Страница:
Мнутся крестьяне, не зная, на что решиться. Рослый парень в гневе срывает с головы папаху, швыряет наземь:
– Прямо скажу, идти с князем против Моурави – измена Картли!
– Э-э, Закро, когда поумнел? – буркнул сын мельника, опасливо озираясь на башню.
– На Дигоми поумнел. Когда прыгнул через ров, подумал: «Клятву верности Моурави даю».
– А когда клятву давал, о жене, матери, отце думал?
– Отец согласен…
– Что согласен? Под ярмом ходить?
Плотно обступают крестьяне негодующего Закро.
– Или красавицу дочь на позор отдать?
– Может, жену свою ты сборщику подаришь? Давно проклятый на Тинико так смотрит, как ястреб на голубя!
– Напрасно пугаете! – твердо сказал Буадзе. – Я тоже дигомец, тоже с Закро к Моурави пойду.
Зашумели, обрадовались, точно ждали решения деревенского силача.
– И я к Моурави!
– И я!
– И я!
– О-о-о, сколько ишаков в нашей деревне! – замахал башлыком пожилой глехи. – Вы только одни хотите к Моурази? А мы не согласны?
– Тише говори! Тише!
– Забыли, что в церкви в воскресенье глехи князя Фирана сказал?
– Может, нарочно устрашал!..
– Нарочно? Слышите, люди? Нарочно! Недалеко – поскачи, увидишь, как жена и мать приверженца Моурави, подобно буйволам, ярмо тащат.
– А в деревне Дзегви не брошен в яму парень, пытавшийся бежать к Моурави?
О жестокости владетелей столько слыхано – в церквах, на базарах, в придорожных духанах, в кузницах, на мельнице, на плотах.
– О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
И все больше охватывают крестьян сомнения и страх.
– Люди, а кто не знает о трех парнях из деревни князя Эмирэджиби?
– Нино, для настойчивых еще раз скажи. Пусть помнят: деготь и мед разные свойства имеют.
– Тише говори! Тише!
– Вот, народ, многих заподозрили в желании уйти к Моурави! Цепи надели на ноги.
– Цепи ничего – раз надели, то и сняли бы. Другое горе: скот приказал князь отнять! А в опустевший буйволятник кого загнали? Отца! Мать! Сестер!
– О-о-о, горе!
– Доли тоже лишили.
– Правильно поступили: если очаг потух, на что зерно?
– А если зерна нет, на что детям возле буйволятника плакать?
– Проклятые князья! Вот Моурави победит, всех разбойников в буйволятник загонит!
– Кто против?
– Буйволы против!
– Тише говори! Тише!
– Замолчи, Гогла! Да ниспошлет святая иверская божия матерь победу нашему Моурави!
– Такое все хотят! Только пока победит, наши семьи в ямах и под ярмом могут погибнуть.
– Что делать? Как поступить? Разве мы свою волю имеем?
– Значит, драться с Моурави решили?
– Кто решил?! Э-хе, Закро, за умного тебя народ держит, а сам не знаешь, что говоришь! Будем притворяться, что деремся.
– Хо-хо-хо, а мсахури не заметит? Или сам князь глупее тебя? Посмотри на кол – вон белеет череп! Вспомни, за что князь обезглавил Саба!
– А еще такое в деревне князя Качибадзе было, старый Евстафий на базаре рассказывал. Десять дигомцев хотели к Моурави бежать. Поймали их. Тогда князь велел всех в яму бросить – грозит: год оттуда не выйдут.
– Уж вышли!
– Кто это сказал? Кто?
Крестьяне порывисто обернулись. Из полумглы выступил стройный хизани, насмешливо глядя на спорящих.
– Клянусь, не вышли! В таком деле князья крепко слово держат.
– А я клянусь – вышли! – упорствовал хизани. – Вышли, раз князь продал их туркам.
– Тур-ка-ам? Чтоб им, скажем, ахалцихская луна на голову села!
– Почему Сафар-пашу беспокоишь? Братьев наших в Константинополь угнали.
– Что-о-о-о?!.
Закро вздрогнул: что может быть страшнее! Крестьяне заметались – и страх неудобно показать, и дрожь унять не в силах. Многие незаметно скрылись. Другие опасливо поглядывали в сторону деревни. Наверху еще ярче пылал костер. Спускались мсахури, несшие оружие. И холодом тянуло из сумрачной лощины, где глухо урчала вода.
И внезапно хлынуло: кто говорил, что пора спать? Последняя ночь у родного очага, вот уже вторые петухи кричат. Кто напоминал о тяжелом завтрашнем дне? Еще солому не провеяли. И один почти радостно закричал:
– Э-э, люди, спать рано! Наверно, добрые жены с горячим лобио ждут нас!
– Моя мать обещала чуреки испечь.
– А моя – хачапури. И вино тоже обещала.
– Моя жена слово взяла, что скоро домой приду.
– Эх, народ, хорошо, когда семья в дарбази спокойно живет! Пусть бедная, но целая, и дети не плачут у закрытого буйволятника.
– Все вы, люди, правду говорите, но Моурави учил на Дигоми: «Не бойся смерти – бойся позора!» И я, обязанный перед родиной, все равно к Моурави уйду.
– Молчи, Закро! Не спускайся в яму на гнилой веревке. Смотри, кажется, гзири воздух обнюхивает.
– Помни, и тебя наш щедрый князь может туркам продать!
Закро хмуро оглядел односельчан и молча скрылся где-то за желтеющими деревьями. И тотчас издали послышался молодом женский голос:
– Закро, а, Закро! Почему ждать заставляешь? Или не тебя завтра провожать должна? Или ты не дружинник молодого князя?
Где-то надсадно три раза прохрипел петух. Из-за склона темной горы выглянула луна, и в ее мертвенное свете зловеще блеснул белый череп.
Царь в Душети! Свершилось! Обвал разрушил замок надежды! Но согнется ли воля от ударов превратной судьбы? Да сгинет сомнение! Надо разобщить коршунов и шакалов! Поразить в самое сердце арагвинца! Повернуть круто на север, вторгнуться в ущелье Белой Арагви и взять приступом Ананурский замок! Князья не ринутся помогать Зурабу в защите его фамильного замка, и… Зураб станет лицом к лицу с Моурави.
Каким-то путем в Ананури проникла весть о намерении Моурави овладеть замком Эристави. Страх обуял ананурцев. В смятении они ожидали неотвратимых бедствий, обвалов камней, что запрудят Арагви, а вышедшая из берегов река затопит замок до верхушки креста храма. Предсказательницы рвали свои седые космы и на разные лады вещали о том, что зеленая змея вырвалась из когтей черного медведя и ужалила его в дымящееся сердце.
Княгиня Нато надменно вскинула голову, отчего под двойным подбородком качнулись в кровавых отсветах рубины подвесок:
– Моурави не нападет на Ананури!
И к Саакадзе поскакал старый монах.
«…Знай, Георгий, – писала Нато, – только через мой труп ты ворвешься в замок Ананури, где покоится прах доблестного Нугзара Эристави…»
«Барсы» даже забыли о ливне, они рычали, хрипели, метались вокруг Саакадзе, напоминая тех, чье имя они носили. Они требовали немедленно нападения на замок. «Не считаясь ни с чем!» – неистовствовали они.
Но Саакадзе на Ананури не пошел…
«Почему у Базалети все идет вразрез с моим замыслом? – тяжело размышлял Моурави. – Почему? Не потому ли, что опираться следует только на свой народ? А если его мало? Даже великие цари ищут выгодных союзников. Конечно, таких, которые приходят вовремя, а если приглашают к свадьбе, а неторопливый поспевает к крестинам… Царь Имерети способствует провалу достойного плана… Уж лучше бы сразу отказал – тогда было время думать… А сейчас?.. Упущен случай захватить сильнейших князей, уничтожить Зураба Эристави, изгнать Теймураза и… Как близоруки цари! Неужели не прельщает имеретинского царевича корона трех царств? Безусловно прельщает, но преподнести ее должен неторопливому глупый народ во главе с глупым Моурави… жаждущим расцвета любезной родины…»
Накануне «барсы» лично провели рекогносцировку. Многолетний опыт помог им и в клубящихся туманах правильно представить боевое расположение вражьих сил.
Сопровождаемый сотнями Асламаза и Гуния, Моурави направился к Берта-мта – горе Монахов, высящейся южнее Душети. Вновь на какой-то миг разошлись туманы, показалось озеро в камышах. Сердитые волны устремлялись на пустынный берег, высоко вздымая вспененные гребни. Все озеро охватывалось одним взглядом, но какая-то мрачная сила глубин пронизывала тяжелые, словно налитые свинцом, воды. «Не гигант ли зачерпнул ладонями частицу Черного моря, – подумал Саакадзе, – и выплеснул высоко в горы? Пусть же не рассчитывают карлики стреножить на этих берегах судьбу Картли!»
Вынужденный выбрать для битвы западный берег Базалетского озера, Саакадзе всесторонне оценивал раскинувшуюся перед ним местность, учитывая малочисленность азнаурской конницы. Невысокие отроги, идущие от главного хребта, покрытые мелким лесом и ветвисто расходящиеся между притоками Куры – Ксани и Арагви, – по замыслу Саакадзе, представляли наиболее выгодные позиции, давая возможность наносить короткие, но увесистые удары на правом и левом краю.
Приказав Асламазу стягивать дружины к линии Берта-мта – горе Монахов и к Нацара – горе Зола, Саакадзе назначил ночлег на покатых отрогах, выставив впереди цепь дозорных. Разбивались легкие шатры из веток кустарника, на которые сверху стекали мутные потоки, и дружинники в беспросветном мраке укрывали под бурками шашки и копья.
В шатре Саакадзе расположились «барсы», подложив под головы седла или камни, покрытые промокшими башлыками. Скрывая волнение, теснившее им грудь, они с нарочитой беспечностью выслушивали – в который раз! – рассказ Гиви о боярском пире. Особенно потешало друзей то выражение беспомощности, которое отражалось на лице Гиви, когда он вновь тщетно силился припомнить названия всех московских супов и неизменно сбивался со счета.
Ростом, потуже затягивая пояс, деловито осведомился, под каким соусом подавалось во дворце русийского воеводы мясо. Элизбара интересовала начинка пирогов, а Пануша – приправы к рыбе. Пояснения Гиви уточнял Дато, и на голодных «барсов» то и дело обрушивались воображаемые куски жирной снеди. Наконец Димитрий не выдержал и, пожелав Зурабу полтора черта на закуску, пригрозил, что проглотит в сыром виде седло по-азнаурски, если не кончится пытка воспоминанием о еде, давно проглоченной. Такую пытку и «лев Ирана» постеснялся бы применять.
Упоминание о «льве Ирана» вернуло «барсов» к мыслям о «коршуне Арагви». Они вышли из неустойчивого шатра и принялись распределять свои дружины по тем направлениям, которые указал им Саакадзе.
Продумывая всевозможные ходы предстоящей битвы, Саакадзе не переставал напряженно прислушиваться. Но за чепраками, накинутыми на кизиловые ветки, лишь булькала вода. Не слышалось ни звука труб, ни цокота копыт – царевич Александр не шел.
И в других шатрах не смыкали глаз. Это томительное ожидание вконец измучило азнаурских дружинников. Стихийно возникающие водопады, с грохотом влекущие за собой в темень обломки камней и стволы вывороченных деревьев, вселяли в дружинников беспокойство: «Может, правду говорят монахи, что меч, поднятый на „богоравного“, неминуемо станет мягче воска?» Но тут же вспоминали, что их меч выкован из особой стали, что это меч Георгия Саакадзе, всегда помнящего о народе. А там, против них, на враждебной стороне, где злобно выстроены княжеские войска, сверкает пропитанный ядом меч ненавистного Зураба Эристави.
Мысли путались, трудно было разобраться, что лучше для народа. Где правильный путь? И все острее ощущалась тревога за завтрашний день Картли. Вмешательство же имеретинских Багратиони являлось для дружинников желанным знаком расположения неба к Моурави в его борьбе с ненавистными князьями.
Военачальники и дружинники, закаленные в сражениях витязи и безусые новички, лишь получающие боевое крещение, с одинаковым трепетом ждали подхода имеретин. Неужели ждать их до скончания века?
В густой мгле на гальку накатывались волны Базалетского озера, отсчитывая секунды, часы… В камышах шуршал ветер… Ни звука труб, ни цокота копыт!
Ветка кизила, спустившаяся с верха шатра, касалась щеки дремлющего Дато, и ему мерещилась улыбающаяся Хорешани, своими тонкими пальцами ласково проводящая по его лицу. Почему же она стала, подобно облаку, расплываться? Задвигались какие-то тени, упало железо. Дато вскочил, протирая глаза. Матарс поднимал с земли сетчатую кольчугу, «барсы» прикрепляли клинки, набрасывали бурки и устремлялись к выходу!
Точно водяной, перед ними возник разведчик, сбросив с себя набухший башлык.
– Моурави… ползут?
– Кто ползет?
– Они.
– Кто они? Полторы змеи тебе в…
– Лучше б так!
Из шатров высыпали дружинники. Кто-то засмеялся, кто-то выругался, кто-то фыркнул в кулак.
Саакадзе пристально вглядывался в разведчика.
– Тебя как зовут?
– Тариэлем крестили… лучше б совсем не родился!
– Вижу по башлыку, ты дружинник азнаура Асламаза.
– Иначе чей же?
– Так, значит, имеретины не спешат?
– Может, и спешили бы, только впереди черепаха мешает.
Дружинники чуть не повалились со смеху. Дато кусал губы. Гиви всхлипывал, даже Саакадзе улыбнулся. Лишь Димитрий свирепо крикнул:
– Скажешь, наконец, где находится голова имеретинского войска?
– Благородный азнаур, голова и хвост на одном камне поместились.
– Значит, мало их?
– Моурави, если бы впереди не блестел алмаз на папахе царевича, совсем бы не заметил.
Снова взрыв хохота потряс стоянку, даже дождь как-то притих. Автандил держался за плечо Даутбека, не в силах оборвать нахлынувший смех. Гиви, взвизгивая, выжимал платок – неизвестно, от дождя или от обилия веселых слез.
– Асламаз поскакал навстречу царевичу?
– Нет, Моурави. Послал азнаура Гуния.
– А сам почему не удостоил?
– Коня пожалел.
– А где сейчас имеретины?
– Переползают через зад Желтой ведьмы.
Дружинники гоготали, подталкивая друг друга. «Барсы» не знали, как сдержать гнев и неуместное веселье.
Саакадзе охватил трепет: «И этого осмеянного народом царевича я наметил в цари Картли! В цари трех царств! Кто же всерьез его примет?»
Но… Саакадзе подошел к гонцу и трижды облобызал его:
– Спасибо, Тариэль! Ты, как настоящий сын Картли, свалил с наших плеч половину огорчения. Видишь, вместо печали мы мужественно веселимся, а смех лучший спутник удачи. Джамбаза! Я сам выеду навстречу царевичу Александру, наследнику имеретинского престола!
– Прямо скажу, идти с князем против Моурави – измена Картли!
– Э-э, Закро, когда поумнел? – буркнул сын мельника, опасливо озираясь на башню.
– На Дигоми поумнел. Когда прыгнул через ров, подумал: «Клятву верности Моурави даю».
– А когда клятву давал, о жене, матери, отце думал?
– Отец согласен…
– Что согласен? Под ярмом ходить?
Плотно обступают крестьяне негодующего Закро.
– Или красавицу дочь на позор отдать?
– Может, жену свою ты сборщику подаришь? Давно проклятый на Тинико так смотрит, как ястреб на голубя!
– Напрасно пугаете! – твердо сказал Буадзе. – Я тоже дигомец, тоже с Закро к Моурави пойду.
Зашумели, обрадовались, точно ждали решения деревенского силача.
– И я к Моурави!
– И я!
– И я!
– О-о-о, сколько ишаков в нашей деревне! – замахал башлыком пожилой глехи. – Вы только одни хотите к Моурази? А мы не согласны?
– Тише говори! Тише!
– Забыли, что в церкви в воскресенье глехи князя Фирана сказал?
– Может, нарочно устрашал!..
– Нарочно? Слышите, люди? Нарочно! Недалеко – поскачи, увидишь, как жена и мать приверженца Моурави, подобно буйволам, ярмо тащат.
– А в деревне Дзегви не брошен в яму парень, пытавшийся бежать к Моурави?
О жестокости владетелей столько слыхано – в церквах, на базарах, в придорожных духанах, в кузницах, на мельнице, на плотах.
– О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
И все больше охватывают крестьян сомнения и страх.
– Люди, а кто не знает о трех парнях из деревни князя Эмирэджиби?
– Нино, для настойчивых еще раз скажи. Пусть помнят: деготь и мед разные свойства имеют.
– Тише говори! Тише!
– Вот, народ, многих заподозрили в желании уйти к Моурави! Цепи надели на ноги.
– Цепи ничего – раз надели, то и сняли бы. Другое горе: скот приказал князь отнять! А в опустевший буйволятник кого загнали? Отца! Мать! Сестер!
– О-о-о, горе!
– Доли тоже лишили.
– Правильно поступили: если очаг потух, на что зерно?
– А если зерна нет, на что детям возле буйволятника плакать?
– Проклятые князья! Вот Моурави победит, всех разбойников в буйволятник загонит!
– Кто против?
– Буйволы против!
– Тише говори! Тише!
– Замолчи, Гогла! Да ниспошлет святая иверская божия матерь победу нашему Моурави!
– Такое все хотят! Только пока победит, наши семьи в ямах и под ярмом могут погибнуть.
– Что делать? Как поступить? Разве мы свою волю имеем?
– Значит, драться с Моурави решили?
– Кто решил?! Э-хе, Закро, за умного тебя народ держит, а сам не знаешь, что говоришь! Будем притворяться, что деремся.
– Хо-хо-хо, а мсахури не заметит? Или сам князь глупее тебя? Посмотри на кол – вон белеет череп! Вспомни, за что князь обезглавил Саба!
– А еще такое в деревне князя Качибадзе было, старый Евстафий на базаре рассказывал. Десять дигомцев хотели к Моурави бежать. Поймали их. Тогда князь велел всех в яму бросить – грозит: год оттуда не выйдут.
– Уж вышли!
– Кто это сказал? Кто?
Крестьяне порывисто обернулись. Из полумглы выступил стройный хизани, насмешливо глядя на спорящих.
– Клянусь, не вышли! В таком деле князья крепко слово держат.
– А я клянусь – вышли! – упорствовал хизани. – Вышли, раз князь продал их туркам.
– Тур-ка-ам? Чтоб им, скажем, ахалцихская луна на голову села!
– Почему Сафар-пашу беспокоишь? Братьев наших в Константинополь угнали.
– Что-о-о-о?!.
Закро вздрогнул: что может быть страшнее! Крестьяне заметались – и страх неудобно показать, и дрожь унять не в силах. Многие незаметно скрылись. Другие опасливо поглядывали в сторону деревни. Наверху еще ярче пылал костер. Спускались мсахури, несшие оружие. И холодом тянуло из сумрачной лощины, где глухо урчала вода.
И внезапно хлынуло: кто говорил, что пора спать? Последняя ночь у родного очага, вот уже вторые петухи кричат. Кто напоминал о тяжелом завтрашнем дне? Еще солому не провеяли. И один почти радостно закричал:
– Э-э, люди, спать рано! Наверно, добрые жены с горячим лобио ждут нас!
– Моя мать обещала чуреки испечь.
– А моя – хачапури. И вино тоже обещала.
– Моя жена слово взяла, что скоро домой приду.
– Эх, народ, хорошо, когда семья в дарбази спокойно живет! Пусть бедная, но целая, и дети не плачут у закрытого буйволятника.
– Все вы, люди, правду говорите, но Моурави учил на Дигоми: «Не бойся смерти – бойся позора!» И я, обязанный перед родиной, все равно к Моурави уйду.
– Молчи, Закро! Не спускайся в яму на гнилой веревке. Смотри, кажется, гзири воздух обнюхивает.
– Помни, и тебя наш щедрый князь может туркам продать!
Закро хмуро оглядел односельчан и молча скрылся где-то за желтеющими деревьями. И тотчас издали послышался молодом женский голос:
– Закро, а, Закро! Почему ждать заставляешь? Или не тебя завтра провожать должна? Или ты не дружинник молодого князя?
Где-то надсадно три раза прохрипел петух. Из-за склона темной горы выглянула луна, и в ее мертвенное свете зловеще блеснул белый череп.
Царь в Душети! Свершилось! Обвал разрушил замок надежды! Но согнется ли воля от ударов превратной судьбы? Да сгинет сомнение! Надо разобщить коршунов и шакалов! Поразить в самое сердце арагвинца! Повернуть круто на север, вторгнуться в ущелье Белой Арагви и взять приступом Ананурский замок! Князья не ринутся помогать Зурабу в защите его фамильного замка, и… Зураб станет лицом к лицу с Моурави.
Каким-то путем в Ананури проникла весть о намерении Моурави овладеть замком Эристави. Страх обуял ананурцев. В смятении они ожидали неотвратимых бедствий, обвалов камней, что запрудят Арагви, а вышедшая из берегов река затопит замок до верхушки креста храма. Предсказательницы рвали свои седые космы и на разные лады вещали о том, что зеленая змея вырвалась из когтей черного медведя и ужалила его в дымящееся сердце.
Княгиня Нато надменно вскинула голову, отчего под двойным подбородком качнулись в кровавых отсветах рубины подвесок:
– Моурави не нападет на Ананури!
И к Саакадзе поскакал старый монах.
«…Знай, Георгий, – писала Нато, – только через мой труп ты ворвешься в замок Ананури, где покоится прах доблестного Нугзара Эристави…»
«Барсы» даже забыли о ливне, они рычали, хрипели, метались вокруг Саакадзе, напоминая тех, чье имя они носили. Они требовали немедленно нападения на замок. «Не считаясь ни с чем!» – неистовствовали они.
Но Саакадзе на Ананури не пошел…
«Почему у Базалети все идет вразрез с моим замыслом? – тяжело размышлял Моурави. – Почему? Не потому ли, что опираться следует только на свой народ? А если его мало? Даже великие цари ищут выгодных союзников. Конечно, таких, которые приходят вовремя, а если приглашают к свадьбе, а неторопливый поспевает к крестинам… Царь Имерети способствует провалу достойного плана… Уж лучше бы сразу отказал – тогда было время думать… А сейчас?.. Упущен случай захватить сильнейших князей, уничтожить Зураба Эристави, изгнать Теймураза и… Как близоруки цари! Неужели не прельщает имеретинского царевича корона трех царств? Безусловно прельщает, но преподнести ее должен неторопливому глупый народ во главе с глупым Моурави… жаждущим расцвета любезной родины…»
Накануне «барсы» лично провели рекогносцировку. Многолетний опыт помог им и в клубящихся туманах правильно представить боевое расположение вражьих сил.
Сопровождаемый сотнями Асламаза и Гуния, Моурави направился к Берта-мта – горе Монахов, высящейся южнее Душети. Вновь на какой-то миг разошлись туманы, показалось озеро в камышах. Сердитые волны устремлялись на пустынный берег, высоко вздымая вспененные гребни. Все озеро охватывалось одним взглядом, но какая-то мрачная сила глубин пронизывала тяжелые, словно налитые свинцом, воды. «Не гигант ли зачерпнул ладонями частицу Черного моря, – подумал Саакадзе, – и выплеснул высоко в горы? Пусть же не рассчитывают карлики стреножить на этих берегах судьбу Картли!»
Вынужденный выбрать для битвы западный берег Базалетского озера, Саакадзе всесторонне оценивал раскинувшуюся перед ним местность, учитывая малочисленность азнаурской конницы. Невысокие отроги, идущие от главного хребта, покрытые мелким лесом и ветвисто расходящиеся между притоками Куры – Ксани и Арагви, – по замыслу Саакадзе, представляли наиболее выгодные позиции, давая возможность наносить короткие, но увесистые удары на правом и левом краю.
Приказав Асламазу стягивать дружины к линии Берта-мта – горе Монахов и к Нацара – горе Зола, Саакадзе назначил ночлег на покатых отрогах, выставив впереди цепь дозорных. Разбивались легкие шатры из веток кустарника, на которые сверху стекали мутные потоки, и дружинники в беспросветном мраке укрывали под бурками шашки и копья.
В шатре Саакадзе расположились «барсы», подложив под головы седла или камни, покрытые промокшими башлыками. Скрывая волнение, теснившее им грудь, они с нарочитой беспечностью выслушивали – в который раз! – рассказ Гиви о боярском пире. Особенно потешало друзей то выражение беспомощности, которое отражалось на лице Гиви, когда он вновь тщетно силился припомнить названия всех московских супов и неизменно сбивался со счета.
Ростом, потуже затягивая пояс, деловито осведомился, под каким соусом подавалось во дворце русийского воеводы мясо. Элизбара интересовала начинка пирогов, а Пануша – приправы к рыбе. Пояснения Гиви уточнял Дато, и на голодных «барсов» то и дело обрушивались воображаемые куски жирной снеди. Наконец Димитрий не выдержал и, пожелав Зурабу полтора черта на закуску, пригрозил, что проглотит в сыром виде седло по-азнаурски, если не кончится пытка воспоминанием о еде, давно проглоченной. Такую пытку и «лев Ирана» постеснялся бы применять.
Упоминание о «льве Ирана» вернуло «барсов» к мыслям о «коршуне Арагви». Они вышли из неустойчивого шатра и принялись распределять свои дружины по тем направлениям, которые указал им Саакадзе.
Продумывая всевозможные ходы предстоящей битвы, Саакадзе не переставал напряженно прислушиваться. Но за чепраками, накинутыми на кизиловые ветки, лишь булькала вода. Не слышалось ни звука труб, ни цокота копыт – царевич Александр не шел.
И в других шатрах не смыкали глаз. Это томительное ожидание вконец измучило азнаурских дружинников. Стихийно возникающие водопады, с грохотом влекущие за собой в темень обломки камней и стволы вывороченных деревьев, вселяли в дружинников беспокойство: «Может, правду говорят монахи, что меч, поднятый на „богоравного“, неминуемо станет мягче воска?» Но тут же вспоминали, что их меч выкован из особой стали, что это меч Георгия Саакадзе, всегда помнящего о народе. А там, против них, на враждебной стороне, где злобно выстроены княжеские войска, сверкает пропитанный ядом меч ненавистного Зураба Эристави.
Мысли путались, трудно было разобраться, что лучше для народа. Где правильный путь? И все острее ощущалась тревога за завтрашний день Картли. Вмешательство же имеретинских Багратиони являлось для дружинников желанным знаком расположения неба к Моурави в его борьбе с ненавистными князьями.
Военачальники и дружинники, закаленные в сражениях витязи и безусые новички, лишь получающие боевое крещение, с одинаковым трепетом ждали подхода имеретин. Неужели ждать их до скончания века?
В густой мгле на гальку накатывались волны Базалетского озера, отсчитывая секунды, часы… В камышах шуршал ветер… Ни звука труб, ни цокота копыт!
Ветка кизила, спустившаяся с верха шатра, касалась щеки дремлющего Дато, и ему мерещилась улыбающаяся Хорешани, своими тонкими пальцами ласково проводящая по его лицу. Почему же она стала, подобно облаку, расплываться? Задвигались какие-то тени, упало железо. Дато вскочил, протирая глаза. Матарс поднимал с земли сетчатую кольчугу, «барсы» прикрепляли клинки, набрасывали бурки и устремлялись к выходу!
Точно водяной, перед ними возник разведчик, сбросив с себя набухший башлык.
– Моурави… ползут?
– Кто ползет?
– Они.
– Кто они? Полторы змеи тебе в…
– Лучше б так!
Из шатров высыпали дружинники. Кто-то засмеялся, кто-то выругался, кто-то фыркнул в кулак.
Саакадзе пристально вглядывался в разведчика.
– Тебя как зовут?
– Тариэлем крестили… лучше б совсем не родился!
– Вижу по башлыку, ты дружинник азнаура Асламаза.
– Иначе чей же?
– Так, значит, имеретины не спешат?
– Может, и спешили бы, только впереди черепаха мешает.
Дружинники чуть не повалились со смеху. Дато кусал губы. Гиви всхлипывал, даже Саакадзе улыбнулся. Лишь Димитрий свирепо крикнул:
– Скажешь, наконец, где находится голова имеретинского войска?
– Благородный азнаур, голова и хвост на одном камне поместились.
– Значит, мало их?
– Моурави, если бы впереди не блестел алмаз на папахе царевича, совсем бы не заметил.
Снова взрыв хохота потряс стоянку, даже дождь как-то притих. Автандил держался за плечо Даутбека, не в силах оборвать нахлынувший смех. Гиви, взвизгивая, выжимал платок – неизвестно, от дождя или от обилия веселых слез.
– Асламаз поскакал навстречу царевичу?
– Нет, Моурави. Послал азнаура Гуния.
– А сам почему не удостоил?
– Коня пожалел.
– А где сейчас имеретины?
– Переползают через зад Желтой ведьмы.
Дружинники гоготали, подталкивая друг друга. «Барсы» не знали, как сдержать гнев и неуместное веселье.
Саакадзе охватил трепет: «И этого осмеянного народом царевича я наметил в цари Картли! В цари трех царств! Кто же всерьез его примет?»
Но… Саакадзе подошел к гонцу и трижды облобызал его:
– Спасибо, Тариэль! Ты, как настоящий сын Картли, свалил с наших плеч половину огорчения. Видишь, вместо печали мы мужественно веселимся, а смех лучший спутник удачи. Джамбаза! Я сам выеду навстречу царевичу Александру, наследнику имеретинского престола!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Тщетные надежды. Снова мутный рассвет, обволакивающий кряжи, опутывающий серой сетью озеро, угрожающий разразиться бесноватыми потоками.
Но наперекор злым духам ущелий, злорадно вздымающим гигантские каменные роги, полные клубящихся туч, помрачневшие «барсы» прорвались, словно сквозь рушившийся свод неба, к восточным отрогам горы Монахов.
А к западным отрогам этой горы приближались имеретины, утомленные, пронизанные сыростью. У передовых всадников на ремнях свисали трубы, посиневшие пальцы не могли удержать их, и по косматым чехлам, укрывавшим самострелы, как по шкурам буйвола, струилась вода.
«Барсы» уже поднялись на небольшую площадку, заваленную обломками скалы, и, скрестив руки на кольчугах, сумрачно взирали на подходившее невеселое «войско». Даутбеку даже почудилось, что двигается похоронная процессия, и он невольно воскликнул:
– Почему, черти, факелов не зажгут?
Пришпорив понурого коня, к «барсам» подъехал пожилой азнаур. Он узнал Дато и, встряхнув папаху, сразу стал сетовать.
Имеретины надеялись на отдых, огонь очагов, еду, а их огорошил слух о том, что путь к Душети прегражден кахетинцами и дружинниками картлийских князей. Царевич Александр преодолел трудный перевал, охрана его не смыкала глаз, а в благодарность им предлагают каменные лепешки и дождевые капли!
Черная борода пожилого азнаура, обычно выхоленная, сейчас спуталась, скрывая за собой гримасу обиды.
– Во имя гелатской божьей матери, – продолжал он раздраженно, – скажи, азнаур, куда помещу наследника имеретинского престола? Ведь мне, начальнику телохранителей, царь поручил драгоценную жизнь царевича.
– Видишь, азнаур, – сочувственно начал Дато, – нам, «Дружине барсов», народ поручил драгоценную жизнь Великого Моурави, а он притворяется, что и не подозревает об этом, и вот уже несколько дней почти не слезает с коня, будто небо не выплескивает на него щедроты свои.
– И откуда наверху столько берется? – вздохнул Гиви и, запрокинув голову, добавил: – Нехорошо, когда святые не думают, что делают.
Пожилой азнаур угрюмо взглянул на кусающего усы Дато и рявкнул на имеретин:
– Вы что, ишачьи дети! Забыли, кто изволит прибыть сюда через полчаса? Царевич!
– Ты не ошибся, азнаур? Наш Димитрий уверяет, через полтора ча…
– Гиви, как раз сейчас время послать тебя на полтора часа к сатане под мохнатый хвост! И еще…
Пожилой азнаур сердитым окриком оборвал ропот телохранитепей, приказав немедля раскинуть шатер.
Прислужники царевича Александра, шагая в высоких сапогах из непромокаемой кожи по лужам, деловито подыскивали место для большого имеретинского шатра. «Словно на летний отдых прибыли!» – пожал плечами Элизбар, приставленный Георгием Саакадзе к свите царевича для помощи и связи. Наконец между развесистых деревьев панты погонщики разгрузили двух упитанных лошадей, быстро соорудили из бамбуков, привезенных из Индии, остов для шатра и накинули на него длинные полосы голубого войлока. Подскакавшие знаменосцы мгновенно водрузили около входа в шатер голубое знамя Имерети, – олень с большими рогами и крестом на лбу, будто дремлющий под короной, повис над скатом горы, размытым кипучим потоком.
С растущим изумлением «барсы» наблюдали, как слуги проворно разгружали трех верблюдов. Раскатав толстый серый войлок, они накрыли им промокшую землю, у входа в шатер разостлали войлок цвета травы, с одного из верблюдов сняли походное кресло, три арабские скамейки, два восьмиугольных столика.
Больше «барсы» не смотрели, ибо Димитрий так побагровел, что они предпочли поскорей и подальше увести его от соблазна вступить в драку с пожилым азнауром.
Царевич Александр не спеша слез с коня, величаво прошел в шатер, сбросил у входа намокший плащ и, мягко улыбаясь, опустился в походное кресло. Он был доволен: вместо скучного воинского упражнения, как представлял он в Кутаиси переброску своей дружины в Картли, он попал в условия необычные, где неожиданный разгул стихии сочетался с разнообразием приключений, подобных тем, которые ему приходилось слышать, гостя в Батуми, от капитанов венецианских кораблей или от владельцев грузов, перебрасываемых через Имерети. Пленяла, конечно, царевича и возвышенная цель: добыть саблей трон Восточной Грузии и возвести на него солнцеликую Нестан-Дареджан.
За этими приятными мыслями застал Александра порывисто вошедший Саакадзе. Орлиным взглядом оглядел он пышный шатер и нахмурился: что это – случайная стоянка полководца накануне битвы или палатка знатного купца, торгующего антиками? Бархат и сафьян, пропитанные ароматом тончайших благовоний, изделия из драгоценных металлов и камней, полные загадочного мерцания – и… роковой ливень, беснующийся за непроницаемыми голубыми стенами. Уж не издевается ли над мечущимся Моурави черная судьба?!
Отдавая почтительный и вместе с тем сдержанный поклон царевичу, Саакадзе мельком изучал его лицо: овальное, подобно четке, словно вылепленное из лепестков роз, в уголках чуть полных чувственных губ таится снисходительная усмешка; излучают прохладу высот серо-голубые глаза, а над ними изогнулись тонкие, будто нарисованные, брови. И как-то странно не вяжутся с мягкостью речи движения царевича – пылкие, порывистые, подобные буйному пробуждению весны.
«Какое влияние оказало на Западную Грузию турецкое владычество? – чуть не вслух вскрикнул Саакадзе. – Картли более устойчиво сопротивлялась блеску арабской мозаики и неистовству персидского меча!»
С чисто восточной учтивостью царевич выразил свою радость видеть Моурави среди войск, его боготворящих, в суровой обстановке, соответствующей его призванию.
Поблагодарив Александра за рыцарское приветствие и пожелав ему полюбить Картли не только в лучах восходящего солнца, но и в тенетах ниспадающих туманов, Моурави осведомился, почему сильная Имерети выставила такой незначительный отряд.
– Отряд, мой Моурави?
– Да, мой царевич. Ведь царь Георгий обещал трехтысячное войско, а ты изволил прибыть с…
– С моими телохранителями! Мой доблестный отец всегда держит данное им слово. И тебе, Моурави, ведомо, сколь радушно оказывала Имерети гостеприимство гонимым судьбой царям Восточной Грузии. Но когда один царь стремится сжать горло другому, невольно хватаешься за свой ворот. Как только Леван Мегрельский прослышал о моем выступлении в Картли, немедля стал придвигать своих разбойников к имеретинскому рубежу. Пришлось и моему отцу спешно передвинуть для заслона почти все войско, а часть расположить вокруг Кутаиси. Высокоцарственный отец хотел совсем отменить мое выступление, но я дал слово! И если бы приятный азнаур Дато не упросил меня поклясться на евангелии, я все равно пришел бы, пусть даже в сопровождении одного слуги! Человек, не сдержавший по собственной воле обещания, не достоин звания витязя. Прошу, Моурави, верить, я рвался сюда не только из-за моей прекрасной Нестан-Дареджан, но и из-за неповторимого Моурави. Я полон негодования на коршунов и шакалов. Кто не знает, чем обязан тебе шакал Зураб? Кто не знает, чем обязан тебе коршун Теймураз! Одного ты сделал полководцем и князем Арагвским, другого – царем двух царств! И вот объединились они и пытаются растерзать и заклевать тебя! О Моурави, как несправедлив бог, послав моей Нестан-Дареджан коршуна отца и шакала мужа! Но знай, мы через все горы шлем друг другу возвышенные письма! Мы поклялись ждать три года, и если судьба нам не поможет, то пусть не сетует: мы сами поможем судьбе!
– Мой неповторимый царевич, судьбе – я понимаю, но мне как мыслишь помочь, имея двести даже не дружинников, а телохранителей?
– Поединком! Я решил вызвать шакала под кличкой Зураб на поединок! Этот неотесанный дуб – шакал в обращении с витязями и плохо выдрессированный медведь в обществе благородных княгинь, он не достоин снисхождения! И если мне удастся пленить заносчивого арагвинца, оскорбившего вкус прекраснейших из царевен, и навсегда продеть через его отвратный нос железную цепь, я буду считать, что достойно помог Великому Моурави в трудных делах осени триста четырнадцатого года четырнадцатого круга хроникона.
Саакадзе невольно улыбнулся.
– Он не примет твой вызов. Конечно, не из-за недостатка храбрости, в этом шакалу нельзя отказать, но он сошлется на несвоевременность решать личный спор с помощью клинка и попросит отложить поединок до конца схватки.
– А если я назову его трусливым зайцем в шкуре шакала?!
– Не поможет. Кому, как не мне, знать его! Этот князь не подвергнет себя случайности, ибо цель его – уничтожить меня. Но запомни, мой царевич, какой бы ни был исход битвы на Базалетском озере, шакал погибнет раньше меня. В этом деле у тебя крепкий союзник – князь Шадиман Бараташвили, умнейший из князей. Он никогда не опозорит присвоенное ему прозвище «змеиного» князя: шакал будет смертельно ужален змеей. Так вот, о них все! – Саакадзе поднялся и почтительно, но твердо заключил: – Прошу тебя, царевич, без моего знака ничего не предпринимать.
– Как можешь, Моурави, сомневаться? – Упрямая складка Багратиони легла между бровями царевича. – Разве я не просил у тебя разрешения на поединок? Или мне не ведомо, что полководцу, будь я хоть царем всех царств, все равно обязан подчиниться?
– Тогда жди.
В знак согласия царевич по-восточному приложил руку ко лбу и сердцу и, любезно улыбаясь, привел подходящую цитату из источника арабской мудрости:
– «Людская злость страшнее звериной». Но тот, кто осчастливил царство своей мудростью, не устрашится развеять навеянное сатаной.
Помолчав, царевич счел нужным напомнить, что Грузинское царство не всегда было самым сильным, но тем не менее пережило могущественные Ниневию, Ассирию, Фригию и Бактрию. Так неужели не переживет сейчас шакалов и коршунов? Не оборачиваясь, царевич неожиданно ударил в ладоши и повелел начальнику прислужников, носившему за поясом чубук, подать черный турецкий кофе.
Саакадзе изумился не столько резким переходам Александра в беседе, сколько предусмотрительности имеретин: она казалась неправдоподобной. Из ящичка с перламутровой инкрустацией слугами были извлечены белые фарфоровые чашечки, какие-то сосуды, вазочки, серебряный кофейник, тускло отражавший серый цвет дня, на блестящем подносе выпорхнули из сундука стамбульские сладости (на золотых тарелочках), тягучие и рассыпчатые, а из бурдючков хлынуло терпкое имеретинское вино.
Царевич, не переставая любезно улыбаться, изящно держал в своей выхоленной руке дымящуюся белую чашечку, а Саакадзе, из учтивости отведав орех в меду, одновременно наблюдал за молодым Багратиони и что-то обдумывал.
Вошли Даутбек и Дато в боевых шлемах и кольчатых кольчугах, усеянных дождевыми каплями. Царевича так поразило сходство Даутбека с Моурави, что он даже привстал. Отдав дань первым приветствиям, Александр искусно стал выпытывать, где находится сейчас Нестан-Дареджан и нет ли возле нее двойника имеретинского царевича. Узнав, что нет, царевич обаятельно улыбнулся и в чарующих выражениях просил Даутбека и Дато попробовать горячий кофе, сваренный по его способу: на двойном огне – сначала сильном, потом слабом. Взглянув на белые чашечки так, как бык смотрит на красное полотнище, «барсы», сославшись на неотложное перемещение конных дружин, торопливо вышли из шатра.
Но наперекор злым духам ущелий, злорадно вздымающим гигантские каменные роги, полные клубящихся туч, помрачневшие «барсы» прорвались, словно сквозь рушившийся свод неба, к восточным отрогам горы Монахов.
А к западным отрогам этой горы приближались имеретины, утомленные, пронизанные сыростью. У передовых всадников на ремнях свисали трубы, посиневшие пальцы не могли удержать их, и по косматым чехлам, укрывавшим самострелы, как по шкурам буйвола, струилась вода.
«Барсы» уже поднялись на небольшую площадку, заваленную обломками скалы, и, скрестив руки на кольчугах, сумрачно взирали на подходившее невеселое «войско». Даутбеку даже почудилось, что двигается похоронная процессия, и он невольно воскликнул:
– Почему, черти, факелов не зажгут?
Пришпорив понурого коня, к «барсам» подъехал пожилой азнаур. Он узнал Дато и, встряхнув папаху, сразу стал сетовать.
Имеретины надеялись на отдых, огонь очагов, еду, а их огорошил слух о том, что путь к Душети прегражден кахетинцами и дружинниками картлийских князей. Царевич Александр преодолел трудный перевал, охрана его не смыкала глаз, а в благодарность им предлагают каменные лепешки и дождевые капли!
Черная борода пожилого азнаура, обычно выхоленная, сейчас спуталась, скрывая за собой гримасу обиды.
– Во имя гелатской божьей матери, – продолжал он раздраженно, – скажи, азнаур, куда помещу наследника имеретинского престола? Ведь мне, начальнику телохранителей, царь поручил драгоценную жизнь царевича.
– Видишь, азнаур, – сочувственно начал Дато, – нам, «Дружине барсов», народ поручил драгоценную жизнь Великого Моурави, а он притворяется, что и не подозревает об этом, и вот уже несколько дней почти не слезает с коня, будто небо не выплескивает на него щедроты свои.
– И откуда наверху столько берется? – вздохнул Гиви и, запрокинув голову, добавил: – Нехорошо, когда святые не думают, что делают.
Пожилой азнаур угрюмо взглянул на кусающего усы Дато и рявкнул на имеретин:
– Вы что, ишачьи дети! Забыли, кто изволит прибыть сюда через полчаса? Царевич!
– Ты не ошибся, азнаур? Наш Димитрий уверяет, через полтора ча…
– Гиви, как раз сейчас время послать тебя на полтора часа к сатане под мохнатый хвост! И еще…
Пожилой азнаур сердитым окриком оборвал ропот телохранитепей, приказав немедля раскинуть шатер.
Прислужники царевича Александра, шагая в высоких сапогах из непромокаемой кожи по лужам, деловито подыскивали место для большого имеретинского шатра. «Словно на летний отдых прибыли!» – пожал плечами Элизбар, приставленный Георгием Саакадзе к свите царевича для помощи и связи. Наконец между развесистых деревьев панты погонщики разгрузили двух упитанных лошадей, быстро соорудили из бамбуков, привезенных из Индии, остов для шатра и накинули на него длинные полосы голубого войлока. Подскакавшие знаменосцы мгновенно водрузили около входа в шатер голубое знамя Имерети, – олень с большими рогами и крестом на лбу, будто дремлющий под короной, повис над скатом горы, размытым кипучим потоком.
С растущим изумлением «барсы» наблюдали, как слуги проворно разгружали трех верблюдов. Раскатав толстый серый войлок, они накрыли им промокшую землю, у входа в шатер разостлали войлок цвета травы, с одного из верблюдов сняли походное кресло, три арабские скамейки, два восьмиугольных столика.
Больше «барсы» не смотрели, ибо Димитрий так побагровел, что они предпочли поскорей и подальше увести его от соблазна вступить в драку с пожилым азнауром.
Царевич Александр не спеша слез с коня, величаво прошел в шатер, сбросил у входа намокший плащ и, мягко улыбаясь, опустился в походное кресло. Он был доволен: вместо скучного воинского упражнения, как представлял он в Кутаиси переброску своей дружины в Картли, он попал в условия необычные, где неожиданный разгул стихии сочетался с разнообразием приключений, подобных тем, которые ему приходилось слышать, гостя в Батуми, от капитанов венецианских кораблей или от владельцев грузов, перебрасываемых через Имерети. Пленяла, конечно, царевича и возвышенная цель: добыть саблей трон Восточной Грузии и возвести на него солнцеликую Нестан-Дареджан.
За этими приятными мыслями застал Александра порывисто вошедший Саакадзе. Орлиным взглядом оглядел он пышный шатер и нахмурился: что это – случайная стоянка полководца накануне битвы или палатка знатного купца, торгующего антиками? Бархат и сафьян, пропитанные ароматом тончайших благовоний, изделия из драгоценных металлов и камней, полные загадочного мерцания – и… роковой ливень, беснующийся за непроницаемыми голубыми стенами. Уж не издевается ли над мечущимся Моурави черная судьба?!
Отдавая почтительный и вместе с тем сдержанный поклон царевичу, Саакадзе мельком изучал его лицо: овальное, подобно четке, словно вылепленное из лепестков роз, в уголках чуть полных чувственных губ таится снисходительная усмешка; излучают прохладу высот серо-голубые глаза, а над ними изогнулись тонкие, будто нарисованные, брови. И как-то странно не вяжутся с мягкостью речи движения царевича – пылкие, порывистые, подобные буйному пробуждению весны.
«Какое влияние оказало на Западную Грузию турецкое владычество? – чуть не вслух вскрикнул Саакадзе. – Картли более устойчиво сопротивлялась блеску арабской мозаики и неистовству персидского меча!»
С чисто восточной учтивостью царевич выразил свою радость видеть Моурави среди войск, его боготворящих, в суровой обстановке, соответствующей его призванию.
Поблагодарив Александра за рыцарское приветствие и пожелав ему полюбить Картли не только в лучах восходящего солнца, но и в тенетах ниспадающих туманов, Моурави осведомился, почему сильная Имерети выставила такой незначительный отряд.
– Отряд, мой Моурави?
– Да, мой царевич. Ведь царь Георгий обещал трехтысячное войско, а ты изволил прибыть с…
– С моими телохранителями! Мой доблестный отец всегда держит данное им слово. И тебе, Моурави, ведомо, сколь радушно оказывала Имерети гостеприимство гонимым судьбой царям Восточной Грузии. Но когда один царь стремится сжать горло другому, невольно хватаешься за свой ворот. Как только Леван Мегрельский прослышал о моем выступлении в Картли, немедля стал придвигать своих разбойников к имеретинскому рубежу. Пришлось и моему отцу спешно передвинуть для заслона почти все войско, а часть расположить вокруг Кутаиси. Высокоцарственный отец хотел совсем отменить мое выступление, но я дал слово! И если бы приятный азнаур Дато не упросил меня поклясться на евангелии, я все равно пришел бы, пусть даже в сопровождении одного слуги! Человек, не сдержавший по собственной воле обещания, не достоин звания витязя. Прошу, Моурави, верить, я рвался сюда не только из-за моей прекрасной Нестан-Дареджан, но и из-за неповторимого Моурави. Я полон негодования на коршунов и шакалов. Кто не знает, чем обязан тебе шакал Зураб? Кто не знает, чем обязан тебе коршун Теймураз! Одного ты сделал полководцем и князем Арагвским, другого – царем двух царств! И вот объединились они и пытаются растерзать и заклевать тебя! О Моурави, как несправедлив бог, послав моей Нестан-Дареджан коршуна отца и шакала мужа! Но знай, мы через все горы шлем друг другу возвышенные письма! Мы поклялись ждать три года, и если судьба нам не поможет, то пусть не сетует: мы сами поможем судьбе!
– Мой неповторимый царевич, судьбе – я понимаю, но мне как мыслишь помочь, имея двести даже не дружинников, а телохранителей?
– Поединком! Я решил вызвать шакала под кличкой Зураб на поединок! Этот неотесанный дуб – шакал в обращении с витязями и плохо выдрессированный медведь в обществе благородных княгинь, он не достоин снисхождения! И если мне удастся пленить заносчивого арагвинца, оскорбившего вкус прекраснейших из царевен, и навсегда продеть через его отвратный нос железную цепь, я буду считать, что достойно помог Великому Моурави в трудных делах осени триста четырнадцатого года четырнадцатого круга хроникона.
Саакадзе невольно улыбнулся.
– Он не примет твой вызов. Конечно, не из-за недостатка храбрости, в этом шакалу нельзя отказать, но он сошлется на несвоевременность решать личный спор с помощью клинка и попросит отложить поединок до конца схватки.
– А если я назову его трусливым зайцем в шкуре шакала?!
– Не поможет. Кому, как не мне, знать его! Этот князь не подвергнет себя случайности, ибо цель его – уничтожить меня. Но запомни, мой царевич, какой бы ни был исход битвы на Базалетском озере, шакал погибнет раньше меня. В этом деле у тебя крепкий союзник – князь Шадиман Бараташвили, умнейший из князей. Он никогда не опозорит присвоенное ему прозвище «змеиного» князя: шакал будет смертельно ужален змеей. Так вот, о них все! – Саакадзе поднялся и почтительно, но твердо заключил: – Прошу тебя, царевич, без моего знака ничего не предпринимать.
– Как можешь, Моурави, сомневаться? – Упрямая складка Багратиони легла между бровями царевича. – Разве я не просил у тебя разрешения на поединок? Или мне не ведомо, что полководцу, будь я хоть царем всех царств, все равно обязан подчиниться?
– Тогда жди.
В знак согласия царевич по-восточному приложил руку ко лбу и сердцу и, любезно улыбаясь, привел подходящую цитату из источника арабской мудрости:
– «Людская злость страшнее звериной». Но тот, кто осчастливил царство своей мудростью, не устрашится развеять навеянное сатаной.
Помолчав, царевич счел нужным напомнить, что Грузинское царство не всегда было самым сильным, но тем не менее пережило могущественные Ниневию, Ассирию, Фригию и Бактрию. Так неужели не переживет сейчас шакалов и коршунов? Не оборачиваясь, царевич неожиданно ударил в ладоши и повелел начальнику прислужников, носившему за поясом чубук, подать черный турецкий кофе.
Саакадзе изумился не столько резким переходам Александра в беседе, сколько предусмотрительности имеретин: она казалась неправдоподобной. Из ящичка с перламутровой инкрустацией слугами были извлечены белые фарфоровые чашечки, какие-то сосуды, вазочки, серебряный кофейник, тускло отражавший серый цвет дня, на блестящем подносе выпорхнули из сундука стамбульские сладости (на золотых тарелочках), тягучие и рассыпчатые, а из бурдючков хлынуло терпкое имеретинское вино.
Царевич, не переставая любезно улыбаться, изящно держал в своей выхоленной руке дымящуюся белую чашечку, а Саакадзе, из учтивости отведав орех в меду, одновременно наблюдал за молодым Багратиони и что-то обдумывал.
Вошли Даутбек и Дато в боевых шлемах и кольчатых кольчугах, усеянных дождевыми каплями. Царевича так поразило сходство Даутбека с Моурави, что он даже привстал. Отдав дань первым приветствиям, Александр искусно стал выпытывать, где находится сейчас Нестан-Дареджан и нет ли возле нее двойника имеретинского царевича. Узнав, что нет, царевич обаятельно улыбнулся и в чарующих выражениях просил Даутбека и Дато попробовать горячий кофе, сваренный по его способу: на двойном огне – сначала сильном, потом слабом. Взглянув на белые чашечки так, как бык смотрит на красное полотнище, «барсы», сославшись на неотложное перемещение конных дружин, торопливо вышли из шатра.