Арно Сергей. Живодерня

   – Видишь, "вольвочка"-красавица на хвосте сидит. Чувствовал я что-то, понять не мог. А нас вон уже ведут, что характерно. Значит, вышли мы на правильную дорожку… – Он лихо повернул баранку, Илью кинуло на Сергея. – Эх, шины лысые… Вот теперь смотри! Нету их?!
   – Нету!
   Сергей притормозил и, свернув, влетел во двор.
   – Тут затихаримся пока.
   Сергей закурил сигарету.
   – Значит, Парикмахер… – задумчиво начал Илья. – Никак я не думал.
   – Парикмахер вряд ли. Он бы не успел никого предупредить. Раньше уже вели.
   Пущенное Сергеем кольцо из дыма разбилось о ветровое стекло.
   – Может, из жилконторы, – предположил Илья. – Не понравился мне этот сантехник человеческих душ… Не зря бабка его кляла.
   – Да, может, и от конторы. Поехали.
   Неторопливо выехав из двора, осмотрели улицу. Потом, немного покрутившись по району, выехали к музею. Сергей оставил машину в незнакомом дворике.
   Оказалось, что они пришли к закрытию, но Сергею с его грубоватой обаятельностью удалось заболтать билетершу, и они стали торопливо обходить залы.
   Сергей тоже впервые был в этом музее и очень заинтересованно осматривал экспонаты, не забывая все же цели прихода, чего нельзя было сказать об Илье. Он подолгу задерживался у какого-нибудь облюбованного им уродца в колбе и не мог оторвать от него восхищенных своих глаз. Именно здесь и именно сейчас он понял, что всю жизнь стремился видеть уродство, что неосознанно всегда тянуло его к человеческой особенности, непохожести и внешней индивидуальности. Его привлекали уродства других людей. Уродство как окошечко в другой мир, в котором люди не похожи на окружавших его. И он замирал от блаженства. Раньше он видел примитивные проявления уродств. Разве тех встречаемых им большеголовых карликов, старух в ортопедических ботинках, горбунов, больных "пляской святого Витта" можно было сравнить с этим великолепием форм! Этим праздником уродства! О ухищренность Создателя!
   Завороженный, он переходил из зала в зал с благоговейным ужасом. Неужели там, за дверью, может ожидать что-нибудь еще? Неужели может оказаться что-нибудь более неожиданное, более изощренное… И замирало дыхание!
   – Ну куда теперь? – надоедал, отвлекал, рушил этот прекрасный мир Сергей.
   – На втором этаже, кажется… – бубнил Илья, не в силах оторваться от стендов.
   Поняв, что Илья слишком увлечен, Сергей сам стал определяться в дальнейшем пути.
   – Вот, похоже, в этом зале, – наконец сказал он Илье. – Посмотри сам. Второй этаж и, как легендолог объяснял, в углу… Да вот же он.
   Они осторожно прошли мимо музейного рабочего, который, стоя на стуле, смазывал дверные петли.
   – Ну точно, он и есть, – приближая лицо к стеклу стенда, сказал Сергей.
   Илья уставился на сосуд, разглядывая крохотное уродливое тельце человека. Все было в нем так, как говорил исчезнувший легендолог.
   Вглядываясь в мертвого ребенка, Илья, к своему изумлению и ужасу, видел лицо легендолога, мутное и прозрачное, как у привидения. Что такое?..
   – Это он… – хрипло прошептал Илья.
   – Кто? – Сергей наклонился поближе, разглядывая человека в колбе.
   – Это он – Егор Петрович, – шепотом выговорил Илья.
   Илья не сразу сообразил, что призрачно-мутное лицо, которое он видел, – отражение, а человек этот находится сейчас за спиной. Илья, все еще не веря стеклу стенда и опасаясь, что это в его воображении, медленно повернулся…
   На стуле, прямо напротив Ильи, там, где минуту назад стоял слесарь, сидел долговязый Егор Петрович, только без бороды и с коротко остриженными волосами. В том, что это легендолог, Илья не усомнился ни на секунду, хоть бы он обрил, как мусульманин, голову или зарос бы весь густой растительностью.
   Егор Петрович, скучая, глядел мимо Ильи, мимо чудного ребенка, мимо…
   – Ты что, Илья? – спросил, встревоженный странным взглядом товарища, Сергей.
   – Это он, – снова повторил изумленный Илья.
   Почувствовав чужой взгляд, Егор Петрович встретился глазами с Ильей, вздрогнул и отвернулся к двери.
   Илья подошел к Егору Петровичу совсем близко. Легендолог все так же продолжал смотреть на дверь, словно не замечая стоящего перед ним человека, но чувствовалось его внутреннее напряжение. Так они молчали: Илья глядел сверху на легендолога, тот не отводил глаз от двери.
   – Здравствуйте, Егор Петрович, – наконец не выдержал Илья.
   – Вы ошиблись, я не Егор Петрович, – со вздохом сказал он, не поворачиваясь.
   – Да нет, это вы ошиблись. Вы – Егор Петрович.
   Помолчали.
   – Зачем ты приехал? – спросил легендолог одними губами все так же окаменело, не поворачивая головы.
   – Я приехал разобраться, – сказал Илья. – И теперь, кажется, разобрался.
   – Зря ты приехал, – сказал Егор Петрович, повернув голову и глядя прямо в глаза Илье.
   Глаза у него были какие-то тусклые, неживые, взгляд застывший.
   – Нет, не зря. Теперь мне известно, что сначала вы морочили мне голову…
   – Если бы ты знал… – перебил Егор Петрович.
   – Потом убили Струганого! – повысил голос Илья.
   От этих слов Егор Петрович вздрогнул, взгляд его угас, губы задрожали. Он как-то весь сжался.
   – Убили старуху, – безжалостно продолжал Илья.
   Его распирала злоба против этого человека, который хотел скинуть на него свои делишки, морочил ему голову…
   – Ладно, папаша, что характерно, раскалывайся. Скрывать бесполезно, – сказал стоявший рядом Сергей. – Мы ведь все про тебя знаем.
   – Да, я должен рассказать, – устало проговорил Егор Петрович. – Должен.
   – Уж точно, должен. Раз к стенке приперли,-улыбнулся Сергей.
   – Сейчас музей закрывается. Мы можем пойти ко мне и там поговорить.
   – Только ты, папаша, не вздумай убежать или там тюкнуть по темени ледорубом друга моего, – уважая старость, предупредил Сергей.
   Егор Петрович криво ухмыльнулся.
   Легендолог поднялся на ноги и, взяв висевшую на спинке стула трость, медленно поковылял из зала. Что-то за эти годы случилось у него с ногой. Видно было, что передвигался он с большим трудом.
   Где нужно расписавшись в сдаче поста, Егор Петрович молча похромал из здания. Перед тем как выйти из музея, Сергей минут пять стоял у стеклянной двери, наблюдая за улицей. Илья не посчитал такие меры безопасности излишними.
   – Это не ваши друзья нам на бампер наезжают? – спросил Сергей у Егора Петровича.
   Тот улыбнулся грустно и ничего не ответил, мысли его были далеко. Илья видел, что легендолог не ожидал раскрытия его преступлений, и был подавлен и уничтожен этим.
   С другой стороны улицы к ним направлялся невысокого роста мужчина. Сергей заметно напрягся.
   Когда человек подошел ближе, Илья признал его по странному головному убору – таких он больше ни на ком не видел.
   – Зубов много, а ничего не ест, – сказал человек в уборе, остановившись.
   – Расческа, – разгадал эрудированный Егор Петрович.
   – Хм, правильно, – хмыкнул человек и пошел своей дорогой.
   – Это Николка-Сфинкс, – пояснил Егор Петрович, когда они двинулись дальше. – Его еще зовут иногда Египтянином. Безобидный человек.
   – А если не отгадаешь, что сделает? – спросил Илья.
   – Ничего страшного, плюнет и пойдет, – ответил легендолог.
   – В лицо? – вспомнив первую встречу со Сфинксом, спросил Илья.
   – Да нет, на асфальт, символически.
   Пройдя темными закоулками, Егор Петрович привел их к двухэтажному дому, где он проживал на первом этаже очень убогой квартиры. Вторую комнату занимал пьяница.
   Комната легендолога была мала, грязна, обставлена старой мебелью, как видно натасканной Егором Петровичем с помоек.
   В этом больном старике, живущем в отвратительных бытовых условиях, Илья уже не видел того жуткого паука, которого боялся три года назад. Теперь он попал в другую паутину (Илья вспомнил наколку на спине Сергея) другого паука. Теперь Егор Петрович вызывал в нем жалость. Но Илья взял себя в руки, нарочно вспомнив, что этот человек – убийца и хотел злодейства свои спихнуть на него, загубив молодую его жизнь.
   Среди вещей, стоявших на столе, Илья увидел стеклянную банку с крышкой. В ней суетилось несколько мух и тараканов, тут же стоял и саркофажик, не тот, который Илья видел на старой квартире легендолога, а совсем другой, попроще. Значит, своим привычкам казнить насекомых Егор Петрович не изменил и здесь.
   – Чаю предложить не могу, – сказал Егор Петрович, усаживаясь. – Нету.
   – Мы к тебе, папаша, не чай с лимоном и цианистым калием пить пришли, мы, что характерно, от тебя много подробностей узнать хотим, – сказал Сергей, устраиваясь вместе с Ильей на продавленном диване и без разрешения закуривая сигарету.
   – Да, уже три года я мучаюсь. Так что лучше кому-нибудь рассказать. Когда ты узнаешь, ты, Илья, быть может, простишь меня. Да, почти все, что я говорил о чуди, правда…
   – Опять о чуди, – устало проворчал Сергей.
   Но Егор Петрович не заметил этого и продолжал.
   – Почти все. Кроме, пожалуй, одного. Раньше, при Петре еще, это был довольно многочисленный народ, но отсутствие дневного света (потому что выбирались они из-под земли, увы, редко) сильно портило здоровье и сокращало их число. Кроме того, у выходов из-под земли, где видели земляных людей, ставили стражу и убивали их беспощадно. Особенно, конечно, чудь пострадала при советской власти. Подземелья их накачивали газом (якобы борясь с крысами), и гибли они там сотнями. А вот теперь власти оставили их в покое, да другая напасть… Но об этом позже. Так вот, осталось их всего человек двести. И совсем они не могущественны, как я тебе говорил. Но самое главное, – Егор Петрович вздохнул тяжело, – мой отец из этого племени. Да, Илья, эту мою тайну никто на свете не знал, кроме Струганого. Мать моя жила на первом этаже, и вот из подземелья стал наведываться к ней по ночам человек с темным землистым цветом кожи. Придет, бывало, ночью, сядет напротив кровати и сидит смотрит молча. Народ этот зрение так натренировал, что во тьме видит. Поначалу мать думала, что мерещится ей, потом привыкла к ночному посетителю. Стал он с ней заговаривать, а сам русский язык плохо знает – на финском говорит, да таком древнем, что современный финн его и не поймет. Начала мать моя с ним язык учить. И завязалась у них любовь. От той любви я на свет появился.
   Помню я, приходил отец тайно по ночам – и то не каждый раз, как потом мне мать рассказывала, скрывал он от своих соплеменников, что есть у него семья на земле: у них связи такие не поощрялись. Меня будили ночью, и мы с ним играли и разговаривали. Потом меня снова укладывали спать, и я просыпался поутру, часто даже не помня, что играл с отцом, или думая, что это был сон. Мать поддерживала во мне это странное полуреальное состояние. Жизнь моя, конечно, была совсем не похожа на жизнь сверстников, которые точно знали, где в их жизни явь, где сон. Поэтому во дворе меня считали странным и обижали. Но это было неважно. Каждый раз я ложился в постель с удовольствием, потому что надеялся, что во сне ко мне придет добрый дедушка. И, сидя у него на коленях, я буду слушать его странные песни на непонятном мне языке. Он будет рассказывать легенды, обряды и сказки своего народа. Нет, конечно, тогда я не знал, что это мой отец: от меня это старательно скрывали, опасаясь, что я могу проговориться. Так мы и жили.
   Нужно сказать, что мать мою соседи считали ненормальной, потому что часто слышали ночами доносящийся сквозь дверь ее голос (отец умел говорить настолько тихо, что слышно было только нас). Я родился в тридцатом году, а в тридцать седьмом отца забрали. Скорее всего, кто-то видел его выходящим из подвала.
   Я очень хорошо запомнил ту ночь, когда впервые за семь лет своей жизни понял, что все мои сны были явью.
   Они ворвались, когда я сидел на коленях у отца. Мгновенно всех ослепил яркий свет – это включили люстру под потолком (с отцом мы сидели всегда при накрытой маминым платком лампе, в полумраке). Стуча сапогами, люди в милицейской форме вывели отца из комнаты. Я видел его при свете в первый и в последний раз. Он был не такой, как все люди, он показался мне в тысячу раз красивее их.
   Мать была в большом горе. Но она была смелой женщиной и беспокоилась не только о своей жизни. Той же ночью, когда забрали отца, мать решилась на отчаянный поступок.
   Под землей оставались ни о чем не подозревающие соплеменники отца. Он рассказывал, как работники НКВД душат их, пуская в подземелья газ. Мать должна была предупредить их, но как? Отец подробно рассказывал о подземном пути, который он проделывал. Но он предупредил, что в те подземные лазы, в которые он пробирается, взрослому человеку без особой подготовки не протиснуть своего тела. Значит, оставалось послать меня. Кроме меня, у мамы больше никого не было. Она сделала это ради других людей, ради последних жителей подземного народа. По памяти она рассказала мне, как и куда мне следует лезть, дала свечу и отвела в подвал.
   Я понимал, что от меня теперь зависит жизнь многих людей. Мне было всего семь лет… в том подземном ходе было так страшно… Да, я до сих пор помню почти все. Я полз на четвереньках по земле, из глаз моих текли слезы ужаса, и я слабым голосом пел песню на древнем финском языке, которой научил меня отец.
   Я полз, наверное, целую вечность, крысы кидались в стороны, но я стремился дальше и дальше, уже не помня, в ту ли я ползу сторону…
   Свеча погасла, будто от дуновения ветра. Теряя сознание, я почувствовал, что кто-то медленно тащит меня волоком по земле. Очнулся я в большой зале, возможно, мне показалось, что она была большая после узкого подземного коридора, горела свеча. Рядом кто-то переговаривался на языке моего отца. Женщина – я успел разглядеть, что это беременная женщина,-натирала мне виски чем-то холодным. Здесь пахло землей так же упоительно приятно, как от отца. Некоторые слова я понимал и стал вмешиваться в разговор. Среди подземных людей были и такие, которые говорили на русском. Так, путая и смешивая два языка, я передал им все, что велела мать.
   Было в подземелье человек двадцать, но, возможно, и больше. Они начали спорить между собой. Потом меня положили на кусок материи с колесиками – этакие земляные санки – и бесшумно отвезли на поверхность. Предупредив, чтобы я ни в коем случае никому не рассказывал, что видел в подземелье.
   А на следующий день мы видели, как работники милиции оцепили дом, зашли в подвал и занесли туда какие-то баллоны… Через три дня арестовали маму. Больше я ее никогда не видел. Казалось бы, народ, кровь которого течет и в моих жилах, пропал навсегда, как являвшийся в снах отец, которого я видел только один раз наяву.
   Меня взяла к себе жить двоюродная тетка матери, смотревшая на жизнь поверхностно и реалистично. Сначала она спросила меня о том, что произошло с мамой. Но, выслушав один раз, больше не возвращалась к этой теме и велела никому этого не рассказывать, посчитав, что я тронулся умом от горя.
   Отечественная война застала меня в возрасте одиннадцати лет. Тетушка, у которой я продолжал жить, в том году достигла пенсионного возраста и испугалась ехать в эвакуацию. Тогда, в начале войны, никто не мог предположить, что будет дальше… А дальше была блокада. У нас в квартире умерли все соседи, мы еще держались за счет мешка картошки, который нам перед самой блокадой привез дальний родственник. Но и картошка кончилась. На наши хлебные карточки иждивенцев выделялось мало хлеба.
   Умерла тетя тихо и незаметно – просто не проснулась утром. Я тоже не вставал с кровати, дров давно не было и, навалив на себя кучу тряпья, лежал, то погружаясь в сон, то вновь обретая реальность.
   В таком угасающем состоянии меня и обнаружили соплеменники отца. Как они разыскали меня в умирающем городе, мне непонятно по сей день. Но они стали приносить для меня еду. Мне остается только догадываться, что это была за еда – вкус у нее был очень непривычный. Потом никогда ничего подобного я не ел. И эти ночные пришельцы спасли меня от голодной смерти. Они появлялись только ночами, и снова, проснувшись утром, мне казалось, что это продолжение того детского сна.
   Уже после войны я слышал от многих людей, переживших блокаду, что к ним, лежавшим при смерти, ночами тоже приходили темнолицые люди, разжигали огонь в печи, наливали в миску похлебку и бесшумно исчезали. Скольких еще людей спасли они в ту страшную зиму…
   Двадцать лет я ничего не слышал о подземном племени. Но оказалось, что они помнили обо мне. Однажды ночью от них появился посланник…
   – Эх, е-о-о, мое! Пьете, падлы!! – Дверь вдруг широко распахнулась, и пьяный здоровенный бугай встал на пороге. – А мне кто нальет! А?!
   К своему ужасу, в руках у него Илья увидел топор.
   – Это сосед, – спокойно сказал Егор Петрович, не шелохнувшись.
   – А мне кто нальет?! – гремел мужик и вдруг засадил острием топора в крышку стоявшей возле двери тумбочки.
   Сергей легко соскочил с места и вытолкал мужика за дверь. Не было его несколько секунд, потом в коридоре что-то тяжело упало. И тут же Сергей возвратился. Топор так и остался торчать из полированной поверхности тумбочки.
   – Так вот, с тех пор я охранял чудь, – когда Сергей сел на место, продолжал Егор Петрович.-Тридцать лет я приносил им лекарства и… устранял опасные последствия ритуалов…
   – Это еще что такое? – спросил Сергей.-Трупы прятал после них?
   – Нет, трупы не нужно прятать, – ничуть не обиделся Егор Петрович. – Но есть у них один обряд. Один раз в два года они, выйдя на поверхность земли, должны пронести на руках человека, на которого пал жребий… Но я не имею права говорить об этом. И еще, они должны взять к себе в подземный город того, на кого укажет Атхилоп. А там, под землей… Впрочем, я не могу открывать тайну мистерии. Наверное, не нужно говорить, что они владеют многими кладами и богатствами, спрятанными людьми в земле. И когда человек возвращается из-под земли, моя задача в том, чтобы он забыл виденное. Это важно и для него тоже. Может быть, прежде всего для него.
   – И поил их настоем афганской колючки?
   – Да, я поил их настоем колючки. Но настой этот не главное. Есть тайные приемы, передаваемые жрецами чуди из поколения в поколение, которые помогают человеку забыть. Люди, побывавшие под землей, забывали; и я со спокойным сердцем отпускал их домой. Так было много лет. Но однажды я проговорился. Я не предполагал, какие могут быть последствия моей откровенности. Я рассказал все своему другу Николаю. Нужно сказать, что у меня никогда не было друзей – он был единственным. Дружили мы со школы, и однажды я разоткровенничался и рассказал все ему. Конечно, он поначалу не поверил. Но я захотел во что бы то ни стало доказать ему. Я устал от гнета тайны, которую нес всю жизнь в одиночку. Казалось, что стоит мне хоть кому-нибудь доказать существование подземного народа, и мне станет легче жить. И я тайно показал ему шествие чуди по улице. Все, с начала до конца. Но мне не стало легче: теперь я знал, что еще кто-то посвящен в эту тайну и в любую минуту может проговориться…
   – И ты решил убить его… – встрял с догадкой Сергей.
   Лицо Егора Петровича исказило страдание.
   – Да, – сказал он. – Тем, что я открыл ему тайну, которую должен был нести один, я обрек его на страшные мучения и смерть. Это моя вина, и я умру с ней. Так и случилось, как я предполагал. Николай любил выпить и часто в пьяном чаду говорил много лишнего, чего не стоило бы говорить… И однажды Николай исчез. Видели его последний раз в пивном баре.
   Через три месяца после его исчезновения ко мне пришла женщина и сказала, что мой друг Николай просит меня прийти по указанному адресу. Когда я пришел к нему, то ужаснулся его виду. С тех пор все называли его Струганым, и мне он велел забыть его имя. Тогда от своего друга я впервые услышал о банде Китайца.
   Оказалось, что Китаец со своими головорезами, зная о подземном народе, уже много лет охотится за ними по всему городу. Он чудовищно жесток и беспощаден. Китаец обложил налогами весь город, но ему все мало денег. Он охотится за сокровищами подземелий, чтобы превратить их в деньги. А на Николая они вышли по случайности и, похитив его, привезли на одну из квартир. Боже мой! Какие муки он испытал там в течение двух недель! Но он не выдал меня, зная, что я являюсь единственным связующим звеном с жителями подземелий и только мне они доверяют полностью. Каким-то чудом Николаю удалось бежать, кроме того, он прихватил с собой папку с документами, компрометирующими Китайца. Но, зная всемогущую его силу, не торопился передавать их в правоохранительные органы. Даже из тех бумаг, которые имелись у него, было понятно, какое количество чиновников и представителей закона получают от Китайца взятки! Это были очень важные документы.
   Китаец искал Николая около пяти лет, но не нашел. Мне неизвестно, как Китаец узнал о том, что и я имею отношение к чуди. Я много думал об этом, но кроме тебя, Илья, и следователя Свинцова, я никому не говорил об этом народе, конечно, от вас обоих я скрыл самое главное… После твоего ухода в отделение милиции я вышел из дома, собираясь съездить на вокзал, чтобы купить тебе билет на поезд, но тут прямо на улице двое мужчин запихали меня в машину и привезли в какую-то квартиру. Страшное это было место. Комната, где стены и пол заклеены клеенкой, страшной белой клеенкой; там были каталки… больничные каталки и эти отвратительные, ужасные инструменты…
   Егор Петрович сморщился, лицо его перекосилось; он сжал зубы, и они заскрипели в тишине жалобно. Помолчав несколько мгновений, он взял себя в руки и продолжал:
   – Мне рвали живое мясо… Они аккуратненько резали меня специальными, очень специальными приспособлениями. Я не представлял такой муки. Эта боль останется навсегда в моем мозгу. Маленькими кусочками они методично раскрамсывали мое тело… Начали они с ноги. Вот этой. – Егор Петрович задрал штанину, и Илья с Сергеем увидели лишенную икры кость, затянутую белыми неровными рубцами. – Допрос они начали о Николае: им очень требовались эти документы. Я терпел! Клянусь, я терпел, даже когда нельзя было вытерпеть. Я держался целую ночь. Но… Да, я рассказал, где живет Струганый, предав его этим на смерть. Из-за меня его убили. – Егор Петрович замолчал, он уныло смотрел в пол. – А вы знаете, когда кому-нибудь расскажешь, действительно становится легче.
   – Еще легче тебе, папаша, будет, если ты узнаешь, что китайцы уже до тебя знали, где Струганый, – сказал Сергей.
   Егор Петрович вздрогнул.
   – Как знали? – прошептал он еле слышно.
   – Да, Егор Петрович. Это я, не ведая того, привел китайцев к Струганому. Оказывается, когда я поехал его предупредить, за мной уже следили. Я сам уцелел по случайности.
   – Какие подонки, – прошептал Егор Петрович.
   – Так что ты, папаша, себя не вини, а расскажи, как тебе удалось драпануть оттуда, что характерно, искалеченному. И напиши адресочек – мне как раз в ту сторону ехать.
   – Нет, адрес мне неизвестен, ведь меня привезли туда с мешком на голове, а обратно в мусорном ящике. Дело в том, что, когда меня пытали, у меня было видение. Боль была настолько нестерпимой, что временами я терял сознание, потом возвращался опять в комнату и в себя. Во время пыток ко мне пришел отец, именно такой, каким я видел его в первый и в последний раз. "Ты должен отойти в сторону", – сказал он мне. "Но куда? Я ведь прикован к каталке, как я могу отойти в сторону?" – "Ты не понял – ты должен отойти в сторону от своей боли". Он взял меня за руку и отвел в сторону. "Вот. Видишь? Тебе совсем не больно". И правда, мне стало совсем не больно. "А можно совсем уйти?" – спросил я. "Нет, тогда ты не сможешь вернуться. Постой пока просто в стороне".
   Причем я видел все, что происходило вокруг моего тела. Меня перестали резать, заходили из комнаты в комнату. Потом пришел незнакомый человек, посмотрел на меня, пощупал пульс под подбородком и избил двоих, пытавших меня, – они не сопротивлялись. После этого тело мое отвязали и положили в огромный черный полиэтиленовый пакет. Больше я ничего не помню.
   Пришел в себя я через пять дней на городской свалке. По случайности меня нашли живущие на свалке бомжи. Как они рассказывали потом, они подумали, что я мертвый. Говорят, что на свалке таких в пакетах полно. Но один, бывший доктор, надумал пощупать пульс. Пульс прощупывался. Привели местную старуху, лечившую бомжей от болезней, и вместе с врачом они вернули меня к жизни. Это было удивительно, что я выжил, но я думаю, что это благодаря моему отцу. Не в том, конечно, мистическом смысле, а за счет его здоровья и его силы. Ведь всю жизнь прожить под землей – для этого нужно иметь особый склад здоровья. Теперь я работаю по чужой трудовой книжке, меня устроил на работу один знакомый. Комнату вот снимаю… – Егор Петрович покосился на торчащий из тумбочки топор.-Но с меня сегодня свалился тяжкий грех предательства.
   Егор Петрович казался уже не таким мрачным, как поначалу.
   – Можешь спать спокойно, папаша. А вот нам придется подумать, где теперь разыскать этих китайцев. Никто ничего не помнит, что характерно, никто ничего не знает…
   – Сему Никакого тоже убили, – сказал Илья.
   – Сему?! А его-то за что? – изумился Егор Петрович.
   – А за то, что он ваш разговор подслушал и трепанул где-то, видно. Его китайцы и замочили, – прояснил общее недоумение Сергей.
   – Ну хотя бы приблизительно вспомните,-попросил Илья. – Ну хоть вид из окна какой?
   – Вид из окна… – задумался Егор Петрович. – Обыкновенный вид: стену дома метрах в пятидесяти видно, больше ничего. Желтую стену без окон… Послушай, Илья, ну зачем вам-то это нужно? Что вы хотите? Китаец ведь страшный человек. Для него человеческая жизнь ничего не стоит. Поймите это!