Она закрыла свою комнату на два замка и покинула посольство через пожарный выход. Ханна рассказала ему, что чувствовала она себя при этом как школьница, сбежавшая из интерната на ночную вечеринку.
   — Лучшей вечеринки я не помню, — сказал он под конец, прежде чем они заснули в объятиях друг друга.
   День начался у них с того, что, отправившись в поход по магазинам на бульваре Сен-Мишель, они накупили одежды, которую она не могла носить, и под конец приобрели галстук, на который он никогда бы не решился прежде. Ленч в кафе на углу занял у них два часа, которые прошли за салатом и одной бутылкой вина. По Елисейским полям они шли, держась за руки, как все влюблённые, а затем встали в очередь, чтобы посмотреть выставку Клодиона в Лувре. Это был шанс поделиться с ней чем-то, о чем знал, но который потом обернулся тем, что он сам оказался слушателем. В маленьком магазинчике под Эйфелевой башней он купил ей широкополую шляпу, в каких ходили туристы, и ещё раз убедился, что она выглядит сногсшибательно в любом наряде.
   Их ужин у Максима состоял всего из одного блюда, поскольку к тому времени они оба знали, что им хочется лишь поскорее вернуться в его маленькую квартирку на Левом берегу.
   Скотт вспомнил, как стоял, словно загипнотизированный, когда Ханна снимала с себя один предмет одежды за другим, пока не смутилась и не бросилась раздевать его. Он был даже готов отказаться от занятий любовью, чтобы только это ожидание чуда продолжалось всегда. Ни с одной из женщин, включая раскованных студенток на одну ночь или случайных знакомых, даже если это представлялось ему любовью, он никогда не испытывал ничего подобного. И даже потом, когда он лежал в её объятиях, это было так же волнующе, как занятие любовью.
   Его палец пробежал по ложбинке на её шее.
   — Когда ты должна вернуться? — спросил он чуть ли не шёпотом.
   — За минуту до посла.
   — И когда должен вернуться он?
   — Его самолёт прилетает из Женевы в 11.20. Так что к двенадцати мне надо сидеть за своим столом.
   — Тогда мы можем заняться любовью ещё один раз, — сказал он и приложил палец к её губам.
   Она слегка прикусила его палец.
   — Ой! — притворно воскликнул он.
   — Только один раз? — отозвалась она.
 
   Дебби впустила заместителя посла в кабинет Кавалли в двадцать минут первого. Опоздание Аль-Обайди осталось без комментариев с той и другой стороны. Тони указал на стул с противоположной стороны стола и ждал, когда его посетитель усядется. Араб впервые вызывал у него какое-то странное чувство беспокойства.
   — Как я сказал вчера, — начал Кавалли, — мы теперь располагаем документом, который вам нужен. И поэтому готовы обменять его на ранее согласованную сумму.
   — Ах да, девяносто миллионов долларов, — сказал араб, складывая кончики пальцев под подбородком и обдумывая своё следующее заявление. — Расчёт после доставки, если я правильно помню.
   — Вы правильно помните, — сказал Кавалли. — Поэтому все, что нам надо знать теперь, это где и когда.
   — Мы требуем, чтобы документ был доставлен в Женеву к двенадцати часам следующего вторника. Получателем будет мсье Пьер Дюмо из банка «Дюмо и К°».
   — Но у меня остаётся всего шесть дней, чтобы найти безопасный маршрут вывоза из страны и…
   — Ваш Бог создал мир за это время, если я правильно помню, — с иронией заметил Аль-Обайди.
   — Декларация будет в Женеве во вторник к полудню, — сказал Кавалли.
   — Хорошо, — ответил Аль-Обайди. — И если мсье Дюмо убедится, что документ подлинный, он переведёт девяносто миллионов в любой банк мира по вашему выбору, для чего ему даны соответствующие указания. Если же вы не сможете доставить документ или он окажется фальшивым, мы теряем десять миллионов долларов и остаёмся ни с чем, если не считать трехминутного фильма, снятого всемирно известным режиссёром. В этом случае директору ФБР и комиссару налоговой службы будут направлены пакеты, аналогичные этому.
   Аль-Обайди вытащил из внутреннего кармана толстый пакет и бросил на стол. Выражение на лице Кавалли не изменилось, когда заместитель посла встал, откланялся и вышел из кабинета, не сказав ни слова больше.
   Кавалли не сомневался, что сейчас он узнает, что означали слова «среди прочего».
   Он вскрыл конверт, и из него на стол посыпались десятки фотографий и документы с приложенными к ним серийными номерами банкнот. На одних фотографиях он беседовал с Алом Калабрезе на мостовой перед кафе «Националь», на других был снят с Джино Сартори в центре Фридом-плаза, на третьих — с режиссёром, сидящим на съёмочной тележке, во время их разговора с бывшим начальником окружного управления полиции. Аль-Обайди даже исхитрился сфотографировать Рекса Баттеруорта перед входом в отель «Уиллард» и актёра с лысой головой, сидящего в третьей машине, и позднее, когда тот садится в лимузин на транспортной площадке возле архива.
   Кавалли забарабанил пальцами по столу. Только сейчас он понял, что не давало ему покоя все эти дни. Это был Аль-Обайди, кого он видел в толпе накануне днём. Он недооценил иракца. Наверное, пришло время связаться с их человеком в Ливане и проинформировать его о счёте в швейцарском банке, который он открыл на имя заместителя посла.
   Нет. С этим придётся подождать, пока не будут выплачены девяносто миллионов.
 
   — Что мне делать, Симон, если он предложит мне работу?
   Скотт заколебался. Он не имел представления, чего захотели бы от неё в МОССАДе. Ему лишь точно было известно, чего хотел от неё он. Обращаться с этим вопросом к Декстеру Хатчинзу в Виргинию было бесполезно, потому что они не задумываясь прикажут продолжать использовать Ханну в своих собственных целях.
   Ханна посмотрела в угол квартиры, который он насмешливо называл кухней.
   — Возможно, ты смог бы запросить у полковника Краца, что мне делать, — предложила она, не дождавшись его ответа. — Объясни ему, что посол хочет, чтобы я заняла место Муны, и что при этом возникает другая проблема.
   — Что за проблема? — спросил Скотт с беспокойством.
   — Срок пребывания посла на этом посту истекает в начале следующего месяца. Ему вполне могут предложить остаться в Париже, но главный администратор говорит всем, что его собираются отозвать в Багдад и повысить до заместителя министра иностранных дел.
   Скотт по-прежнему не высказывал своего мнения.
   — В чем дело, Симон? Ты не способен принимать решения в такое время по утрам? — Скотт продолжал молчать. — В постели ты был разговорчивей, — съязвила она.
   Скотт решил, что больше не будет тянуть ни минуты и расскажет ей обо всем. Он вышел из кухни, обнял её и погладил по голове.
   — Ханна, мне надо… — Его прервал звонок телефона, и он бросился к трубке.
   Послушав несколько секунд Декстера Хатчинза, он сказал:
   — Да, конечно. Я позвоню, как только у меня будет время обдумать это.
   «Что он там делает посреди ночи?» — удивлённо подумал Скотт, опуская трубку.
   — Ещё одна милая, милый? — с улыбкой спросила Ханна.
   — Мои издатели хотят знать, когда я закончу свою рукопись. Сроки уже прошли.
   — И что ты им скажешь?
   — Что я сейчас занят другим.
   — Только сейчас? — сказала она, нажимая пальцем ему на нос.
   — Ну может быть, постоянно, — признался он. Она нежно поцеловала его в щеку и прошептала:
   — Я должна возвращаться в посольство, Симон. Не провожай меня, это слишком рискованно.
   Он задержал её в своих объятиях и хотел было запротестовать, но ограничился вопросом:
   — Когда я увижу тебя в следующий раз?
   — Как только жене посла захочется поплавать, — сказала Ханна и оторвалась от него. — Я же буду ей напоминать, как это хорошо для фигуры и что ей, возможно, следует больше упражняться. — Она засмеялась и ушла, не сказав больше ни слова.
   Скотт стоял у окна и ждал, что она появится из подъезда. Его бесило, что он не может просто взять и позвонить, написать или встретиться с ней, когда ему хочется. Ему хотелось посылать ей цветы, письма, открытки и записки, чтобы она знала, как сильно он любит её.
   Ханна выбежала на улицу с улыбкой на лице, посмотрела вверх и послала ему воздушный поцелуй, прежде чем скрыться за углом.
   Другой человек, продрогший и уставший от многочасового ожидания, тоже наблюдал за ней, но не из окна уютной комнаты, а из подъезда дома напротив.
   Как только Скотт скрылся в окне, человек вышел из тени и последовал за второй секретаршей посла.

Глава XVII

   — Я не верю вам, — сказала она.
   — Боюсь, что ты просто не хочешь мне верить, — сказал Крац, прилетевший из Лондона этим утром.
   — Не может быть, чтобы он работал на врагов Израиля.
   — Если так, то тогда ты, может быть, объяснишь, почему он выдаёт себя за агента МОССАДа?
   Последние два часа Ханна пыталась найти причину, по которой Симон мог бы обмануть её, но вынуждена была признать, что не может придумать убедительного ответа.
   — Ты рассказала нам обо всем, что передала ему? — потребовал Крац.
   — Да, — ответила она, испытывая внезапное чувство стыда. — А вы опросили всех наших союзников?
   — Конечно, опросили, — сказал Крац. — Никто в Париже даже не слышал о нем. Ни французы, ни англичане, а о ЦРУ и говорить нечего. Руководитель их резидентуры лично сказал мне, что в списках у них никогда не было никакого Симона Розенталя.
   — И что теперь будет со мной? — спросила Ханна.
   — Ты хочешь продолжать работать на свою страну?
   — Вы прекрасно знаете, что хочу, — сказала она, сверкнув глазами.
   — И по-прежнему хочешь, чтобы тебя включили в багдадскую группу?
   — Да, хочу. Зачем мне нужно было проходить через все это, если бы я не хотела принять участие в заключительной операции?
   — Тогда ты по-прежнему должна быть готова выполнить клятву, данную тобой перед коллегами в Хезлии.
   — Ничто не заставит меня нарушить эту клятву. Вы знаете это. Просто скажите, что от меня требуется.
   — От тебя требуется убить Розенталя.
 
   Скотт обрадовался, когда Ханна подтвердила в четверг, что сможет улизнуть из посольства и поужинать с ним в пятницу вечером, а может быть, даже остаться на ночь. Похоже, что посла опять вызывают в Женеву, где происходит что-то серьёзное, правда, она по-прежнему не знает, что именно.
   Скотт уже решил, что произойдут три вещи, когда они встретятся в следующий раз. Первое: ужин он приготовит сам, несмотря на невысокое мнение Ханны о его кухне. Второе: он расскажет ей правду о себе, как бы его ни прерывали. И третье…
   Впервые за последние недели Скотт обрёл покой, когда решил снять камень со своей души. Он знал, что будет отозван в Штаты, как только проинформирует Декстера Хатчинза о случившемся, а по прошествии нескольких недель тихо уволен из ЦРУ. Но это больше не имело никакого значения, ибо третье, и самое важное, заключалось в том, что он собирался просить Ханну вернуться с ним в Америку в качестве его жены.
   Вторую половину дня Скотт провёл на рынке в поисках свежеиспечённого хлеба, лесных грибов, сочных отбивных из молодого барашка и мелких апельсинов. Ему хотелось устроить пир, который она никогда не забудет. Он также приготовил речь, выслушав которую она со временем могла бы простить его.
   Вечером Скотт то и дело поглядывал на часы. Он чувствовал себя обокраденным, если Ханна опаздывала больше чем на несколько минут. В прошлый раз она вообще не пришла на их встречу, и хотя он понимал, что у неё нет возможности позвонить, если случалось что-нибудь непредвиденное, ему от этого не было легче. Вскоре после того, как часы пробили восемь, она появилась в дверях.
   Скотт улыбнулся, когда Ханна сняла пальто и он увидел на ней то самое платье, которое выбрал для неё во время их первого совместного похода за покупками. Длинное синее платье лишь слегка обхватывало фигуру и делало её одновременно элегантной и сексуальной.
   Он сразу же обнял её и был удивлён, когда от неё пахнуло холодом. Она была далёкой и отстранённой. Или все это лишь показалось ему? Ханна высвободилась из его объятий и задержала взгляд на столе, накрытом на двоих.
   Скотт налил ей бокал белого вина, которое выбрал под первое блюдо, и поспешил на кухню довершать свои кулинарные усилия, сознавая, что у них с Ханной всегда было так мало времени, чтобы побыть вместе.
   — Что ты готовишь? — спросила она бесцветным голосом.
   — Подожди и увидишь, — ответил он. — Но могу сказать тебе, что закуска — это нечто такое, чему я научился, когда… — Он запнулся. — Много лет назад, — добавил он неуклюже.
   Он не видел гримасы, появившейся на её лице, когда ему не удалось закончить своё предложение.
   Скотт вернулся к ней через несколько секунд с двумя тарелками, на которых ещё шипели только что снятые с огня лесные грибы и лежало по ломтику чесночного хлеба.
   — Чеснока совсем немного, — предупредил он, — по вполне очевидным причинам. — В ответ не последовало никакой остроты или меткого замечания. «Может быть, дело в том, что она не может остаться на ночь», — мелькнуло у него в голове. Он спросил бы её прямо, если бы не заботы с ужином и не желание поскорее приступить к своей речи.
   — Хотелось бы выбраться из Парижа и посмотреть Версаль, как все нормальные люди, — сказал Скотт, накалывая вилкой гриб.
   — Это было бы прекрасно, — сказала она.
   — А ещё лучше…
   Она подняла глаза и внимательно смотрела на него.
   — Уик-энд в Колмендоре. Я обещал это себе ещё тогда, когда впервые услышал о Матиссе в… — Он вновь заколебался, и она опустила голову. — И это только Франция, — сказал он, преодолевая смущение. — В Италии на это не хватит целой жизни. Там сотня Колмендоров.
   Он с надеждой посмотрел в её сторону, но взгляд Ханны был по-прежнему прикован к тарелке.
   Что он сделал? Или у неё есть что-то, о чем она боится рассказать? Ему было страшно представить себе, что она может собираться в Багдад, когда ему хочется побывать с ней в Венеции, Флоренции и Риме. Если её действительно посылают в Багдад, он сделает все, чтобы отговорить её.
   Скотт убрал тарелки и вернулся через несколько секунд с сочным барашком по-провансальски:
   — Любимое блюдо мадам, как я хорошо помню. — Но встретил в ответ лишь слабую улыбку. — Что случилось, Ханна? — спросил он и, сев напротив, потянулся к её руке, которая тут же исчезла под столом.
   — Я просто немного устала, — натянуто ответила она. — У меня была трудная неделя.
   Скотт пытался говорить о её работе, театре, выставке Клодиона в Лувре и даже о попытках Клинтона соединить троих оставшихся солистов группы «Битлз», но все его попытки наталкивались на стену молчания. Они продолжали есть молча, пока его тарелка не опустела.
   — И наконец, моё коронное блюдо. — Он надеялся, что она хотя бы в шутку похвалит его кулинарные способности, но вместо этого встретил лишь подобие улыбки и отстранённый печальный взгляд её чёрных красивых глаз.
   Сбегав на кухню, Скотт быстро вернулся с чашей свеженарезанных апельсинов, слегка политых «квантру», и поставил перед ней деликатес, надеясь, что настроение у неё наконец-то изменится. Но когда он продолжил свой монолог, она по-прежнему молчала.
   Он убрал чашки — свою пустую, её едва начатую — и вскоре принёс кофе. Ей такой, как она любила: чёрный, слегка сдобренный сливками и без сахара; себе — чёрный, обжигающе горячий и слишком сладкий.
   Как только он сел напротив, решив, что настал момент рассказать ей всю правду, она попросила сахара. Скотт подскочил, удивлённый этой просьбой, вернулся на кухню, насыпал сахара в вазочку, схватил ложку и вернулся, увидев, как она закрывает свою маленькую сумочку.
   Он сел, поставил вазочку на стол и улыбнулся ей. Ему никогда ещё не приходилось видеть такую печаль в её глазах. Налив им обоим бренди, он покрутил свой бокал, сделал глоток кофе и повернулся к ней. Ханна не прикасалась ни к кофе, ни к бренди, да и сахар, о котором она просила, так и стоял в середине стола нетронутым.
   — Ханна, — начал Скотт, — мне надо рассказать тебе кое-что важное, и я жалею, что не сделал этого гораздо раньше.
   Он посмотрел на неё и, увидев, что она вот-вот расплачется, хотел было спросить, в чем дело, но побоялся, что, отклонившись от темы, уже не сможет рассказать ей правду.
   — Меня зовут не Симон Розенталь, — тихо сказал он. Ханна удивлённо посмотрела на него, но больше с беспокойством, чем с любопытством. Он сделал ещё один глоток кофе и продолжал: — Я лгал тебе с первого дня нашей встречи, и чем больше я любил тебя, тем больше лгал.
   Она молчала, за что он был благодарен ей, ибо сейчас, как на лекции, ему нужно было, чтобы его не прерывали. В горле у него слегка пересохло, и он вновь отхлебнул кофе.
   — Меня зовут Скотт Брэдли. Я американец, но не из Чикаго, как я сказал при первой встрече. Я из Денвера.
   В глазах у Ханны отразилось полное замешательство, но она по-прежнему не прерывала его. Скотт продолжал идти напролом:
   — Я не агент Израиля в Париже, пишущий путеводитель. Вовсе нет, хотя я должен признаться, что правда гораздо неожиданнее, чем можно себе представить. — Взял её за руку, и она в этот раз не стала противиться. — Пожалуйста, позволь мне объяснить, и тогда, может быть, ты найдёшь возможным простить меня. — В горле у него вдруг пересохло ещё сильнее. Он допил кофе и быстро налил себе ещё чашку, положив лишнюю ложку сахара. Она по-прежнему не притрагивалась к своему. — Я родился в Денвере, где учился в школе. Мой отец был адвокатом и закончил в тюрьме за мошенничество. Я испытывал такое чувство стыда, что, когда умерла моя мать, я уехал преподавать в Бейрутском университете, поскольку не мог смотреть в глаза людям, которых знал.
   Во взгляде у Ханны появилось сочувствие. Это придало Скотту уверенности.
   — Я не работаю на МОССАД ни в каком качестве, как не делал этого никогда. — Губы у неё сжались в узкую полоску. — Моя настоящая работа совсем не такая романтическая. После Бейрута я вернулся в Америку, чтобы стать профессором университета.
   Вид у неё стал озадаченным, а затем вдруг встревоженным.
   — О да, — слова у него начинали звучать невнятно, — на этот раз я говорю правду. Я преподаю конституционное право в Йельском университете. Согласись, что никто не станет сочинять такую историю, — добавил он, пытаясь улыбнуться.
   Скотт выпил ещё кофе. Он не был таким горьким, как в первой чашке.
   — Но я, кроме того, ещё тот, кого называют в нашей профессии шпион-совместитель, и, как оказалось, не очень хороший. И все это несмотря на то, что я многие годы готовился и сам готовил других к тому, чтобы быть хорошими агентами. — Он помолчал. — Но все это было лишь в классе.
   Вид у неё стал совсем обеспокоенный.
   — Тебе не надо опасаться, — сказал он, пытаясь успокоить её. — Я работаю на дружественную сторону, хотя полагаю, что даже это зависит от того, откуда ты смотришь. Я в настоящее время временный оперативный сотрудник ЦРУ.
   — ЦРУ? — запинаясь, проговорила она с недоверием. — Но мне сказали…
   — Что тебе сказали? — быстро спросил он.
   — Ничего, — ответила она и вновь опустила голову.
   Знала ли она уже его подноготную или просто раскусила его легенду? Ему было все равно. Сейчас он хотел только одного — рассказать женщине, которую он любит, все о себе, ничего не утаивая. Хватит лжи. Хватит обмана. Хватит секретов.
   — Ну а поскольку это моя исповедь, я не должен преувеличивать, — продолжал он. — Я езжу в Виргинию двенадцать раз в году и обсуждаю с агентами проблемы, с которыми они сталкиваются на оперативной работе. У меня было полно блестящих идей о том, как помочь им, в тишине и комфорте Лэнгли, но теперь, испытав некоторые из этих проблем на собственном опыте и тем более заварив такую кашу, я стал бы относиться к своим обучаемым гораздо уважительнее.
   — Этого не может быть, — вдруг сказала она. — Признайся, что ты придумал все это, Симон.
   — Боюсь, что нет, Ханна. На этот раз я говорю правду. Поверь мне. Я оказался в Париже только потому, что многие годы добивался, чтобы меня проверили в деле, поскольку полагал, что со своими теоретическими знаниями я буду творить чудеса, если мне предоставят шанс проявить себя. Профессор Скотт Брэдли, знаток конституционного права. Непогрешимый в глазах обожающих его студентов в Йеле и старших сотрудников ЦРУ в Лэнгли. После этого выступления не будет бурных и продолжительных аплодисментов, в этом мы можем с тобой не сомневаться.
   Ханна встала и смотрела на него.
   — Скажи мне, что это неправда, Симон. Этого просто не может быть. Почему ты выбрал меня? Почему меня?
   Он встал и обнял её.
   — Я не выбирал тебя, я полюбил тебя. Это меня выбрали. Нашим людям… нашим понадобилось выяснить, зачем МОССАД внедрил тебя… внедрил тебя в иракское представительство при посольстве Иордании. — Он почувствовал, что ему трудно говорить, и не мог понять, почему его так клонит в сон.
   — Но почему тебя? — Она прильнула к нему в первый раз за вечер. — Почему не постоянного агента ЦРУ?
   — Потому что… потому что им нужен был тот, кого не смог бы узнать ни один профессионал.
   — О Боже, кому же мне верить? — воскликнула она, отстраняясь и беспомощно глядя на него.
   — Ты можешь верить мне, потому что я докажу… докажу, что все сказанное мной правда и только правда. — Скотт двинулся от стола и неуверенным шагом подошёл к серванту, выдвинул нижний ящик и, порывшись в нем, достал небольшой кожаный чемоданчик с золотистыми инициалами С. Б. в правом верхнем углу. Он торжествующе улыбнулся и опёрся рукой о сервант, чтобы не упасть. Фигура женщины, которую он любил, стала расплываться в его глазах, и он уже не видел выражения отчаяния на её лице, пытаясь вспомнить, сколько он успел рассказал ей и что ей ещё нужно было знать.
   — О, мой милый, что я сделала! — сказала она с мольбой в глазах.
   — Ничего, во всем виноват я, — ответил Скотт. — Но мы будем смеяться над этим до конца нашей жизни. Это, между прочим, было предложение. Согласен, что совсем невыразительное, но только потому, что мою любовь к тебе не выразить словами. Ты наверняка должна понимать это, — добавил он и попытался шагнуть к ней.
   Она стояла и беспомощно смотрела, как он пошатнулся вперёд, прежде чем сделать ещё шаг, ноги у него подкосились, и он с грохотом рухнул на стол, оказавшись затем на полу у её ног.
   — Я не могу винить тебя, если ты не чувствуешь того же, что… — успел сказать он, когда кожаный чемоданчик распахнулся и содержимое разлетелось вокруг его тела, которое вдруг стало неподвижным.
   Ханна упала на колени, приподняла его голову и неудержимо разрыдалась.
   — Я люблю тебя, конечно же, я люблю тебя, Симон! Но почему у тебя не хватило доверия ко мне, чтобы рассказать правду?
   Её взгляд остановился на маленькой фотографии, зажатой в его руке. Она выхватила её. На обороте были слова: «Катрин Брэдли — лето, 1966». Это, должно быть, его мать. Она схватила паспорт, лежавший у его головы, и быстро пролистала, пытаясь читать сквозь слезы. Пол — мужской, дата рождения — 11.07.56. Профессия — профессор университета. Она перевернула ещё одну страницу паспорта, и из него выпало фото из «Пари-матч», на котором она демонстрировала костюм Унгаро из весенней коллекции 1990 года.
   — Нет, нет! Только не это, — проговорила Ханна, вновь обхватывая его руками. — Пусть это будет очередной ложью.
   И тут она увидела конверт, на котором просто стояло «Ханне». Она осторожно опустила его голову, взяла конверт и вскрыла его.
   Моя дорогая Ханна!
   Я придумывал сотни способов, как начать это письмо. Вот самый простой из них. Я люблю тебя. И, что важно, как никогда не любил прежде и как никогда уже не буду любить в будущем.
   — Нет! — закричала она. — Нет! — почти ничего не разбирая сквозь слезы.
   Ты не только моя возлюбленная, но и мой самый близкий друг. Мне никогда больше не будет нужен кто-то другой. Я радуюсь при мысли о том, чтобы провести всю свою жизнь с тобой, и ломаю голову над тем, как мне заслужить такое счастье.
   — Прошу тебя, Боже, нет! — рыдала она на его груди. — Я люблю тебя тоже, Симон. Я так люблю тебя.
   Я хочу трех дочерей и двух сыновей и должен предупредить тебя, что на меньшее не согласен. О внуках мы поговорим потом. Боюсь, что в старости окажусь несносным и уставшим, но я никогда не перестану любить тебя.
   Не заставляй нас ждать.
   — Нет, нет, нет! — кричала Ханна, наклоняясь, чтобы поцеловать его. Она вдруг вскочила и, бросившись к телефону, набрала 17, причитая: — О Боже, сделай так, чтобы одной таблетки оказалось недостаточно. Отвечай, отвечай, отвечай! — кричала она в телефон, когда дверь распахнулась и в квартиру ворвался Крац с незнакомым ей человеком.
   Она швырнула телефон на пол и бросилась на Краца, сбив его с ног.
   — Ты ублюдок, ты ублюдок! — выкрикивала она. — Ты заставил меня убить единственного, кого я любила! Чтоб ты сгинул в аду! — Её кулаки колотили его по лицу.
   Подскочил незнакомец и быстро отбросил её в сторону. Затем они подхватили безжизненное тело Скотта и вынесли его из квартиры.
   Ханна лежала в углу и плакала.
   Прошёл час, может, два, прежде чем она медленно подползла к столу, открыла свою сумочку и достала вторую таблетку.

Глава XVIII

   — Белый дом.
   — Господина Баттеруорта, пожалуйста.
   Наступила долгая тишина.
   — У меня никто не значится под такой фамилией, сэр. Подождите секунду, я соединю вас с отделом кадров.