Страница:
Георгий X с удовольствием смотрел на своего духовника. Удачное решение: желание католикоса исполнится, шах в неведении останется, и он царское слово не изменил.
С неменьшим удовольствием смотрело на Трифилия и духовенство: решение, принятое на совещании у католикоса, благодаря настоятелю полностью утверждено царем. Остается решить, с кого взять необходимое. Князья, конечно, откажутся, царское хранилище пусто, церковь не может опустошать святую казну ради мирских дел.
Спорили недолго. Со вздохом решили обложить податью азнауров, амкаров и глехи.
— Опять же русийские дела, — снова настойчиво начал Доментий. — Кахети давно посольство в Московию отправила. Вот князь Сулейман ездил, старец Кирилл с Татищевым вернулся. Картли главенствовать над грузинскими царствами хочет, а позади каравана ползет… Кахети у северного царя стрельцов выхлопотала для взятия Тарки, Тузлука и Буйнака, а Картли при одних грамотах может остаться…
— Думаю, пока послание Годунова глазами не увидим, незачем обсуждать. Опасно, отцы, против шаха идти. Никогда с Московией дела не имели. Кто такие? Какой царь? Какой народ? Да, да… горами наши земли разделены, как можно доверять? Мы тоже пошлем к русийскому царю отца Феодосия, тогда узнаем, выгодно ли нам с шахом враждовать, даст ли Годунов стрелецкое войско оградить Картли от магометан?
Георгий X настороженно помолчал и твердо добавил:
— Бартом, принеси грамоту. Да, да… В грамоте хорошо объяснили: поверят, почему в Имерети не пропустили толмача Своитина. Раньше, чем Картли не сговорится, опасно посольских людей в Имерети пускать. Дадиани хитростью тоже многое может получить.
Бартом разложил перед царем грамоты.
— Взгляни, царь: с грузинского на греческий мудрый отец Феодосий перевел, с греческого на русийский — толмач Своитин Каменев.
Георгий X задумчиво всматривался в знакомые знаки, расположенные на лощеной бумаге:
В трапезной, куда перешли после совещания, чинно ели пилав с курицей, пилав с миндалем, пилав с кишмишом и яичницей, форель с соусом из кислых слив, запивали душистые груши монастырским вином.
Реваз Орбелиани смотрел на золотую чашу, усыпанную драгоценными камнями. Фамильная гордость князей Орбелиани. Уже две недели он, Реваз, томится в монастыре. Мамука говорит — лучшей жизни не надо: запах хаши забыл, сердце в вине плавает, в постели сам себя найти не может, даже кони зазнались, брыкаться стали… Но почему молчит черный каплун? Зачем звал? Зачем держит? Думает, джейраны ждать будут, пока Реваз молиться научится? Вот и сегодня в церковь пригласил, думал для разговора, а он клятву Луарсаба принимал… Мамука говорит — не наше дело: меньше вмешиваться в чужие тайны, чаще пилав есть будем…
Наутро суровый монах распахнул дверь, и Реваз нерешительно вошел в безмолвную палату. За ним тенью следовал Мамука. Чубатых голубей не вспугнули робкие шаги Реваза и насмешливый голос Трифилия, они важно клевали пухлые зерна на белом подоконнике.
— Дела поправишь, к царю ближе будешь…
— Такое, отец Трифилий, в голову не приходило, но если княжна не из семьи наших фамильных врагов…
— То князь Реваз с удовольствием покорится воле святого настоятеля, — поспешно перебил Мамука.
Трифилий поморщился. Орбелиани всегда враждовали с Магаладзе, но он весело пересчитал князей, окончивших вражду соединением своих фамилий. Чем обидели князя вежливые Магаладзе? Реваз хотел сплюнуть, но вовремя спохватился и только выразил желание не утруждать своей головы поклоном вежливым князьям.
Но Мамука, кашлянув, вставил:
— От удачного поклона иногда голова тяжелее становится.
Трифилий, сдерживая улыбку, пожалел о настроении князя: сейчас царь подыскивает жениха для княжны Магаладзе. Он из мести решил отдать в приданое имение Орбелиани, и вот ему, настоятелю, пришла мысль упросить царя согласиться на брак княжны с Ревазом…
— Нехорошо, когда фамильные владения попадают в чужие руки, — добавил со вздохом настоятель, — а молодой Чиджавадзе, кажется, мечтает вместе с виноградниками Орбелиани получить приятную Астан.
Реваз вздрогнул. Чиджавадзе — друзья Иллариона и много способствовали изгнанию Реваза из имения…
Через два часа Трифилий и Реваз в сопровождении слуг, обгоняя табун молодых коней, по глухому ущелью мчались в Твалади.
Отражение светильника желтым пятном качалось в черном квадрате, летучая мышь зловеще цеплялась за каменный карниз. Шадиман с досадой закрыл окно.
Посланный царицей в «дальний монастырь» за Нестан, он четырнадцать дней пробыл в пути и, вернувшись сегодня утром, был неприятно поражен предстоящей свадьбой Реваза Орбелиани с Астан Магаладзе, а также утверждением Реваза владетелем фамильных поместий князей Орбелиани. Шадиман не был чуствительным, но тонкая месть царя покоробила даже неразборчивого царедворца. «Видно, Георгий X хитрее, — подумал он, — чем многие предполагают. Но как царица не поняла опасности, как допустила подобный брак? Илларион, конечно, ответит на месть местью, и тогда… он, Шадиман, бежит в Стамбул, а Мариам посетит Ванкский монастырь».
Шадиман злобно сбросил куладжу. Нет! Не для того сидел он столько лет на скромном месте воспитателя Луарсаба… Нет. Шадимана нелегко сломить! Значит… надо убрать Орбелиани… Он сбросил цаги и с удовольствием почуствовал бархатную теплоту мягкого ковра… Ничего, царь, Шадиман в январе будет праздновать две свадьбы: красавица Гульшари и честолюбивый Андукапар немало хлопот доставят тебе, а сестра Шадимана Мария и Сиуш Амилахвари соединят линию восточных крепостей и замков…
Светильник царапнул синим когтем остаток масла и мгновенно погас. Летучая мышь ударилась в закрытое окно.
С неменьшим удовольствием смотрело на Трифилия и духовенство: решение, принятое на совещании у католикоса, благодаря настоятелю полностью утверждено царем. Остается решить, с кого взять необходимое. Князья, конечно, откажутся, царское хранилище пусто, церковь не может опустошать святую казну ради мирских дел.
Спорили недолго. Со вздохом решили обложить податью азнауров, амкаров и глехи.
— Опять же русийские дела, — снова настойчиво начал Доментий. — Кахети давно посольство в Московию отправила. Вот князь Сулейман ездил, старец Кирилл с Татищевым вернулся. Картли главенствовать над грузинскими царствами хочет, а позади каравана ползет… Кахети у северного царя стрельцов выхлопотала для взятия Тарки, Тузлука и Буйнака, а Картли при одних грамотах может остаться…
— Думаю, пока послание Годунова глазами не увидим, незачем обсуждать. Опасно, отцы, против шаха идти. Никогда с Московией дела не имели. Кто такие? Какой царь? Какой народ? Да, да… горами наши земли разделены, как можно доверять? Мы тоже пошлем к русийскому царю отца Феодосия, тогда узнаем, выгодно ли нам с шахом враждовать, даст ли Годунов стрелецкое войско оградить Картли от магометан?
Георгий X настороженно помолчал и твердо добавил:
— Бартом, принеси грамоту. Да, да… В грамоте хорошо объяснили: поверят, почему в Имерети не пропустили толмача Своитина. Раньше, чем Картли не сговорится, опасно посольских людей в Имерети пускать. Дадиани хитростью тоже многое может получить.
Бартом разложил перед царем грамоты.
— Взгляни, царь: с грузинского на греческий мудрый отец Феодосий перевел, с греческого на русийский — толмач Своитин Каменев.
Георгий X задумчиво всматривался в знакомые знаки, расположенные на лощеной бумаге:
"Яз государь царь Юрьи Картлинский и всея Иверские земли царя Симеонов сын вам великого государя и царя и самодержца всея Руси Бориса Федоровича и его возлюбленного сына царевича Федора Борисовича всея Руси послом Михаилу Игнатьевичу да Ондрею Иванову пишу вам радоватися.Подписав грузинскую грамоту, Георгий X свернул три лощеных свитка и приказал Бартому отпустить Своитина Каменева в Кахети к князю Татищеву.
Посем прияхом честную вашу грамоту и, еже в ней писано, то велми выразумели. И как преж сего вам писал, и ныне вам пишу: о сем ведаете, то есть великое дело. Говорите, что есть повеленье царьское, да будем в присвоенье; а на нас кабы досадуете, хотите учинить кабы спешно, и говорите, чтоб были в присвоенье. А хотите спешно учинить, и то дело великое царьское присвоенье и о том, говорю вам, подождите до великие пасхи светлого воскресенья Христова, до весны, да будет и Александр царь. И тогда божьей волею, по вас пришлю, и вы у меня будете. И как увидимся и царьскую грамоту увидим и вычтем ее, — да будет тогда божья воля и царьское хотенье.
А что послали естя сех людей Своитина с товарищем к Дадьянскому, и мне то кажется не добро, что тем людям ехать туды, потому что вам надобно, и того у нево нет. А Дадьякский под Турскою рукою; а хрестьянам всем подобает быти Турскому недругом и не любити их. И чтоб Дадьянский, поймав людей ваших, не отослал к Турскому также, как он зделал с шаховыми людьми. И для этого яз их не пропустил, чтоб их не потерят. А временем Дадьянский в руках наших будет; а лутчее будет зделано.
Писано лета 7113-го".
В трапезной, куда перешли после совещания, чинно ели пилав с курицей, пилав с миндалем, пилав с кишмишом и яичницей, форель с соусом из кислых слив, запивали душистые груши монастырским вином.
Реваз Орбелиани смотрел на золотую чашу, усыпанную драгоценными камнями. Фамильная гордость князей Орбелиани. Уже две недели он, Реваз, томится в монастыре. Мамука говорит — лучшей жизни не надо: запах хаши забыл, сердце в вине плавает, в постели сам себя найти не может, даже кони зазнались, брыкаться стали… Но почему молчит черный каплун? Зачем звал? Зачем держит? Думает, джейраны ждать будут, пока Реваз молиться научится? Вот и сегодня в церковь пригласил, думал для разговора, а он клятву Луарсаба принимал… Мамука говорит — не наше дело: меньше вмешиваться в чужие тайны, чаще пилав есть будем…
Наутро суровый монах распахнул дверь, и Реваз нерешительно вошел в безмолвную палату. За ним тенью следовал Мамука. Чубатых голубей не вспугнули робкие шаги Реваза и насмешливый голос Трифилия, они важно клевали пухлые зерна на белом подоконнике.
— Дела поправишь, к царю ближе будешь…
— Такое, отец Трифилий, в голову не приходило, но если княжна не из семьи наших фамильных врагов…
— То князь Реваз с удовольствием покорится воле святого настоятеля, — поспешно перебил Мамука.
Трифилий поморщился. Орбелиани всегда враждовали с Магаладзе, но он весело пересчитал князей, окончивших вражду соединением своих фамилий. Чем обидели князя вежливые Магаладзе? Реваз хотел сплюнуть, но вовремя спохватился и только выразил желание не утруждать своей головы поклоном вежливым князьям.
Но Мамука, кашлянув, вставил:
— От удачного поклона иногда голова тяжелее становится.
Трифилий, сдерживая улыбку, пожалел о настроении князя: сейчас царь подыскивает жениха для княжны Магаладзе. Он из мести решил отдать в приданое имение Орбелиани, и вот ему, настоятелю, пришла мысль упросить царя согласиться на брак княжны с Ревазом…
— Нехорошо, когда фамильные владения попадают в чужие руки, — добавил со вздохом настоятель, — а молодой Чиджавадзе, кажется, мечтает вместе с виноградниками Орбелиани получить приятную Астан.
Реваз вздрогнул. Чиджавадзе — друзья Иллариона и много способствовали изгнанию Реваза из имения…
Через два часа Трифилий и Реваз в сопровождении слуг, обгоняя табун молодых коней, по глухому ущелью мчались в Твалади.
Отражение светильника желтым пятном качалось в черном квадрате, летучая мышь зловеще цеплялась за каменный карниз. Шадиман с досадой закрыл окно.
Посланный царицей в «дальний монастырь» за Нестан, он четырнадцать дней пробыл в пути и, вернувшись сегодня утром, был неприятно поражен предстоящей свадьбой Реваза Орбелиани с Астан Магаладзе, а также утверждением Реваза владетелем фамильных поместий князей Орбелиани. Шадиман не был чуствительным, но тонкая месть царя покоробила даже неразборчивого царедворца. «Видно, Георгий X хитрее, — подумал он, — чем многие предполагают. Но как царица не поняла опасности, как допустила подобный брак? Илларион, конечно, ответит на месть местью, и тогда… он, Шадиман, бежит в Стамбул, а Мариам посетит Ванкский монастырь».
Шадиман злобно сбросил куладжу. Нет! Не для того сидел он столько лет на скромном месте воспитателя Луарсаба… Нет. Шадимана нелегко сломить! Значит… надо убрать Орбелиани… Он сбросил цаги и с удовольствием почуствовал бархатную теплоту мягкого ковра… Ничего, царь, Шадиман в январе будет праздновать две свадьбы: красавица Гульшари и честолюбивый Андукапар немало хлопот доставят тебе, а сестра Шадимана Мария и Сиуш Амилахвари соединят линию восточных крепостей и замков…
Светильник царапнул синим когтем остаток масла и мгновенно погас. Летучая мышь ударилась в закрытое окно.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Чалые туманы висли на шиферных изломах, затягивали предрассветное небо бесцветной камкой, медленно сваливались с крутизны в балки и отлоги, повисая хлопьями на оголенных ветвях. С далеких вершин, под гул ледяного обвала, налетали ветры, и тогда разрывалась камка, и глубокая голубизна окаймлялась, будто перстень, серебристой оправой гор.
Из лесных чащ выходили ощерившиеся шакалы, долгим воем вспугивали зимнюю тишь, спускались к потемневшим равнинам деревень, упорно выслеживая неосторожную овцу.
Пролетали зимовать журавли. Поседелые чинары стыли в прозрачном воздухе.
Изгибаясь, отражая суровые берега, обмелевшие реки, дремотно огибали обглоданные веками валуны, оставляя на их морщинах холодные брызги. Кружились, хрипло каркая, старые вороны.
По ночам мерцали острые иглы звезд, сосала золотую лапу Большая медведица и, точно засыпанный снежной россыпью, белел Млечный путь.
Зимою приятнее ходить на дикого зверя, обновлять папахи, чохи, чистить оружие, чинить конскую сбрую, проводить время в беседах у раскаленного мангала, но Георгий объявил: «В эту зиму отдыха не будет». И, точно охваченный пламенем, он с первого света до холодных звезд носился по вздыбленному Носте.
— Ни себе, ни другим покоя не дает, — бурчали одни.
— Откуда узнал, что так лучше? — изумлялись другие.
И только месепе яростно претворяли в камень и дерево мысли загадочного владетеля.
Вереницы буйволов, вытягивая морщинистые шеи, на ржавых цепях волочили тяжелые бревна. Дорога круто поднималась в гору к опустевшему поселку месепе, и еще теплые бревна, прощаясь с похолодевшим лесом, жалобно скрипели, цепляясь за крутые изгибы.
Ностевцы оживленно встречали плененные дубы и под четкий счет подкатывали их к широким грудам уже распиленных на длинные доски лесных исполинов.
И там, где раньше люди дышали зловонным теплом, где в мутной плесени гнездилась нищета, на выровненной площадке разрушенного гнойника готовились к постройке новой шерстопрядильни…
— Георгий, от стариков я, — сказал дед Димитрия, разглаживая седые усы, свисавшие над ароматной чашкой воскресного чахохбили, — скоро в Тбилиси коня направишь: стыдно нам, если нуждаться будешь. Мы тоже гордость имеем — наш азнаур князей затмить должен. Благодаря тебе хорошо живем, решили опять подать собрать…
Саакадзе раньше не замечал тесноты, простой папахи, но теперь положение придворного азнаура обязывало блистать одеждой, иметь слуг, конюха и во избежание насмешек, подобно Квливидзе, беспечно швырять монетами. Все яснее становилась неизбежность следовать примеру других азнауров. Точно водоворот, затягивали его вековые устои и традиции. Для укрепления своего авторитета необходимо было избегать опрометчивых поступков и не ставить больше себя в тяжелое положение.
Георгий поморщился, вспомнив пророчество кадаги, неизвестно откуда появившейся в Носте на базарной площади.
На ее дикий вой вмиг сбежались ностевцы и тесным кольцом окружили скрюченную старуху с выжатым лицом и с прозеленью, точно от сырости, в седых запутанных космах.
— Вай ме! Вай ме! — надрывно голосила она, раздирая шершавую грудь закостеневшими когтями. — Раньше железная цепь от купола святого креста тянулась до купола мцхетского храма. И ходили по цепи через Арагви благочестивые монахи поклониться мцхетским святыням и уходили обратно. Но послал с Ялбуза на Картли ведьм Тартар. Ари-урули-урули-урули кудианеби! Проникли ведьмы в сердца людей, стали люди забывать бога всемогущего, и стала опускаться железная цепь, а теперь совсем рассыпалась и пропала куда, никто не знает… Вай ме! Вай ме! Крови, крови сколько вижу! Забыли старики бога, забыли о небесном рае ради земной гордости. Никто не видал, никто не слыхал, как сошел Тартар с Ялбуза, крепко смотрели большие глаза, страшно скрипели каменные зубы, черный дым змеей вылетал изо рта. Ари-урули-урули-урули, Тартар. Перестанет бог защищать отступников, потащит их Тартар к себе в ад, будет жарить на раскаленной жаровне, будет жевать и выбрасывать обратно, ни смерти, ни жизни не будет у несчастных, бегите, люди, в церковь, бегите, пока не поздно. Вай ме! Вай ме! Ари-урули-урули, урули кудианеби!
И старухе с безумным зеленым огнем в глазах бросилась бежать через мост и скрылась за речными валунами. И черный дым, как клялись ностевцы, взметнулся над рекой.
Ностевцы в ужасе заметались по базарной площади. Несмотря на солнечный день, наталкивались друг на друга и, пугаясь, с криком «очисти нас, боже, очисти!» отбегали. Спотыкались о камни, цеплялись за деревья и вдруг, словно гонимые, бросились к священнику…
К вечеру дом Георгия обступили месепе. Они умоляли Георгия не лишать их посланного богом испытания и не переводить их в глехи. Георгий обещал уступить их просьбе, но месепе они будут только называться, а в остальном будут жить не хуже всех глехи. И старики, роняя слезы, робко смотрели на небо: может, бог хоть перед смертью позволит им называться глехи.
В воскресенье в переполненной церкви, после обедни, священник прочел список, скрепленный церковной печатью, о переводе самых молодых месепе в глехи и несколько семейств глехи в мсахури…
Кровь прилила к вискам Георгия. Он радовался чаду свечей и тяжелому, потному воздуху, помогшему ему скрыться в каменной нише от людских взглядов.
Синий дымок кадильницы щекотал ноздри…
Георгий очнулся, перед ним стояла дымящаяся чаша с чахохбили; он с трудом старался уловить смысл длинной речи деда Димитрия.
— …Сейчас как раз амкары приехали кожу скупать, говорят, черкесский князь десять тысяч седел заказал. Амкар Бежан хвастает, будто ты у него вместе с князем в гостях был… Если со всех подать собрать…
— С месепе ничего не берите, — поспешно перебил Георгий.
— Почему? Ты сам одинаковые права с глехи им дал, пока ничем не провинились, нехорошо обижать… Очень гордятся, когда сборщик к ним приходит, больше показывают, чем имеют… Сборщик уже знает их хитрость, половину берет… Вот отец Эрасти, крепкий человек, умный тоже, в шерсти хорошо понимает… Большую власть ты ему дал, всю семью в глехи перевел, от радости без вина пьяный ходит, хвастает — шерсти больше будешь иметь…
Дед вдруг задвигался на скамье, помялся и неуверенно спросил:
— Правда, Георгий, он такое колесо сделал: один человек будет вертеть, пять прялок шерсть будут мотать?
— Правда, дед, все разбогатеем. Кто шерсть держит в руках, тот имет право на себя ее надеть…
— Люди говорят — черт ему помогает… Что ж, черт иногда тоже хорошо думает. Жарить мясо тоже черт людей научил, раньше без всякого удовольствия сырое ели… Бог против тоже ничего не сказал, только пожалел, зачем сам раньше не догадался…
Когда за дедом Димитрия закрылась дверь, Георгий задумчиво стал ходить по комнате. Опять, даже в таком пустяке, он чуть не сделал промаха, опять за простой истиной скрывалась хитро сплетенная паутина установившихся понятий. Каким мечом разрубить паучьи сети? Где найти источник истины? Как искоренить навязанный народу порядок?
Уже несколько раз опечаленная Маро окликала Георгия. Она обратила внимание сына, что Нино уже несколько воскресений не приходит к обеду.
Георгий с трудом оторвался от обуревавших его мыслей и, избегая взгляда матери, неуверенно заявил о необходимости спросить у царя разрешения на женитьбу. Шио заволновался. Зачем азнауру жениться на девушке из мсахури? Вот вчера приезжал Ламадзе. «Почему, говорит, твой молодец не женится? Сколько красивых азнаурок по нем вздыхает». Конечно, Ламадзе на свою дочь намекал. Квливидзе тоже имеет двух красивых азнаурок. Но Георгий резко оборвал мечты отца, и счастливая Тэкле полетела рассказать Нино о горячей любви к ней брата. Нино грустно гладила черные кудри любимицы… Мысли о Нино камнем лежали на душе Георгия. Как поступить? Разве он собирался спрашивать разрешения царя? Никогда! Но это был повод, за который цеплялась его совесть.
Зябко жались друг к другу овцы, недоуменно хрюкая, тыкали плоские носы в остывшую землю свиньи, сердитым фырканьем кони разгоняли толпившихся в конюшне кур, протяжным мычанием извещали коровы о своей скуке.
Обеспокоенный долгим отсутствием сына, Иванэ Кавтарадзе уже собирался в Тбилиси, а Димитрий торопил друзей отправиться на поиски, как вдруг, окутанный туманом белого утра, появился Дато. На расспросы друзей он упорно отмалчивался, но, до ночи просидев у Димитрия, пошел ночевать к Саакадзе.
И перед Георгием развернулась абхазская трагедия… На изумрудных гребнях лениво качались фелюги, бревна, просмоленные канаты, бочки, заржавленные цепи, свернутые паруса, тяжелые багры дремали на просоленных досках.
Двое — один в башлыке, другой в малиновой феске с черной кистью — подошли к низкому борту. Простившись, человек в башлыке спустился в лодку и, перекликаясь с оставшимся на борту, повернул к берегу.
Желтая чадра поздней осени зацепилась за разрубленные вершины клухорского перевала, и Сухуми, охваченный мохнатыми горами, утопая в листьях пальм, тяжелых магнолий, пряных садов, сверкал в брызгах теплого солнца.
Под полосатыми навесами низеньких кофеен у восьмиугольных столиков склонились мягкие башлыки, плоские войлочные шапчонки, мохнатые папахи, войлочные широкополые папанаки, красные фески, разноцветные зерколы. Клубились синие кальяны, в хрупких чашечках дымился аравийский кофе. На полированных нардах прыгали игральные кости.
На лощеных квадратах метались шашки. Со звоном кружились монеты — вероломные цехины, ехидно щурились золотые динары, стыли в столбиках солидные бешлыки, в беспорядке швыряли двуличные бисти, равнодушно блестели холодные абазы.
Дато, облокотившись на столик, зачарованно следил за белыми крыльями, распростертыми на мягких волнах. Неожиданно вспугнутые чайки беспокойно взлетели, кружась над реями. Остроносая лодка приближалась к берегу. Дато вскочил, несколько секунд пристально оглядывал лодку и быстро скрылся в кофейне.
Человек в черном башлыке легко выпрыгнул на берег, обогнул кофейню, постучался в низкую калитку и вскоре на сером аргамаке пересек кривую улицу. Дато посмотрел вслед и бросился к своему коню.
Уже сутки он слонялся по сонному городу, обошел турецкие кофейни, абхазские духаны, курил калъян, пил кофе, швырял игральные кости, следил за юркими фелюгами, разговаривал с подозрительными моряками, влюбился в стройную абхазку, торговал овец, даже залез в море, но Орбелиани нигде не нашел, а осторожные вопросы только разочаровывали. Дато и сейчас не знал, зачем он выслеживает человека в черном башлыке.
Тихо надвигался вечер, в сгущенной синеве над лесистой горой вспыхивали первые, еще бледные, звезды. Скрытый потемневшими деревьями, запутанными лианами и огромными папоротниками, Дато смотрел на замкнувшиеся за Черным башлыком монастырские ворота. Он уже не сомневался в правильной слежке и спустился вниз к абхазской, плетенной из хвороста хижине.
Только через несколько дней Дато, выпытав у хозяина тайну о знатном госте, постучался в ворота Кодорского монастыря. Привратник долго доказывал, что никакого князя Орбелиани в монастыре нет. Дато посоветовал монаху пойти еще раз убедиться в обратном и кстати доложить Иллариону Орбелиани о желании азнаура Кавтарадзе видеть князя по важному делу. Привратник нахмурился, подумал и захлопнул перед носом Дато железную калитку. Через час грузин с багровым шрамом, горевшим на левой щеке, угрожающе приблизился к Дато, но улыбка ностевца обезоружила верного слугу, а имя Нестан распахнуло угрюмую калитку.
Свидание с Орбелиани убедило Дато, что старый князь всецело находился во власти Шадимана.
Дато решил выследить обнаруженных им гонцов Шадимана и Баграта — заносчивого богача из «Щедрого кувшина» и человека в черном башлыке.
Помимо этого, Дато решил заполучить обратно злополучный браслет, хотя Орбелиани и уверял его, что браслет грозит ему верной смертью от руки Шадимана.
Дато, вздохнув, вспомнил, как тяжело старый князь пережил известие об утверждении Реваза владетелем поместий Орбелиани.
Только клятва Дато быть верным защитником Нестан смягчила сердце потрясенного князя.
Утро принесло новую досаду и удивление: под плетеным навесом, расплескивая воду, умывался Сандро, телохранитель Андукапара.
— Вот не ожидал встретить друга за Чертовым пальцем. Ну, давай выпьем: вчера в соседней деревне торговал курдючных овец, а открыл замечательное вино. Хочу нашему Папуна в подарок повезти, знаешь, какой он знаток сумасшедшего сока… Желтые овцы — жирные, а черные ростом малы, а коричневые приплод плохой дают, будь другом, поедем со мной, посоветуй.
Сандро, наученный своим господином, никому не доверял, и хотя искренность Дато поколебала его, все же решил неожиданным разговором проверить подозрение.
— Я видел чубукчи в кофейне косого грека, браслетом хвастал. Поторопись, пока он из Сухуми не уехал.
— Хорошо сказал — поторопись, а овец кто покупать будет? Как раз на сегодня условился, турскую породу хочу купить, каракуль на папахи пойдет, хотя джигетская порода как золото блестит. Поедем со мной, очень прошу, посоветуй. А кончу дело, непременно разыщу вора.
Деловитость, с которой Дато седлал коня, и его простодушие окончательно успокоили Сандро. С трудом отделавшись от назойливого овцевода и обещав вернуться к ночи в Лыхны, где он должен купить старинные ткани для прекрасной Гульшари, невесты князя Андукапара, Сандро спешно направился в конюшню.
Дато рысью выехал из загороди и круто повернул в лес. Не успел он как следует устроиться на ветвистом орехе, переплетенном дикими виноградными лозами, калитка монастыря заскрипела и озадаченный Дато увидел Орбелиани в сопровождении трех вооруженных до глаз телохранителей. Они с отчаянием убеждали в чем-то равнодушно шагавшего над пропастью князя. Отрывистые слова неудовольствия, подхваченные ветром, заинтересовали Дато, и он, прячась за деревьями, бесшумно следовал за ними. Обогнув изгрызенные массивы, Дато спрятался между влажными камнями.
Странное место, куда вступил Орбелиани, зародило подозрение. Серые бассейны, выдолбленные веками на каменном скате, теснились к пропасти, густо наполненной зеленым туманом.
Орбелиани молча сел на поросший мохом камень. Верные слуги выхватили шашки из ножен и, свирепо вращая глазами, стали позади господина.
Отделившись от розового самшита, Отар мягкими шагами подошел к Орбелиани.
— Осмелился побеспокоить тебя, князь, прости, следят за мной. Решил больше в монастырь не ходить.
— Надоел ты, Отар, кажется, вчера я все сказал.
— Князю Шадиману тоже надоело беспокоиться… Просит браслет вернуть.
— Не притворяйся глухим, решения не изменю. Браслет получит рыцарь, поклявшийся в верности княжне Нестан. — Орбелиани встал. — Мстить буду из Ирана. Шах Аббас заставит вернуть Нестан. Так передай всем моим врагам и «друзьям».
Внезапно из-за камня выскочил Черный башлык.
Отар поспешно скрылся.
— Так поступаешь, князь? Предал светлейшего Баграта и к шаху Аббасу бежишь?
— С кем говоришь, собачий сын?
Орбелиани круто повернулся, но Черный башлык пронзительно свистнул, и двадцать вооруженных разбойников, размахивая шашками, окружили Орбелиани. Телохранители, оскалив зубы, бросились навстречу. Орбелиани быстро обнажил саблю. Заскрежетали клинки, острые круги завертелись над папахами.
Дато вскочил и замер: за другим выступом Отар и Сандро, улыбаясь, смотрели на бой.
Дато выхватил шашку. Четыре разбойника, оставляя на камнях кровавые пятна, скатились с серого выступа. Раненые телохранители отчаянно защищали подступ к истекающему кровью Орбелиани. Выплевывая сгустки крови, Орбелиани хрипло звал азнаура. Дато быстро оттащил умирающего за камень.
— Не дерись больше, береги себя для Нестан, одна остается. Ты клялся… расскажи все, когда вырастет… Браслет у младшего телохранителя… совсем мальчик… Спаси Иесэ для его матери, кормилицы Нестан… Луарсабу я не изменял…
Дато быстро поднялся. Один за другим, с рассеченными лбами, рухнули старшие телохранители. Иесэ отступил к Орбелиани. Дато вспомнил — у него браслет. Трое не нуждались больше в помощи — все было кончено. Он быстро схватил Иесэ и змеей скользнул за выступ. Разбойники набросились на убитых. Черный башлык схватил окровавленного Орбелиани. Отар яростными прыжками подскочил и судорожно вцепился в труп, стараясь вырвать его из крючковатых пальцев Черного башлыка. Разбойники, не обращая внимания на ожесточенный спор грузин, лихорадочно срывали одежду, нацепляли на себя оружие, прятали кисеты.
Сандро бросился разнимать уже обнаживших кинжалы.
— Еще браслет не найден, напрасно горячитесь. Раньше обыщите сдохшую гиену, потом решим, кому достанется браслет.
Черный башлык и Отар склонились над трупом Орбелиани, тщательно осмотрели зеленые сафьяновые цаги, серую чоху, каракулевую с голубым верхом папаху, вытрусили тугой кисет и в бессильной злобе, раскачав труп, швырнули в пропасть.
Дато видел, как мертвый князь перевернулся в воздухе, распростертой птицей ударился о каменную голову нижней горы и бесформенным мешком скатился в спокойное озеро, «Если не удастся скрыться, — подумал Дато, — тоже купаться заставят». Он проворно взвалил на плечи раненого и, цепляясь разодранными руками за острия камней, стремительно сползал вниз. Сверху понеслись отчаянная брань, свист стрел, поспешное шарканье. Дато вспомнил «Дружину барсов» и, решив подороже отдать свою жизнь, приготовился к сопротивлению. Пряча раненого в густом кустарнике, он внезапно обнаружил пещеру.
Ужом извивалась темнота, каменные пальцы гроздьями свисали с влажного свода. Приглушенно хлюпала темная вода. Пещера уходила в глубь гор.
Долгие часы растаяли в мутных изгибах. Казалось, солнце, небо, горы навсегда остались за каменными пальцами. Перевязанный Иесэ уже не стонал. Дато с трудом высек из кремня огонь. В окостеневшей руке раненого вздрогнул драгоценный кинжал Орбелиани. «Вот все, что осталось от упрямого князя, — подумал Дато. — Кому достанется острая драгоценность? Неужели ничтожному Ревазу? Нет! Пусть еще один смельчак проникнет в черную пасть кровавой скалы, и тогда здесь он получит награду». Дато вонзил в скользкую трещину заскрежетавшее лезвие. В искрах кремня дрожала украшенная алмазами рукоятка…
Из лесных чащ выходили ощерившиеся шакалы, долгим воем вспугивали зимнюю тишь, спускались к потемневшим равнинам деревень, упорно выслеживая неосторожную овцу.
Пролетали зимовать журавли. Поседелые чинары стыли в прозрачном воздухе.
Изгибаясь, отражая суровые берега, обмелевшие реки, дремотно огибали обглоданные веками валуны, оставляя на их морщинах холодные брызги. Кружились, хрипло каркая, старые вороны.
По ночам мерцали острые иглы звезд, сосала золотую лапу Большая медведица и, точно засыпанный снежной россыпью, белел Млечный путь.
Зимою приятнее ходить на дикого зверя, обновлять папахи, чохи, чистить оружие, чинить конскую сбрую, проводить время в беседах у раскаленного мангала, но Георгий объявил: «В эту зиму отдыха не будет». И, точно охваченный пламенем, он с первого света до холодных звезд носился по вздыбленному Носте.
— Ни себе, ни другим покоя не дает, — бурчали одни.
— Откуда узнал, что так лучше? — изумлялись другие.
И только месепе яростно претворяли в камень и дерево мысли загадочного владетеля.
Вереницы буйволов, вытягивая морщинистые шеи, на ржавых цепях волочили тяжелые бревна. Дорога круто поднималась в гору к опустевшему поселку месепе, и еще теплые бревна, прощаясь с похолодевшим лесом, жалобно скрипели, цепляясь за крутые изгибы.
Ностевцы оживленно встречали плененные дубы и под четкий счет подкатывали их к широким грудам уже распиленных на длинные доски лесных исполинов.
И там, где раньше люди дышали зловонным теплом, где в мутной плесени гнездилась нищета, на выровненной площадке разрушенного гнойника готовились к постройке новой шерстопрядильни…
— Георгий, от стариков я, — сказал дед Димитрия, разглаживая седые усы, свисавшие над ароматной чашкой воскресного чахохбили, — скоро в Тбилиси коня направишь: стыдно нам, если нуждаться будешь. Мы тоже гордость имеем — наш азнаур князей затмить должен. Благодаря тебе хорошо живем, решили опять подать собрать…
Саакадзе раньше не замечал тесноты, простой папахи, но теперь положение придворного азнаура обязывало блистать одеждой, иметь слуг, конюха и во избежание насмешек, подобно Квливидзе, беспечно швырять монетами. Все яснее становилась неизбежность следовать примеру других азнауров. Точно водоворот, затягивали его вековые устои и традиции. Для укрепления своего авторитета необходимо было избегать опрометчивых поступков и не ставить больше себя в тяжелое положение.
Георгий поморщился, вспомнив пророчество кадаги, неизвестно откуда появившейся в Носте на базарной площади.
На ее дикий вой вмиг сбежались ностевцы и тесным кольцом окружили скрюченную старуху с выжатым лицом и с прозеленью, точно от сырости, в седых запутанных космах.
— Вай ме! Вай ме! — надрывно голосила она, раздирая шершавую грудь закостеневшими когтями. — Раньше железная цепь от купола святого креста тянулась до купола мцхетского храма. И ходили по цепи через Арагви благочестивые монахи поклониться мцхетским святыням и уходили обратно. Но послал с Ялбуза на Картли ведьм Тартар. Ари-урули-урули-урули кудианеби! Проникли ведьмы в сердца людей, стали люди забывать бога всемогущего, и стала опускаться железная цепь, а теперь совсем рассыпалась и пропала куда, никто не знает… Вай ме! Вай ме! Крови, крови сколько вижу! Забыли старики бога, забыли о небесном рае ради земной гордости. Никто не видал, никто не слыхал, как сошел Тартар с Ялбуза, крепко смотрели большие глаза, страшно скрипели каменные зубы, черный дым змеей вылетал изо рта. Ари-урули-урули-урули, Тартар. Перестанет бог защищать отступников, потащит их Тартар к себе в ад, будет жарить на раскаленной жаровне, будет жевать и выбрасывать обратно, ни смерти, ни жизни не будет у несчастных, бегите, люди, в церковь, бегите, пока не поздно. Вай ме! Вай ме! Ари-урули-урули, урули кудианеби!
И старухе с безумным зеленым огнем в глазах бросилась бежать через мост и скрылась за речными валунами. И черный дым, как клялись ностевцы, взметнулся над рекой.
Ностевцы в ужасе заметались по базарной площади. Несмотря на солнечный день, наталкивались друг на друга и, пугаясь, с криком «очисти нас, боже, очисти!» отбегали. Спотыкались о камни, цеплялись за деревья и вдруг, словно гонимые, бросились к священнику…
К вечеру дом Георгия обступили месепе. Они умоляли Георгия не лишать их посланного богом испытания и не переводить их в глехи. Георгий обещал уступить их просьбе, но месепе они будут только называться, а в остальном будут жить не хуже всех глехи. И старики, роняя слезы, робко смотрели на небо: может, бог хоть перед смертью позволит им называться глехи.
В воскресенье в переполненной церкви, после обедни, священник прочел список, скрепленный церковной печатью, о переводе самых молодых месепе в глехи и несколько семейств глехи в мсахури…
Кровь прилила к вискам Георгия. Он радовался чаду свечей и тяжелому, потному воздуху, помогшему ему скрыться в каменной нише от людских взглядов.
Синий дымок кадильницы щекотал ноздри…
Георгий очнулся, перед ним стояла дымящаяся чаша с чахохбили; он с трудом старался уловить смысл длинной речи деда Димитрия.
— …Сейчас как раз амкары приехали кожу скупать, говорят, черкесский князь десять тысяч седел заказал. Амкар Бежан хвастает, будто ты у него вместе с князем в гостях был… Если со всех подать собрать…
— С месепе ничего не берите, — поспешно перебил Георгий.
— Почему? Ты сам одинаковые права с глехи им дал, пока ничем не провинились, нехорошо обижать… Очень гордятся, когда сборщик к ним приходит, больше показывают, чем имеют… Сборщик уже знает их хитрость, половину берет… Вот отец Эрасти, крепкий человек, умный тоже, в шерсти хорошо понимает… Большую власть ты ему дал, всю семью в глехи перевел, от радости без вина пьяный ходит, хвастает — шерсти больше будешь иметь…
Дед вдруг задвигался на скамье, помялся и неуверенно спросил:
— Правда, Георгий, он такое колесо сделал: один человек будет вертеть, пять прялок шерсть будут мотать?
— Правда, дед, все разбогатеем. Кто шерсть держит в руках, тот имет право на себя ее надеть…
— Люди говорят — черт ему помогает… Что ж, черт иногда тоже хорошо думает. Жарить мясо тоже черт людей научил, раньше без всякого удовольствия сырое ели… Бог против тоже ничего не сказал, только пожалел, зачем сам раньше не догадался…
Когда за дедом Димитрия закрылась дверь, Георгий задумчиво стал ходить по комнате. Опять, даже в таком пустяке, он чуть не сделал промаха, опять за простой истиной скрывалась хитро сплетенная паутина установившихся понятий. Каким мечом разрубить паучьи сети? Где найти источник истины? Как искоренить навязанный народу порядок?
Уже несколько раз опечаленная Маро окликала Георгия. Она обратила внимание сына, что Нино уже несколько воскресений не приходит к обеду.
Георгий с трудом оторвался от обуревавших его мыслей и, избегая взгляда матери, неуверенно заявил о необходимости спросить у царя разрешения на женитьбу. Шио заволновался. Зачем азнауру жениться на девушке из мсахури? Вот вчера приезжал Ламадзе. «Почему, говорит, твой молодец не женится? Сколько красивых азнаурок по нем вздыхает». Конечно, Ламадзе на свою дочь намекал. Квливидзе тоже имеет двух красивых азнаурок. Но Георгий резко оборвал мечты отца, и счастливая Тэкле полетела рассказать Нино о горячей любви к ней брата. Нино грустно гладила черные кудри любимицы… Мысли о Нино камнем лежали на душе Георгия. Как поступить? Разве он собирался спрашивать разрешения царя? Никогда! Но это был повод, за который цеплялась его совесть.
Зябко жались друг к другу овцы, недоуменно хрюкая, тыкали плоские носы в остывшую землю свиньи, сердитым фырканьем кони разгоняли толпившихся в конюшне кур, протяжным мычанием извещали коровы о своей скуке.
Обеспокоенный долгим отсутствием сына, Иванэ Кавтарадзе уже собирался в Тбилиси, а Димитрий торопил друзей отправиться на поиски, как вдруг, окутанный туманом белого утра, появился Дато. На расспросы друзей он упорно отмалчивался, но, до ночи просидев у Димитрия, пошел ночевать к Саакадзе.
И перед Георгием развернулась абхазская трагедия… На изумрудных гребнях лениво качались фелюги, бревна, просмоленные канаты, бочки, заржавленные цепи, свернутые паруса, тяжелые багры дремали на просоленных досках.
Двое — один в башлыке, другой в малиновой феске с черной кистью — подошли к низкому борту. Простившись, человек в башлыке спустился в лодку и, перекликаясь с оставшимся на борту, повернул к берегу.
Желтая чадра поздней осени зацепилась за разрубленные вершины клухорского перевала, и Сухуми, охваченный мохнатыми горами, утопая в листьях пальм, тяжелых магнолий, пряных садов, сверкал в брызгах теплого солнца.
Под полосатыми навесами низеньких кофеен у восьмиугольных столиков склонились мягкие башлыки, плоские войлочные шапчонки, мохнатые папахи, войлочные широкополые папанаки, красные фески, разноцветные зерколы. Клубились синие кальяны, в хрупких чашечках дымился аравийский кофе. На полированных нардах прыгали игральные кости.
На лощеных квадратах метались шашки. Со звоном кружились монеты — вероломные цехины, ехидно щурились золотые динары, стыли в столбиках солидные бешлыки, в беспорядке швыряли двуличные бисти, равнодушно блестели холодные абазы.
Дато, облокотившись на столик, зачарованно следил за белыми крыльями, распростертыми на мягких волнах. Неожиданно вспугнутые чайки беспокойно взлетели, кружась над реями. Остроносая лодка приближалась к берегу. Дато вскочил, несколько секунд пристально оглядывал лодку и быстро скрылся в кофейне.
Человек в черном башлыке легко выпрыгнул на берег, обогнул кофейню, постучался в низкую калитку и вскоре на сером аргамаке пересек кривую улицу. Дато посмотрел вслед и бросился к своему коню.
Уже сутки он слонялся по сонному городу, обошел турецкие кофейни, абхазские духаны, курил калъян, пил кофе, швырял игральные кости, следил за юркими фелюгами, разговаривал с подозрительными моряками, влюбился в стройную абхазку, торговал овец, даже залез в море, но Орбелиани нигде не нашел, а осторожные вопросы только разочаровывали. Дато и сейчас не знал, зачем он выслеживает человека в черном башлыке.
Тихо надвигался вечер, в сгущенной синеве над лесистой горой вспыхивали первые, еще бледные, звезды. Скрытый потемневшими деревьями, запутанными лианами и огромными папоротниками, Дато смотрел на замкнувшиеся за Черным башлыком монастырские ворота. Он уже не сомневался в правильной слежке и спустился вниз к абхазской, плетенной из хвороста хижине.
Только через несколько дней Дато, выпытав у хозяина тайну о знатном госте, постучался в ворота Кодорского монастыря. Привратник долго доказывал, что никакого князя Орбелиани в монастыре нет. Дато посоветовал монаху пойти еще раз убедиться в обратном и кстати доложить Иллариону Орбелиани о желании азнаура Кавтарадзе видеть князя по важному делу. Привратник нахмурился, подумал и захлопнул перед носом Дато железную калитку. Через час грузин с багровым шрамом, горевшим на левой щеке, угрожающе приблизился к Дато, но улыбка ностевца обезоружила верного слугу, а имя Нестан распахнуло угрюмую калитку.
Свидание с Орбелиани убедило Дато, что старый князь всецело находился во власти Шадимана.
Дато решил выследить обнаруженных им гонцов Шадимана и Баграта — заносчивого богача из «Щедрого кувшина» и человека в черном башлыке.
Помимо этого, Дато решил заполучить обратно злополучный браслет, хотя Орбелиани и уверял его, что браслет грозит ему верной смертью от руки Шадимана.
Дато, вздохнув, вспомнил, как тяжело старый князь пережил известие об утверждении Реваза владетелем поместий Орбелиани.
Только клятва Дато быть верным защитником Нестан смягчила сердце потрясенного князя.
Утро принесло новую досаду и удивление: под плетеным навесом, расплескивая воду, умывался Сандро, телохранитель Андукапара.
— Вот не ожидал встретить друга за Чертовым пальцем. Ну, давай выпьем: вчера в соседней деревне торговал курдючных овец, а открыл замечательное вино. Хочу нашему Папуна в подарок повезти, знаешь, какой он знаток сумасшедшего сока… Желтые овцы — жирные, а черные ростом малы, а коричневые приплод плохой дают, будь другом, поедем со мной, посоветуй.
Сандро, наученный своим господином, никому не доверял, и хотя искренность Дато поколебала его, все же решил неожиданным разговором проверить подозрение.
— Я видел чубукчи в кофейне косого грека, браслетом хвастал. Поторопись, пока он из Сухуми не уехал.
— Хорошо сказал — поторопись, а овец кто покупать будет? Как раз на сегодня условился, турскую породу хочу купить, каракуль на папахи пойдет, хотя джигетская порода как золото блестит. Поедем со мной, очень прошу, посоветуй. А кончу дело, непременно разыщу вора.
Деловитость, с которой Дато седлал коня, и его простодушие окончательно успокоили Сандро. С трудом отделавшись от назойливого овцевода и обещав вернуться к ночи в Лыхны, где он должен купить старинные ткани для прекрасной Гульшари, невесты князя Андукапара, Сандро спешно направился в конюшню.
Дато рысью выехал из загороди и круто повернул в лес. Не успел он как следует устроиться на ветвистом орехе, переплетенном дикими виноградными лозами, калитка монастыря заскрипела и озадаченный Дато увидел Орбелиани в сопровождении трех вооруженных до глаз телохранителей. Они с отчаянием убеждали в чем-то равнодушно шагавшего над пропастью князя. Отрывистые слова неудовольствия, подхваченные ветром, заинтересовали Дато, и он, прячась за деревьями, бесшумно следовал за ними. Обогнув изгрызенные массивы, Дато спрятался между влажными камнями.
Странное место, куда вступил Орбелиани, зародило подозрение. Серые бассейны, выдолбленные веками на каменном скате, теснились к пропасти, густо наполненной зеленым туманом.
Орбелиани молча сел на поросший мохом камень. Верные слуги выхватили шашки из ножен и, свирепо вращая глазами, стали позади господина.
Отделившись от розового самшита, Отар мягкими шагами подошел к Орбелиани.
— Осмелился побеспокоить тебя, князь, прости, следят за мной. Решил больше в монастырь не ходить.
— Надоел ты, Отар, кажется, вчера я все сказал.
— Князю Шадиману тоже надоело беспокоиться… Просит браслет вернуть.
— Не притворяйся глухим, решения не изменю. Браслет получит рыцарь, поклявшийся в верности княжне Нестан. — Орбелиани встал. — Мстить буду из Ирана. Шах Аббас заставит вернуть Нестан. Так передай всем моим врагам и «друзьям».
Внезапно из-за камня выскочил Черный башлык.
Отар поспешно скрылся.
— Так поступаешь, князь? Предал светлейшего Баграта и к шаху Аббасу бежишь?
— С кем говоришь, собачий сын?
Орбелиани круто повернулся, но Черный башлык пронзительно свистнул, и двадцать вооруженных разбойников, размахивая шашками, окружили Орбелиани. Телохранители, оскалив зубы, бросились навстречу. Орбелиани быстро обнажил саблю. Заскрежетали клинки, острые круги завертелись над папахами.
Дато вскочил и замер: за другим выступом Отар и Сандро, улыбаясь, смотрели на бой.
Дато выхватил шашку. Четыре разбойника, оставляя на камнях кровавые пятна, скатились с серого выступа. Раненые телохранители отчаянно защищали подступ к истекающему кровью Орбелиани. Выплевывая сгустки крови, Орбелиани хрипло звал азнаура. Дато быстро оттащил умирающего за камень.
— Не дерись больше, береги себя для Нестан, одна остается. Ты клялся… расскажи все, когда вырастет… Браслет у младшего телохранителя… совсем мальчик… Спаси Иесэ для его матери, кормилицы Нестан… Луарсабу я не изменял…
Дато быстро поднялся. Один за другим, с рассеченными лбами, рухнули старшие телохранители. Иесэ отступил к Орбелиани. Дато вспомнил — у него браслет. Трое не нуждались больше в помощи — все было кончено. Он быстро схватил Иесэ и змеей скользнул за выступ. Разбойники набросились на убитых. Черный башлык схватил окровавленного Орбелиани. Отар яростными прыжками подскочил и судорожно вцепился в труп, стараясь вырвать его из крючковатых пальцев Черного башлыка. Разбойники, не обращая внимания на ожесточенный спор грузин, лихорадочно срывали одежду, нацепляли на себя оружие, прятали кисеты.
Сандро бросился разнимать уже обнаживших кинжалы.
— Еще браслет не найден, напрасно горячитесь. Раньше обыщите сдохшую гиену, потом решим, кому достанется браслет.
Черный башлык и Отар склонились над трупом Орбелиани, тщательно осмотрели зеленые сафьяновые цаги, серую чоху, каракулевую с голубым верхом папаху, вытрусили тугой кисет и в бессильной злобе, раскачав труп, швырнули в пропасть.
Дато видел, как мертвый князь перевернулся в воздухе, распростертой птицей ударился о каменную голову нижней горы и бесформенным мешком скатился в спокойное озеро, «Если не удастся скрыться, — подумал Дато, — тоже купаться заставят». Он проворно взвалил на плечи раненого и, цепляясь разодранными руками за острия камней, стремительно сползал вниз. Сверху понеслись отчаянная брань, свист стрел, поспешное шарканье. Дато вспомнил «Дружину барсов» и, решив подороже отдать свою жизнь, приготовился к сопротивлению. Пряча раненого в густом кустарнике, он внезапно обнаружил пещеру.
Ужом извивалась темнота, каменные пальцы гроздьями свисали с влажного свода. Приглушенно хлюпала темная вода. Пещера уходила в глубь гор.
Долгие часы растаяли в мутных изгибах. Казалось, солнце, небо, горы навсегда остались за каменными пальцами. Перевязанный Иесэ уже не стонал. Дато с трудом высек из кремня огонь. В окостеневшей руке раненого вздрогнул драгоценный кинжал Орбелиани. «Вот все, что осталось от упрямого князя, — подумал Дато. — Кому достанется острая драгоценность? Неужели ничтожному Ревазу? Нет! Пусть еще один смельчак проникнет в черную пасть кровавой скалы, и тогда здесь он получит награду». Дато вонзил в скользкую трещину заскрежетавшее лезвие. В искрах кремня дрожала украшенная алмазами рукоятка…