Если вы помните, я уже упоминала эту женщину на этих страницах, описывая пожар. Ее седые растрепанные волосы и показавшееся мне каменным лицо, уже тогда обратили на себя мое внимание. Но я даже не предполагала, что когда-нибудь эта особа заинтересует меня до такой степени.
Внешность ее была настолько запоминающейся, что найти ее не составило бы труда. Саратов не Москва и даже не Петербург. А при связях Петра Анатольевича это вообще не проблема. Он отыщет в городе и пропавшего котенка, не то, что живого человека. Причем, в самые короткие сроки.
— Это их самая большая ошибка, — задумчиво произнес Дюма. — И они за нее поплатятся. Женщина, присутствующая в двух местах преступления — это потенциальная каторжница. Уверен, что и пожар в доме Лобанова — дело ее рук.
— Во всяком случае, не в меньшей степени, чем нападение на меня, — согласился с ним Петр Анатольевич, после чего внимательно посмотрел на того и спросил:
— Если не ошибаюсь, вы не слишком хорошо себя чувствуете?
— Да? — посмотрелся в зеркало писатель. — Неужели это так заметно?
— На вас лица нет, — предельно серьезным голосом подтвердил Петр Анатольевич. — Если вы срочно не выпьете со мной хотя бы рюмку этого волшебного эликсира, я не гарантирую, что вы доживете до вечера.
— Пожалуй, вы правы, — нахмурив брови, согласился Дюма, после чего они с Петром Анатольевичем заржали, как два жеребца.
— Я отказываюсь присутствовать при этом безобразии, — могла бы сказать я и демонстративно выйти из комнаты, но я поступила иначе.
— А ведь и мне не повредила бы капелька вашего удивительного лекарства. Я ведь тоже едва поднялась с постели, — сказала я, изобразив на лице невероятное страдание.
— Что же вы раньше не сказали? — возликовал Дюма и его руки распахнулись для символического объятия как два могучих крыла.
Не то, чтобы я на самом деле нуждалась в этом средстве для поддержания здоровья. Просто мне хотелось выпить с этими замечательными людьми. Кроме того, у нас был для этого повод — наше расследование сдвинулось с мертвой точки. Уже не говоря о том, что коньяк был действительно великолепен.
За этим занятием нас и застал Павел Игнатьевич. С эполетами полковника, твердой походкой он вышел на середину комнаты и произнес:
— Позвольте от лица возглавляемого мною управления поблагодарить вас за физическое устранение опасного преступника, бывшего монастырского крестьянина, а ныне беглого каторжника, которого полиция безуспешного разыскивала целый год. И если позволите… — он покашлял в кулак, — я бы присоединился к вам в смысле… Погода, знаете ли, с утра… прохладная.
Допили бутылку мы уже вчетвером и уничтожили все принесенные с собой Дюма французские деликатесы.
— Вы сказали — бывшего монастырского крестьянина? — уточнила я через некоторое время. — Какому же монастырю мы обязаны этим чудовищем?
— Да вы были в нем не далее, как вчера, — усмехнулся в усы Павел Игнатьевич.
И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.
— Что вы говорите? Никогда бы не подумал, — зацокал языком Дюма. — Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила…
— В тихом омуте… — заметил на это Павел Игнатьевич, — кстати, господин Дюма, — сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, — если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами…
— Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, — перебил его писатель. — Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья… И я считаю свои долгом.
— Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался…
— Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, — прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.
— Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность — вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.
— С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, — заверил Дюма.
— Или трех, — поправил его Петр Анатольевич.
— В таком случае — не возражаю и даже рад буду присоединиться… в лечебных целях.
С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.
И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.
— Вы понимаете, что это значит? — завопил он.
— А вы считаете только себя таким умным? — ответил ему Дюма вопросом на вопрос.
— И все таки, — вмешалась я в их диалог, — я считаю нелишним согласовать наши выводы.
— Так совершенно же очевидно, — расплылся в улыбке Петр Анатольевич, — что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве — сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать… — неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.
— А что? — ответил ему француз в ответ на этот взгляд, — я бы не исключил такого варианта…
— Вы хотите сказать, — вновь нарушила я их tet-a-tet, — что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи…
— … одно и то же лицо, — хором закончили мою фразу мужчины.
Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.
— Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, — покачала головой я.
— А мы и не торопимся, — согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.
— Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, — неодобрительно покосилась я на него.
— В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, — и откупорил бутылку.
— С фармакологической точностью дозировки, — поддержал товарища Дюма.
Оставив их за этим сомнительным занятием , я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.
Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать — она получилась как живая.
За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.
И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.
Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:
— Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на «ты» и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, — он кивнул на камин, — в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня — потерянный день.
Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий… На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.
Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее — получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.
Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в «Комеди дэ Франсэз», я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.
Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:
«Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.
Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.
Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах».
Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил:
— Ну и что вы на это скажете?
— Затрудняюсь разделить ваш восторг, — промямлила я, — но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.
Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.
— Как? Вы ничего не поняли? — поразился он.
— Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.
— Боже! — вознес он руки к моему потолку, — вы НИЧЕГО не поняли.
— Я этого не отрицаю.
— Но это же очевидно.
Я начинала злиться всерьез.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Внешность ее была настолько запоминающейся, что найти ее не составило бы труда. Саратов не Москва и даже не Петербург. А при связях Петра Анатольевича это вообще не проблема. Он отыщет в городе и пропавшего котенка, не то, что живого человека. Причем, в самые короткие сроки.
— Это их самая большая ошибка, — задумчиво произнес Дюма. — И они за нее поплатятся. Женщина, присутствующая в двух местах преступления — это потенциальная каторжница. Уверен, что и пожар в доме Лобанова — дело ее рук.
— Во всяком случае, не в меньшей степени, чем нападение на меня, — согласился с ним Петр Анатольевич, после чего внимательно посмотрел на того и спросил:
— Если не ошибаюсь, вы не слишком хорошо себя чувствуете?
— Да? — посмотрелся в зеркало писатель. — Неужели это так заметно?
— На вас лица нет, — предельно серьезным голосом подтвердил Петр Анатольевич. — Если вы срочно не выпьете со мной хотя бы рюмку этого волшебного эликсира, я не гарантирую, что вы доживете до вечера.
— Пожалуй, вы правы, — нахмурив брови, согласился Дюма, после чего они с Петром Анатольевичем заржали, как два жеребца.
— Я отказываюсь присутствовать при этом безобразии, — могла бы сказать я и демонстративно выйти из комнаты, но я поступила иначе.
— А ведь и мне не повредила бы капелька вашего удивительного лекарства. Я ведь тоже едва поднялась с постели, — сказала я, изобразив на лице невероятное страдание.
— Что же вы раньше не сказали? — возликовал Дюма и его руки распахнулись для символического объятия как два могучих крыла.
Не то, чтобы я на самом деле нуждалась в этом средстве для поддержания здоровья. Просто мне хотелось выпить с этими замечательными людьми. Кроме того, у нас был для этого повод — наше расследование сдвинулось с мертвой точки. Уже не говоря о том, что коньяк был действительно великолепен.
За этим занятием нас и застал Павел Игнатьевич. С эполетами полковника, твердой походкой он вышел на середину комнаты и произнес:
— Позвольте от лица возглавляемого мною управления поблагодарить вас за физическое устранение опасного преступника, бывшего монастырского крестьянина, а ныне беглого каторжника, которого полиция безуспешного разыскивала целый год. И если позволите… — он покашлял в кулак, — я бы присоединился к вам в смысле… Погода, знаете ли, с утра… прохладная.
Допили бутылку мы уже вчетвером и уничтожили все принесенные с собой Дюма французские деликатесы.
— Вы сказали — бывшего монастырского крестьянина? — уточнила я через некоторое время. — Какому же монастырю мы обязаны этим чудовищем?
— Да вы были в нем не далее, как вчера, — усмехнулся в усы Павел Игнатьевич.
И Петр Анатольевич и Дюма, не сговариваясь, одновременно повернули ко мне головы и посмотрели со значением. Я только покачала головой в ответ на эти взгляды.
— Что вы говорите? Никогда бы не подумал, — зацокал языком Дюма. — Такой красивый монастырь, и такая серьезная настоятельница, а крестьян распустила…
— В тихом омуте… — заметил на это Павел Игнатьевич, — кстати, господин Дюма, — сегодня он не стеснялся своего французского и не нуждался в переводчице, — если мне память не изменяет, сегодня вы собирались продолжить свое турне по Волге, то есть, я так понимаю, мы с вами…
— Я решил задержаться еще на несколько дней, с вашего позволения, — перебил его писатель. — Петр Анатольевич нуждается в серьезном уходе, а в моем распоряжении имеются старинные французские методы восстановления здоровья… И я считаю свои долгом.
— Да я, собственно, не имею ничего против. Надо будет сделать отметку в ваших документах, чтобы никто не привязался…
— Если вам не трудно, Павел Игнатьевич, — прижал Дюма свою огромную ладонь к сердцу.
— Ну, что с вами поделаешь? Мужская солидарность — вещь весьма благородная. Только смотрите не переусердствуйте со своими старинными методами.
— С фармакологической точностью дозировки, не чаще двух раз в день, — заверил Дюма.
— Или трех, — поправил его Петр Анатольевич.
— В таком случае — не возражаю и даже рад буду присоединиться… в лечебных целях.
С этими словами Павел Игнатьевич забрал у Дюма документы и покинул нашу дружную компанию.
И едва за ним успела закрыться дверь, как Петр Анатольевич вскочил со своей кровати, позабыв про свои раны.
— Вы понимаете, что это значит? — завопил он.
— А вы считаете только себя таким умным? — ответил ему Дюма вопросом на вопрос.
— И все таки, — вмешалась я в их диалог, — я считаю нелишним согласовать наши выводы.
— Так совершенно же очевидно, — расплылся в улыбке Петр Анатольевич, — что все дорожки ведут к тому самому монастырю, что мы почтили вчера своим присутствием, и в котором проживает ныне некто Анастасия Лобанова, в монашестве — сестра Манефа. Если бы нам ее еще и повидать… — неожиданно он остановился на полуслове и посмотрел на Дюма.
— А что? — ответил ему француз в ответ на этот взгляд, — я бы не исключил такого варианта…
— Вы хотите сказать, — вновь нарушила я их tet-a-tet, — что Анастасия Лобанова, сестра Манефа и наша таинственная миледи…
— … одно и то же лицо, — хором закончили мою фразу мужчины.
Взаимопонимание в нашей компании складывалось исключительное.
— Я бы все-таки не торопилась утверждать это столь категорично, — покачала головой я.
— А мы и не торопимся, — согласился с моей точкой зрения Петр Анатольевич и достал из буфета еще одну бутылку коньяка.
— Я пожалуюсь Павлу Игнатьевичу, — неодобрительно покосилась я на него.
— В отличие от вас, Екатерина Алексеевна, главный полицмейстер нашей губернии понимает, что такое мужская солидарность, Так что жалуйтесь на здоровье, — и откупорил бутылку.
— С фармакологической точностью дозировки, — поддержал товарища Дюма.
Оставив их за этим сомнительным занятием , я поспешила к себе домой, предполагая, что сегодня их больше не увижу и рассчитывая за это время как следует отдохнуть и набраться сил. Но надеждам моим сбыться было не суждено.
Вернувшись домой, я не смогла заснуть, а открыла свой дневник и занесла туда все последние события, как привыкла делать это в течение многих лет. После чего сделала копию того рисунка, которому суждено было сыграть такую неожиданно важную роль в нашем расследовании. Детально его прорисовав, я осталась довольна полученным результатом. На этот раз мне удалось добиться значительно большего сходства с оригиналом, каким запечатлелся он в моей памяти. Без лишней скромности могу сказать — она получилась как живая.
За этими занятиями прошла большая часть дня и наступил вечер. За окнами стемнело, а так как осень наконец вступила в свои законные права, то стало прохладно, и я велела Алене разжечь камин. Усевшись в свое любимое кресло, я укутала ноги пледом и некоторое время размышляла о последних событиях, глядя на беспокойное пламя березовых дров и наслаждаясь покоем и уютом.
И тут в очередной раз мой дом посетил Дюма. Он был на удивление трезв, но я не сразу это поняла, поскольку он был чрезвычайно возбужден, размахивал руками, и я не сразу вникла в смысл его слов.
Я попросила его перестать гоняться по моей гостиной, усадила во второе кресло перед камином и предложила начать с самого начала. И вот, что от него услышала:
— Расставшись с Пьером (раньше он так его не называл, и я с улыбкой отметила этот признак их дальнейшего сближения, они уже были на «ты» и что называется без церемоний), я отправился домой. Вернее, в том дом, что стал в Саратове моим пристанищем, то есть к мадам Сервье. События последних дней немного утомили меня, и я решил провести вечер подобно вам, — он кивнул на камин, — в домашнем уюте с хорошей книгой в руках. У меня с собой целая библиотека, я привык не терять времени попусту и во время своих многочисленных путешествий. А день без чтения для меня — потерянный день.
Взяв наугад из сундука книгу потолще, хорошие книги чаще бывают толстыми, я хотел ее полистать на сон грядущий… На этот раз мне попался Мишле. Я счел это хорошим знаком, поскольку читал его неоднократно, и каждый раз с неизменным интересом, открывая в этой мудрой книге все новые и новые достоинства.
Некоторое время я действительно наслаждался любимыми местами, не ожидая обнаружить ничего принципиально нового, словно беседуя со старым другом, все анекдоты которого давно знаешь наизусть, и тем не менее — получая истинное удовольствие от общения. Но неожиданно наткнулся на эти строки. Я захватил книгу с собой и лучше прочитаю вам оригинал, чем удовлетворюсь его пересказом.
Он достал из складок своих одежд довольно внушительный том, и отыскав нужную страницу, откашлялся и продекламировал в традиции классического французского театра. Через несколько лет, побывав в «Комеди дэ Франсэз», я вспомнила тот удивительный вечер и узнала эту манеру. Тем более, что Дюма явно обладал драматическим талантом и французский театр в его лице потерял великого актера.
Итак, он читал мне строки этой действительно любопытной книги, а я не могла понять, зачем он это делает. Чтобы вам стало понятным мое недоумение, я приведу полностью тот отрывок, что звучал в моем доме в тот вечер, благо, Мишле имеется у меня в библиотеке, и я просто перепишу эти строки дословно:
«Некий Титус Семпроний Рутилус предложил своему пасынку, опекуном которого являлся, приобщить его к таинствам вакханалий, докатившихся из Этрурии и Кампании до Рима. Когда молодой человек рассказал об этом куртизанке, в которую был влюблен, ту охватил ужас. Она сказала ему, что, очевидно, его мачеха и отчим опасаются разоблачений и намерены таким образом от него отделаться. Он укрылся в доме одной из своих теток и дал обо всем знать консулу.
Подвергнутая допросу куртизанка вначале все отрицала, боясь мести посвященных в таинства, а затем во всем созналась. Эти вакханалии были проявлениями неистового культа жизни и смерти, среди ритуалов которого числились проституция и убийства. Тех, кто отказывался принимать участие в гнусностях, эта тайная машина хватала и бросала в глубокие погреба. Женщины и мужчины совокуплялись беспорядочно в сумерках, а затем в исступлении бежали к берегу Тибра, окунали в него зажженные факелы, которые продолжали гореть и после того, как их вынимали из воды, что символизировало бессилие смерти перед неугасимым светом всеобщей жизни.
Расследование скоро показало, что только в одном Риме насчитывается семь тысяч человек, погрязших во всех этих ужасах. Повсюду были расставлены гвардейцы; ночью провели обыски; целая толпа женщин, оказавшихся в числе виновных, была отдана их родственникам для того, чтобы быть казненными у себя дома. Из Рима ужас распространился во всей Италии: консулы продолжили розыски и в других городах».
Прочитав эти последние строки с особым выражением, он отложил книгу в сторону и поглядел на меня с непонятным вызовом и спросил:
— Ну и что вы на это скажете?
— Затрудняюсь разделить ваш восторг, — промямлила я, — но право же, я не считаю это достаточным поводом для столь позднего визита.
Может быть, это прозвучало не слишком вежливо, но зато искренне. Я действительно не понимала, зачем он прочитал мне этот отрывок и для чего все это затеял. И это начинало выводить меня из себя, как выводит из себя любая непонятная затея ваших друзей, пока вам не удосужатся объяснить смысл происходящего.
— Как? Вы ничего не поняли? — поразился он.
— Я поняла каждое прочитанное вами слово, но не нашла в них никакого особого смысла. Тем более, что я эту книгу читала.
— Боже! — вознес он руки к моему потолку, — вы НИЧЕГО не поняли.
— Я этого не отрицаю.
— Но это же очевидно.
Я начинала злиться всерьез.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Но это же история Константина Лобанова, только в иных исторических декорациях, — даже с каким-то разочарованием в голосе молвил Дюма.
— С какой стати?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.
— Но вы же сами… — набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. — Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.
— Если вас не затруднит, — стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.
Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:
Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.
Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.
— Он вас обсчитал? — полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.
— Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете…
— Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?
Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.
— Так я вам скажу. Официально — пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.
— Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?
— Вряд ли. Хотя и это не исключено.
Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.
— Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов — наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным… — он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, — …это еще вопрос.
— Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников…
— Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить…
— Но я не понимаю, почему… — Не торопитесь меня опровергать, — волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. — Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день… Единственное, о чем я вас прошу — подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.
С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.
— Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.
— Как он там?
— Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.
— Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?
Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:
— Может быть… Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что… Впрочем не знаю.
Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.
И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.
Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.
— Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, — причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:
— Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?
— Как ты можешь? — испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. — Когда ЕГО выдворяют из Саратова.
И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:
— Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.
— Я сама ничего не понимаю, — всхлипывая, ответила она. — Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову… Представляешь, «Граф Монте-Кристо» с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. — Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.
— Ну же, Шурочка, я тебя умоляю… — попросила я ее успокоиться.
— Ну, вот… — сглотнула она слезу. — Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.
Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:
«… Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая — вот и вся разница…»
И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:
— А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня… должен покинуть наш го-о-род, — последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.
— Но почему?
— Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.
— Едем, — произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. — Он еще у Сервье?
— Был там…
Через полчаса мы были у Дюма.
— В чем дело? — бросилась я к нему. — В чем вас обвиняют?
Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.
— Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже…
— Но в чем причина? — нетерпеливо повторила я.
— Донос, — произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.
— Господи, — перекрестилась я, — но вы же ничего такого…
— Да, — подтвердил он, — и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако… — он развел руками и грустно покачал головой, — у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.
И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.
— Чем вы ее так обидели? — спросил он Дюма «неофициальным» голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.
— Кого? — не понял француз.
— Настоятельницу монастыря, — пожал плечами Павел Игнатьевич, — черт меня дернул вас туда послать…
— Так это ее я должен благодарить…
— Да, — неохотно подтвердил полицмейстер. — Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что — на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?
— Я похож на сумасшедшего? — ответил Дюма вопросом на вопрос.
— Но чем же вы ее так разозлили?
Услышав все это, я бросилась к выходу.
— Куда вы? — остановил меня Дюма.
— К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю… Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты…
Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:
— Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?
Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать — никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было — хоть отбавляй.
Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать. Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего — читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.
— У нас с ним старые счеты, — процедила я сквозь зубы, и… к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. — Когда вы уезжаете?
— Через… — Дюма достал из кармана часы, — уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.
— Вы заедете к Петру Анатольевичу?
— Разумеется. И знаете что? — он снова нахмурился. — Давайте встретимся у него… — он снова посмотрел на часы, — да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу… И у него на самом деле могут быть неприятности…
Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.
— Хорошо. — просто ответила я. — Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.
— Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?
Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.
Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало — несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.
Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.
Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.
А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.
Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:
«В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них».
И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.
— С какой стати?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что не вижу оснований для такой параллели.
— Но вы же сами… — набрав воздуху в легкие, собирался было ответить мне Дюма в том же раздраженном тоне. Но неожиданно выдохнул и улыбнулся своей обаятельной и обезоруживающей улыбкой. — Ну, хорошо, тогда начнем с самого начала.
— Если вас не затруднит, — стараясь не уступать ему в выдержке, улыбнулась я.
Дюма устроился в кресле со всем комфортом, на которое то, не обладая его размерами, было способно, и продолжил:
Читая эти строки, я неожиданно вспомнил незначительный случай, произошедший со мной несколько месяцев назад, когда я только прибыл в Россию и гулял по незнакомому мне еще Петербургу. Столкнувшись с проблемой, с которой сталкивается любой иностранец, не имеющий счета в российском банке, то есть с отсутствием российских банковских билетов, я вынужден был обратиться за помощью к меняле.
Я снова невольно улыбнулась его обстоятельности.
— Он вас обсчитал? — полу в шутку, полу в серьез поинтересовалась я, так как все еще не понимала его.
— Напротив, он обменял мне франки с большой для меня выгодой. Но не в том дело. Вспомнил я его потому, что этот немолодой уже человек с жидкой клочковатой бородкой обладал одним из тех чистых и серебристых голосов, какие порой доводится слышать в Сикстинской капелле. По всем признакам этот человек принадлежал к секте скопцов, вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, хотя и не понимаю, к чему вы ведете…
— Сейчас поймете. В свое время я заинтересовался историей этой секты, потому что никак не мог себе представить, чтобы человек по доброй воле позволил бы произвести над собой подобную операцию. И по этой причине познакомился с историей раскольничества в вашей стране. Вы знаете, сколько В России раскольников?
Я в отличие от Дюма этими вопросами не интересовалась, поэтому лишь пожала плечами в ответ на его вопрос.
— Так я вам скажу. Официально — пять миллионов, а в действительности их более одиннадцати миллионов. Как видите, предмет стоит того, чтобы о нем поговорить подробнее, тем более что раскольники, число которых день ото дня растет, на мой взгляд, призваны сыграть в будущем определенную общественную роль.
— Возможно. То есть наверняка вы правы, но при чем тут Костя лобанов? Вы думаете, он был скопцом?
— Вряд ли. Хотя и это не исключено.
Представив себе такую нелепицу, я не смогла удержаться от недоверчивой улыбки.
— Я сказал, что не исключаю такой возможности, но скорее склонен считать его членом другой, прямо противоположной скопцам секты, поэтому и привел вам в пример случай, описанный Мишле. Раскольники разделяются на ряд совершенно отличных друг от друга сект, впадающих в совершенно невероятные и с точки зрения нормального человека абсурдные идеи. Секта скопцов — наиболее нелепая и, можно сказать, наиболее ужасная из этих сект. Хотя, что считать ужасным… — он задумался и некоторое время смотрел на пламя камина, — …это еще вопрос.
— Но, насколько я поняла, Мишле в своей книге имеет в виду античные вакханалии, а отнюдь не раскольников…
— Мне кажется, что дело не в названии, а в сути явления. Не думаю, что готов объяснить причину его живучести, но готов ручаться, что явление это, как его ни назови, переживет нас с вами, как уже пережило несколько сотен поколений людей. И в наше время десятки и сотни тысяч людей находят удовлетворение в столь чудовищных ритуалах, что в них трудно, почти невозможно поверить…
— Но я не понимаю, почему… — Не торопитесь меня опровергать, — волевым жестом поднял перед собой ладонь Дюма. — Я не хочу, чтобы вы поверили мне на слово. Тем более, что время позднее, а у нас с вами был тяжелый день… Единственное, о чем я вас прошу — подумать над моими словами. А завтра мы встретимся и обсудим это втроем.
С этими словами он встал с кресла и стал прощаться.
— Надеюсь, что Пьер в состоянии будет меня выслушать.
— Как он там?
— Был почти здоров, и я еле уговорил его заснуть пару часов назад.
— Может быть, лучше отложить этот разговор до утра?
Дюма посмотрел на меня внимательно, немного подумал, после чего неуверенно произнес:
— Может быть… Хотя мне и не хотелось бы откладывать этого дела. Что-то мне подсказывает, что… Впрочем не знаю.
Он пожал плечами и стал спускаться по лестнице.
Усомнившись в своей гениальной интуиции, Дюма так и не решился в тот вечер побеспокоить Петра Анатольевича и, выйдя от меня, сразу же направился домой.
И благодаря этому не успел не только рассказать ему свою теорию, но и увиделся только раз, да и то мельком, заглянув к нему перед отъездом по дороге на пароход.
Вы удивлены? В таком случае можете себе представить мое состояние, когда на следующий день Шурочка ворвалась ко мне в дом со слезами на глазах.
— Катенька, милая моя, сделай что-нибудь, — причитала она, а я по обыкновению поспешила над ней подшутить, не слишком доверяя серьезности ее страданий:
— Ну, что еще с тобой стряслось? Ты разлюбила своего француза?
— Как ты можешь? — испуганно вскинула она на меня свои заплаканные глаза. — Когда ЕГО выдворяют из Саратова.
И не столько ее вид, сколько именно это не Шурочкино, бесцеремонно-административное слово заставило меня отнестись к ее горю всерьез:
— Кого выдворяют? За что? Ничего не понимаю.
— Я сама ничего не понимаю, — всхлипывая, ответила она. — Сегодня я решилась навестить мсье Александра и взять у него автограф. Мне только вчера пришло это в голову… Представляешь, «Граф Монте-Кристо» с автографом автора. Я об этом и мечтать не смела, поэтому мне и не пришло это в голову. — Она снова горько всхлипнула, как ребенок, и некоторое время не могла выговорить ни слова.
— Ну же, Шурочка, я тебя умоляю… — попросила я ее успокоиться.
— Ну, вот… — сглотнула она слезу. — Прихожу я к нему, а там переполох. Мадам Сервье в слезах собирает его вещи и помогает укладываться. Я ничего не могу понять, протягиваю ему роман, и прошу написать несколько строк. И вот смотри, что он мне написал.
Она протянула мне книгу, раскрытую на титульном листе, где крупным размашистым почерком Дюма было написано:
«… Человек, хорошо знающий Россию, в конце концов добивается поставленной цели. Просто дорога к ней здесь чуть более длинная и ухабистая — вот и вся разница…»
И едва я прочитала эти слова, как новый поток искренних Шурочкиных слез обрушился на меня, словно водопад:
— А потом сказал мне, что ему дали несколько часов на сборы, и что он уже сегодня… должен покинуть наш го-о-род, — последние слова она скорее прорыдала, чем проговорила.
— Но почему?
— Павел Игнатьевич был у него и передал распоряжение губернатора.
— Едем, — произнесла я решительно и, позвав Алену, велела Степану подавать лошадей. — Он еще у Сервье?
— Был там…
Через полчаса мы были у Дюма.
— В чем дело? — бросилась я к нему. — В чем вас обвиняют?
Выражение лица Дюма вполне соответствовало хмурому осеннему утру, хотя он и старался выглядеть беззаботным и даже веселым.
— Это черт знает что. Не жалуют меня ваши губернаторы, московский не скрывал радости в день моего отъезда, а ваш и того хуже…
— Но в чем причина? — нетерпеливо повторила я.
— Донос, — произнес он по-русски, и это совершенно российское слово в его устах прозвучало настолько страшно, что мне стало не по себе.
— Господи, — перекрестилась я, — но вы же ничего такого…
— Да, — подтвердил он, — и Павел Игнатьевич, думаю, в этом не сомневается. Однако… — он развел руками и грустно покачал головой, — у меня нет никакой возможности опротестовать его приказ.
И Дюма в нескольких словах пересказал мне их разговор.
— Чем вы ее так обидели? — спросил он Дюма «неофициальным» голосом, после того, как исполнил свои обязанности, передав ему распоряжение губернатора.
— Кого? — не понял француз.
— Настоятельницу монастыря, — пожал плечами Павел Игнатьевич, — черт меня дернул вас туда послать…
— Так это ее я должен благодарить…
— Да, — неохотно подтвердил полицмейстер. — Она упрекает вас во всех смертных грехах. Вы что — на самом деле заигрывали там с монашками в пьяном виде?
— Я похож на сумасшедшего? — ответил Дюма вопросом на вопрос.
— Но чем же вы ее так разозлили?
Услышав все это, я бросилась к выходу.
— Куда вы? — остановил меня Дюма.
— К Павлу Игнатьевичу. Я этого так не оставлю… Это, наконец, позор. Я напишу в столичные газеты…
Дюма взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и тихо сказал:
— Не стоит. Мне это уже не поможет, а вам повредит. Про вас там тоже много чего написано. Насколько я понимаю, у вас с губернатором не самые лучшие отношения?
Что я ему на это могла ответить? Не просто не самые лучшие, а отвратительные. А лучше сказать — никакие. Потому что начиная с прошлого года я решила вычеркнуть из своей жизни этого человека, если уж не имею возможности посадить его на скамью подсудимых. Хотя оснований для этого было — хоть отбавляй.
Если кто-то из вас не читал ранних романов Екатерины Алексеевны, то настоятельно рекомендую вам это сделать. Потому что многое тогда и в этом и в более поздних романах восприниматься вами совершенно по-другому. Например вы узнаете, за что ее так люто ненавидел (а именно это чувство он испытывал к этой очаровательной женщине) саратовский губернатор. И многое другое. А лучше всего — читайте все подряд, принадлежащее ее перу. Все, что найдете на книжных прилавках. Поскольку ее романы настолько переплетены между собой, что только прочитав их все, можно понять каждый из них в полной мере.
— У нас с ним старые счеты, — процедила я сквозь зубы, и… к Павлу Игнатьевичу не поехала. Понимая, что этим ничего не исправлю, а лишь усугублю ситуацию. — Когда вы уезжаете?
— Через… — Дюма достал из кармана часы, — уже через два часа. Поэтому нужно поторопиться, чтобы меня не упрекнули в том, что я специально опоздал на пароход.
— Вы заедете к Петру Анатольевичу?
— Разумеется. И знаете что? — он снова нахмурился. — Давайте встретимся у него… — он снова посмотрел на часы, — да, ровно через полтора часа. Я дал слово Павлу Игнатьевичу… И у него на самом деле могут быть неприятности…
Я не совсем поняла, какое обещание он дал полицмейстеру, но уточнять не стала.
— Хорошо. — просто ответила я. — Мы будем ждать вас у него дома, а потом проводим на пароход.
— Прекрасно. А я пока уложу вещи и попрощаюсь со своей соотечественницей. Никак не могу сообразить, куда я задевал свою шляпу?
Через десять минут я все это рассказывала Петру Анатольевичу, а он слушал меня с хмурым видом и курил одну папироску за другой.
Шурочка все это время сидела, опустив глаза на пол. И выражение ее лица красноречиво свидетельствовало — несчастнее моей подруги не было в этот день человека в Саратове.
Петра Анатольевича эти новости настолько потрясли, что вопреки обыкновению он ни словом на них не откликнулся, только еще больше побледнел и отвернулся к стене. И пролежал таким образом до самого приезда Дюма.
Что-то задержало того больше обещанного времени, и в результате на все про все у нас оставалась буквально пара минут. Мужчины молча пожали друг другу руки и крепко обнялись, а Шурочка снова расплакалась.
А потом мы с ней провожали Дюма на пароход. И долго махали ему вслед, до тех пор, пока судно не растворилось в тумане. А лишь только это произошло, начался дождь, который, не прекращаясь, лил до самого утра, словно оплакивая вместе с Шурочкой ее несчастье.
Через несколько лет ко мне в руки попали его путевые заметки, в которых эти события описаны с мужественной лаконичностью:
«В восемь часов вечера мы покинули новых друзей, которые, уверен, сохранили воспоминание обо мне так же, как и я до сих пор помню о них».
И эти слова стали для меня самым лучшим приветом от этого удивительного человека, с которым на несколько дней свела нас судьба и так неожиданно разлучила.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
— Не думаю, что губернатор настолько нас ненавидит, что устроил всю эту обструкцию лишь ради удовольствия насолить нам с вами, Екатерина Алексеевна, — размышлял Петр Анатольевич через пару дней, лежа в кровати, но уже явно пошедший на поправку и по этой причине вернувший себе часть былого красноречия.
Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.
И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.
— Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства — после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность…
Взявши на себя обязанности сестры милосердия, я второй день практически не покидала его дом, приходя ранним утром и уходя только на ночь.
И все это время с небольшими перерывами на сон, перевязки и прием пищи мы с ним вспоминали Дюма, его неожиданный отъезд и причины, этот отъезд ускорившие.
— Хотя наивно было бы предполагать, что после того, как мы испортили жизнь его друзьям, изрядно подмочили его собственную репутацию, уже не говоря о том, что лишили его большей части незаконных доходов, то есть сделали его губернаторскую жизнь немного менее сытой и безмятежной, чем она была до нашего в нее вмешательства — после всего этого он оставит это дело без последствий. Лично для меня вопрос заключался лишь в том, каким именно способом он нам отомстит. И то, что до сих пор он этого не сделал, говорит лишь о том, что он не законченный идиот, и соблюдает элементарную осторожность…