к встрече с шакалами и лисицами.
   Дневной пир закончился в саду. Молодежь танцевала на разостланном огромном ковре, похожем на голубое озеро, окаймленное зарослями роз.
   Дато увлекся лекури так, словно приехал на свадьбу, а не на серьезную беседу. Не отставал и Гиви, захваченный веселостью и красотой княжон.
   Пришли из деревень моподые и пожилые, пришли и старики. Дружинники показывали ловкость в борьбе и стрельбе из лука. Стройные девушки пели, танцевали и грызли преподнесенные им сладости. Разостлали добавочные ковры, выкатили бурдюки, на огромных подносах вынесли всевозможные яства, щедро угощая крестьян.
   Наигрывая на гуда-ствири, седой старик пел сказ о льве и шакале.
   Около Моурави, окруженного князьями, поставили золотой кувшин с вином, хранившимся в марани шестьдесят лет. Фрукты и сладости подали в ажурных серебряных вазах. Золоченые чаши, украшенные тонкой резьбой и старинными изречениями, отражали последние лучи уходящего солнца.
   Задумчиво смотрел на игру лучей Саакадзе: «Может, и мое солнце сверкает последними лучами? Но откуда такое сомнение? Откуда? Разве не должно произойти решающее? Или мы, азнауры, победим Теймураза, или будем уничтожены. Да, другого выхода нет! С кахетинцами почти все картлийские князья, предводительствуемые шакалом из шакалов, и с ними тысячи тысяч дружинников…»
   – …Тогда лев сказал, – продолжал сказ старик: – «Сколько не вой шакал – за львиный рык никто не примет…»
   «Может, старик прав, – продолжает думать Саакадзе, – сколько Зураб ни воет, меня ему не победить!..»
   – …Тогда шакал от злости дерево стал грызть. Лев засмеялся и такое бросил: «Шакал из шакалов, когда с моим дедом один твой предок так спорил, дерево от его зубов зашаталось. Только от злобы шакал не замечал…»
   «Странно – старик, наверно, о Зурабе повествует». Саакадзе оглядел присутствующих: все, от князей до крестьян, с жадным любопытством смотрели на сказителя.
   «Да, богат я родней: дочь моя – Мухран-батони; другая дочь – Эристави Ксанская, тоже могущественная фамилия; сестра – царица Картли; Тинатин, жена шаха Аббаса, – сестра Луарсаба, моего зятя, – значит, и шах Аббас родственник. И еще: жена моя Русудан – сестра шакала Зураба Эристави Арагвского. Зураб, зять мой, женат на дочери Теймураза Багратиони, следовательно, царь-строптивец тоже мой родственник!.. Не слишком ли много фруктов на одном дереве?»
   – …как ни крепко стояло дерево, все же зашаталось. Один шакал от злобы не замечал. Лев в сторону прыгнул, и шакал тоже такое хотел, только поздно собрался: с шумом упало дерево, а под ним, с последним воем, распластался шакал и синий язык высунул.
   Оторвав жемчужную пуговицу от ворота, Саакадзе протянул старику:
   – Возьми, дед, на память о Георгии Саакадзе. Всегда рассказывай народу о льве и шакале.

 
   На границе владений Самухрано раскинулась богатая деревня. Стародавнее название ее затерялось в потоке лет, и все мухранцы звали ее попросту Ламази – красавицей. Ламази, как и все владения Самухрано, была опоясана сторожевыми башнями и площадками. Холмистая, окруженная виноградниками, фруктовыми деревьями и цветниками, в которых утопали нарядные домики с резными балкончиками, Ламази восхищала взор и вызывала благородную зависть.
   Но еще больше славилась Ламази рослым, красивым народом. Ни в одной деревне Самухрано не было столько отважных дружинников, столько красавиц девушек. И характером они резко отличались от других глехи и даже мсахури. Ламази являлась как бы продолжением замка Мухран-батони. Здесь свято соблюдали все традиции владетелей. Девушки, так же как и мужчины, любили оружие, любили гарцевать на конях, любили охоту и не упускали случая пустить меткую стрелу в опрометчиво приблизившегося зверя.
   Здесь женщины не прикладывали палец к губам в знак застенчивости – напротив, задорный смех и нескончаемое веселье царили и в виноградниках, и в саклях, и на площадках зубчатых стен заградительных башен. Здесь шумно радовались гостю и громкими насмешками вместе со стрелой осыпали врага, не раз тщетно пытавшегося проникнуть за стены Ламази.
   Эту деревню больше других своих поселений любил старый князь Теймураз Мухран-батони. Отсюда брали в замок мамок, кормилиц, приближенных слуг для многочисленного потомства князей. Отсюда брали управляющих, начальников дружин, охотников, псарей. Многие ламазцы назначались и на другие должности, где требовалась сильная рука и уменье управлять.
   Крестьяне Ламази считались как бы младшими членами княжеской семьи. Создавалась своего рода патриархальность. Нередко по дорогам к замку тянулись арбы, устланные паласами, – это к слугам, находящимся в замке, ехали в гости родные и друзья, там их ждало широкое гостеприимство и подарки от княгинь. По неписаному закону, ни одна девушка не выходила замуж в иное местечко или деревню и ни один парень не брал себе жену не из своей Ламази, ибо боялись обзавестись недостойной родней, а также ревниво оберегали свои привилегии.
   Разве не в Ламази любили ездить молодые князья и княжны повеселиться? Кто здесь обижался на вольные шутки? Никто! Старики, вспоминая молодость, добродушно говорили: «Пусть на здоровье веселятся, молодость слишком быстро проходит, а плохого от этого ничего не будет».
   Ламазцы не ошибались: ни один князь не смел перейти дозволенного, ибо старый Теймураз много лет назад объявил: «Если кто-либо из Мухран-батони осмелится опозорить девушку или задеть честь мужа, выброшу из замка и отправлю в самую отдаленную деревню не меньше чем на пять лет».
   И не только угроза сурового отца и деда сдерживала молодежь, но и те правила, которые прививались им с детства: бесчестить собственных людей – значит нанести оскорбление дому Мухран-батони.
   Шалость – другое дело. Ведь сам дед, любуясь красотой девушки, не раз подкручивал ус, а благородный дядя Тариэл при виде гибкого стана вскидывал голову, подобно породистому коню. Или не дарят серебряные браслеты стройным женщинам другие дяди? А что плохого в жарком поцелуе, сорванном где-нибудь у чинары или за выступом церкови?