Страница:
— А не подождать ли нам ещё хоть чуть-чуть, дорогой? — спросила Джони.
— Нет, — рявкнул он и направился в гараж, даже не взглянув в её сторону. Джони заметила на столике текст речи мужа и, сунув его в сумочку, захлопнула за собой входную дверь и закрыла её на два замка. Когда она выскочила на дорогу, её супруг уже сидел за рулём и нервно барабанил пальцами по рычагу переключения скоростей.
По пути в женскую школу Колумбуса никто из них не проронил ни слова. Маккензи вглядывался в каждую машину, следовавшую в сторону Верхнего Арлингтона, в надежде увидеть свою дочь сидящей на заднем сиденье одной из них.
Небольшая делегация встречающих во главе с директрисой поджидала их у крыльца перед главным входом в школу. Директриса вышла вперёд, чтобы пожать руку выдающемуся хирургу, когда он появился из машины в сопровождении жены. Она поискала взглядом Салли и вопросительно вздёрнула бровь.
— Салли так и не была дома, — пояснил доктор Маккензи.
— Она, вероятно, появится через несколько минут, если она уже не здесь, — предположила Джони Маккензи. Директрисе было известно, что Салли нет в школе, но она посчитала невежливым поправлять супругу почётного гостя.
Без четырнадцати минут шесть они прошли в кабинет директрисы, где юная леди Саллиных лет предложила им на выбор сухое шерри и апельсиновый сок. Маккензи неожиданно вспомнил, что в суматохе тревожного ожидания дочери забыл текст своей речи на столике в холле. Посмотрев на часы, он понял, что уже поздно посылать за ним жену. Однако признавать свою оплошность в такой обстановке ему тоже не хотелось. «Черт побери, с подростковой аудиторией всегда трудно иметь дело, а уж когда в ней одни девицы, то вообще хоть плачь», — подумал он и попытался собраться с мыслями.
За три минуты до начала, несмотря на то, что Салли по-прежнему не было, директриса предложила всем пройти в большой зал.
— Нельзя заставлять девочек ждать, — объяснила она, — это будет дурным примером.
Когда они уже выходили из кабинета, Джони вынула из сумочки текст речи и отдала его мужу. На его лице впервые за эти часы отразилось облегчение.
Без одной минуты шесть директриса с почётным гостем вышли на сцену. Он увидел, как четыре сотни девиц встают и аплодируют ему, делая это, как выразилась бы директриса, в манере, присущей воспитанным дамам.
Когда аплодисменты стихли, директриса взмахнула руками, показывая, что девочки могут сесть, и они почти бесшумно опустились на свои места. Затем она взошла на трибуну и без всякой бумажки произнесла хвалебную речь в честь Т. Гамильтона Маккензи, которая могла бы произвести впечатление даже на Нобелевский комитет. Директриса говорила об Эдварде Зейре, основоположнике современной пластической хирургии; Дж. Р. Уолте и Вильгельме Краузе и напомнила ученицам о том, что Т. Гамильтон Маккензи последовал их великим традициям и продвинул эту процветающую науку на новые рубежи. Она ничего не сказала о Салли и её многочисленных успехах в учёбе, хотя это было заготовлено в первоначальном варианте её речи. Нарушение школьных правил не должно было остаться безнаказанным, даже если ты только что завоевала престижную федеральную стипендию.
Когда директриса возвратилась на своё место в центре сцены, Маккензи направился к трибуне. Он заглянул в записи, откашлялся и начал излагать свой трактат.
«Большинство из вас в этой аудитории, я полагаю, представляют себе пластическую хирургию как нечто такое, с помощью чего спрямляют носы, убирают двойные подбородки и избавляются от мешков под глазами. Это, смею заверить вас, не пластическая, а косметическая хирургия. Пластическая хирургия, — продолжал он, к всеобщему разочарованию сидящих в первом ряду, как подозревала его жена, — это кое-что другое». Затем он в течение сорока минут, ни разу не подняв головы, прочитал лекцию о зет-пластике, аллотрансплантации, врождённых пороках развития и ожогах третьей степени.
Когда Маккензи наконец-то сел, аплодисменты были не такими громкими, как вначале. Он объяснил себе это тем, что проявление подлинных чувств, очевидно, считается здесь «не подобающим» воспитанным дамам.
По возвращении в кабинет директрисы Джони спросила у секретарши, нет ли известий о Салли.
— Мне ничего не известно, — ответила секретарша, — но она вполне могла сидеть в зале.
Во время лекции, которую Джони слышала в разном изложении уже в сотый раз, она рассмотрела каждое лицо в зале и знала, что среди присутствовавших её дочери не было.
Им было предложено ещё шерри, и после того как позволили правила приличия, Маккензи объявил, что им пора возвращаться. Директриса кивком выразила своё согласие и проводила гостей до машины. Поблагодарив хирурга за чрезвычайно глубокую лекцию, она стояла у крыльца, пока автомобиль гостей не скрылся из виду.
— Я не встречала такого поведения ни разу в жизни, — заявила она в присутствии секретарши. — Передайте мисс Маккензи, чтобы она явилась ко мне завтра до утренней молитвы. Прежде всего я хочу от неё услышать, почему она отказалась от автомобиля, который я для неё заказала.
Скотт Брэдли в тот вечер тоже читал лекцию, но на ней присутствовали всего шестнадцать слушателей, и ни одному из них не было меньше тридцати пяти. Все они были старшими оперативными сотрудниками ЦРУ и такими же физически крепкими, как любой защитник в американском футболе. Логика, которой с ними занимался Скотт, была более приземлённой, чем та, которую он читал студентам помоложе в Йельском университете.
Эти люди работали на переднем крае, который проходил через весь земной шар. Профессор Брэдли часто заставлял их анализировать решения, которые они принимали в стрессовых ситуациях, и делать заключения о том, приводили ли они к достижению желаемых результатов.
Они быстро признавали свои ошибки. Личной гордыне здесь не было места — допускалась только гордость за свою профессию. Вначале это показалось Скотту банальным, но за девять лет совместной с ними работы в аудитории и в спортивном зале он изменил своё мнение.
Около часа Брэдли подбрасывал им контрольные задания, в то же время подсказывая, как надо рассуждать, сопоставляя известные факты с субъективными суждениями, прежде чем делать то или иное твёрдое заключение.
За прошедшие девять лет Скотт почерпнул от них не меньше, чем они от него, и по-прежнему находил удовольствие в том, что помогает им применять свои знания на практике. Тем не менее его часто посещала мысль о том, чтобы тоже проверить себя в деле, а не просто в лекционном зале.
Занятия в классе закончились, и Скотт вместе со всеми отправился на очередную тренировку в спортзал. Он взбирался по канатам, поднимал тяжести, отрабатывал приёмы карате, не встречая даже намёка на то, что к нему относятся не как к полноправному члену команды. Любой, кто пробовал относиться к приезжему профессору свысока, обычно не оставался безнаказанным.
За ужином в тот вечер — никакого спиртного, только «квибель» — Скотт поинтересовался у заместителя директора, будет ли ему когда-нибудь позволено приобрести хоть некоторый опыт оперативной работы.
— Эта не та работа, которой можно заниматься на каникулах, — ответил Декстер Хатчинз, раскуривая сигару. — Бросай Йель и переходи к нам на постоянную должность, а там посмотрим, стоит ли выпускать тебя из класса.
— Следующий год у меня должен быть свободным в университете, — напомнил Брэдли своему начальнику.
— Тогда отправляйся в ту поездку по Италии, о которой ты давно уже мечтаешь. После наших с тобой семилетних обедов мне кажется, что я знаю о Беллини не меньше, чем о баллистике.
— Я не оставлю свои попытки попасть на оперативную работу, вы это понимаете, Декстер?
— Тебе придётся это сделать, когда исполнится пятьдесят, потому что в этом возрасте мы отправим тебя в отставку.
— Но мне только тридцать шесть…
— Ты слишком нетерпелив для хорошего оперативника, — сказал заместитель директора, попыхивая сигарой.
Распахнув входную дверь и не обращая внимания на звонивший телефон, Т. Гамильтон Маккензи прокричал что было мочи: «Салли, Салли?», но не получил ответа.
Наконец он схватил трубку, предполагая, что это была его дочь.
— Салли? — повторил он.
— Доктор Маккензи? — спросили его более спокойным голосом.
— Да, это я, — сказал он.
— Если вас интересует ваша дочь, могу заверить, что она жива и здорова.
— Кто это? — потребовал Маккензи.
— Я позвоню позднее, доктор Маккензи, чтобы дать вам успокоиться, — прозвучал в трубке тихий голос. — А вы тем временем не вздумайте звонить в полицию или в какое-нибудь частное агентство. Если вы позвоните, мы немедленно узнаем и нам ничего не останется, как только вернуть вашу милую дочь, — он помолчал, — в гробу.
Телефон замолчал.
Маккензи побелел и мгновенно покрылся потом.
— В чем дело, милый? — спросила Джони при виде мужа, рухнувшего на диван.
— Салли похитили, — в ужасе произнёс он. — Они сказали не звонить в полицию. Они собираются позвонить позднее. — Доктор уставился на телефон.
— Салли похитили? — не поверила Джони.
— Да, — бросил муж.
— Тогда мы должны сообщить в полицию прямо сейчас, — сказала Джони, подскакивая. — В конце концов, милый, за это им платят зарплату.
— Нет, не должны. Они сказали, что немедленно узнают, если мы сделаем это, и вернут её в гробу.
— В гробу? Ты уверен, что они так сказали? — тихо спросила Джони.
— Черт возьми, конечно, я уверен. Но они сказали, что с ней ничего не случится, пока мы не обратимся в полицию. Этого я не понимаю. Ведь я не богатый человек.
— Я все же считаю, что мы должны позвонить в полицию. В конце концов, комиссар Диксон наш близкий друг.
— Нет, нет! — закричал Маккензи. — Разве ты не понимаешь? Если мы сделаем это, они убьют её.
— Я понимаю только, — ответила жена, — что для тебя это — темныи лес, между тем как дочери нашей грозит большая опасность. — Она помолчала. — Ты должен сейчас же позвонить комиссару Диксону.
— Нет! — повторил муж, срываясь на крик. — Ты просто не можешь понять.
— Я прекрасно понимаю, — неожиданно спокойным голосом сказала Джони. — Ты вознамерился сыграть роль не только декана медицинского факультета, но и начальника полиции Колумбуса, хотя ничего в этом не смыслишь. Как ты отнесёшься к тому, если в твою операционную вломится полицейский, подскочит к пациенту и потребует скальпель?
Маккензи уставился на жену холодным взглядом и подумал, что причиной столь странной её реакции явилось напряжение последних часов.
Двое мужчин, прослушивавших их разговор на другом конце города, переглянулись. Человек с наушниками сказал:
— Хорошо, что нам придётся иметь дело с ним, а не с ней.
Когда через час телефон зазвонил вновь, Маккензи и его жена подскочили, как ужаленные. Помедлив несколько секунд, чтобы собраться с духом, муж взял трубку.
— Маккензи, — сказал он.
— Слушай меня внимательно, — тихо проговорили в трубке, — и не перебивай. Отвечай, только когда тебя спросят. Понятно?
— Да, — сказал Маккензи.
— Ты хорошо сделал, что не позвонил в полицию, несмотря на подсказки жены, — продолжал вкрадчивый голос. — Ты рассуждаешь более здраво, чем она.
— Я хочу поговорить с моей дочерью, — перебил Маккензи.
— Ты насмотрелся ночных фильмов, доктор. В реальной жизни не бывает героинь или героев, если тебе так хочется. Заруби себе это на носу. Я ясно выражаюсь?
— Да, — ответил Маккензи.
— Ты уже отнял у меня слишком много времени, — сказал тихий голос, и телефон замолчал.
Прошёл ещё час, прежде чем раздался следующий звонок. Все это время Джони пыталась уговорить мужа позвонить в полицию. На этот раз Маккензи взял трубку не раздумывая:
— Да? Да?
— Успокойся, доктор, — сказал вкрадчивый голос. — И теперь уже не перебивай. Завтра в 8.30 утра ты, как обычно, выйдешь из дома и поедешь в клинику. По пути заедешь в «Олентанджи инн» и сядешь за любой свободный столик в углу кафе. Смотри только, чтобы это был столик на двоих. Как только мы убедимся, что за тобой нет «хвоста», один из наших людей подойдёт к тебе и передаст указания. Понятно?
— Да.
— Один подозрительный шаг, доктор, и ты никогда больше не увидишь свою дочь. Постарайся запомнить: это ты занимаешься продлением жизни. Мы же укорачиваем её.
На линии наступила мёртвая тишина.
Глава V
— Нет, — рявкнул он и направился в гараж, даже не взглянув в её сторону. Джони заметила на столике текст речи мужа и, сунув его в сумочку, захлопнула за собой входную дверь и закрыла её на два замка. Когда она выскочила на дорогу, её супруг уже сидел за рулём и нервно барабанил пальцами по рычагу переключения скоростей.
По пути в женскую школу Колумбуса никто из них не проронил ни слова. Маккензи вглядывался в каждую машину, следовавшую в сторону Верхнего Арлингтона, в надежде увидеть свою дочь сидящей на заднем сиденье одной из них.
Небольшая делегация встречающих во главе с директрисой поджидала их у крыльца перед главным входом в школу. Директриса вышла вперёд, чтобы пожать руку выдающемуся хирургу, когда он появился из машины в сопровождении жены. Она поискала взглядом Салли и вопросительно вздёрнула бровь.
— Салли так и не была дома, — пояснил доктор Маккензи.
— Она, вероятно, появится через несколько минут, если она уже не здесь, — предположила Джони Маккензи. Директрисе было известно, что Салли нет в школе, но она посчитала невежливым поправлять супругу почётного гостя.
Без четырнадцати минут шесть они прошли в кабинет директрисы, где юная леди Саллиных лет предложила им на выбор сухое шерри и апельсиновый сок. Маккензи неожиданно вспомнил, что в суматохе тревожного ожидания дочери забыл текст своей речи на столике в холле. Посмотрев на часы, он понял, что уже поздно посылать за ним жену. Однако признавать свою оплошность в такой обстановке ему тоже не хотелось. «Черт побери, с подростковой аудиторией всегда трудно иметь дело, а уж когда в ней одни девицы, то вообще хоть плачь», — подумал он и попытался собраться с мыслями.
За три минуты до начала, несмотря на то, что Салли по-прежнему не было, директриса предложила всем пройти в большой зал.
— Нельзя заставлять девочек ждать, — объяснила она, — это будет дурным примером.
Когда они уже выходили из кабинета, Джони вынула из сумочки текст речи и отдала его мужу. На его лице впервые за эти часы отразилось облегчение.
Без одной минуты шесть директриса с почётным гостем вышли на сцену. Он увидел, как четыре сотни девиц встают и аплодируют ему, делая это, как выразилась бы директриса, в манере, присущей воспитанным дамам.
Когда аплодисменты стихли, директриса взмахнула руками, показывая, что девочки могут сесть, и они почти бесшумно опустились на свои места. Затем она взошла на трибуну и без всякой бумажки произнесла хвалебную речь в честь Т. Гамильтона Маккензи, которая могла бы произвести впечатление даже на Нобелевский комитет. Директриса говорила об Эдварде Зейре, основоположнике современной пластической хирургии; Дж. Р. Уолте и Вильгельме Краузе и напомнила ученицам о том, что Т. Гамильтон Маккензи последовал их великим традициям и продвинул эту процветающую науку на новые рубежи. Она ничего не сказала о Салли и её многочисленных успехах в учёбе, хотя это было заготовлено в первоначальном варианте её речи. Нарушение школьных правил не должно было остаться безнаказанным, даже если ты только что завоевала престижную федеральную стипендию.
Когда директриса возвратилась на своё место в центре сцены, Маккензи направился к трибуне. Он заглянул в записи, откашлялся и начал излагать свой трактат.
«Большинство из вас в этой аудитории, я полагаю, представляют себе пластическую хирургию как нечто такое, с помощью чего спрямляют носы, убирают двойные подбородки и избавляются от мешков под глазами. Это, смею заверить вас, не пластическая, а косметическая хирургия. Пластическая хирургия, — продолжал он, к всеобщему разочарованию сидящих в первом ряду, как подозревала его жена, — это кое-что другое». Затем он в течение сорока минут, ни разу не подняв головы, прочитал лекцию о зет-пластике, аллотрансплантации, врождённых пороках развития и ожогах третьей степени.
Когда Маккензи наконец-то сел, аплодисменты были не такими громкими, как вначале. Он объяснил себе это тем, что проявление подлинных чувств, очевидно, считается здесь «не подобающим» воспитанным дамам.
По возвращении в кабинет директрисы Джони спросила у секретарши, нет ли известий о Салли.
— Мне ничего не известно, — ответила секретарша, — но она вполне могла сидеть в зале.
Во время лекции, которую Джони слышала в разном изложении уже в сотый раз, она рассмотрела каждое лицо в зале и знала, что среди присутствовавших её дочери не было.
Им было предложено ещё шерри, и после того как позволили правила приличия, Маккензи объявил, что им пора возвращаться. Директриса кивком выразила своё согласие и проводила гостей до машины. Поблагодарив хирурга за чрезвычайно глубокую лекцию, она стояла у крыльца, пока автомобиль гостей не скрылся из виду.
— Я не встречала такого поведения ни разу в жизни, — заявила она в присутствии секретарши. — Передайте мисс Маккензи, чтобы она явилась ко мне завтра до утренней молитвы. Прежде всего я хочу от неё услышать, почему она отказалась от автомобиля, который я для неё заказала.
Скотт Брэдли в тот вечер тоже читал лекцию, но на ней присутствовали всего шестнадцать слушателей, и ни одному из них не было меньше тридцати пяти. Все они были старшими оперативными сотрудниками ЦРУ и такими же физически крепкими, как любой защитник в американском футболе. Логика, которой с ними занимался Скотт, была более приземлённой, чем та, которую он читал студентам помоложе в Йельском университете.
Эти люди работали на переднем крае, который проходил через весь земной шар. Профессор Брэдли часто заставлял их анализировать решения, которые они принимали в стрессовых ситуациях, и делать заключения о том, приводили ли они к достижению желаемых результатов.
Они быстро признавали свои ошибки. Личной гордыне здесь не было места — допускалась только гордость за свою профессию. Вначале это показалось Скотту банальным, но за девять лет совместной с ними работы в аудитории и в спортивном зале он изменил своё мнение.
Около часа Брэдли подбрасывал им контрольные задания, в то же время подсказывая, как надо рассуждать, сопоставляя известные факты с субъективными суждениями, прежде чем делать то или иное твёрдое заключение.
За прошедшие девять лет Скотт почерпнул от них не меньше, чем они от него, и по-прежнему находил удовольствие в том, что помогает им применять свои знания на практике. Тем не менее его часто посещала мысль о том, чтобы тоже проверить себя в деле, а не просто в лекционном зале.
Занятия в классе закончились, и Скотт вместе со всеми отправился на очередную тренировку в спортзал. Он взбирался по канатам, поднимал тяжести, отрабатывал приёмы карате, не встречая даже намёка на то, что к нему относятся не как к полноправному члену команды. Любой, кто пробовал относиться к приезжему профессору свысока, обычно не оставался безнаказанным.
За ужином в тот вечер — никакого спиртного, только «квибель» — Скотт поинтересовался у заместителя директора, будет ли ему когда-нибудь позволено приобрести хоть некоторый опыт оперативной работы.
— Эта не та работа, которой можно заниматься на каникулах, — ответил Декстер Хатчинз, раскуривая сигару. — Бросай Йель и переходи к нам на постоянную должность, а там посмотрим, стоит ли выпускать тебя из класса.
— Следующий год у меня должен быть свободным в университете, — напомнил Брэдли своему начальнику.
— Тогда отправляйся в ту поездку по Италии, о которой ты давно уже мечтаешь. После наших с тобой семилетних обедов мне кажется, что я знаю о Беллини не меньше, чем о баллистике.
— Я не оставлю свои попытки попасть на оперативную работу, вы это понимаете, Декстер?
— Тебе придётся это сделать, когда исполнится пятьдесят, потому что в этом возрасте мы отправим тебя в отставку.
— Но мне только тридцать шесть…
— Ты слишком нетерпелив для хорошего оперативника, — сказал заместитель директора, попыхивая сигарой.
Распахнув входную дверь и не обращая внимания на звонивший телефон, Т. Гамильтон Маккензи прокричал что было мочи: «Салли, Салли?», но не получил ответа.
Наконец он схватил трубку, предполагая, что это была его дочь.
— Салли? — повторил он.
— Доктор Маккензи? — спросили его более спокойным голосом.
— Да, это я, — сказал он.
— Если вас интересует ваша дочь, могу заверить, что она жива и здорова.
— Кто это? — потребовал Маккензи.
— Я позвоню позднее, доктор Маккензи, чтобы дать вам успокоиться, — прозвучал в трубке тихий голос. — А вы тем временем не вздумайте звонить в полицию или в какое-нибудь частное агентство. Если вы позвоните, мы немедленно узнаем и нам ничего не останется, как только вернуть вашу милую дочь, — он помолчал, — в гробу.
Телефон замолчал.
Маккензи побелел и мгновенно покрылся потом.
— В чем дело, милый? — спросила Джони при виде мужа, рухнувшего на диван.
— Салли похитили, — в ужасе произнёс он. — Они сказали не звонить в полицию. Они собираются позвонить позднее. — Доктор уставился на телефон.
— Салли похитили? — не поверила Джони.
— Да, — бросил муж.
— Тогда мы должны сообщить в полицию прямо сейчас, — сказала Джони, подскакивая. — В конце концов, милый, за это им платят зарплату.
— Нет, не должны. Они сказали, что немедленно узнают, если мы сделаем это, и вернут её в гробу.
— В гробу? Ты уверен, что они так сказали? — тихо спросила Джони.
— Черт возьми, конечно, я уверен. Но они сказали, что с ней ничего не случится, пока мы не обратимся в полицию. Этого я не понимаю. Ведь я не богатый человек.
— Я все же считаю, что мы должны позвонить в полицию. В конце концов, комиссар Диксон наш близкий друг.
— Нет, нет! — закричал Маккензи. — Разве ты не понимаешь? Если мы сделаем это, они убьют её.
— Я понимаю только, — ответила жена, — что для тебя это — темныи лес, между тем как дочери нашей грозит большая опасность. — Она помолчала. — Ты должен сейчас же позвонить комиссару Диксону.
— Нет! — повторил муж, срываясь на крик. — Ты просто не можешь понять.
— Я прекрасно понимаю, — неожиданно спокойным голосом сказала Джони. — Ты вознамерился сыграть роль не только декана медицинского факультета, но и начальника полиции Колумбуса, хотя ничего в этом не смыслишь. Как ты отнесёшься к тому, если в твою операционную вломится полицейский, подскочит к пациенту и потребует скальпель?
Маккензи уставился на жену холодным взглядом и подумал, что причиной столь странной её реакции явилось напряжение последних часов.
Двое мужчин, прослушивавших их разговор на другом конце города, переглянулись. Человек с наушниками сказал:
— Хорошо, что нам придётся иметь дело с ним, а не с ней.
Когда через час телефон зазвонил вновь, Маккензи и его жена подскочили, как ужаленные. Помедлив несколько секунд, чтобы собраться с духом, муж взял трубку.
— Маккензи, — сказал он.
— Слушай меня внимательно, — тихо проговорили в трубке, — и не перебивай. Отвечай, только когда тебя спросят. Понятно?
— Да, — сказал Маккензи.
— Ты хорошо сделал, что не позвонил в полицию, несмотря на подсказки жены, — продолжал вкрадчивый голос. — Ты рассуждаешь более здраво, чем она.
— Я хочу поговорить с моей дочерью, — перебил Маккензи.
— Ты насмотрелся ночных фильмов, доктор. В реальной жизни не бывает героинь или героев, если тебе так хочется. Заруби себе это на носу. Я ясно выражаюсь?
— Да, — ответил Маккензи.
— Ты уже отнял у меня слишком много времени, — сказал тихий голос, и телефон замолчал.
Прошёл ещё час, прежде чем раздался следующий звонок. Все это время Джони пыталась уговорить мужа позвонить в полицию. На этот раз Маккензи взял трубку не раздумывая:
— Да? Да?
— Успокойся, доктор, — сказал вкрадчивый голос. — И теперь уже не перебивай. Завтра в 8.30 утра ты, как обычно, выйдешь из дома и поедешь в клинику. По пути заедешь в «Олентанджи инн» и сядешь за любой свободный столик в углу кафе. Смотри только, чтобы это был столик на двоих. Как только мы убедимся, что за тобой нет «хвоста», один из наших людей подойдёт к тебе и передаст указания. Понятно?
— Да.
— Один подозрительный шаг, доктор, и ты никогда больше не увидишь свою дочь. Постарайся запомнить: это ты занимаешься продлением жизни. Мы же укорачиваем её.
На линии наступила мёртвая тишина.
Глава V
Ханна была уверена, что у неё получится. Ведь если она не сможет провести их в Лондоне, на что ей тогда надеяться в Багдаде?
Для эксперимента Ханна выбрала вторник, потратив днём раньше несколько часов на разведку местности. Свой план она решила ни с кем не обсуждать, опасаясь, что кто-нибудь из резидентуры МОССАДа может её заподозрить, если она слишком настойчиво будет задавать один и тот же вопрос.
В холле Ханна внимательно оглядела себя в зеркале. Чистая белая майка и свободный свитер, достаточно поношенные джинсы, кроссовки, теннисные носки и только слегка неаккуратная причёска.
Она собрала свой маленький потрёпанный чемоданчик — единственное, что ей было позволено взять из дома, — и вышла из домика с террасой, когда часы показывали начало одиннадцатого.
Миссис Рабин ушла ещё раньше, чтобы запастись в супермаркете всем необходимым на две недели вперёд.
Ханна шла по дороге медленно, зная, что если её поймают, то следующим же рейсом отправят домой. Вскоре показалась станция метро. Она предъявила контролёру проездной, спустилась вниз и прошла в дальний конец ярко освещённой платформы, пока к ней подходил громыхающий поезд.
На Лестер-сквер Ханна сделала пересадку на линию Пиккадилли и, когда поезд остановился на станции «Саут-Кенсингтон», была в числе первых на эскалаторе. Она не бросилась по привычке вверх по ступеням, поскольку бегущий привлекает внимание, а тихо стояла и изучала рекламу на стене, стараясь скрыть лицо. Перед глазами проплывали новый «Ровер-200» с турбонаддувом, виски «Джонни Уокер», предостережение против СПИДа, «Бульвар заката» Эндрю Ллойда Уэббера в «Аделфи». Выбравшись на свет божий, Ханна быстро огляделась по сторонам, перешла Харрингтон-роуд и направилась к отелю «Норфолк» — неприметному заведению средней руки, который она отобрала среди множества других. Побывав здесь накануне, она знала, как пройти в женский туалет, не задавая лишних вопросов.
Толкнув дверь и быстро убедившись, что, кроме неё, в туалете никого нет, Ханна прошла в последнюю кабинку, заперла за собой дверь и, раскрыв чемоданчик, приступила к процессу медленного изменения своего облика.
Дважды, пока она переодевалась, в туалете возникали шаги входивших и выходивших. В это время Ханна сидела на унитазе и выжидала, когда останется одна.
Вся операция заняла у неё почти двадцать минут. Покинув кабинку, она остановилась перед зеркалом и внесла несколько несущественных корректив.
А затем стала молиться, но только не своему Богу.
Выйдя из туалета и медленно поднявшись по лестнице, Ханна вновь оказалась в вестибюле отеля. Здесь она отдала свой маленький чемоданчик портье, сказав, что через пару часов заберёт его, и получила красный билетик в обмен на монету достоинством в один фунт. Через несколько секунд, пройдя вслед за группой туристов через вращающиеся двери отеля, она уже была на улице.
После репетиции, проведённой днём ранее, Ханна точно знала, куда направляется и сколько надо времени, чтобы добраться до центрального входа. Оставалось только надеяться, что её инструктор из МОССАДа не ошибся относительно внутренней планировки здания, ведь пока в нем не был ни один агент.
Ханна медленно приближалась к Бромптон-роуд.
Она знала, что не может позволить себе ни секунды колебания, оказавшись перед входом в здание. Когда до цели оставалось двадцать шагов, она уже было решила пройти мимо, но, добравшись до крыльца, обнаружила, что уже взбирается по его ступеням и смело стучится в дверь. Через несколько мгновений дверь открыл бугай, заслонивший собой весь проем. Ханна твёрдым шагом двинулась внутрь, и охранник, к её облегчению, отступил в сторону, выглянул на улицу, проверяя, нет ли чего подозрительного, и захлопнул дверь.
Она прошла по коридору к слабо освещённой лестнице, ни разу не обернувшись, и стала медленно подниматься по деревянным ступеням. Оказавшись на площадке второго этажа, она увидела слева от себя дверь с отслаивающейся коричневой краской и бронзовой ручкой, которую, похоже, не чистили уже несколько месяцев. Медленно повернув ручку, Ханна толкнула дверь и вошла. Стоявший в помещении приглушённый гул голосов неожиданно стих. Все присутствующие враз обернулись и уставились на неё.
Откуда им могло быть известно, что Ханна здесь впервые, ведь они видели только её глаза?
Вскоре одна из них заговорила опять, и Ханна тихо заняла место в кругу. Внимательно прислушиваясь к возобновившемуся разговору, она обнаружила, что понимает почти каждое слово, даже если говорят сразу несколько человек. Более трудным испытанием оказалось собственное участие в разговоре. Решившись вступить в него, она поведала, что зовут её Шека, что муж её прибыл в Лондон совсем недавно и смог привезти только одну жену, не получив разрешение на остальных. Они кивали в ответ и выражали своё удивление по поводу нежелания британских иммиграционных властей признать полигамию.
Весь следующий час Ханна слушала и обсуждала с ними их проблемы. Какие англичане нечистоплотные, какие падшие, всюду у них СПИД. Поскорее бы домой, к пристойной еде и пристойной воде. И когда только кончится этот дождь? Без всякого предупреждения одна из женщин в чёрном поднялась и откланялась. Когда вслед за ней встала вторая, Ханна поняла, что у неё есть шанс улизнуть. Она молча последовала за уходившими вниз по лестнице, оставаясь в нескольких шагах позади. Бугай, охранявший вход, открыл дверь и выпустил всех трех на улицу. Женщины впереди неё юркнули на заднее сиденье большого чёрного «мерседеса» и быстро отбыли в неизвестном направлении, а Ханна повернула за угол и пошла назад в отель «Норфолк».
Т. Гамильтон Маккензи провёл большую часть ночи, пытаясь сообразить, что же все-таки хотел от него человек с вкрадчивым голосом. Он проверил свои банковские счета. У него было всего около 230 000 долларов вместе с акциями. Ещё четверть миллиона мог принести дом, поскольку ссуда за него была уже выплачена, но его продажа могла затянуться на многие месяцы, если учитывать нынешний спрос на недвижимость. Итого, он сможет наскрести лишь полмиллиона. То, что банк не ссудит ему ни цента больше, в этом у него не было никаких сомнений.
Почему они выбрали его? В Колумбусе хватает отцов, которые стоят раз в десять дороже его. Взять того же Джо Раггиеро, который без конца напоминает всем, что владеет самой крупной в Колумбусе сетью винных магазинов, так он, наверное, уже давно мультимиллионер. На какой-то момент Маккензи пришло в голову, что он имеет дело с бандой, которая просто ошиблась в своём выборе или оказалась кучкой самых что ни на есть дилетантов. Но он отмёл эту мысль, когда задумался о том, с каким мастерством эти «дилетанты» провели похищение и все, что за ним последовало. Нет, он должен признать, что имеет дело с профессионалами, которые точно знают, чего хотят.
Маккензи выскользнул из постели в самом начале шестого и, уставившись в окно, не обнаружил никаких признаков утреннего солнца. Он старался производить как можно меньше шума, хотя знал, что его лежавшая без движения жена наверняка не спит — скорее всего, она не сомкнула глаз за всю ночь.
Доктор постоял под тёплым душем, побрился и по непонятной для себя причине надел совершенно новую рубашку с костюмом, в котором ходил только в церковь, и повязал цветастый галстук «Либерти», подаренный Салли на Рождество два года назад и который он пока не осмеливался носить.
Затем он спустился на кухню и первый раз за пятнадцать лет сварил жене кофе. Взяв поднос и вернувшись в спальню, он увидел, что Джони сидит в кровати и трёт покрасневшие глаза.
Маккензи присел с краю, и они стали молча пить чёрный кофе. Все, что можно было сказать, они уже сказали друг другу за предшествующие одиннадцать часов.
Он отнёс поднос вниз, где долго мыл посуду и прибирал на кухне, пока не услышал звук упавшей перед домом газеты. Бросив посудное полотенце, Маккензи выскочил на лужайку, подобрал номер «Диспач» и быстро пробежал первую полосу в поисках ответа на мучивший его вопрос, не стало ли прессе каким-то образом известно о похищении. В заголовках преобладал Клинтон, поскольку Ирак опять нагнетал напряжённость. Президент обещал направить дополнительный контингент войск для охраны кувейтской границы, если возникнет такая необходимость.
— Надо было сразу доводить дело до конца, — сквозь зубы проворчал Маккензи, закрывая за собой входную дверь. — Саддам не тот человек, кто играет по правилам.
Он попытался вникнуть в содержание статьи, но смысл отдельных слов ускользал от него. Из всей передовой статьи он понял только, что Клинтон, по мнению редакции, испытывает свой первый настоящий кризис. «Клинтон даже не представляет себе, что такое настоящий кризис, — подумал Маккензи, — ведь его дочь преспокойно спала в Белом доме прошлой ночью».
Маккензи чуть ли не обрадовался, когда часы в холле наконец пробили восемь. Джони спустилась к нему полностью одетая. Она поправила ему воротник и стряхнула перхоть с плеча, словно впереди у него был обычный день в университете. По поводу галстука она ничего не сказала.
— Возвращайся прямо домой, — добавила она, как всегда.
— Конечно, вернусь. — Он прикоснулся губами к её щеке и, не сказав больше ни слова, быстро вышел из дома.
Открыв ворота гаража, Маккензи увидел мерцающий свет фар и громко выругался. Он, должно быть, забыл выключить их прошлым вечером, когда был так зол на свою дочь. Теперь он разозлился на себя и выругался ещё раз.
Сев за руль и вставив ключ зажигания, доктор прежде помолился Богу, а затем уже выключил фары и после короткой паузы повернул ключ. Он пробовал запустить двигатель и так и сяк, но тот лишь вздрагивал, когда его нога жала на педаль газа.
— Не сегодня! — крикнул он и со всей силы стукнул ладонями по баранке.
Предприняв ещё пару попыток, доктор выскочил из машины и бросился назад в дом. Его палец жал на кнопку звонка до тех пор, пока Джони не открыла дверь, вопросительно посмотрев на него.
— У меня сел аккумулятор. Мне нужна твоя машина, и побыстрей, побыстрей!
— Она на обслуживании. Ты мне все уши прожужжал накануне, чтобы я отдала её в ремонт.
Не став ничего говорить, Маккензи повернулся и побежал на дорогу, высматривая на ходу знакомого вида жёлтую машину с цифрами 444 4444 на крыше, но вскоре сообразил, что ему вряд ли удастся найти такси, разъезжающее в столь ранний час в поисках пассажиров. Единственное, что он смог высмотреть, был автобус, направлявшийся в его сторону. Остановка находилась в сотне метров, и он припустил в том же направлении, в котором двигался автобус. До остановки оставалось ещё добрых тридцать метров, когда автобус обогнал его, однако водитель остановился и продолжал стоять.
Маккензи взбирался по ступенькам, едва переводя дух.
— Спасибо, — выдохнул он. — Этот автобус идёт до Олентанджи-Ривер?
— Почти до неё самой, приятель.
— Тогда поехали, — сказал Маккензи и посмотрел на часы, которые показывали 8.17. Если ему повезёт, он все ещё может успеть на встречу.
— С вас доллар, — сказал ему в спину водитель, когда Маккензи двинулся в поисках свободного места.
Т. Гамильтон Маккензи порылся в карманах своего выходного костюма.
— О Боже! — вырвалось у него. — Я забыл…
— А вот этого не надо, приятель, — сказал водитель. — Нет денег, иди пешком.
Маккензи вновь повернулся к нему:
— Поймите, у меня важная встреча. Вопрос жизни и смерти.
— Моя работа для меня важнее. Я должен соблюдать правила. А они говорят: «Не можешь заплатить — вылезай».
— Но… — пролепетал Маккензи.
— Даю доллар за эти часы, — сказал молодой человек во втором ряду, с удовольствием наблюдавший за сценой.
Т. Гамильтон Маккензи посмотрел на свой золотой «Ролекс», полученный за двадцать пять лет работы в клинике университета штата Огайо, сдёрнул его с запястья и отдал молодцу.
— Это, должно быть, точно вопрос жизни и смерти, — сказал тот, отдавая доллар в обмен на часы, которые тут же оказались на его руке. Маккензи передал доллар водителю.
— Это не самая лучшая сделка, приятель, — сказал тот, покачав головой. — Ты мог бы неделю кататься в лимузине за «Ролекс».
— Ладно, хватит, давай поезжай! — закричал Маккензи.
— Это не я держал нас здесь, — заметил водитель, неторопливо отъезжая от обочины.
Маккензи сидел на первом сиденье и сокрушался, что не он ведёт автобус. Бросив взгляд на часы и не обнаружив их на прежнем месте, он обернулся к юноше и спросил:
— Сколько времени?
Молодой человек с гордостью посмотрел на своё неожиданное приобретение, от которого в общем-то и не отводил глаз:
— Восемь часов двадцать шесть минут и двадцать секунд.
Маккензи уставился в окно, мысленно подгоняя автобус, который то и дело останавливался, чтобы высадить или подобрать пассажира. Когда они наконец добрались до угла Индепенденс, водитель уже начинал побаиваться, как бы с пассажиром, лишившимся часов, не случился инфаркт. Спрыгивая со ступенек автобуса, Маккензи услышал, как часы на городской ратуше отбили 8.45.
Для эксперимента Ханна выбрала вторник, потратив днём раньше несколько часов на разведку местности. Свой план она решила ни с кем не обсуждать, опасаясь, что кто-нибудь из резидентуры МОССАДа может её заподозрить, если она слишком настойчиво будет задавать один и тот же вопрос.
В холле Ханна внимательно оглядела себя в зеркале. Чистая белая майка и свободный свитер, достаточно поношенные джинсы, кроссовки, теннисные носки и только слегка неаккуратная причёска.
Она собрала свой маленький потрёпанный чемоданчик — единственное, что ей было позволено взять из дома, — и вышла из домика с террасой, когда часы показывали начало одиннадцатого.
Миссис Рабин ушла ещё раньше, чтобы запастись в супермаркете всем необходимым на две недели вперёд.
Ханна шла по дороге медленно, зная, что если её поймают, то следующим же рейсом отправят домой. Вскоре показалась станция метро. Она предъявила контролёру проездной, спустилась вниз и прошла в дальний конец ярко освещённой платформы, пока к ней подходил громыхающий поезд.
На Лестер-сквер Ханна сделала пересадку на линию Пиккадилли и, когда поезд остановился на станции «Саут-Кенсингтон», была в числе первых на эскалаторе. Она не бросилась по привычке вверх по ступеням, поскольку бегущий привлекает внимание, а тихо стояла и изучала рекламу на стене, стараясь скрыть лицо. Перед глазами проплывали новый «Ровер-200» с турбонаддувом, виски «Джонни Уокер», предостережение против СПИДа, «Бульвар заката» Эндрю Ллойда Уэббера в «Аделфи». Выбравшись на свет божий, Ханна быстро огляделась по сторонам, перешла Харрингтон-роуд и направилась к отелю «Норфолк» — неприметному заведению средней руки, который она отобрала среди множества других. Побывав здесь накануне, она знала, как пройти в женский туалет, не задавая лишних вопросов.
Толкнув дверь и быстро убедившись, что, кроме неё, в туалете никого нет, Ханна прошла в последнюю кабинку, заперла за собой дверь и, раскрыв чемоданчик, приступила к процессу медленного изменения своего облика.
Дважды, пока она переодевалась, в туалете возникали шаги входивших и выходивших. В это время Ханна сидела на унитазе и выжидала, когда останется одна.
Вся операция заняла у неё почти двадцать минут. Покинув кабинку, она остановилась перед зеркалом и внесла несколько несущественных корректив.
А затем стала молиться, но только не своему Богу.
Выйдя из туалета и медленно поднявшись по лестнице, Ханна вновь оказалась в вестибюле отеля. Здесь она отдала свой маленький чемоданчик портье, сказав, что через пару часов заберёт его, и получила красный билетик в обмен на монету достоинством в один фунт. Через несколько секунд, пройдя вслед за группой туристов через вращающиеся двери отеля, она уже была на улице.
После репетиции, проведённой днём ранее, Ханна точно знала, куда направляется и сколько надо времени, чтобы добраться до центрального входа. Оставалось только надеяться, что её инструктор из МОССАДа не ошибся относительно внутренней планировки здания, ведь пока в нем не был ни один агент.
Ханна медленно приближалась к Бромптон-роуд.
Она знала, что не может позволить себе ни секунды колебания, оказавшись перед входом в здание. Когда до цели оставалось двадцать шагов, она уже было решила пройти мимо, но, добравшись до крыльца, обнаружила, что уже взбирается по его ступеням и смело стучится в дверь. Через несколько мгновений дверь открыл бугай, заслонивший собой весь проем. Ханна твёрдым шагом двинулась внутрь, и охранник, к её облегчению, отступил в сторону, выглянул на улицу, проверяя, нет ли чего подозрительного, и захлопнул дверь.
Она прошла по коридору к слабо освещённой лестнице, ни разу не обернувшись, и стала медленно подниматься по деревянным ступеням. Оказавшись на площадке второго этажа, она увидела слева от себя дверь с отслаивающейся коричневой краской и бронзовой ручкой, которую, похоже, не чистили уже несколько месяцев. Медленно повернув ручку, Ханна толкнула дверь и вошла. Стоявший в помещении приглушённый гул голосов неожиданно стих. Все присутствующие враз обернулись и уставились на неё.
Откуда им могло быть известно, что Ханна здесь впервые, ведь они видели только её глаза?
Вскоре одна из них заговорила опять, и Ханна тихо заняла место в кругу. Внимательно прислушиваясь к возобновившемуся разговору, она обнаружила, что понимает почти каждое слово, даже если говорят сразу несколько человек. Более трудным испытанием оказалось собственное участие в разговоре. Решившись вступить в него, она поведала, что зовут её Шека, что муж её прибыл в Лондон совсем недавно и смог привезти только одну жену, не получив разрешение на остальных. Они кивали в ответ и выражали своё удивление по поводу нежелания британских иммиграционных властей признать полигамию.
Весь следующий час Ханна слушала и обсуждала с ними их проблемы. Какие англичане нечистоплотные, какие падшие, всюду у них СПИД. Поскорее бы домой, к пристойной еде и пристойной воде. И когда только кончится этот дождь? Без всякого предупреждения одна из женщин в чёрном поднялась и откланялась. Когда вслед за ней встала вторая, Ханна поняла, что у неё есть шанс улизнуть. Она молча последовала за уходившими вниз по лестнице, оставаясь в нескольких шагах позади. Бугай, охранявший вход, открыл дверь и выпустил всех трех на улицу. Женщины впереди неё юркнули на заднее сиденье большого чёрного «мерседеса» и быстро отбыли в неизвестном направлении, а Ханна повернула за угол и пошла назад в отель «Норфолк».
Т. Гамильтон Маккензи провёл большую часть ночи, пытаясь сообразить, что же все-таки хотел от него человек с вкрадчивым голосом. Он проверил свои банковские счета. У него было всего около 230 000 долларов вместе с акциями. Ещё четверть миллиона мог принести дом, поскольку ссуда за него была уже выплачена, но его продажа могла затянуться на многие месяцы, если учитывать нынешний спрос на недвижимость. Итого, он сможет наскрести лишь полмиллиона. То, что банк не ссудит ему ни цента больше, в этом у него не было никаких сомнений.
Почему они выбрали его? В Колумбусе хватает отцов, которые стоят раз в десять дороже его. Взять того же Джо Раггиеро, который без конца напоминает всем, что владеет самой крупной в Колумбусе сетью винных магазинов, так он, наверное, уже давно мультимиллионер. На какой-то момент Маккензи пришло в голову, что он имеет дело с бандой, которая просто ошиблась в своём выборе или оказалась кучкой самых что ни на есть дилетантов. Но он отмёл эту мысль, когда задумался о том, с каким мастерством эти «дилетанты» провели похищение и все, что за ним последовало. Нет, он должен признать, что имеет дело с профессионалами, которые точно знают, чего хотят.
Маккензи выскользнул из постели в самом начале шестого и, уставившись в окно, не обнаружил никаких признаков утреннего солнца. Он старался производить как можно меньше шума, хотя знал, что его лежавшая без движения жена наверняка не спит — скорее всего, она не сомкнула глаз за всю ночь.
Доктор постоял под тёплым душем, побрился и по непонятной для себя причине надел совершенно новую рубашку с костюмом, в котором ходил только в церковь, и повязал цветастый галстук «Либерти», подаренный Салли на Рождество два года назад и который он пока не осмеливался носить.
Затем он спустился на кухню и первый раз за пятнадцать лет сварил жене кофе. Взяв поднос и вернувшись в спальню, он увидел, что Джони сидит в кровати и трёт покрасневшие глаза.
Маккензи присел с краю, и они стали молча пить чёрный кофе. Все, что можно было сказать, они уже сказали друг другу за предшествующие одиннадцать часов.
Он отнёс поднос вниз, где долго мыл посуду и прибирал на кухне, пока не услышал звук упавшей перед домом газеты. Бросив посудное полотенце, Маккензи выскочил на лужайку, подобрал номер «Диспач» и быстро пробежал первую полосу в поисках ответа на мучивший его вопрос, не стало ли прессе каким-то образом известно о похищении. В заголовках преобладал Клинтон, поскольку Ирак опять нагнетал напряжённость. Президент обещал направить дополнительный контингент войск для охраны кувейтской границы, если возникнет такая необходимость.
— Надо было сразу доводить дело до конца, — сквозь зубы проворчал Маккензи, закрывая за собой входную дверь. — Саддам не тот человек, кто играет по правилам.
Он попытался вникнуть в содержание статьи, но смысл отдельных слов ускользал от него. Из всей передовой статьи он понял только, что Клинтон, по мнению редакции, испытывает свой первый настоящий кризис. «Клинтон даже не представляет себе, что такое настоящий кризис, — подумал Маккензи, — ведь его дочь преспокойно спала в Белом доме прошлой ночью».
Маккензи чуть ли не обрадовался, когда часы в холле наконец пробили восемь. Джони спустилась к нему полностью одетая. Она поправила ему воротник и стряхнула перхоть с плеча, словно впереди у него был обычный день в университете. По поводу галстука она ничего не сказала.
— Возвращайся прямо домой, — добавила она, как всегда.
— Конечно, вернусь. — Он прикоснулся губами к её щеке и, не сказав больше ни слова, быстро вышел из дома.
Открыв ворота гаража, Маккензи увидел мерцающий свет фар и громко выругался. Он, должно быть, забыл выключить их прошлым вечером, когда был так зол на свою дочь. Теперь он разозлился на себя и выругался ещё раз.
Сев за руль и вставив ключ зажигания, доктор прежде помолился Богу, а затем уже выключил фары и после короткой паузы повернул ключ. Он пробовал запустить двигатель и так и сяк, но тот лишь вздрагивал, когда его нога жала на педаль газа.
— Не сегодня! — крикнул он и со всей силы стукнул ладонями по баранке.
Предприняв ещё пару попыток, доктор выскочил из машины и бросился назад в дом. Его палец жал на кнопку звонка до тех пор, пока Джони не открыла дверь, вопросительно посмотрев на него.
— У меня сел аккумулятор. Мне нужна твоя машина, и побыстрей, побыстрей!
— Она на обслуживании. Ты мне все уши прожужжал накануне, чтобы я отдала её в ремонт.
Не став ничего говорить, Маккензи повернулся и побежал на дорогу, высматривая на ходу знакомого вида жёлтую машину с цифрами 444 4444 на крыше, но вскоре сообразил, что ему вряд ли удастся найти такси, разъезжающее в столь ранний час в поисках пассажиров. Единственное, что он смог высмотреть, был автобус, направлявшийся в его сторону. Остановка находилась в сотне метров, и он припустил в том же направлении, в котором двигался автобус. До остановки оставалось ещё добрых тридцать метров, когда автобус обогнал его, однако водитель остановился и продолжал стоять.
Маккензи взбирался по ступенькам, едва переводя дух.
— Спасибо, — выдохнул он. — Этот автобус идёт до Олентанджи-Ривер?
— Почти до неё самой, приятель.
— Тогда поехали, — сказал Маккензи и посмотрел на часы, которые показывали 8.17. Если ему повезёт, он все ещё может успеть на встречу.
— С вас доллар, — сказал ему в спину водитель, когда Маккензи двинулся в поисках свободного места.
Т. Гамильтон Маккензи порылся в карманах своего выходного костюма.
— О Боже! — вырвалось у него. — Я забыл…
— А вот этого не надо, приятель, — сказал водитель. — Нет денег, иди пешком.
Маккензи вновь повернулся к нему:
— Поймите, у меня важная встреча. Вопрос жизни и смерти.
— Моя работа для меня важнее. Я должен соблюдать правила. А они говорят: «Не можешь заплатить — вылезай».
— Но… — пролепетал Маккензи.
— Даю доллар за эти часы, — сказал молодой человек во втором ряду, с удовольствием наблюдавший за сценой.
Т. Гамильтон Маккензи посмотрел на свой золотой «Ролекс», полученный за двадцать пять лет работы в клинике университета штата Огайо, сдёрнул его с запястья и отдал молодцу.
— Это, должно быть, точно вопрос жизни и смерти, — сказал тот, отдавая доллар в обмен на часы, которые тут же оказались на его руке. Маккензи передал доллар водителю.
— Это не самая лучшая сделка, приятель, — сказал тот, покачав головой. — Ты мог бы неделю кататься в лимузине за «Ролекс».
— Ладно, хватит, давай поезжай! — закричал Маккензи.
— Это не я держал нас здесь, — заметил водитель, неторопливо отъезжая от обочины.
Маккензи сидел на первом сиденье и сокрушался, что не он ведёт автобус. Бросив взгляд на часы и не обнаружив их на прежнем месте, он обернулся к юноше и спросил:
— Сколько времени?
Молодой человек с гордостью посмотрел на своё неожиданное приобретение, от которого в общем-то и не отводил глаз:
— Восемь часов двадцать шесть минут и двадцать секунд.
Маккензи уставился в окно, мысленно подгоняя автобус, который то и дело останавливался, чтобы высадить или подобрать пассажира. Когда они наконец добрались до угла Индепенденс, водитель уже начинал побаиваться, как бы с пассажиром, лишившимся часов, не случился инфаркт. Спрыгивая со ступенек автобуса, Маккензи услышал, как часы на городской ратуше отбили 8.45.