Страница:
— Опять враги, — прошептала Мариам, — я осторожна с Мухран-батони, Эристави, Цицишвили, несмотря на доверие к ним царя.
— А разве я о них говорю? — удивился Шадиман. — Напротив, они искренние приверженцы царя… Пожелай царь — и князья отдадут половину своих владений вместе с княжнами…
— С княжнами? На что царю дочери князей? — Мариам испытующе смотрела на Шадимана.
Шадиман спохватился. Он услужливо поправил подушку, нервно отброшенную царицей, и весело начал рассказывать об успехах Луарсаба в метании копья.
Но встревоженная Мариам заклинала рассказать о намерении врагов. Шадиман вздохнул.
— К сожалению, об этом знает только один Илларион Орбелиани, но он предусмотрительно брошен в подземелье.
— Орбелиани — изменник, он ездил в Кахети к царевичу Георгию, царь говорил…
— Если царь говорит, — перебил Шадиман, — значит, ошибаются другие. Очевидно, друзья Орбелиани неправы, уверяя, будто Илларион ездил в Кахети сватать Русудан Эристави и почему-то очутился в яме… Бедны Орбелиани думал оказать услугу высокой особе, не рассчитав сил Эристави… А разве Шалва Эристави с отъездом царя не старше всех в замке? Да, многое мог бы рассказать Орбелиани…
Шадиман как бы в нерешительности прошелся по комнате, поправил в лампаде догорающий фитиль.
— Ты прекрасна, Мариам! — сказал он с притворным увлечением. — Пожелай — из золота сделаю трон, пригну к твоим ногам Картли. Как перед Тимурленгом поверглись ниц цари сорока стран, так перед тобою падут все князья Иверии… Знай, Мариам, для тебя все могу сделать…
Тревога охватила Мариам. Не раз намекал Шадиман о заманчивых возможностях быть второй Тамар, но сегодня говорил слишком смело.
Нино Магаладзе не спеша подошла к покоям царицы, прислушалась и осторожно открыла дверь, но Нари, схватив ее за руки, бесцеремонно вытолкала. В гневе Нари походила на сову: тусклые глаза расширялись, а нос свисал над трясущейся губой.
— Даже ночью не дают покоя царице, — прохрипела Нари.
Нино улыбнулась; она сама перегрызет горло посмевшему мешать царице, но, часто беседуя с царицей в молельне, хотела…
Не дослушав, Нари захлопнула дверь.
Мариам оправила платье и, войдя в молельню, послала ворчавшую Нари за Баака, подошла к аналою, открыла евангелие.
«Давно беспокоит меня коварная Русудан… Царь никогда не казался в меня влюбленным, но его нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Неужели теперь, очарованный Эристави, он забудет свой дом? Но разве влюбленный рассуждает? Если один сулит золотой трон, другой предложит, какой имеет. Не раз цари постригали жен, и церковь разрешала им второй брак». Мариам вздрогнула. Нет, нет. Только не это. Мысли ее запутались в витиеватых буквах. Она в ужасе оттолкнула евангелие. Какая страшная книга…
Баака, покашливая, остановился у дверей…
Выслушав Мариам, он изумленно отшатнулся. Он привык не удивляться прихотям своенравной царицы, но такое легкомыслие граничило с безумием. Но тщетные уговоры отказаться от безрассудного желания не привели ни к чему.
Выйдя от Мариам, Баака направился к Эристави с твердым намерением рассказать Шалве о странной прихоти царицы, но чем ближе подходил он к угловой комнате Эристави, тем сильнее охватывало его сомнение. Баака замедлил шаг. «Может, враги, рассчитывая на мой отказ, умышленно подговорили царицу на безумный поступок, может, им необходимо лишить ее верного человека?» Баака уже взялся за медную ручку, но внезапно отошел. «Да, Эристави ничего не должен знать. Не осведомленный в хитростях замка, князь запляшет под дудки врагов…»
Размышляя, Баака обошел замок, погруженный в сон, проверил наружные посты, усилил охрану у всех выходов, зашел к начальнику подземелья и, окруженный стражей, гремя ключами, спустился вниз. Зажженный факел врезался в мрак. Пройдя средний лабиринт, Баака вошел в «зал суда», подошел к железной решетке, ругаясь, долго перебирал ключи и, оставив у открывшейся двери часть стражи, прислушиваясь, вошел в узкий коридор. На заржавевших засовах висели тяжелые замки. Открыв окованную дверь и пропустив вперед телохранителя с факелом, Баака стал осторожно спускаться по узкой, почти отвесной лестнице, заплесневевшей и скользкой от сырости. Что-то шершавое прошмыгнуло между ног. Баака с отвращением плюнул и подумал: «Ужинать, пожалуй, надо было после подземелья». Остановившись на площадке с четырьмя расходящимися коридорами, Баака с телохранителем пошел влево и скоро у гладкой стены нажал пружину. Тяжелая плита бесшумно раздвинулась. Баака вошел в каменный ящик с низким потолком, откуда падали зловонные капли. Удушливый воздух стеснил дыхание. Казалось, здесь и часа не мог прожить человек, но в углу на истлевшей соломе сидел худой, высокий старик. Некогда богатая одежда висела на нем истлевшими лохмотьями, из-под насупившихся седых бровей лихорадочно горели глаза. Надменный рот сжался, и худые пальцы судорожно стиснули колено.
Баака остановился. Он никогда не выдавал своих чувств. Человек, идущий на рискованное дело, по глубокому убеждению Баака, должен быть готов на все последствия, и жалеть безрассудного незачем.
Глаза Орбелиани холодно остановились на Баака. Куда поведет его раб царя? Опять на испытание огнем? Мелькнуло лицо маленькой Нестан, вспомнилась ее радость при виде сафьяновой обуви, подаренной ей в день приезда из Кахети… До боли захотелось еще раз увидеть дочь… Орбелиани упорно скрывал свои мысли, боясь доставить торжество врагам над его слабостью. Но чем дальше он шел, тем сильнее пробуждалась надежда, и, когда переступил порог молельни Мариам, он твердо знал, что спасен. Орбелиани зажмурился и невольно пошатнулся.
Ужас охватил Мариам. Она еле узнала в изможденном, точно вышедшем из гроба старике блестящего, остроумного князя. Нерешительно она взглянула на Баака — не отправить ли узника обратно, но промелькнула насмешливая улыбка Шадимана… Мариам гордо выпрямилась. Незаметным движением она приказала Баака уйти.
«Когда человек потерял разум, нечего жалеть о голове», — думал Баака, шагая по коридору.
Мариам плотно закрыла дверь. Орбелиани настороженно следил.
— Князь, твое бедственное положение сжимает сердце… Скажи правду, и твоя участь будет облегчена.
«Необходима сообразительность, если я сегодня хочу видеть небо и Нестан, а я этого хочу», — подумал Орбелиани и тихо проговорил:
— Царица, испытания огнем и смолой не развязали мой язык, только твоя доброта размягчила сердце… Все скажу, но сырая яма отняла силы, — Орбелиани прислонился к стене. — Прошу, дай глоток вина.
Мариам позвала Нари, но Нари не показывалась. Удивленная Мариам поспешно вышла. Нари, свернувшись в комок, крепко спала, этого с ней никогда не случалось. Раздосадованная царица налила вина в чашу и направилась в молельню. Чаша выпала из ее рук. Она мутным взором обвела пустую молельню. Первая мысль — крикнуть стражу, но, взглянув на икону влахернской божьей матери, Мариам опомнилась, лихорадочно бросилась в опочивальню, распахнула окно и закричала.
Вбежавший Баака понял все, и в одно мгновение стража окружила замок. Хотя Баака знал, преступник, которому устроили побег через покои царицы, не прячется под кустом, он все же распорядился, и опытные охотники с волкодавами рассыпались по зарослям сада.
Осторожный Баака приказал не поднимать тревоги, и замок ничего не знал о случившемся.
После обхода всех закоулков Баака вернулся в покои царицы.
Марим неподвижно смотрела на икону влахернской божьей матери. «Шадиман предатель, — горело в мозгу, — но надо молчать. Если поймают Орбелиани, она погибла, царь не стерпит обиды…» И посыпались упреки: спустись она в подземелье, ничего бы не случилось.
«Правды не скажет, — подумал Баака, — и не выдаст замешанных в побеге».
Бесшумно приоткрылась дверь, и две тени, одна с повязанными башлыком глазами, другая с узлом, проскользнули в книгохранилище…
Утром замок встревожился. Стража угрожающим кольцом окружила Метехи, но Баака упорно скрывал причину. Одевая царицу, Нари уверяла, будто вытолкнутая из покоев Нино успела подсунуть к ее носу «мертвые» капли, но Мариам, не имевшая от Нари тайн, рассказала о случившемся, и ошеломленная Нари решила: Баака узнает только о каплях Нино…
С площадки сада донесся веселый смех. Мариам рванулась к распахнутому окну: Шадиман беззаботно состязался с Луарсабом в метании диска.
В «случайной» беседе с Нино упомянул Баака о мерах, принятых на случай плохих известий, и посоветовал Нино понюхать «мертвые» капли. По-видимому, княгиня страдает бессонницей, иначе чем объяснить ее ночное путешествие по замку? Нино поспешила отплатить за любезность и посоветовала Баака принять серную ванну, которая способствует умственному просветлению и однажды уже оказала услугу оленю и царю Вахтангу Горгасалу. Они расстались без особого желания когда-нибудь возобновить разговор.
Беседа с Нари была еще менее удачна. Нари более часа проклинала Нино, ее отца, деда, угрожала дойти до родоначальника Магаладзе, но Баака малодушно сбежал.
Начальник замка привел его в полное уныние, Газнели ударился в подробности, как ночью после совместного с Баака ужина, на него подействовало сациви и, выйдя за естественной надобностью, он увидел мчавшегося с факелом Баака, но из-за слабости тела не успел посочуствовать ему в общей неприятности. Баака махнул рукой, учредив, особенно за Нино, тайный надзор. Выехать из замка без личной проверки Баака никто не мог. Шадиман ко всему относился безразлично: по обыкновению, уделял много времени Луарсабу, по утрам являлся к Мариам и в присутствии придворных докладывал о занятиях наследника. По вечерам часами играл в шахматы с Шалвой Эристави, страстным любителем игры в «сто забот». Заинтересованный Луарсаб быстро изучил правила ходов и с азартом состязался с Эристави. Баака часто видел их вместе, ибо ради чистого воздуха, по совету Шадимана, играли на балконе.
— А разве я о них говорю? — удивился Шадиман. — Напротив, они искренние приверженцы царя… Пожелай царь — и князья отдадут половину своих владений вместе с княжнами…
— С княжнами? На что царю дочери князей? — Мариам испытующе смотрела на Шадимана.
Шадиман спохватился. Он услужливо поправил подушку, нервно отброшенную царицей, и весело начал рассказывать об успехах Луарсаба в метании копья.
Но встревоженная Мариам заклинала рассказать о намерении врагов. Шадиман вздохнул.
— К сожалению, об этом знает только один Илларион Орбелиани, но он предусмотрительно брошен в подземелье.
— Орбелиани — изменник, он ездил в Кахети к царевичу Георгию, царь говорил…
— Если царь говорит, — перебил Шадиман, — значит, ошибаются другие. Очевидно, друзья Орбелиани неправы, уверяя, будто Илларион ездил в Кахети сватать Русудан Эристави и почему-то очутился в яме… Бедны Орбелиани думал оказать услугу высокой особе, не рассчитав сил Эристави… А разве Шалва Эристави с отъездом царя не старше всех в замке? Да, многое мог бы рассказать Орбелиани…
Шадиман как бы в нерешительности прошелся по комнате, поправил в лампаде догорающий фитиль.
— Ты прекрасна, Мариам! — сказал он с притворным увлечением. — Пожелай — из золота сделаю трон, пригну к твоим ногам Картли. Как перед Тимурленгом поверглись ниц цари сорока стран, так перед тобою падут все князья Иверии… Знай, Мариам, для тебя все могу сделать…
Тревога охватила Мариам. Не раз намекал Шадиман о заманчивых возможностях быть второй Тамар, но сегодня говорил слишком смело.
Нино Магаладзе не спеша подошла к покоям царицы, прислушалась и осторожно открыла дверь, но Нари, схватив ее за руки, бесцеремонно вытолкала. В гневе Нари походила на сову: тусклые глаза расширялись, а нос свисал над трясущейся губой.
— Даже ночью не дают покоя царице, — прохрипела Нари.
Нино улыбнулась; она сама перегрызет горло посмевшему мешать царице, но, часто беседуя с царицей в молельне, хотела…
Не дослушав, Нари захлопнула дверь.
Мариам оправила платье и, войдя в молельню, послала ворчавшую Нари за Баака, подошла к аналою, открыла евангелие.
«Давно беспокоит меня коварная Русудан… Царь никогда не казался в меня влюбленным, но его нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Неужели теперь, очарованный Эристави, он забудет свой дом? Но разве влюбленный рассуждает? Если один сулит золотой трон, другой предложит, какой имеет. Не раз цари постригали жен, и церковь разрешала им второй брак». Мариам вздрогнула. Нет, нет. Только не это. Мысли ее запутались в витиеватых буквах. Она в ужасе оттолкнула евангелие. Какая страшная книга…
Баака, покашливая, остановился у дверей…
Выслушав Мариам, он изумленно отшатнулся. Он привык не удивляться прихотям своенравной царицы, но такое легкомыслие граничило с безумием. Но тщетные уговоры отказаться от безрассудного желания не привели ни к чему.
Выйдя от Мариам, Баака направился к Эристави с твердым намерением рассказать Шалве о странной прихоти царицы, но чем ближе подходил он к угловой комнате Эристави, тем сильнее охватывало его сомнение. Баака замедлил шаг. «Может, враги, рассчитывая на мой отказ, умышленно подговорили царицу на безумный поступок, может, им необходимо лишить ее верного человека?» Баака уже взялся за медную ручку, но внезапно отошел. «Да, Эристави ничего не должен знать. Не осведомленный в хитростях замка, князь запляшет под дудки врагов…»
Размышляя, Баака обошел замок, погруженный в сон, проверил наружные посты, усилил охрану у всех выходов, зашел к начальнику подземелья и, окруженный стражей, гремя ключами, спустился вниз. Зажженный факел врезался в мрак. Пройдя средний лабиринт, Баака вошел в «зал суда», подошел к железной решетке, ругаясь, долго перебирал ключи и, оставив у открывшейся двери часть стражи, прислушиваясь, вошел в узкий коридор. На заржавевших засовах висели тяжелые замки. Открыв окованную дверь и пропустив вперед телохранителя с факелом, Баака стал осторожно спускаться по узкой, почти отвесной лестнице, заплесневевшей и скользкой от сырости. Что-то шершавое прошмыгнуло между ног. Баака с отвращением плюнул и подумал: «Ужинать, пожалуй, надо было после подземелья». Остановившись на площадке с четырьмя расходящимися коридорами, Баака с телохранителем пошел влево и скоро у гладкой стены нажал пружину. Тяжелая плита бесшумно раздвинулась. Баака вошел в каменный ящик с низким потолком, откуда падали зловонные капли. Удушливый воздух стеснил дыхание. Казалось, здесь и часа не мог прожить человек, но в углу на истлевшей соломе сидел худой, высокий старик. Некогда богатая одежда висела на нем истлевшими лохмотьями, из-под насупившихся седых бровей лихорадочно горели глаза. Надменный рот сжался, и худые пальцы судорожно стиснули колено.
Баака остановился. Он никогда не выдавал своих чувств. Человек, идущий на рискованное дело, по глубокому убеждению Баака, должен быть готов на все последствия, и жалеть безрассудного незачем.
Глаза Орбелиани холодно остановились на Баака. Куда поведет его раб царя? Опять на испытание огнем? Мелькнуло лицо маленькой Нестан, вспомнилась ее радость при виде сафьяновой обуви, подаренной ей в день приезда из Кахети… До боли захотелось еще раз увидеть дочь… Орбелиани упорно скрывал свои мысли, боясь доставить торжество врагам над его слабостью. Но чем дальше он шел, тем сильнее пробуждалась надежда, и, когда переступил порог молельни Мариам, он твердо знал, что спасен. Орбелиани зажмурился и невольно пошатнулся.
Ужас охватил Мариам. Она еле узнала в изможденном, точно вышедшем из гроба старике блестящего, остроумного князя. Нерешительно она взглянула на Баака — не отправить ли узника обратно, но промелькнула насмешливая улыбка Шадимана… Мариам гордо выпрямилась. Незаметным движением она приказала Баака уйти.
«Когда человек потерял разум, нечего жалеть о голове», — думал Баака, шагая по коридору.
Мариам плотно закрыла дверь. Орбелиани настороженно следил.
— Князь, твое бедственное положение сжимает сердце… Скажи правду, и твоя участь будет облегчена.
«Необходима сообразительность, если я сегодня хочу видеть небо и Нестан, а я этого хочу», — подумал Орбелиани и тихо проговорил:
— Царица, испытания огнем и смолой не развязали мой язык, только твоя доброта размягчила сердце… Все скажу, но сырая яма отняла силы, — Орбелиани прислонился к стене. — Прошу, дай глоток вина.
Мариам позвала Нари, но Нари не показывалась. Удивленная Мариам поспешно вышла. Нари, свернувшись в комок, крепко спала, этого с ней никогда не случалось. Раздосадованная царица налила вина в чашу и направилась в молельню. Чаша выпала из ее рук. Она мутным взором обвела пустую молельню. Первая мысль — крикнуть стражу, но, взглянув на икону влахернской божьей матери, Мариам опомнилась, лихорадочно бросилась в опочивальню, распахнула окно и закричала.
Вбежавший Баака понял все, и в одно мгновение стража окружила замок. Хотя Баака знал, преступник, которому устроили побег через покои царицы, не прячется под кустом, он все же распорядился, и опытные охотники с волкодавами рассыпались по зарослям сада.
Осторожный Баака приказал не поднимать тревоги, и замок ничего не знал о случившемся.
После обхода всех закоулков Баака вернулся в покои царицы.
Марим неподвижно смотрела на икону влахернской божьей матери. «Шадиман предатель, — горело в мозгу, — но надо молчать. Если поймают Орбелиани, она погибла, царь не стерпит обиды…» И посыпались упреки: спустись она в подземелье, ничего бы не случилось.
«Правды не скажет, — подумал Баака, — и не выдаст замешанных в побеге».
Бесшумно приоткрылась дверь, и две тени, одна с повязанными башлыком глазами, другая с узлом, проскользнули в книгохранилище…
Утром замок встревожился. Стража угрожающим кольцом окружила Метехи, но Баака упорно скрывал причину. Одевая царицу, Нари уверяла, будто вытолкнутая из покоев Нино успела подсунуть к ее носу «мертвые» капли, но Мариам, не имевшая от Нари тайн, рассказала о случившемся, и ошеломленная Нари решила: Баака узнает только о каплях Нино…
С площадки сада донесся веселый смех. Мариам рванулась к распахнутому окну: Шадиман беззаботно состязался с Луарсабом в метании диска.
В «случайной» беседе с Нино упомянул Баака о мерах, принятых на случай плохих известий, и посоветовал Нино понюхать «мертвые» капли. По-видимому, княгиня страдает бессонницей, иначе чем объяснить ее ночное путешествие по замку? Нино поспешила отплатить за любезность и посоветовала Баака принять серную ванну, которая способствует умственному просветлению и однажды уже оказала услугу оленю и царю Вахтангу Горгасалу. Они расстались без особого желания когда-нибудь возобновить разговор.
Беседа с Нари была еще менее удачна. Нари более часа проклинала Нино, ее отца, деда, угрожала дойти до родоначальника Магаладзе, но Баака малодушно сбежал.
Начальник замка привел его в полное уныние, Газнели ударился в подробности, как ночью после совместного с Баака ужина, на него подействовало сациви и, выйдя за естественной надобностью, он увидел мчавшегося с факелом Баака, но из-за слабости тела не успел посочуствовать ему в общей неприятности. Баака махнул рукой, учредив, особенно за Нино, тайный надзор. Выехать из замка без личной проверки Баака никто не мог. Шадиман ко всему относился безразлично: по обыкновению, уделял много времени Луарсабу, по утрам являлся к Мариам и в присутствии придворных докладывал о занятиях наследника. По вечерам часами играл в шахматы с Шалвой Эристави, страстным любителем игры в «сто забот». Заинтересованный Луарсаб быстро изучил правила ходов и с азартом состязался с Эристави. Баака часто видел их вместе, ибо ради чистого воздуха, по совету Шадимана, играли на балконе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда картлийские дружины достигли Триалетских вершин, лощина, лежавшая у темных подножий, уже окутывалась влажными сумерками. И казалось, исполины, закованные в каменные кольчуги, настороженно прислушиваются к незнакомым шорохам. Серо-синие тени растянулись на отлогах гор. По пяти змеиным тропинкам, высеченным в нависших скалах, тянулись войска. Не стучали перевязанные тряпками копыта, не звенели песни, не смеялись крепко сжатые губы. Небо свинцовой полоской давило лощину, по серым уступам ползли кровавые цветы дикого кустарника, в провалах холодная мгла расстилала вечерние туманы, и только орлы, распластав острые крылья, живыми пятнами парили над угрюмой тишиной.
Полководцы Ярали и Захария завалами горных проходов и ловкими обходами заманили сюда главные турецкие силы, создав картлийским войскам выгодное стратегическое положение.
Перепутанная цепь гор охватывала долину. Колючие заросли, балки, мрачные обвалы как будто предназначались для жестоких битв. С востока долина замыкалась небольшим лесом, дальше желтой змеей скользила к иранской границе дорога.
Стоянка царя расположилась на выступе с открытым видом на всю долину. По решению военного совета, первый удар должен был принять Симон Картлийский. В подкрепление к его войскам были придвинуты легкоконные дружины Мераба и Тамаза Магаладзе и горийские лучники князя Джавахишвили. Правый край до обрыва Волчий глаз, сомкнув дружины плотным кольцом, занял Нугзар Эристави.
Мухран-батони расположился на левом краю, прикрывая западный проход на Квельту зоркими дротико-метателями. Заза Цицишвили с регулярными дружинами царских стрельцов расположился в окопах, приготовленных землекопами Ярали.
Полководец Захария с нахидурской дружиной и с конными, непобедимыми в сабельной рубке тваладскими мсахури царевича Вахтанга, прикрывал северный проход Читского ущелья.
У Черного брода в засаде расположился Андукапар Амилахвари с быстрыми копьеносцами. Севернее — дружины азнаура Квливидзе.
Хевсурская конница, предназначенная для преследования отступающего неприятеля, укрылась в глубоких расщелинах.
Отборную дружину царских телохранителей, подкрепленную метехскими стрельцами, Ярали выстроил в колонну и повел через лощину, втиснутую между горами. Гулкое цоканье подков, фырканье коней, приглушенные окрики нарушали тишину.
Путаницу вызвали скакавшие навстречу всадники. От взмыленных коней и гикающих тваладцев, покрытых густым слоем пыли, несло тем возбуждением, которое создается близостью крови. Они врезались в гущу, тесня дружинников к скалистым бокам лощины.
Посыпались угрозы, но весть, что всадники скачут к стоянке с донесением о приближении турок, охладила дружинников, изощрявшихся в брани.
Выйдя из лощины, Ярали повел войска за северные выступы гор.
Саакадзе с недоумением спросил Папуна, зачем они туда залезли, но вскоре выяснилось: место, выбранное Ярали, соединялось узкой тропинкой через горное ущелье со стоянкой царя. По тропинке вытянулась цепь часовых. Молчали трубы, не перекликались роги, не горели костры.
Георгий и Папуна сидели на камне, свесив над пропастью ноги. Они следили за турецкими кострами, мерцающими по долине подобно светлячкам. Георгий пробегал зоркими глазами горы, стараясь угадать расположение дружин азнаура Квливидзе, под знаменем которого находятся его друзья. Он беспокойно думал, оправдают ли они звание «барсов», присвоенное, по его предложению, строго подобранным товарищам еще с буйного детства. Обуреваемый жаждой подвига, он предвкушал первую битву. Как и вся картлийская молодежь, жившая на пограничных линиях, он вырос в ненависти к магометанам, бесконечными вторжениями опустошавшим грузинские земли. Все было для него закономерно. Враг вторгался в его страну, оружие ковалось для истребления, горы служили надежным щитом, конь необходим для стремительности, а руку нужно приучать к верным ударам. И Георгий нетерпеливо ждал рассвета.
Неожиданно налетел ураган и разразилась гроза. Голубые отсветы молний скользили по вершинам гор, мгновенно погружаясь во тьму. Бухающие раскаты грома, подхваченные эхом, рассыпались в горах разноголосыми отзвуками. Хлынул ливень. Столбом вздымалась дождевая пыль. Груды камней и песка, увлекая за собой вырванные с корнями деревья, стремительно летели вниз.
Царь с князьями и приближенными укрылись в шатрах.
Дружинники, боясь быть сметенными в пропасть, держались друг за друга, предоставив ветру трепать насквозь промокшее платье.
Турецкий лагерь был не в лучшем положении. Потоки катившейся с гор воды принудили турок отступить к лесу. Уже никто не думал о внезапном нападении, и измученные люди засыпали под ливнем.
Нугзар в бурке и папахе наблюдал за лощиной и, чуть забрезжил свет, отдал приказ наступать. Гроза прошла. Над долиной поднимался теплый туман. Его белые зыбкие лохмотья трепетали на острых камнях. Дружинники, ежась, осторожно спускались с крутизны. Две тысячи испытанных воинов-мсахури на абхазских скакунах, превосходно одетые, вооруженные копьями и шашками, составляли передовые силы Эристави. За ним сплоченными рядами двигались глехи. Позади тянулись отряды месепе в заплатанных чохах, наскоро вооруженные палицами, кинжалами и пращами, плохо защищавшими от турецких сабель. В случае поражения князья спешили с конными дружинами к своим замкам, а месепе предоставлялись самим себе.
Скрытые туманом дружины близко подошли к неприятельской цепи. Турецкий часовой поднял тревогу.
Загремела команда. На правом краю яростно зацокали конские копыта. Взлетели бунчуки, угрожая острыми полумесяцами. На первой линии произошло быстрое передвижение босфорской пехоты. Но картлийские знамена колыхались уже по всей долине.
Навстречу Симону Картлийскому помчалась турецкая конница и с дикими выкриками врезалась в ряды горийских лучников.
Саакадзе, стоя на крутом уступе, судорожно сжимал саблю. Папуна, сняв мокрые, связанные из грубой пряжи чулки, сушил их на камне, переворачивая на все стороны. Время от времени он спрашивал: «Кто бежит?» и, получив отрывистый ответ: «Дерутся!», вновь принимался за чулки.
Солнце уже обжигало долину, над которой плыл густой пар от земли и человеческой крови. К неудовольствию Папуна, Саакадзе вдруг вскарабкался выше. Обладая зрением ястреба, Георгий, недоумевая, наблюдал битву. В момент, когда, казалось, победа была на стороне грузин, из леса наперерез им ринулись свежие отряды турок. Но не это сжало сердце Саакадзе: на плоскогорье, за лесом, скользили черные точки. Георгий отчетливо осознал гибель. Еще солнце не скроется за острые пики гор, свежие силы турок через лес прорвутся на поле битвы. Георгий уже видел войска, Картли в зареве пожаров, насилие, закованных пленников. Что же молчит Ярали? Неужели из-за одного царя он пожертвует Картли?
— За лесом турки идут! — вскрикнул он на ходу.
— Пусть черт из меня чурчхелу сделает, если я еще раз потащусь за сумасшедшими «барсами», — пробурчал Папуна, спешно натягивая носки.
— Князь, за лесом большое турецкое войско, — задыхаясь, проговорил Георгий.
— На коней! К отступлению! — Ярали приподнялся на стременах. — Сейчас сюда прибудет царь.
Георгий вспыхнул: ведь единственное спасение — в дружинах Ярали, и вдруг решительно сказал:
— Ты ошибаешься, князь, царь сам идет в атаку. Я — гонец, царь приказал тебе немедленно…
В царской стоянке смятение. Каждую минуту подлетают с донесением гонцы: князь Джавахишвили ранен, горийские лучники бегут, Симон Картлийский разбит, Нугзар окружен, Мухран-батони отрезан, не в состоянии оказать помощи…
— Царь, — азнаур Беридзе осадил коня, — Цицишвили просит тебя покинуть сражение, еще час князь может продержаться.
Но царь ничего не слышал. Окаменелый, он смотрел вниз. Оруженосец быстро подвел коня. Георгий X знал; пора уходить, но еще знал — наступает конец его могуществу, и оттягивал последние минуты. Уже был послан гонец с приказом выпустить хевсурскую конницу, уже бесцеремонно говорил Баграт: «Очевидно, царь хочет последовать примеру отца и попасть в плен, как царь Симон, но князья не допустят второго позора и насильно посадят его на коня…»
Царь в забытьи мутными глазами смотрит на битву.
— Вот сейчас настал мой… — он хотел сказать «конец», но неожиданно замолчал. Его глаза поглощали пространство.
Дружины Ярали, зашедшие в тыл, яростно обрушились на турок. Побагровело небо. Горел лес. Клубились бурые дымы.
Снова скакали гонцы с донесениями: Мухран-батони прорвался и отрезал выход янычарам, копьеносцы смяли арзрумскую пехоту… У Волчьего глаза Эристави окружил Асан-пашу… Какой-то исполин на золотистом коне из дружины Ярали тяжелым мечом опустошал турецкие ряды.
Турецкие военачальники увидели вместо ожидаемого подкрепления горящий лес, а с Желтого хребта, как им казалось, лавиной неслись еще не окровавленные грузинские шашки.
В центре затрубили рога. Развернутые знамена взметнулись над острием сабель. Визжали дротики. Ярость охватила грузин. «Дружина барсов» отовсюду пробивалась к Саакадзе.
По всей лощине растянулись турецкие отряды, стараясь удержать линию битвы. Но вот смято правое крыло, покачнулось зеленое знамя. Все тревожнее вырывались из запекшихся губ гортанные выкрики: «Алла!»
Убежденные, что сам шайтан на золотом коне помогает врагу, янычары при виде Георгия поворачивали коней.
Хрипящие кони, сломанные копья, обезглавленные трупы, рассеченные шлемы, окровавленные кольчуги смешались в один клубок.
Окруженный конными турками, Зураб Эристави, сжимая левой рукой меч, уже вяло отражал удары. Над ним взметнулась кривая сабля, но тотчас же срубленная рука янычара упала на землю, и Саакадзе подхватил Зураба. Оглянувшись на сбитого с коня Тамаза Магаладэе, Георгий поспешно передал Кавтарадзе раненого Зураба, и Дато помчался с ним к стану Нугзара.
Саакадзе бросился на окруженного большой свитой Омар-пашу и после ожесточенной схватки с гордостью водрузил отсеченную голову паши на пику. Отчаянно ругаясь и размахивая шашкой, к Георгию подлетел Тамаз.
— Отдай голову! Вор! Ты вырвал добычу из княжеских рук!
— Отъезжай, князь, здесь туман, за турка могу принять, — и Саакадзе, высоко подняв багровый трофей, промчался мимо изумленного Тамаза.
Турецкое войско, теряя ятаганы и знамена, наконец пробилось через цепь грузин.
Хевсурская конница, привстав на стременах и выхватив из деревянных ножен клинки, с гиканьем рассыпалась по лощине, преследуя врагов.
Медленно надвигались сумерки, солнце кровавым рубином падало за Триалетские горы.
Разгоряченные дружинники хотели броситься в погоню, но полководцы, боясь неожиданностей, приказали всем подняться на высоты.
Царь осознал одно: Ярали самовольно бросил в бой последние силы, предназначенные для прикрытия царского отступления. Картли была спасена но Георгий X с ужасом понял — им жертвовали…
Ликующие дружинники окружили стоянку. Князья ждали разъяснений, но царь, до появления Ярали, сам недоумевая, упорно молчал.
Наконец прискакал Ярали. На изорванной одежде пятнами застыла кровь и грязь.
— Верный полководец, отважный воин, князья желают знать… Да, да… Расскажи подробно, как ты выполнил царский приказ.
Возбужденные событиями, окружающие не заметили иронии.
— Царь, наблюдая битву, я желал только одного — поскорее увидеть тебя в безопасности. Вдруг прискакал гонец с твоим приказом, сначала поразившим меня; но, зная мудрость царя, я понял: царь жертвует собой ради Картли. Замечательный же план двойного охвата турок, разделенных подожженным лесом, взялся выполнить твой гонец…
— Где гонец? — быстро прервал царь.
Ярали оглянулся. Саакадзе выступил вперед и бросил к ногам царя жирную голову Омар-паши. Несколько мгновений два Георгия пристально смотрели друг другу в глаза.
— Великий царь, я точно выполнил твое отважное желание. Разве царь Картли мог поступить иначе? Огненный заслон отрезал приближающихся турок, а дружины доблестного Ярали замкнули кольцо. Не было сомнений: план царя царей украсил Картли новой победой…
Царь продолжал пристально смотреть на Саакадзе.
Он понял: Саакадзе стремится оправдать свою неслыханную дерзость…
Баграт, Амилахвари и Магаладзе наперебой рассказывали, как царь перехитрил совет, скрыв смелый план, с которым князья, конечно, не согласились бы и, не обращая внимания на мольбу уехать, спокойно смотрел на сражение.
По рядам дружин перекатывалась молва о подвиге царя, и они с возбужденными криками «ваша! ваша!» теснились к стоянке. Уже на темнеющих отлогах вспыхнули костры, терпкий аромат щекотал ноздри, и горное эхо подхватывало боевые песни.
Царь, прислушиваясь к ликованию, бросил на князей торжествующий взгляд и мысленно решил: «У этого молодца ума больше, чем у всех князей…»
— Да, да… Мне сразу понравился твой рост, но я еще не успел узнать, откуда и кто ты?
— Я — Георгий Саакадзе, твой азнаур. Князь Баака Херхеулидзе зачислил меня в метехскую дружину, позволь службой оправдать доверие начальника.
«Так вот кто подсунул молодца, — думали князья, — тогда понятно, почему хитрый царь поручил не нам выполнение тайного плана».
— Царь, этот самый разбойник взбунтовал против Магаладзе народ Носте, — яростно прокричал Тамаз, — а на поле брани выхватил голову паши, над которой замахнулась моя сабля!
Царь едва скрывал удовольствие. Тысяча возможностей: герой, не имеющий княжеского звания, будет, как собака, верен царю. Да, да, вот давно желанное оружие против князей.
— Да, да, понятное возмущение, князь, но голова паши сделала Саакадзе вновь богатым азнауром, и ты в честном поединке можешь отомстить за нанесенное оскорбление.
Кровь ударила в голову Тамаза, но он сжал губы, и только в руке хрустнул эфес меча.
— Азнаур Саакадзе, — продолжал царь, будто не замечая гнева Тамаза, — жалую тебе Носте. Земля, взрастившая героя, должна принадлежать герою. Пусть такая храбрость будет примером другим, а щедрость Багратидов никогда не оскудеет. Не стоит обижаться, если у другого немного больше ума. По совету князя Херхеулидзе оставляю азнаура в своей свите.
— Царь, — произнес Нугзар, — с древних сражений установлено: убитого ждет слава, а обезглавленного — позор. Благодаря Саакадзе мой Зураб остался с головой.
Нугзар снял с себя золотое оружие.
— Молодой азнаур, прими в знак вечной дружбы шашку, я завоевал ею Арагвское княжество. Рассчитывай на Эристави. Всем известно слово Нугзара.
Нугзар надел на Георгия оружие и крепко поцеловал обветренные губы.
— Царь, — продолжал Эристави, — еще для одного азнаура, Дато Кавтарадзе, прошу милости. — Нугзар вытолкал вперед Дато.
Царь украдкой взглянул на Магаладзе.
— Да, да… и ты, азнаур, зачисляешься в мою свиту. С рассветом отвезешь царице радостную весть о победе. А ты, Саакадзе, не имеешь ли просьбы?
— Царь, я осыпан милостями, но… позволь доложить: турки в беспорядке бегут, много фесок можно оставить без голов…
Георгий X, не скрывая восхищения, смотрел на Саакадзе, но князья, смущенные своей недогадливостью, шумно запротестовали:
Полководцы Ярали и Захария завалами горных проходов и ловкими обходами заманили сюда главные турецкие силы, создав картлийским войскам выгодное стратегическое положение.
Перепутанная цепь гор охватывала долину. Колючие заросли, балки, мрачные обвалы как будто предназначались для жестоких битв. С востока долина замыкалась небольшим лесом, дальше желтой змеей скользила к иранской границе дорога.
Стоянка царя расположилась на выступе с открытым видом на всю долину. По решению военного совета, первый удар должен был принять Симон Картлийский. В подкрепление к его войскам были придвинуты легкоконные дружины Мераба и Тамаза Магаладзе и горийские лучники князя Джавахишвили. Правый край до обрыва Волчий глаз, сомкнув дружины плотным кольцом, занял Нугзар Эристави.
Мухран-батони расположился на левом краю, прикрывая западный проход на Квельту зоркими дротико-метателями. Заза Цицишвили с регулярными дружинами царских стрельцов расположился в окопах, приготовленных землекопами Ярали.
Полководец Захария с нахидурской дружиной и с конными, непобедимыми в сабельной рубке тваладскими мсахури царевича Вахтанга, прикрывал северный проход Читского ущелья.
У Черного брода в засаде расположился Андукапар Амилахвари с быстрыми копьеносцами. Севернее — дружины азнаура Квливидзе.
Хевсурская конница, предназначенная для преследования отступающего неприятеля, укрылась в глубоких расщелинах.
Отборную дружину царских телохранителей, подкрепленную метехскими стрельцами, Ярали выстроил в колонну и повел через лощину, втиснутую между горами. Гулкое цоканье подков, фырканье коней, приглушенные окрики нарушали тишину.
Путаницу вызвали скакавшие навстречу всадники. От взмыленных коней и гикающих тваладцев, покрытых густым слоем пыли, несло тем возбуждением, которое создается близостью крови. Они врезались в гущу, тесня дружинников к скалистым бокам лощины.
Посыпались угрозы, но весть, что всадники скачут к стоянке с донесением о приближении турок, охладила дружинников, изощрявшихся в брани.
Выйдя из лощины, Ярали повел войска за северные выступы гор.
Саакадзе с недоумением спросил Папуна, зачем они туда залезли, но вскоре выяснилось: место, выбранное Ярали, соединялось узкой тропинкой через горное ущелье со стоянкой царя. По тропинке вытянулась цепь часовых. Молчали трубы, не перекликались роги, не горели костры.
Георгий и Папуна сидели на камне, свесив над пропастью ноги. Они следили за турецкими кострами, мерцающими по долине подобно светлячкам. Георгий пробегал зоркими глазами горы, стараясь угадать расположение дружин азнаура Квливидзе, под знаменем которого находятся его друзья. Он беспокойно думал, оправдают ли они звание «барсов», присвоенное, по его предложению, строго подобранным товарищам еще с буйного детства. Обуреваемый жаждой подвига, он предвкушал первую битву. Как и вся картлийская молодежь, жившая на пограничных линиях, он вырос в ненависти к магометанам, бесконечными вторжениями опустошавшим грузинские земли. Все было для него закономерно. Враг вторгался в его страну, оружие ковалось для истребления, горы служили надежным щитом, конь необходим для стремительности, а руку нужно приучать к верным ударам. И Георгий нетерпеливо ждал рассвета.
Неожиданно налетел ураган и разразилась гроза. Голубые отсветы молний скользили по вершинам гор, мгновенно погружаясь во тьму. Бухающие раскаты грома, подхваченные эхом, рассыпались в горах разноголосыми отзвуками. Хлынул ливень. Столбом вздымалась дождевая пыль. Груды камней и песка, увлекая за собой вырванные с корнями деревья, стремительно летели вниз.
Царь с князьями и приближенными укрылись в шатрах.
Дружинники, боясь быть сметенными в пропасть, держались друг за друга, предоставив ветру трепать насквозь промокшее платье.
Турецкий лагерь был не в лучшем положении. Потоки катившейся с гор воды принудили турок отступить к лесу. Уже никто не думал о внезапном нападении, и измученные люди засыпали под ливнем.
Нугзар в бурке и папахе наблюдал за лощиной и, чуть забрезжил свет, отдал приказ наступать. Гроза прошла. Над долиной поднимался теплый туман. Его белые зыбкие лохмотья трепетали на острых камнях. Дружинники, ежась, осторожно спускались с крутизны. Две тысячи испытанных воинов-мсахури на абхазских скакунах, превосходно одетые, вооруженные копьями и шашками, составляли передовые силы Эристави. За ним сплоченными рядами двигались глехи. Позади тянулись отряды месепе в заплатанных чохах, наскоро вооруженные палицами, кинжалами и пращами, плохо защищавшими от турецких сабель. В случае поражения князья спешили с конными дружинами к своим замкам, а месепе предоставлялись самим себе.
Скрытые туманом дружины близко подошли к неприятельской цепи. Турецкий часовой поднял тревогу.
Загремела команда. На правом краю яростно зацокали конские копыта. Взлетели бунчуки, угрожая острыми полумесяцами. На первой линии произошло быстрое передвижение босфорской пехоты. Но картлийские знамена колыхались уже по всей долине.
Навстречу Симону Картлийскому помчалась турецкая конница и с дикими выкриками врезалась в ряды горийских лучников.
Саакадзе, стоя на крутом уступе, судорожно сжимал саблю. Папуна, сняв мокрые, связанные из грубой пряжи чулки, сушил их на камне, переворачивая на все стороны. Время от времени он спрашивал: «Кто бежит?» и, получив отрывистый ответ: «Дерутся!», вновь принимался за чулки.
Солнце уже обжигало долину, над которой плыл густой пар от земли и человеческой крови. К неудовольствию Папуна, Саакадзе вдруг вскарабкался выше. Обладая зрением ястреба, Георгий, недоумевая, наблюдал битву. В момент, когда, казалось, победа была на стороне грузин, из леса наперерез им ринулись свежие отряды турок. Но не это сжало сердце Саакадзе: на плоскогорье, за лесом, скользили черные точки. Георгий отчетливо осознал гибель. Еще солнце не скроется за острые пики гор, свежие силы турок через лес прорвутся на поле битвы. Георгий уже видел войска, Картли в зареве пожаров, насилие, закованных пленников. Что же молчит Ярали? Неужели из-за одного царя он пожертвует Картли?
— За лесом турки идут! — вскрикнул он на ходу.
— Пусть черт из меня чурчхелу сделает, если я еще раз потащусь за сумасшедшими «барсами», — пробурчал Папуна, спешно натягивая носки.
— Князь, за лесом большое турецкое войско, — задыхаясь, проговорил Георгий.
— На коней! К отступлению! — Ярали приподнялся на стременах. — Сейчас сюда прибудет царь.
Георгий вспыхнул: ведь единственное спасение — в дружинах Ярали, и вдруг решительно сказал:
— Ты ошибаешься, князь, царь сам идет в атаку. Я — гонец, царь приказал тебе немедленно…
В царской стоянке смятение. Каждую минуту подлетают с донесением гонцы: князь Джавахишвили ранен, горийские лучники бегут, Симон Картлийский разбит, Нугзар окружен, Мухран-батони отрезан, не в состоянии оказать помощи…
— Царь, — азнаур Беридзе осадил коня, — Цицишвили просит тебя покинуть сражение, еще час князь может продержаться.
Но царь ничего не слышал. Окаменелый, он смотрел вниз. Оруженосец быстро подвел коня. Георгий X знал; пора уходить, но еще знал — наступает конец его могуществу, и оттягивал последние минуты. Уже был послан гонец с приказом выпустить хевсурскую конницу, уже бесцеремонно говорил Баграт: «Очевидно, царь хочет последовать примеру отца и попасть в плен, как царь Симон, но князья не допустят второго позора и насильно посадят его на коня…»
Царь в забытьи мутными глазами смотрит на битву.
— Вот сейчас настал мой… — он хотел сказать «конец», но неожиданно замолчал. Его глаза поглощали пространство.
Дружины Ярали, зашедшие в тыл, яростно обрушились на турок. Побагровело небо. Горел лес. Клубились бурые дымы.
Снова скакали гонцы с донесениями: Мухран-батони прорвался и отрезал выход янычарам, копьеносцы смяли арзрумскую пехоту… У Волчьего глаза Эристави окружил Асан-пашу… Какой-то исполин на золотистом коне из дружины Ярали тяжелым мечом опустошал турецкие ряды.
Турецкие военачальники увидели вместо ожидаемого подкрепления горящий лес, а с Желтого хребта, как им казалось, лавиной неслись еще не окровавленные грузинские шашки.
В центре затрубили рога. Развернутые знамена взметнулись над острием сабель. Визжали дротики. Ярость охватила грузин. «Дружина барсов» отовсюду пробивалась к Саакадзе.
По всей лощине растянулись турецкие отряды, стараясь удержать линию битвы. Но вот смято правое крыло, покачнулось зеленое знамя. Все тревожнее вырывались из запекшихся губ гортанные выкрики: «Алла!»
Убежденные, что сам шайтан на золотом коне помогает врагу, янычары при виде Георгия поворачивали коней.
Хрипящие кони, сломанные копья, обезглавленные трупы, рассеченные шлемы, окровавленные кольчуги смешались в один клубок.
Окруженный конными турками, Зураб Эристави, сжимая левой рукой меч, уже вяло отражал удары. Над ним взметнулась кривая сабля, но тотчас же срубленная рука янычара упала на землю, и Саакадзе подхватил Зураба. Оглянувшись на сбитого с коня Тамаза Магаладэе, Георгий поспешно передал Кавтарадзе раненого Зураба, и Дато помчался с ним к стану Нугзара.
Саакадзе бросился на окруженного большой свитой Омар-пашу и после ожесточенной схватки с гордостью водрузил отсеченную голову паши на пику. Отчаянно ругаясь и размахивая шашкой, к Георгию подлетел Тамаз.
— Отдай голову! Вор! Ты вырвал добычу из княжеских рук!
— Отъезжай, князь, здесь туман, за турка могу принять, — и Саакадзе, высоко подняв багровый трофей, промчался мимо изумленного Тамаза.
Турецкое войско, теряя ятаганы и знамена, наконец пробилось через цепь грузин.
Хевсурская конница, привстав на стременах и выхватив из деревянных ножен клинки, с гиканьем рассыпалась по лощине, преследуя врагов.
Медленно надвигались сумерки, солнце кровавым рубином падало за Триалетские горы.
Разгоряченные дружинники хотели броситься в погоню, но полководцы, боясь неожиданностей, приказали всем подняться на высоты.
Царь осознал одно: Ярали самовольно бросил в бой последние силы, предназначенные для прикрытия царского отступления. Картли была спасена но Георгий X с ужасом понял — им жертвовали…
Ликующие дружинники окружили стоянку. Князья ждали разъяснений, но царь, до появления Ярали, сам недоумевая, упорно молчал.
Наконец прискакал Ярали. На изорванной одежде пятнами застыла кровь и грязь.
— Верный полководец, отважный воин, князья желают знать… Да, да… Расскажи подробно, как ты выполнил царский приказ.
Возбужденные событиями, окружающие не заметили иронии.
— Царь, наблюдая битву, я желал только одного — поскорее увидеть тебя в безопасности. Вдруг прискакал гонец с твоим приказом, сначала поразившим меня; но, зная мудрость царя, я понял: царь жертвует собой ради Картли. Замечательный же план двойного охвата турок, разделенных подожженным лесом, взялся выполнить твой гонец…
— Где гонец? — быстро прервал царь.
Ярали оглянулся. Саакадзе выступил вперед и бросил к ногам царя жирную голову Омар-паши. Несколько мгновений два Георгия пристально смотрели друг другу в глаза.
— Великий царь, я точно выполнил твое отважное желание. Разве царь Картли мог поступить иначе? Огненный заслон отрезал приближающихся турок, а дружины доблестного Ярали замкнули кольцо. Не было сомнений: план царя царей украсил Картли новой победой…
Царь продолжал пристально смотреть на Саакадзе.
Он понял: Саакадзе стремится оправдать свою неслыханную дерзость…
Баграт, Амилахвари и Магаладзе наперебой рассказывали, как царь перехитрил совет, скрыв смелый план, с которым князья, конечно, не согласились бы и, не обращая внимания на мольбу уехать, спокойно смотрел на сражение.
По рядам дружин перекатывалась молва о подвиге царя, и они с возбужденными криками «ваша! ваша!» теснились к стоянке. Уже на темнеющих отлогах вспыхнули костры, терпкий аромат щекотал ноздри, и горное эхо подхватывало боевые песни.
Царь, прислушиваясь к ликованию, бросил на князей торжествующий взгляд и мысленно решил: «У этого молодца ума больше, чем у всех князей…»
— Да, да… Мне сразу понравился твой рост, но я еще не успел узнать, откуда и кто ты?
— Я — Георгий Саакадзе, твой азнаур. Князь Баака Херхеулидзе зачислил меня в метехскую дружину, позволь службой оправдать доверие начальника.
«Так вот кто подсунул молодца, — думали князья, — тогда понятно, почему хитрый царь поручил не нам выполнение тайного плана».
— Царь, этот самый разбойник взбунтовал против Магаладзе народ Носте, — яростно прокричал Тамаз, — а на поле брани выхватил голову паши, над которой замахнулась моя сабля!
Царь едва скрывал удовольствие. Тысяча возможностей: герой, не имеющий княжеского звания, будет, как собака, верен царю. Да, да, вот давно желанное оружие против князей.
— Да, да, понятное возмущение, князь, но голова паши сделала Саакадзе вновь богатым азнауром, и ты в честном поединке можешь отомстить за нанесенное оскорбление.
Кровь ударила в голову Тамаза, но он сжал губы, и только в руке хрустнул эфес меча.
— Азнаур Саакадзе, — продолжал царь, будто не замечая гнева Тамаза, — жалую тебе Носте. Земля, взрастившая героя, должна принадлежать герою. Пусть такая храбрость будет примером другим, а щедрость Багратидов никогда не оскудеет. Не стоит обижаться, если у другого немного больше ума. По совету князя Херхеулидзе оставляю азнаура в своей свите.
— Царь, — произнес Нугзар, — с древних сражений установлено: убитого ждет слава, а обезглавленного — позор. Благодаря Саакадзе мой Зураб остался с головой.
Нугзар снял с себя золотое оружие.
— Молодой азнаур, прими в знак вечной дружбы шашку, я завоевал ею Арагвское княжество. Рассчитывай на Эристави. Всем известно слово Нугзара.
Нугзар надел на Георгия оружие и крепко поцеловал обветренные губы.
— Царь, — продолжал Эристави, — еще для одного азнаура, Дато Кавтарадзе, прошу милости. — Нугзар вытолкал вперед Дато.
Царь украдкой взглянул на Магаладзе.
— Да, да… и ты, азнаур, зачисляешься в мою свиту. С рассветом отвезешь царице радостную весть о победе. А ты, Саакадзе, не имеешь ли просьбы?
— Царь, я осыпан милостями, но… позволь доложить: турки в беспорядке бегут, много фесок можно оставить без голов…
Георгий X, не скрывая восхищения, смотрел на Саакадзе, но князья, смущенные своей недогадливостью, шумно запротестовали: