Страница:
— Турки побеждены, незачем терять время и людей на бесполезную погоню.
Больше всех протестовал Баграт. Он понял: триалетской победой Георгий X упрочил свой трон, и единственное средство ослабить этот успех — препятствовать новым удачам.
Георгий X, опасавшийся Баграта, всегда поступал наперекор его советам, но без согласия князей продолжать войну невозможно, и он поспешил обратиться к Эристави.
Нугзар никогда не отказывался от удали. Мухран-батони тоже был не прочь начать преследование турок, но для успеха необходимо участие всех князей.
Царь обернулся к князьям.
— Жаль выпустить добычу, — вздохнул Саакадзе, — а за турками тянутся караваны верблюдов, тюки и сундуки, думаю, не камнями набиты… Дозволь, царь, с метехскими дружинниками поохотиться…
Князья опешили, спор оборвался…
— Да, да, пусть тбилисцы восхищаются моими трофеями. — Он твердо верил, что обогащение царя должно вызвать восторг тбилисцев.
Первым всполошился Магаладзе, и словно прорвался горный поток: князья наперерыв заговорили о необходимости тотчас отправиться в погоню. Алчность отодвинула другие интересы.
«Да, да, Баака редко ошибается, — думал царь, — из Саакадзе можно сделать оружие против князей», — но вслух сказал:
— Необходимо выследить. Ярали, пошли лучников…
— Царь, преданные тебе ностеецы уже поскакали за турками. До рассвета привезут точные сведения.
— Оказывается, за нас за всех думает один азнаур Саакадзе, — рассмеялся царь. — Да, да… Грузин должен научиться побеждать. Слышишь, азнаур, как ликует войско… Иди и ты в шатер моей свиты. Хороший рог вина никогда не повредит грузину. Да, да, Георгий доставил большую радость Картли, князья должны восхищаться… А может, не всем угодил Георгий? — Царь расхохотался, заговорщически подмигнул и вдруг резко сжал рукоятку меча, подозрительно оглядел князей и остановил пристальный взгляд на Саакадзе. Но Саакадзе стоял вытянувшись, с окаменевшим лицом. Царь облегченно опустил руку. — Да, да, князья должны восхищаться…
Но князья далеко не восхищались. Царь ловко их обошел, и победой Картли обязана только царю. Это ослабляло авторитет князей, было над чем задуматься… Князьям партии светлейшего Баграта победа начинала казаться поражением.
Ночью в больших шатрах не спали. Неожиданные события будоражили мысли, рождались новые возможности, царя немного пугал завтрашний день. Не рискованно ли доверяться неизвестному азнауру? Но разве шах Аббас не возводит пастухов в ханы? Знаменитый Караджугай-хан был невольником, а какие победы одерживает шаху! Да, да… Завтрашний день решит многое…
Не спалось также и князьям. Смущало внезапное появление у Георгия X военной хитрости, не могли примириться с самостоятельными действиями царя. Его считали неспособным рисковать собою. Странно также, почему царь тайно доверил сложное дело захудалому азнауру. Ярали подробно расспрашивал о случившемся, но полководец упорно скрывал мучительную мысль: когда же царь успел передать Саакадзе приказ, если дружинник был все время у него на виду?
Из шатра Баграта вышел Андукапар Амилахвари. Казалось, с черного неба ему мигали желтые зрачки. Андукапар, усмехнувшись, бросил взгляд в гущу бесформенных выступов, охраняющих сдавленным мраком храпящий лагерь. Он мягкими шагами обошел шатер.
— Ты здесь, Сандро? — спросил Андукапар.
— Здесь, господин, не беспокойся, — буркнул Сандро.
Полы шатра раздвинулись, и Андукапар вступил в тусклую полоску света. На бурке тесно сидели старик Амилахвари, Баграт, Симон, Квели Церетели и Датуна Джавахишвили. Тлевшая щепка, воткнутая в землю, царапала темноту.
— Мертвый сон заткнул всем уши. — Андукапар опустился на бурку.
— Сейчас или никогда! Пора светлейшему Баграту действовать, — прошептал старик Амилахвари.
— Царь сейчас победитель, — начал глубокомысленно Церетели, — бороться в Тбилиси…
— В Тбилиси? А разве мы собираемся сопровождать его в Тбилиси? — засмеялся Баграт. — Не пора ли законным царям надеть иверскую корону?
— Давно пора! — крикнул Андукапар, умышленно подзадоривая князей. — Кто имеет больше прав на картлийский престол: первая линия — Баграта или вторая — Георгия? Смеют ли картлийцы забыть великого Парнаоза, первого царя Иверии?
И, путая легенду с действительностью, князья наперебой расточали похвалы мифическому царю Парнаозу, потомком которого, считал себя Баграт.
— Народ введен в заблуждение, мы заставим его открыть глаза! — хрипло выкрикивал Джавахишвили.
— Баграт, возьми пример с великого Парнаоза, — перебил Амилахвари. — Он, спасая страну, мудро обманул мамасахлиси, уговорив вручить ему временно власть.
И князья, запасаясь расположением будущего царя, захлебывались в лести.
— Парнаоз Первый объединил Иверию, создал мощное войско, прогнал из Иверии полководца Александра Македонского, навязавшего грузинам серебряных богов Гаца и Гаима, проклятого Азона, разрушителя святых стен Мцхета, которому бессильные мамасахлиси не смогли оказать сопротивления! — с негодованием сказал Андукапар.
— Светлейший Баграт, мы верные приверженцы потомка великого Парнаоза и возведем тебя на трон, — сверкая глазами, прошептал Андукапар. — Я жизнь отдам за дело чести. Чем больше препятствий, тем тверже мое решение.
— В слова Андукапара я верю и скреплю нашу дружбу, отдав другу в жены мою Гульшари.
— Ты одарил меня, светлейший Баграт, сверх меры. Жизнь — слишком ничтожная награда за прекрасную Гульшари, чей образ неотступно преследует мои желания.
Скрещенные в поздравлениях руки змеями сплелись на черной бурке. Сверкнуло лезвие сабли, и торжественная клятва скрепила зловещий союз.
— В незыблемую минуту, Баграт, исполнилось желание нашего рода. Ты не ошибся в выборе. Мой непоколебимый Андукапар достоин быть зятем царя Баграта Седьмого… А теперь, друзья, пора приступить к делу… Что предлагаешь, Квели? Твои многочисленные дружины славятся вооружением…
— Я, — прошептал побледневший Церетели, — я думаю… мне кажется… Можно нечаянно убить царя, а…
— Никуда не годится, князь, — резко оборвал Андукапар. — Если бы смерть царя разрешала дело, я давно бы его прикончил. В Картли Луарсаб считается наследником. Надо сделать другое.
— Что предлагаешь, друг? — спросил его Симон.
Андукапар изогнулся, словно готовясь к прыжку. Крыльями ворона сошлись черные брови. Тяжело падали свинцовые слова:
— Взять в плен царя, заточить в крепость Кавту. С нашими дружинами войти в Тбилиси, запереть ворота города, истребить в Метехском замке царскую семью, стянуть войска наших приверженцев к Тбилиси и тогда объявить царем Картли Баграта Седьмого.
Никто не шелохнулся, только Квели, беспокойно ежась на бурке, оглянулся на вход.
Андукапар оглядел сидящих немигающими глазами:
— Помните, пока жив Луарсаб, Шадиман не пойдет с нами. Потом Орбелиани… Кто знает, чем кончится, если царю удастся найти Нестан… Хотел бы я знать имя услужливого друга, спрятавшего княжну.
— А может, Нестан спрятана для нашего устрашения? — в раздумье произнес Симон.
— Возможно, удивляться ничему не следует. — Глаза Андукапара остановились на Квели. — А главное в заговоре — бесстрашие… Светлейший Баграт, ты молчишь?..
Баграт спокойно оглядел князей и разгладил серебристые усы.
— План надо обсудить…
Еще в одном шатре воинам не спалось.
Георгий Саакадзе, положив между собой и Папуно шашку Нугзара, дал волю обуревавшим его чувствам. Но Папуна сердито отмахивался и предупреждал, что если Георгий не оставит в покое уставшего человека, то он, Папуна, расскажет войску, по чьему сумасшедшему приказанию Папуна с дружинниками поджег лес. Впрочем, найдется и еще кое-что рассказать одураченному войску. Георгий знал: когда Папуна хочет спать, никакие победы его не заинтересуют, и нехотя замолчал. Через минуту Папуна услышал могучий храп и, заботливо прикрыв Георгия буркой, подумал: «Человеку необходим сон, а то наутро он похож на кислое молоко».
В полночь Папуна вскочил, протирая глаза.
— Так и есть, «барсы» приехали, ругаются со стражей.
Выйдя из шатра, Папуна сам обругал часового безмозглым князем, не умеющим отличить грузин от турок, и приказал пропустить ностевцев, не слезавших сутки с коней.
Соскочив с коней, Ростом и Даутбек порывались рассказать Папуна о своих похождениях, но Папуна сердито прервал их:
— Шатаются целую ночь и не дают честному грузину поспать.
Устроив взмыленных коней, несмотря на бурные протесты конюхов, рядом с царскими, Папуна спокойно растянулся у входа в шатер.
— Пусть мне завтра голову отрубят, но «барсы» должны немного поспать. Турки подождут, не греческие цари…
Ярали и Захария недоумевали и поминутно справлялись о разведчиках, но сменившиеся часовые ничего не знали.
На рассвете обеспокоенный царь послал за Ярали и Захарией. Папуна вошел в шатер, бесцеремонно растолкал «барсов» и сообщил о скромной просьбе царя повидать их. «Барсы» как ужаленные подскочили на бурке.
Папуна вышел и сообщил царским телохранителям о приезде разведчиков.
«Так лучше, — подумал Папуна, — пусть царь узнает новость от тех, кто ее добыл, а у князей и без того много случаев получать награды».
Дружинники плотной стеной окружили большой шатер. Оруженосец покрыл ковриком камень, и Георгий X, грузно опустившись, приказал ностевцам повторить уже рассказанное ему в шатре.
Даутбек и Ростом смущенно топтались на месте, но Матарс, поймав насмешливый взгляд Саакадзе, вспыхнул и поспешно проговорил:
— Царь, турки переправу обнюхивают, спешат к ущелью. Можно преследовать шакалов по трем дорогам.
— А по какой дороге пошел караван? — спросил Леон Магаладзе.
Сверкнул глазами Матарс.
— Твоему коню не пройти, князь…
Сдержанный смех прошел по рядам.
Царь хотел встать, но Церетели быстро спросил:
— Неужели, царь, думаешь сам принять участие в погоне?
— Не дело царя, — убеждал Баграт, — после такой блестящей победы снизойти до погони за турками.
— Погоня за верблюжьим караваном — забава для молодых князей и азнауров, — настаивал Амилахвари.
Многие поддержали, уговаривая царя не утруждать себя делом, отлично выполнимым опытными полководцами Ярали и Захарией. Некоторые настаивали на отъезде в Тбилиси, другие советовали ждать здесь. Разгоряченные князья наперебой старались высказать заботу и преданность царю.
Георгий X сидел растерянный, поддакивая князьям, беспомощно разводя руками, вздыхал, бессмысленно оглядывая небо, склонял голову, как бы не зная, на что решиться. Баграт вкрадчиво приблизился.
— Лучше вернемся, победителя с нетерпением ждет ликующий Тбилиси!
— Да, да… Мудрый Баграт прав… А ты что скажешь, Нугзар?
Эристави, Мухран-батони и Цицишвили давно с недоумением следили за происходившим. Неужели царь ничего не понимает?
Мухран-батони набросился на Баграта:
— Разве цари, не закончив войну, уходят домой?
— Очевидно, доблестный Мухран-батони проспал, война вчера закончена, — возразил Баграт, ехидно посмеиваясь.
Амилахвари и Церетели, смотря на побледневшего Мухран-батони, дружно захохотали.
Мухран-батони ударил себя по изодранному рукаву.
— Очевидно, когда я спал, Баграт бодрствовал, иначе не уговаривал бы царя на смешной поступок.
Эристави, взглянув на потрясенного Церетели, рухнул на камень. Он захлебывался смехом, хрипел, кашлял, слезы градом лились из глаз. Испуганный оруженосец поспешно подал огромный рог кахетинского. Нугзар залпом выпил вино, расправил усы и, поднимаясь, зычно плюнул в сторону Баграта.
Царь лениво позевывал.
— Да, да, Баграт прав, зачем царю снисходить до погони… Лучше поехать с вами, а?.. Пусть за меня кто-нибудь останется.
— Это мудрое решение! — радостно воскликнул Баграт. — Эристави и Мухран-батони горят любопытством заглянуть в стамбульские сундуки, им никто не может запретить. Пусть остаются…
Нугзар, Мухран-батони, Цицишвили, Ярали и Захария с возрастающей тревогой следили за царем.
— Твое место в Тбилиси, — решительно вмешался Амилахвари, — нельзя надолго бросать царство.
— Да, да… Вы правы, нельзя бросать царство… Коня! — загремел вдруг царь.
Все вздрогнули.
— Я сам поведу дружины! Никто в Картли не смеет думать, что на престоле сидит не царь, а баран… Баграт, и ты, Амилахвари, вас не удерживаю, идите в свои замки… Симон и Андукапар останутся со мною, нельзя лишать молодежь случая отличиться. Нугзар, у тебя ранен сын, иди с ним в Тбилиси и жди там моего возвращения… Ты меня понял?..
Больше всех протестовал Баграт. Он понял: триалетской победой Георгий X упрочил свой трон, и единственное средство ослабить этот успех — препятствовать новым удачам.
Георгий X, опасавшийся Баграта, всегда поступал наперекор его советам, но без согласия князей продолжать войну невозможно, и он поспешил обратиться к Эристави.
Нугзар никогда не отказывался от удали. Мухран-батони тоже был не прочь начать преследование турок, но для успеха необходимо участие всех князей.
Царь обернулся к князьям.
— Жаль выпустить добычу, — вздохнул Саакадзе, — а за турками тянутся караваны верблюдов, тюки и сундуки, думаю, не камнями набиты… Дозволь, царь, с метехскими дружинниками поохотиться…
Князья опешили, спор оборвался…
— Да, да, пусть тбилисцы восхищаются моими трофеями. — Он твердо верил, что обогащение царя должно вызвать восторг тбилисцев.
Первым всполошился Магаладзе, и словно прорвался горный поток: князья наперерыв заговорили о необходимости тотчас отправиться в погоню. Алчность отодвинула другие интересы.
«Да, да, Баака редко ошибается, — думал царь, — из Саакадзе можно сделать оружие против князей», — но вслух сказал:
— Необходимо выследить. Ярали, пошли лучников…
— Царь, преданные тебе ностеецы уже поскакали за турками. До рассвета привезут точные сведения.
— Оказывается, за нас за всех думает один азнаур Саакадзе, — рассмеялся царь. — Да, да… Грузин должен научиться побеждать. Слышишь, азнаур, как ликует войско… Иди и ты в шатер моей свиты. Хороший рог вина никогда не повредит грузину. Да, да, Георгий доставил большую радость Картли, князья должны восхищаться… А может, не всем угодил Георгий? — Царь расхохотался, заговорщически подмигнул и вдруг резко сжал рукоятку меча, подозрительно оглядел князей и остановил пристальный взгляд на Саакадзе. Но Саакадзе стоял вытянувшись, с окаменевшим лицом. Царь облегченно опустил руку. — Да, да, князья должны восхищаться…
Но князья далеко не восхищались. Царь ловко их обошел, и победой Картли обязана только царю. Это ослабляло авторитет князей, было над чем задуматься… Князьям партии светлейшего Баграта победа начинала казаться поражением.
Ночью в больших шатрах не спали. Неожиданные события будоражили мысли, рождались новые возможности, царя немного пугал завтрашний день. Не рискованно ли доверяться неизвестному азнауру? Но разве шах Аббас не возводит пастухов в ханы? Знаменитый Караджугай-хан был невольником, а какие победы одерживает шаху! Да, да… Завтрашний день решит многое…
Не спалось также и князьям. Смущало внезапное появление у Георгия X военной хитрости, не могли примириться с самостоятельными действиями царя. Его считали неспособным рисковать собою. Странно также, почему царь тайно доверил сложное дело захудалому азнауру. Ярали подробно расспрашивал о случившемся, но полководец упорно скрывал мучительную мысль: когда же царь успел передать Саакадзе приказ, если дружинник был все время у него на виду?
Из шатра Баграта вышел Андукапар Амилахвари. Казалось, с черного неба ему мигали желтые зрачки. Андукапар, усмехнувшись, бросил взгляд в гущу бесформенных выступов, охраняющих сдавленным мраком храпящий лагерь. Он мягкими шагами обошел шатер.
— Ты здесь, Сандро? — спросил Андукапар.
— Здесь, господин, не беспокойся, — буркнул Сандро.
Полы шатра раздвинулись, и Андукапар вступил в тусклую полоску света. На бурке тесно сидели старик Амилахвари, Баграт, Симон, Квели Церетели и Датуна Джавахишвили. Тлевшая щепка, воткнутая в землю, царапала темноту.
— Мертвый сон заткнул всем уши. — Андукапар опустился на бурку.
— Сейчас или никогда! Пора светлейшему Баграту действовать, — прошептал старик Амилахвари.
— Царь сейчас победитель, — начал глубокомысленно Церетели, — бороться в Тбилиси…
— В Тбилиси? А разве мы собираемся сопровождать его в Тбилиси? — засмеялся Баграт. — Не пора ли законным царям надеть иверскую корону?
— Давно пора! — крикнул Андукапар, умышленно подзадоривая князей. — Кто имеет больше прав на картлийский престол: первая линия — Баграта или вторая — Георгия? Смеют ли картлийцы забыть великого Парнаоза, первого царя Иверии?
И, путая легенду с действительностью, князья наперебой расточали похвалы мифическому царю Парнаозу, потомком которого, считал себя Баграт.
— Народ введен в заблуждение, мы заставим его открыть глаза! — хрипло выкрикивал Джавахишвили.
— Баграт, возьми пример с великого Парнаоза, — перебил Амилахвари. — Он, спасая страну, мудро обманул мамасахлиси, уговорив вручить ему временно власть.
И князья, запасаясь расположением будущего царя, захлебывались в лести.
— Парнаоз Первый объединил Иверию, создал мощное войско, прогнал из Иверии полководца Александра Македонского, навязавшего грузинам серебряных богов Гаца и Гаима, проклятого Азона, разрушителя святых стен Мцхета, которому бессильные мамасахлиси не смогли оказать сопротивления! — с негодованием сказал Андукапар.
— Светлейший Баграт, мы верные приверженцы потомка великого Парнаоза и возведем тебя на трон, — сверкая глазами, прошептал Андукапар. — Я жизнь отдам за дело чести. Чем больше препятствий, тем тверже мое решение.
— В слова Андукапара я верю и скреплю нашу дружбу, отдав другу в жены мою Гульшари.
— Ты одарил меня, светлейший Баграт, сверх меры. Жизнь — слишком ничтожная награда за прекрасную Гульшари, чей образ неотступно преследует мои желания.
Скрещенные в поздравлениях руки змеями сплелись на черной бурке. Сверкнуло лезвие сабли, и торжественная клятва скрепила зловещий союз.
— В незыблемую минуту, Баграт, исполнилось желание нашего рода. Ты не ошибся в выборе. Мой непоколебимый Андукапар достоин быть зятем царя Баграта Седьмого… А теперь, друзья, пора приступить к делу… Что предлагаешь, Квели? Твои многочисленные дружины славятся вооружением…
— Я, — прошептал побледневший Церетели, — я думаю… мне кажется… Можно нечаянно убить царя, а…
— Никуда не годится, князь, — резко оборвал Андукапар. — Если бы смерть царя разрешала дело, я давно бы его прикончил. В Картли Луарсаб считается наследником. Надо сделать другое.
— Что предлагаешь, друг? — спросил его Симон.
Андукапар изогнулся, словно готовясь к прыжку. Крыльями ворона сошлись черные брови. Тяжело падали свинцовые слова:
— Взять в плен царя, заточить в крепость Кавту. С нашими дружинами войти в Тбилиси, запереть ворота города, истребить в Метехском замке царскую семью, стянуть войска наших приверженцев к Тбилиси и тогда объявить царем Картли Баграта Седьмого.
Никто не шелохнулся, только Квели, беспокойно ежась на бурке, оглянулся на вход.
Андукапар оглядел сидящих немигающими глазами:
— Помните, пока жив Луарсаб, Шадиман не пойдет с нами. Потом Орбелиани… Кто знает, чем кончится, если царю удастся найти Нестан… Хотел бы я знать имя услужливого друга, спрятавшего княжну.
— А может, Нестан спрятана для нашего устрашения? — в раздумье произнес Симон.
— Возможно, удивляться ничему не следует. — Глаза Андукапара остановились на Квели. — А главное в заговоре — бесстрашие… Светлейший Баграт, ты молчишь?..
Баграт спокойно оглядел князей и разгладил серебристые усы.
— План надо обсудить…
Еще в одном шатре воинам не спалось.
Георгий Саакадзе, положив между собой и Папуно шашку Нугзара, дал волю обуревавшим его чувствам. Но Папуна сердито отмахивался и предупреждал, что если Георгий не оставит в покое уставшего человека, то он, Папуна, расскажет войску, по чьему сумасшедшему приказанию Папуна с дружинниками поджег лес. Впрочем, найдется и еще кое-что рассказать одураченному войску. Георгий знал: когда Папуна хочет спать, никакие победы его не заинтересуют, и нехотя замолчал. Через минуту Папуна услышал могучий храп и, заботливо прикрыв Георгия буркой, подумал: «Человеку необходим сон, а то наутро он похож на кислое молоко».
В полночь Папуна вскочил, протирая глаза.
— Так и есть, «барсы» приехали, ругаются со стражей.
Выйдя из шатра, Папуна сам обругал часового безмозглым князем, не умеющим отличить грузин от турок, и приказал пропустить ностевцев, не слезавших сутки с коней.
Соскочив с коней, Ростом и Даутбек порывались рассказать Папуна о своих похождениях, но Папуна сердито прервал их:
— Шатаются целую ночь и не дают честному грузину поспать.
Устроив взмыленных коней, несмотря на бурные протесты конюхов, рядом с царскими, Папуна спокойно растянулся у входа в шатер.
— Пусть мне завтра голову отрубят, но «барсы» должны немного поспать. Турки подождут, не греческие цари…
Ярали и Захария недоумевали и поминутно справлялись о разведчиках, но сменившиеся часовые ничего не знали.
На рассвете обеспокоенный царь послал за Ярали и Захарией. Папуна вошел в шатер, бесцеремонно растолкал «барсов» и сообщил о скромной просьбе царя повидать их. «Барсы» как ужаленные подскочили на бурке.
Папуна вышел и сообщил царским телохранителям о приезде разведчиков.
«Так лучше, — подумал Папуна, — пусть царь узнает новость от тех, кто ее добыл, а у князей и без того много случаев получать награды».
Дружинники плотной стеной окружили большой шатер. Оруженосец покрыл ковриком камень, и Георгий X, грузно опустившись, приказал ностевцам повторить уже рассказанное ему в шатре.
Даутбек и Ростом смущенно топтались на месте, но Матарс, поймав насмешливый взгляд Саакадзе, вспыхнул и поспешно проговорил:
— Царь, турки переправу обнюхивают, спешат к ущелью. Можно преследовать шакалов по трем дорогам.
— А по какой дороге пошел караван? — спросил Леон Магаладзе.
Сверкнул глазами Матарс.
— Твоему коню не пройти, князь…
Сдержанный смех прошел по рядам.
Царь хотел встать, но Церетели быстро спросил:
— Неужели, царь, думаешь сам принять участие в погоне?
— Не дело царя, — убеждал Баграт, — после такой блестящей победы снизойти до погони за турками.
— Погоня за верблюжьим караваном — забава для молодых князей и азнауров, — настаивал Амилахвари.
Многие поддержали, уговаривая царя не утруждать себя делом, отлично выполнимым опытными полководцами Ярали и Захарией. Некоторые настаивали на отъезде в Тбилиси, другие советовали ждать здесь. Разгоряченные князья наперебой старались высказать заботу и преданность царю.
Георгий X сидел растерянный, поддакивая князьям, беспомощно разводя руками, вздыхал, бессмысленно оглядывая небо, склонял голову, как бы не зная, на что решиться. Баграт вкрадчиво приблизился.
— Лучше вернемся, победителя с нетерпением ждет ликующий Тбилиси!
— Да, да… Мудрый Баграт прав… А ты что скажешь, Нугзар?
Эристави, Мухран-батони и Цицишвили давно с недоумением следили за происходившим. Неужели царь ничего не понимает?
Мухран-батони набросился на Баграта:
— Разве цари, не закончив войну, уходят домой?
— Очевидно, доблестный Мухран-батони проспал, война вчера закончена, — возразил Баграт, ехидно посмеиваясь.
Амилахвари и Церетели, смотря на побледневшего Мухран-батони, дружно захохотали.
Мухран-батони ударил себя по изодранному рукаву.
— Очевидно, когда я спал, Баграт бодрствовал, иначе не уговаривал бы царя на смешной поступок.
Эристави, взглянув на потрясенного Церетели, рухнул на камень. Он захлебывался смехом, хрипел, кашлял, слезы градом лились из глаз. Испуганный оруженосец поспешно подал огромный рог кахетинского. Нугзар залпом выпил вино, расправил усы и, поднимаясь, зычно плюнул в сторону Баграта.
Царь лениво позевывал.
— Да, да, Баграт прав, зачем царю снисходить до погони… Лучше поехать с вами, а?.. Пусть за меня кто-нибудь останется.
— Это мудрое решение! — радостно воскликнул Баграт. — Эристави и Мухран-батони горят любопытством заглянуть в стамбульские сундуки, им никто не может запретить. Пусть остаются…
Нугзар, Мухран-батони, Цицишвили, Ярали и Захария с возрастающей тревогой следили за царем.
— Твое место в Тбилиси, — решительно вмешался Амилахвари, — нельзя надолго бросать царство.
— Да, да… Вы правы, нельзя бросать царство… Коня! — загремел вдруг царь.
Все вздрогнули.
— Я сам поведу дружины! Никто в Картли не смеет думать, что на престоле сидит не царь, а баран… Баграт, и ты, Амилахвари, вас не удерживаю, идите в свои замки… Симон и Андукапар останутся со мною, нельзя лишать молодежь случая отличиться. Нугзар, у тебя ранен сын, иди с ним в Тбилиси и жди там моего возвращения… Ты меня понял?..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На потрескавшейся земле угрюмо сидел Шио. Молотильная доска с плотно вбитыми осколками камней, сверкая заостренными серыми зубьями, лежала перед ним. Медленно поднималась рука, и падающий на расшатанные камни опухший молоток, взвизгивая, беспомощно отскакивал назад. Шио вытирал оборванным рукавом потемневший лоб, отбрасывал войлочную широкополую шляпу, прикрывавшую кувшин, и жадно припадал к глиняному горлышку. Вода булькала, стекала с пересохших губ.
Шио с утра не везло. То молоток, изловчившись, выскользнет из рук, то кувшин опрокинется. Неудачи тревожили, он суеверно оглядывался, мелко крестился. Мысли каменными кругляками тяжело ворочались в голове: плохие вести придут, нехорошо война кончится.
В синем тумане парил над уставшим полем золотой ястреб. Тени становились короче. Хлопотливо стрекотали кузнечики, жужжали шмели, деловито проносились стрекозы. Пыльное солнце падало на тяжелые холмы снопов. Возле них мелькали белые рубашки крестьян, сновали мальчишки.
Иванэ Кавтарадзе, вытирая синим платком широкую грудь, подошел к Шио.
— Починка не поможет, доску надо менять, Шио. Ореховую сделай, крепко держит камни, вот мои месепе сделали такую.
Он легко опустился рядом с Шио.
— Что доску менять, — тоскливо ответил Шио, — дом хотел чинить, а тут война, сына взяли. Не успел вырасти, уже турки пришли.
— Э, Шио, мой Дато тоже ушел.
— У тебя месепе много и сыновей, вот Дато ушел, а Бежан, Ласо, Димитрий и Нико работают; у тебя пять сыновей, Иванэ.
— Слава богу, пусть живут… Хороший хлеб, турок отобьем, сыты будем.
— Кто знает, турок хитрый… Каждый год одно и то же: соберем хлеб, солому, народ уберет огороды, сады, а нацвали, — Шио оглянулся, — свалит все до последней хурмы в царские амбары.
— Не все, каждому доля остается.
— Доля! — вспылил Шио. — А нацвали спрашивает, хватает ли мне, азнауру, моего урожая? У него один ответ и для глехи и для азнауров: «Сколько наработал, столько и получил». А сколько я один могу наработать? Сын!.. Большая польза от сына, если он на войне, а когда дома — тоже только о царской охоте думает. Ореховую доску… А кто ее сделает?.. Дом хотел чинить…
— Скучно говоришь, Шио, — махнул рукою Кавтарадэе, — пусть каждый сам о себе думает; твой Георгий — красавец, первый силач в Носте, а ты жалуешься…
— Тебе, Иванэ, не надо жаловаться, у тебя пять сыновей.
— Что ты все моих сыновей считаешь, они из твоих баранов папахи не делают!
Иванэ поднялся. Шио хмуро посмотрел на Кавтарадзе и стал запрягать буйволов.
«Вот, — думал Шио, — у всех на досках сидит целая толпа, а у меня ни одного месепе, два воробья — Маро и Тэкле, какая от них тяжесть?»
На поле каждая семья работала на отведенной земле. Поскрипывая ярмом, буйволы равномерно двигались по кругу. Мужчины, гикая, щелкали длинными кнутами. Для тяжести на молотильных досках сидели женщины и дети.
Поле медленно кружилось, пятнами мелькали люди, животные, качались далекие горы, колесом вертелось густое небо. Солнце рябило в глазах, пряный запах дурманил, едкая пыль царапала горло. Из-под молотильных досок разлетались скользкие золотые брызги. Девушки плоскими деревянными лопатами подбрасывали зерно, желтым пухом ложилась на землю солома.
Зной притуплял желания, расплавлял мысли. Война казалась далекой, нереальной, и только отсутствие молодых мужчин тяжелым камнем пригибало плечи.
Тихо. Носте словно заснуло, даже листья не шелохнутся, только мохнатые волкодавы, высунув языки и тяжело дыша, вытянулись у порога жилищ. По временам, приподнимая морды, они неодобрительно поглядывали на сонно бродивших кур.
Важно переваливаясь на сафьяновых лапках, спускалось к реке стадо дымчатых гусей. Где-то взвизгнул поросенок, утки, беспокойно крякая, захлопали крыльями.
Под широким навесом на кирпичном полу сидел, сгорбившись, дед Димитрия. Дед плоским молотком долбил баранью кожу. Рядом стоял медный чан с водою, куда старик опускал готовый кусок. Другой кусок кожи, прибитый по краям гвоздиками, распластался на ореховой доске. Мерно отстукивали глухие удары по влажной коже, пугливо отзываясь в старческой голове.
— Эх, кто может знать, почему бог дает победу не верующим в него магометанам… А может, вернется здоровым, не всегда на войне плохо…
Дед поднял голову.
Кряхтя и припадая на палку, переходил старик улицу. Он остановился, прислушался, прислонил к глазам руку и медленно направился к деду.
— Жарко, не время кожу долбить, — прошамкал он, опускаясь на ступеньку.
— Знаю, не время, только внук должен с войны вернуться, наверное, без чувяк… — Он нерешительно посмотрел на соседа и быстро, словно боясь противоречий. — Наверно, без чувяк… Димитрий ловкий, его турок не достанет… А как же дружиннику без цаги? Без цаги нельзя… Я сам на войну пять раз ходил, а вот цел остался… Без цаги нельзя молодому, а Димитрий любит мягкие… Смотри!.. — Он с гордостью подвинул доску к старику. — Настоящий сафьян. Хочу покрасить в синий цвет… А может, в желтый?
— В желтый лучше, от солнца не так жарко… Я, когда восемьдесят пасох назад первый раз на войну пошел… Исмаил Великий с нами дрался… О, о, сколько храбрецов легло на горячий песок!.. Очень жарко было, кровь сразу высыхала, а около мертвых через минуту стоять нельзя было… Больше от воздуха умирали…
— Я тоже думаю, в желтый лучше. На зверя хорош ходить, зверь желтого не боится, — торопливо перебил дед.
— Не боится? Зачем бояться, первый раз не страшно. Молодые вперед лезут, а кинжал любит, когда близко. Шашка тоже любит… Шестьдесят пасох назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным стал, уже много воевал… Окружили нас сарбазы, кто на горе был — там остался, кто внизу был — тут остался… Висят на уступах перерезанные грузины. И персов немало убитых, может, больше… Живым тоже плохо, только стоны да свист шашек слышим… Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около меня голова катится. Сначала думал — моя. Открыл глаза, смотрю — Датико, сын моего соседа… Единственный был…
— Если сделать с острым носком, удобнее будет… Веселый мой Димитрий, смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать…
— Зачем бегать, иногда лучше лежать… Я тогда не знал, что лучше, думал — убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому пить хочу, что убит? Подняться не могу, тяжесть к земле тянет. С трудом глаза открыл, вижу — тело Датико меня душит, без головы остался, голова рядом лежит… Единственный был… Из горла капает мне в лицо кровь. От жажды круги в глазах зажглись, ум мутит… Если умер, зачем пить хочу? А кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает… Теплая… Много выпил… Плохо, а сбросить Датико не могу… Уже не слышу грузин, только персы с криками рубят мертвым головы и в кучу складывают… Подошли ко мне двое: один голову Датико на пику надел, другой — мою ищет… Никогда по-персидски не знал, а тут сразу догадался: перс, смеясь, сказал, что голову мою шайтан унес… Потом долго тихо было…
— Скоро осень, охота начнется, мой Димитрий любит охоту… Может, абхазские цаги сделать? Абхазские удобно… Если дождь, чулки сухие будут…
— Долго тихо было, только прохладнее стало. Глаза не могу открыть, кровь слепила… Может, я не убит? Тогда зачем держать на себе тяжесть? С трудом сбросил Датико, сразу легче стало. Глаза расцарапал, пока открыл. Луну в красной чадре увидел, а посередине поля башня из голов грузин стоит, и больше никого. Как встал, как побежал — не помню. Наверно, много бежал, может, ночь, может, неделю, не помню. В чужой деревне женщины и дети с криками, как птицы, разлетелись. Мужчины воду схватили… Холодную лили, теплую лили, а с головы красный ручей бежит… Когда отмыли, смеяться начали: «Ты что, ишак, совсем не ранен, из чужой крови папаху себе сделал…» Зачем бога учить? Бог сам знает, как лучше… В желтую покрась, на мне тогда тоже желтые были…
Тихо в Носте.
На мосту монотонно заскрипела арба. На плетень, обвитый черной ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул шею, громче загорланил, заглянул к себе под крыло, и вдруг остервенело принялся перебирать перья. Но скоро, спрыгнув, понесся к навозу. Не найдя кур на обычном месте, беспокойно забегал по двору, остановился, наклонил голову, сердито замигал синеватыми веками и, сорвавшись, бросился к откосу…
Петух угадал — его семья хозяйничала за огородом.
А под развесистым каштаном Маро, повязанная белым платком, в маленьком котле вываривала нитки. Она, вздыхая, думала, что половину шерсти придется отдать сборщику и еще отложить моток — пошлину для нацвали за право продажи.
Тэкле, развевая по солнцу черные кудри, яростно выгоняла с грядок куриц. У плетня, следя за Тэкле, смеялись девочки. Она бросила кур и подбежала к подругам. Захлебываясь, щебетали о похождениях совместно вскормленного котенка. Он совсем похож на главного сборщика. Вчера у тети Кетеван вылакал молоко и, удирая, разбил кувшин. Хотя вслух и не высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу.
Потом Тинатин побежала за голубой лентой, привезенной отцом из Гори. Втайне позавидовали. Окончательно сговорились пойти в воскресенье в кавтисхевский лес за кизилом. Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний.
— Тэкле, отнеси отцу мацони и чурек, — не отрываясь от работы, сказала Маро.
— А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно.
— Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать… дома успеет.
На плоской крыше изнемогали от зноя фрукты. Темно-синий инжир, бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных циновках.
С карниза балкона свешивались нанизанные на шерстяные нитки кружочки яблок и сливы.
Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле.
— Сегодня кисет кончила, беркута бисером вышила. Георгий доволен будет… Ничего не слышно? Подожди, покажу…
В чистом доме Гогоришвили, опустив голову, мать скорбно рассказывает Миранде о своем печальном посещении семьи Киазо. Миранда, сдвинув брови, гордо сжала побледневшие губы, ее, казалось, не трогали бедствия семьи Киазо, еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие точного выполнения приказа начальника гзири. Не только скот и одежда, но и запасы на зиму, даже и конь Киазо — все отобрано надсмотрщиком. А обезумевший от горя Киазо пропадает в лесу и совсем отказался от работы на земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных.
Помолчав, мать нерешительно спросила, не поедет ли Миранда навестить обездоленную семью.
— Это может ободрить Киазо, — добавила она почти шепотом.
Миранда неожиданно вспыхнула: неужели мать думает, что она, Миранда, выйдет замуж за воина, позволившего палачу опозорить себя? Почему не заколол обидчика? Почему не заколол себя? Неужели он думает снискать себе уважение с пустым ртом? Все знают, Миранда не может стать посмешищем людей! Мать вздохнула, она думала, не из-за богатства выходит замуж Миранда, а по любви… а если любит, то без языка и даже без глаз из сердца не выбросишь.
— Нет! — закричала Миранда. — Выброшу из сердца.
Мать посмотрела на дочь и молча вышла из комнаты…
Длинно тянулся колокольный звон. Вспоминали ушедших на войну. Спешили в церковь задобрить бога воском и словами.
Священник долго и нудно говорил о боге, смирении, покорности, уверял, что добродетель отмечается на небе и праведных ждет вечное блаженство.
Бледно мерцают лампады, в узкие окна настойчиво врывается солнечный луч. Тускнеют тоненькие огоньки. Где-то в углу всхлипывают женщины.
Мать Миранды в черном платке тревожно оглядела иконы, поспешно подошла к Георгию Победоносцу, решительно вытерла тонкой ладонью гордые губы и, зажигая запыленную свечку, быстро прошептала:
— Тебе одному верю, сына в битве сбереги.
Голос ее оборвался. Она долго стояла перед иконой, разглядывая тонкие ноги коня Георгия Победоносца, деловито выправила фитилек и, вздохнув, отошла в угол.
Люди с надеждою смотрели священнику в рот, уже не мечтая о вечном блаженстве, лишь бы теперь поскорей отпустил отдохнуть.
— Надо терпеть, — шепнула соседке бойкая женщина, — он всю неделю молчит. В воскресенье мы хотим отдохнуть, а он, хороший человек, соскучился, пусть поговорит…
На нее зашикали, но вдруг, словно одна грудь, вздохнула церковь. Священник кончил проповедь и хотел обратиться с воззванием пожертвовать на бога, но люди уже бросились к выходу. У всех было радостное чувство исполненного долга.
Спешили домой, запивали самодельным вином воскресный обед и ложились досыпать недоспанное за неделю.
Шио с утра не везло. То молоток, изловчившись, выскользнет из рук, то кувшин опрокинется. Неудачи тревожили, он суеверно оглядывался, мелко крестился. Мысли каменными кругляками тяжело ворочались в голове: плохие вести придут, нехорошо война кончится.
В синем тумане парил над уставшим полем золотой ястреб. Тени становились короче. Хлопотливо стрекотали кузнечики, жужжали шмели, деловито проносились стрекозы. Пыльное солнце падало на тяжелые холмы снопов. Возле них мелькали белые рубашки крестьян, сновали мальчишки.
Иванэ Кавтарадзе, вытирая синим платком широкую грудь, подошел к Шио.
— Починка не поможет, доску надо менять, Шио. Ореховую сделай, крепко держит камни, вот мои месепе сделали такую.
Он легко опустился рядом с Шио.
— Что доску менять, — тоскливо ответил Шио, — дом хотел чинить, а тут война, сына взяли. Не успел вырасти, уже турки пришли.
— Э, Шио, мой Дато тоже ушел.
— У тебя месепе много и сыновей, вот Дато ушел, а Бежан, Ласо, Димитрий и Нико работают; у тебя пять сыновей, Иванэ.
— Слава богу, пусть живут… Хороший хлеб, турок отобьем, сыты будем.
— Кто знает, турок хитрый… Каждый год одно и то же: соберем хлеб, солому, народ уберет огороды, сады, а нацвали, — Шио оглянулся, — свалит все до последней хурмы в царские амбары.
— Не все, каждому доля остается.
— Доля! — вспылил Шио. — А нацвали спрашивает, хватает ли мне, азнауру, моего урожая? У него один ответ и для глехи и для азнауров: «Сколько наработал, столько и получил». А сколько я один могу наработать? Сын!.. Большая польза от сына, если он на войне, а когда дома — тоже только о царской охоте думает. Ореховую доску… А кто ее сделает?.. Дом хотел чинить…
— Скучно говоришь, Шио, — махнул рукою Кавтарадэе, — пусть каждый сам о себе думает; твой Георгий — красавец, первый силач в Носте, а ты жалуешься…
— Тебе, Иванэ, не надо жаловаться, у тебя пять сыновей.
— Что ты все моих сыновей считаешь, они из твоих баранов папахи не делают!
Иванэ поднялся. Шио хмуро посмотрел на Кавтарадзе и стал запрягать буйволов.
«Вот, — думал Шио, — у всех на досках сидит целая толпа, а у меня ни одного месепе, два воробья — Маро и Тэкле, какая от них тяжесть?»
На поле каждая семья работала на отведенной земле. Поскрипывая ярмом, буйволы равномерно двигались по кругу. Мужчины, гикая, щелкали длинными кнутами. Для тяжести на молотильных досках сидели женщины и дети.
Поле медленно кружилось, пятнами мелькали люди, животные, качались далекие горы, колесом вертелось густое небо. Солнце рябило в глазах, пряный запах дурманил, едкая пыль царапала горло. Из-под молотильных досок разлетались скользкие золотые брызги. Девушки плоскими деревянными лопатами подбрасывали зерно, желтым пухом ложилась на землю солома.
Зной притуплял желания, расплавлял мысли. Война казалась далекой, нереальной, и только отсутствие молодых мужчин тяжелым камнем пригибало плечи.
Тихо. Носте словно заснуло, даже листья не шелохнутся, только мохнатые волкодавы, высунув языки и тяжело дыша, вытянулись у порога жилищ. По временам, приподнимая морды, они неодобрительно поглядывали на сонно бродивших кур.
Важно переваливаясь на сафьяновых лапках, спускалось к реке стадо дымчатых гусей. Где-то взвизгнул поросенок, утки, беспокойно крякая, захлопали крыльями.
Под широким навесом на кирпичном полу сидел, сгорбившись, дед Димитрия. Дед плоским молотком долбил баранью кожу. Рядом стоял медный чан с водою, куда старик опускал готовый кусок. Другой кусок кожи, прибитый по краям гвоздиками, распластался на ореховой доске. Мерно отстукивали глухие удары по влажной коже, пугливо отзываясь в старческой голове.
— Эх, кто может знать, почему бог дает победу не верующим в него магометанам… А может, вернется здоровым, не всегда на войне плохо…
Дед поднял голову.
Кряхтя и припадая на палку, переходил старик улицу. Он остановился, прислушался, прислонил к глазам руку и медленно направился к деду.
— Жарко, не время кожу долбить, — прошамкал он, опускаясь на ступеньку.
— Знаю, не время, только внук должен с войны вернуться, наверное, без чувяк… — Он нерешительно посмотрел на соседа и быстро, словно боясь противоречий. — Наверно, без чувяк… Димитрий ловкий, его турок не достанет… А как же дружиннику без цаги? Без цаги нельзя… Я сам на войну пять раз ходил, а вот цел остался… Без цаги нельзя молодому, а Димитрий любит мягкие… Смотри!.. — Он с гордостью подвинул доску к старику. — Настоящий сафьян. Хочу покрасить в синий цвет… А может, в желтый?
— В желтый лучше, от солнца не так жарко… Я, когда восемьдесят пасох назад первый раз на войну пошел… Исмаил Великий с нами дрался… О, о, сколько храбрецов легло на горячий песок!.. Очень жарко было, кровь сразу высыхала, а около мертвых через минуту стоять нельзя было… Больше от воздуха умирали…
— Я тоже думаю, в желтый лучше. На зверя хорош ходить, зверь желтого не боится, — торопливо перебил дед.
— Не боится? Зачем бояться, первый раз не страшно. Молодые вперед лезут, а кинжал любит, когда близко. Шашка тоже любит… Шестьдесят пасох назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным стал, уже много воевал… Окружили нас сарбазы, кто на горе был — там остался, кто внизу был — тут остался… Висят на уступах перерезанные грузины. И персов немало убитых, может, больше… Живым тоже плохо, только стоны да свист шашек слышим… Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около меня голова катится. Сначала думал — моя. Открыл глаза, смотрю — Датико, сын моего соседа… Единственный был…
— Если сделать с острым носком, удобнее будет… Веселый мой Димитрий, смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать…
— Зачем бегать, иногда лучше лежать… Я тогда не знал, что лучше, думал — убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому пить хочу, что убит? Подняться не могу, тяжесть к земле тянет. С трудом глаза открыл, вижу — тело Датико меня душит, без головы остался, голова рядом лежит… Единственный был… Из горла капает мне в лицо кровь. От жажды круги в глазах зажглись, ум мутит… Если умер, зачем пить хочу? А кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает… Теплая… Много выпил… Плохо, а сбросить Датико не могу… Уже не слышу грузин, только персы с криками рубят мертвым головы и в кучу складывают… Подошли ко мне двое: один голову Датико на пику надел, другой — мою ищет… Никогда по-персидски не знал, а тут сразу догадался: перс, смеясь, сказал, что голову мою шайтан унес… Потом долго тихо было…
— Скоро осень, охота начнется, мой Димитрий любит охоту… Может, абхазские цаги сделать? Абхазские удобно… Если дождь, чулки сухие будут…
— Долго тихо было, только прохладнее стало. Глаза не могу открыть, кровь слепила… Может, я не убит? Тогда зачем держать на себе тяжесть? С трудом сбросил Датико, сразу легче стало. Глаза расцарапал, пока открыл. Луну в красной чадре увидел, а посередине поля башня из голов грузин стоит, и больше никого. Как встал, как побежал — не помню. Наверно, много бежал, может, ночь, может, неделю, не помню. В чужой деревне женщины и дети с криками, как птицы, разлетелись. Мужчины воду схватили… Холодную лили, теплую лили, а с головы красный ручей бежит… Когда отмыли, смеяться начали: «Ты что, ишак, совсем не ранен, из чужой крови папаху себе сделал…» Зачем бога учить? Бог сам знает, как лучше… В желтую покрась, на мне тогда тоже желтые были…
Тихо в Носте.
На мосту монотонно заскрипела арба. На плетень, обвитый черной ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул шею, громче загорланил, заглянул к себе под крыло, и вдруг остервенело принялся перебирать перья. Но скоро, спрыгнув, понесся к навозу. Не найдя кур на обычном месте, беспокойно забегал по двору, остановился, наклонил голову, сердито замигал синеватыми веками и, сорвавшись, бросился к откосу…
Петух угадал — его семья хозяйничала за огородом.
А под развесистым каштаном Маро, повязанная белым платком, в маленьком котле вываривала нитки. Она, вздыхая, думала, что половину шерсти придется отдать сборщику и еще отложить моток — пошлину для нацвали за право продажи.
Тэкле, развевая по солнцу черные кудри, яростно выгоняла с грядок куриц. У плетня, следя за Тэкле, смеялись девочки. Она бросила кур и подбежала к подругам. Захлебываясь, щебетали о похождениях совместно вскормленного котенка. Он совсем похож на главного сборщика. Вчера у тети Кетеван вылакал молоко и, удирая, разбил кувшин. Хотя вслух и не высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу.
Потом Тинатин побежала за голубой лентой, привезенной отцом из Гори. Втайне позавидовали. Окончательно сговорились пойти в воскресенье в кавтисхевский лес за кизилом. Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний.
— Тэкле, отнеси отцу мацони и чурек, — не отрываясь от работы, сказала Маро.
— А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно.
— Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать… дома успеет.
На плоской крыше изнемогали от зноя фрукты. Темно-синий инжир, бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных циновках.
С карниза балкона свешивались нанизанные на шерстяные нитки кружочки яблок и сливы.
Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле.
— Сегодня кисет кончила, беркута бисером вышила. Георгий доволен будет… Ничего не слышно? Подожди, покажу…
В чистом доме Гогоришвили, опустив голову, мать скорбно рассказывает Миранде о своем печальном посещении семьи Киазо. Миранда, сдвинув брови, гордо сжала побледневшие губы, ее, казалось, не трогали бедствия семьи Киазо, еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие точного выполнения приказа начальника гзири. Не только скот и одежда, но и запасы на зиму, даже и конь Киазо — все отобрано надсмотрщиком. А обезумевший от горя Киазо пропадает в лесу и совсем отказался от работы на земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных.
Помолчав, мать нерешительно спросила, не поедет ли Миранда навестить обездоленную семью.
— Это может ободрить Киазо, — добавила она почти шепотом.
Миранда неожиданно вспыхнула: неужели мать думает, что она, Миранда, выйдет замуж за воина, позволившего палачу опозорить себя? Почему не заколол обидчика? Почему не заколол себя? Неужели он думает снискать себе уважение с пустым ртом? Все знают, Миранда не может стать посмешищем людей! Мать вздохнула, она думала, не из-за богатства выходит замуж Миранда, а по любви… а если любит, то без языка и даже без глаз из сердца не выбросишь.
— Нет! — закричала Миранда. — Выброшу из сердца.
Мать посмотрела на дочь и молча вышла из комнаты…
Длинно тянулся колокольный звон. Вспоминали ушедших на войну. Спешили в церковь задобрить бога воском и словами.
Священник долго и нудно говорил о боге, смирении, покорности, уверял, что добродетель отмечается на небе и праведных ждет вечное блаженство.
Бледно мерцают лампады, в узкие окна настойчиво врывается солнечный луч. Тускнеют тоненькие огоньки. Где-то в углу всхлипывают женщины.
Мать Миранды в черном платке тревожно оглядела иконы, поспешно подошла к Георгию Победоносцу, решительно вытерла тонкой ладонью гордые губы и, зажигая запыленную свечку, быстро прошептала:
— Тебе одному верю, сына в битве сбереги.
Голос ее оборвался. Она долго стояла перед иконой, разглядывая тонкие ноги коня Георгия Победоносца, деловито выправила фитилек и, вздохнув, отошла в угол.
Люди с надеждою смотрели священнику в рот, уже не мечтая о вечном блаженстве, лишь бы теперь поскорей отпустил отдохнуть.
— Надо терпеть, — шепнула соседке бойкая женщина, — он всю неделю молчит. В воскресенье мы хотим отдохнуть, а он, хороший человек, соскучился, пусть поговорит…
На нее зашикали, но вдруг, словно одна грудь, вздохнула церковь. Священник кончил проповедь и хотел обратиться с воззванием пожертвовать на бога, но люди уже бросились к выходу. У всех было радостное чувство исполненного долга.
Спешили домой, запивали самодельным вином воскресный обед и ложились досыпать недоспанное за неделю.