Чтобы покончить с воспоминаниями, скажу еще, что Ксения Георгиевна, приютив меня тогда, сильно рисковала испортить отношения с полицией. Но, ни секунды не сомневаясь, предложила мне кров и стол.
«За одно это я должна быть ей благодарна всю жизнь», — подумала я, и больше уже не сомневалась в правильности своего решения, а мысленно вернулась к событиям последних дней. И так ими увлеклась, что почти не заметила, как доехала до Елшанки. И поняла это лишь тогда, когда услышала радостные крики дворовых людей и лай собак.
Лишь теперь подумала я о том, что Петр Анатольевич, не зная о моем отъезде, будет волноваться. Но тут же отругала себя за эти мысли:
«Да кто он мне в конце концов? Сват или брат, чтобы за каждый шаг свой перед ним отчитываться?»
Хотя сама бы разобиделась на него, поступи он со мной подобным образом. И поняв это, тут же оправдалась:
«Но ведь это действительно очень нужная для расследования поездка. Побранится для виду, а потом сам же и благодарить будет».
Но Ксения Георгиевна уже семенила мне навстречу, и, увидев ее радостное личико, я позабыла обо всем на свете и поспешила в ее объятия.
— Катенька, родная моя, только вчера тебя вспоминала… — сквозь слезы радости прошептала она.
— Вот я и приехала, а вспомнили бы пораньше — я бы раньше приехала… — отшутилась я, хотя у самой слезы уже наворачивались на глаза.
— Да как у тебя язык повернулся такое сказать, — набросилась на меня старушка с кулаками, а это было совсем не безопасно. Даже в шутку, поскольку своего вязанья с острыми и торчащими в разные стороны спицами она не выпускала из рук никогда.
— Да я шучу, Ксения Георгиевна… — как можно ласковее сказала я, и старуха растаяла и приласкала, но не прежде, чем я загладила свои неосторожные слова во время двухчасового застолья.
А чтобы представить, сколько мне пришлось всего съесть, и чего мне это стоило, нужно хоть однажды побывать в подобном доме. Кормят здесь на убой. И отказов не принимают ни под каким видом. Даже вспомнить страшно. Поэтому ни вспоминать, ни рассказывать об этом кошмаре не буду, а лучше сразу перейду к послеобеденной беседе.
— Ну, а теперь рассказывай, что тебя ко мне привело, — спросила меня Ксения Георгиевна, уложив на мягкий диван и присев в изголовье.
— В гости, — ответила я, не желая сразу переходить к тем серьезным разговорам, ради которых приехала.
— Я понимаю… — хитро прищурилась Ксения Георгиевна и морщинки тонкими лучиками разошлись от ее губ по всему ее лицу. — И все же?
Обмануть ее было трудно, почти невозможно, и я со вздохом отказалась от этого намерения, признавшись:
— Есть у меня к вам несколько вопросов, но сначала я сообщу вам последние новости.
— Уж не о смерти ли Коськи Лобанова? — нахмурившись, спросила она, и мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя от потрясения.
— Иной раз, Ксения Георгиевна, — наконец смогла выговорить я, — мне кажется, что вы ясновидящая, честное слово.
— Не преувеличивай. Тем более, что дело-то серьезное…
Удивительное все-таки у нее было лицо. Выразительное и чрезвычайно подвижное. Я любила наблюдать за ним во время наших бесед. В зависимости от той или иной темы оно могло совершенно измениться за долю секунды — от беззаботно-лукавой физиономии до выражения трагической маски, как теперь.
— Более, чем серьезное. Это преступление.
— Ты думаешь? — посмотрела на меня пристально Ксения Георгиевна. — Тогда я действительно не все знаю.
И я рассказала ей все, что знала сама, ничего не утаивая. В том числе и о тех выводах, к которым мы с Петром Анатольевичем пришли вчера вечером и даже о визите ко мне «черного человека» и о его письме.
После этого Ксения Георгиевна ненадолго меня оставила, чтобы подумать, а мне дать возможность передохнуть с дороги. И я даже ненадолго заснула, так же крепко и спокойно, как спала в этом гостеприимном доме прошлым летом.
Разбудил меня запах кофе, и тихие по-старушечьи шаркающие шаги Ксении Георгиевны.
— Отдохнула? — спросила она ласково, как добрая фея из сказки. — Вот и славно. Теперь самое время кофейку. Ты пей, а я тем временем тебе кое-что расскажу.
Не стану приводить этого рассказа полностью, потому что вряд ли сумею передать своеобразие речи Ксении Георгиевны, в котором прихотливо соединилась витиеватость восемнадцатого столетия и живой современный язык. Кроме того, он занял бы слишком много места, потому что продолжался около двух часов, хотя я и не заметила, как они пролетели. Да и не все в нем было бы интересно читателю.
По сути она рассказала мне всю историю последних ста с лишним лет через призму рода Лобановых-Крутицких. Начала она вообще чуть ли не с Рюрика, а закончила нашими днями.
И по ее словам выходило, что над этим родом тяготело некое проклятие.
Чего только не случалось в этом семействе за несколько столетий: и убийства, и самоубийства, и разорение, и бесчестье, и раннее безумие… всего не перечислишь.
— И все это, — авторитетно заявила Ксения Георгиевна, — по вине их далекого предка, который в старину отравил собственного отца. Все остальные преступления — лишь расплата потомков за этот грех. При том, что числились в этом роду и герои, и праведники, и едва ли не святые, уж не говоря о тех, кто находил успокоение в монастырской келье.
Она рассказывала об этом без всякой мистики, как о само собой разумеющемся деле. Вероятно, еще наши деды, а кое-где и отцы и матери именно так воспринимали жизнь, и не роптали, когда неожиданная болезнь или даже смерть посещала дом — знать, заслужили…
И был в этом даже не фатализм, а какая-то вековая мудрость, о которой мы любим иной раз порассуждать теоретически, но у своих реальных предков обнаруживаем крайне редко. Предпочитая потешаться над их допотопными привычками и дикими традициями, все более таким образом превращаясь в иванов-не-помнящих-родства.
Я слушала ее, как маленькие дети слушают сказки — раскрыв рот и затаив дыхание. И снова и снова поражалась — как в этой маленькой головке умещается столько сведений. О сотнях, если не тысячах семей, исторических и наряду с ними самых что ни на есть семейных событиях. А мысль о том, что после смерти самой Ксении Георгиевны вся эта энциклопедия русской жизни будет утрачена — уже тогда приводила меня в отчаянье.
Впервые я задумалась в тот день о том, чтобы написать… нет не роман, а те истории, что услышала от этой уникальной женщины. И не написать, а записать. А за долгие годы нашего общения я услышала их столько, что не хватило бы ни жизни, ни таланта, чтобы это сделать. И чем больше узнавала, тем больше в этом убеждалась. Может быть, поэтому и не предприняла такой попытки ни разу в жизни.
Помимо уникальной эрудиции Ксения Георгиевна явно обладала талантом рассказчика, самые древние истории в ее устах приобретали живые неповторимые черты, не теряя при этом духа времени и аромата эпохи.
Я вновь увлеклась, и отошла от линии собственного повествования, но не жалею об этом. Ксения Георгиевна и ее рассказы того стоят.
Но как не интересен был нынешний ее рассказ, но прежде всего меня интересовала не столько старина и родовые проклятия, сколько дожившие до наших дней родственники Константина, имеющие право быть его наследниками, и в первую очередь те из них, которые в настоящее время проживали в Саратове, о чем я деликатно напомнила рассказчице.
— Конечно-конечно, прости глупую старуху, увлеклась… — ничуть не обидевшись, кивнула она головой и предложила:
— А ты бы записала для памяти, а то забудешь.
Я невольно улыбнулась. Ксения Георгиевна прекрасно знала себе цену и понимала, что никто другой не в состоянии запомнить и сотой доли того, что известно ей самой, и, ничуть этим не кичась, просто давала совет. И я им воспользовалась, благодаря чему и могу сейчас не бояться опростоволоситься или что-то перепутать, несмотря на то,что с тех пор прошло несколько десятков лет…
Хотя честно говоря, записывать-то было особенно и нечего. Потому что представителей этого древнего и еще недавно многочисленного рода осталось совсем мало, сказала бы по пальцам перечесть, но и это было бы преувеличением, поскольку пальцев понадобилось бы только четыре.
Именно столько ныне здравствующих родственника, да и то — неблизких осталось у покойного Лобанова. Вернее родственниц, потому что все они были женского пола.
Род, как и пыталась объяснить мне Ксения Георгиевна в течение двух часов, вырождался и вот-вот должен был кануть в Лету.
— Значит, Константин был едва ли не последним в роду? — спросила я, когда она сообщила мне это.
— В том случае, если бы умер бездетным…
— Но ведь именно так и вышло. Может быть, именно это и было целью его убийц?
— То есть ты предполагаешь, что кто-то взял на себя роль провидения и закончил то, чему суждено было произойти и без них? Помог свести род Лобановых-Крутицких с лика Земли, таким образом поторопив силы небесные?
— После того, что вы мне рассказали об этой семье… — задумалась я.
— Я думаю, ты чересчур буквально восприняла мой рассказ, — рассмеялась Ксения Георгиевна. — И впала в мистические настроения. Еще немного и ты вооружишься серебряной пулей.
— Надеюсь, до этого не дойдет.
— Я тоже на это надеюсь, — уже без смеха произнесла Ксения Георгиевна, — тем более, что в наше время женщины если и не в состоянии унаследовать и пронести через века родовую фамилия, то на прочие родовые ценности, как-то — движимость и недвижимость они вполне могут рассчитывать.
Таким образом вернув меня на грешную землю, хотя с моей точки зрения — я в этом и не нуждалась, Ксения Георгиевна еще раз перечислила мне четырех женщин — двух выживших из ума старушек, доживающих свой век в деревне, одну вдову бригадного генерала, которая после смерти мужа получила такое наследство, по сравнению с которым все, принадлежавшее Константину, было не более, чем приятной мелочью, проживавшая ныне в Петербурге. И еще одно имя, которое сразу показалось мне знакомым, но я не обратила на это внимания. Мало ли созвучных имен на Руси… Тем более таких распространенных — Вера Васильевна… Но когда Ксения Георгивна назвала мне ее теперешнюю фамилию, я вздрогнула. И вы меня поймете, когда я скажу чью фамилию она мне назвала.
Это была фамилия… Шурочки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
«За одно это я должна быть ей благодарна всю жизнь», — подумала я, и больше уже не сомневалась в правильности своего решения, а мысленно вернулась к событиям последних дней. И так ими увлеклась, что почти не заметила, как доехала до Елшанки. И поняла это лишь тогда, когда услышала радостные крики дворовых людей и лай собак.
Лишь теперь подумала я о том, что Петр Анатольевич, не зная о моем отъезде, будет волноваться. Но тут же отругала себя за эти мысли:
«Да кто он мне в конце концов? Сват или брат, чтобы за каждый шаг свой перед ним отчитываться?»
Хотя сама бы разобиделась на него, поступи он со мной подобным образом. И поняв это, тут же оправдалась:
«Но ведь это действительно очень нужная для расследования поездка. Побранится для виду, а потом сам же и благодарить будет».
Но Ксения Георгиевна уже семенила мне навстречу, и, увидев ее радостное личико, я позабыла обо всем на свете и поспешила в ее объятия.
— Катенька, родная моя, только вчера тебя вспоминала… — сквозь слезы радости прошептала она.
— Вот я и приехала, а вспомнили бы пораньше — я бы раньше приехала… — отшутилась я, хотя у самой слезы уже наворачивались на глаза.
— Да как у тебя язык повернулся такое сказать, — набросилась на меня старушка с кулаками, а это было совсем не безопасно. Даже в шутку, поскольку своего вязанья с острыми и торчащими в разные стороны спицами она не выпускала из рук никогда.
— Да я шучу, Ксения Георгиевна… — как можно ласковее сказала я, и старуха растаяла и приласкала, но не прежде, чем я загладила свои неосторожные слова во время двухчасового застолья.
А чтобы представить, сколько мне пришлось всего съесть, и чего мне это стоило, нужно хоть однажды побывать в подобном доме. Кормят здесь на убой. И отказов не принимают ни под каким видом. Даже вспомнить страшно. Поэтому ни вспоминать, ни рассказывать об этом кошмаре не буду, а лучше сразу перейду к послеобеденной беседе.
— Ну, а теперь рассказывай, что тебя ко мне привело, — спросила меня Ксения Георгиевна, уложив на мягкий диван и присев в изголовье.
— В гости, — ответила я, не желая сразу переходить к тем серьезным разговорам, ради которых приехала.
— Я понимаю… — хитро прищурилась Ксения Георгиевна и морщинки тонкими лучиками разошлись от ее губ по всему ее лицу. — И все же?
Обмануть ее было трудно, почти невозможно, и я со вздохом отказалась от этого намерения, признавшись:
— Есть у меня к вам несколько вопросов, но сначала я сообщу вам последние новости.
— Уж не о смерти ли Коськи Лобанова? — нахмурившись, спросила она, и мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя от потрясения.
— Иной раз, Ксения Георгиевна, — наконец смогла выговорить я, — мне кажется, что вы ясновидящая, честное слово.
— Не преувеличивай. Тем более, что дело-то серьезное…
Удивительное все-таки у нее было лицо. Выразительное и чрезвычайно подвижное. Я любила наблюдать за ним во время наших бесед. В зависимости от той или иной темы оно могло совершенно измениться за долю секунды — от беззаботно-лукавой физиономии до выражения трагической маски, как теперь.
— Более, чем серьезное. Это преступление.
— Ты думаешь? — посмотрела на меня пристально Ксения Георгиевна. — Тогда я действительно не все знаю.
И я рассказала ей все, что знала сама, ничего не утаивая. В том числе и о тех выводах, к которым мы с Петром Анатольевичем пришли вчера вечером и даже о визите ко мне «черного человека» и о его письме.
После этого Ксения Георгиевна ненадолго меня оставила, чтобы подумать, а мне дать возможность передохнуть с дороги. И я даже ненадолго заснула, так же крепко и спокойно, как спала в этом гостеприимном доме прошлым летом.
Разбудил меня запах кофе, и тихие по-старушечьи шаркающие шаги Ксении Георгиевны.
— Отдохнула? — спросила она ласково, как добрая фея из сказки. — Вот и славно. Теперь самое время кофейку. Ты пей, а я тем временем тебе кое-что расскажу.
Не стану приводить этого рассказа полностью, потому что вряд ли сумею передать своеобразие речи Ксении Георгиевны, в котором прихотливо соединилась витиеватость восемнадцатого столетия и живой современный язык. Кроме того, он занял бы слишком много места, потому что продолжался около двух часов, хотя я и не заметила, как они пролетели. Да и не все в нем было бы интересно читателю.
По сути она рассказала мне всю историю последних ста с лишним лет через призму рода Лобановых-Крутицких. Начала она вообще чуть ли не с Рюрика, а закончила нашими днями.
И по ее словам выходило, что над этим родом тяготело некое проклятие.
Чего только не случалось в этом семействе за несколько столетий: и убийства, и самоубийства, и разорение, и бесчестье, и раннее безумие… всего не перечислишь.
— И все это, — авторитетно заявила Ксения Георгиевна, — по вине их далекого предка, который в старину отравил собственного отца. Все остальные преступления — лишь расплата потомков за этот грех. При том, что числились в этом роду и герои, и праведники, и едва ли не святые, уж не говоря о тех, кто находил успокоение в монастырской келье.
Она рассказывала об этом без всякой мистики, как о само собой разумеющемся деле. Вероятно, еще наши деды, а кое-где и отцы и матери именно так воспринимали жизнь, и не роптали, когда неожиданная болезнь или даже смерть посещала дом — знать, заслужили…
И был в этом даже не фатализм, а какая-то вековая мудрость, о которой мы любим иной раз порассуждать теоретически, но у своих реальных предков обнаруживаем крайне редко. Предпочитая потешаться над их допотопными привычками и дикими традициями, все более таким образом превращаясь в иванов-не-помнящих-родства.
Я слушала ее, как маленькие дети слушают сказки — раскрыв рот и затаив дыхание. И снова и снова поражалась — как в этой маленькой головке умещается столько сведений. О сотнях, если не тысячах семей, исторических и наряду с ними самых что ни на есть семейных событиях. А мысль о том, что после смерти самой Ксении Георгиевны вся эта энциклопедия русской жизни будет утрачена — уже тогда приводила меня в отчаянье.
Впервые я задумалась в тот день о том, чтобы написать… нет не роман, а те истории, что услышала от этой уникальной женщины. И не написать, а записать. А за долгие годы нашего общения я услышала их столько, что не хватило бы ни жизни, ни таланта, чтобы это сделать. И чем больше узнавала, тем больше в этом убеждалась. Может быть, поэтому и не предприняла такой попытки ни разу в жизни.
Помимо уникальной эрудиции Ксения Георгиевна явно обладала талантом рассказчика, самые древние истории в ее устах приобретали живые неповторимые черты, не теряя при этом духа времени и аромата эпохи.
Я вновь увлеклась, и отошла от линии собственного повествования, но не жалею об этом. Ксения Георгиевна и ее рассказы того стоят.
Но как не интересен был нынешний ее рассказ, но прежде всего меня интересовала не столько старина и родовые проклятия, сколько дожившие до наших дней родственники Константина, имеющие право быть его наследниками, и в первую очередь те из них, которые в настоящее время проживали в Саратове, о чем я деликатно напомнила рассказчице.
— Конечно-конечно, прости глупую старуху, увлеклась… — ничуть не обидевшись, кивнула она головой и предложила:
— А ты бы записала для памяти, а то забудешь.
Я невольно улыбнулась. Ксения Георгиевна прекрасно знала себе цену и понимала, что никто другой не в состоянии запомнить и сотой доли того, что известно ей самой, и, ничуть этим не кичась, просто давала совет. И я им воспользовалась, благодаря чему и могу сейчас не бояться опростоволоситься или что-то перепутать, несмотря на то,что с тех пор прошло несколько десятков лет…
Хотя честно говоря, записывать-то было особенно и нечего. Потому что представителей этого древнего и еще недавно многочисленного рода осталось совсем мало, сказала бы по пальцам перечесть, но и это было бы преувеличением, поскольку пальцев понадобилось бы только четыре.
Именно столько ныне здравствующих родственника, да и то — неблизких осталось у покойного Лобанова. Вернее родственниц, потому что все они были женского пола.
Род, как и пыталась объяснить мне Ксения Георгиевна в течение двух часов, вырождался и вот-вот должен был кануть в Лету.
— Значит, Константин был едва ли не последним в роду? — спросила я, когда она сообщила мне это.
— В том случае, если бы умер бездетным…
— Но ведь именно так и вышло. Может быть, именно это и было целью его убийц?
— То есть ты предполагаешь, что кто-то взял на себя роль провидения и закончил то, чему суждено было произойти и без них? Помог свести род Лобановых-Крутицких с лика Земли, таким образом поторопив силы небесные?
— После того, что вы мне рассказали об этой семье… — задумалась я.
— Я думаю, ты чересчур буквально восприняла мой рассказ, — рассмеялась Ксения Георгиевна. — И впала в мистические настроения. Еще немного и ты вооружишься серебряной пулей.
— Надеюсь, до этого не дойдет.
— Я тоже на это надеюсь, — уже без смеха произнесла Ксения Георгиевна, — тем более, что в наше время женщины если и не в состоянии унаследовать и пронести через века родовую фамилия, то на прочие родовые ценности, как-то — движимость и недвижимость они вполне могут рассчитывать.
Таким образом вернув меня на грешную землю, хотя с моей точки зрения — я в этом и не нуждалась, Ксения Георгиевна еще раз перечислила мне четырех женщин — двух выживших из ума старушек, доживающих свой век в деревне, одну вдову бригадного генерала, которая после смерти мужа получила такое наследство, по сравнению с которым все, принадлежавшее Константину, было не более, чем приятной мелочью, проживавшая ныне в Петербурге. И еще одно имя, которое сразу показалось мне знакомым, но я не обратила на это внимания. Мало ли созвучных имен на Руси… Тем более таких распространенных — Вера Васильевна… Но когда Ксения Георгивна назвала мне ее теперешнюю фамилию, я вздрогнула. И вы меня поймете, когда я скажу чью фамилию она мне назвала.
Это была фамилия… Шурочки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Вы имеете в виду… — растерялась я.
— Веру Васильевну Люберецкую, урожденную Крутицкую, жену Павла Люберецкого. Ты с ней знакома?
— Да, и очень близко…
Чего-чего, а Шурочкино семейство я в этом ряду обнаружить не ожидала. И я тут же оттолкнула от себя страшную мысль, что моя подруга…
«Да нет же, этого просто не может быть», — сказала я себе, но мысль не желала оставлять меня, а внутренний голос еще и издевался:
— Это почему же? Лишь потому, что ее дочь твоя подруга?
— И чуть не забыла, — хлопнула себя по лбу Ксения Георгиевна. — Есть еще одна родственница, правда совсем дальняя. Но она тоже живет в Саратове, вернее почти в Саратове.
— Что значит — почти? — не совсем прийдя в себя от потрясения, переспросила я.
— Монастырские земли принадлежат Богу, — улыбнулась старушка.
— Она живет в монастыре?
— С некоторых пор, а до этого жила в первопрестольной…
— Вот как?
— Тоже какая-то старушка? — без всякого энтузиазма поинтересовалась я.
— Нет, старушкой ее назовут лет через тридцать — не раньше.
— То есть она моя ровесница?
— Не совсем, но еще вполне молодая женщина. И, кстати, она в родстве с Вербицкими, о которых ты поминала недавно.
— О, Господи, — не удержалась я, — в таком случае, она и мне родня.
— Вот мы и выяснили, — рассмеялась Ксения Георгиевна, что в этот список можно занести и тебя, правда не знаю, признает ли правомочность твоего в нем присутствия суд… Я бы на твоем месте не слишком надеялась.
Внезапно у меня разболелась голова, и я стала собираться в дорогу. Ксения Георгиевна надеялась, что сумеет меня уговорить остаться хотя бы на пару дней, но, видя мою непреклонность, отступилась. И хотела было снабдить меня продуктами в дорогу, но при одной только мысли о еде мне стало плохо.
— Тут всей дороги на три часа, — взмолилась я.
И сумела убедить хлебосольную хозяйку ограничиться небольшим цыпленком и фруктами. Если не считать пирогов и сладостей…
«Все смешалось в доме Облонских…» — начинает один из своих романов Граф Толстой. Примерно то же я могла сказать о своей голове. На меня навалилась какая-то тяжесть, а лучше сказать — отупение.
Почти до самого дома я пыталась составлять какие-то планы, но все они напоминали записки сумасшедшего. И в конце концов отказалась от этого намерения, и последнюю часть пути просто любовалась окрестностями Саратова и… жевала пирожок с капустой. Презирая себя за обжорство. Но если бы вы знали, какой запах шел от корзинки Ксении Георгиевны!
Дома меня ждала записка от Петра Анатольевича.
— Он уж раз пять прибегал, интересовался, куда вы уехали, словно ополоумел, — сообщила мне Алена, когда я спросила ее о нем. — А я почем знаю, говорю, что мне, Екатерина Алексеевна докладывается?
«Катенька, Бога ради, разыщите меня по приезде. Иначе я сойду с ума», — было написано в его записке.
Тема сумасшествия в этот день в моем окружении была весьма популярна. Тем более, что подписался он с психиатрическим юмором — Петр Четвертый, скорее всего, имея в виду свой четвертый ко мне визит за этот день.
В голову пришли шекспировские строчки:
«Луна, должно быть, слишком близко Сегодня подошла к Земле, и сводит нас с ума…»
Несмотря на поздний час, я отправила к Петру Анатольевичу Афанасия и прилегла отдохнуть. Полсотни верст за день, не считая потрясений, сами по себе способны вымотать человека до изнеможения. Да еще обжорство…
Но едва я успела задремать, как мой верный друг и соратник предстал передо мной с выражением ужаса на лице в сочетании с ласковым голосом, которым у нас обычно говорят с больными или сильно пьяными.
— Что стряслось, Катенька? Мы же договорились встретиться в первой половине дня, где вы пропадали все это время?
«Да кто он мне…» — снова мелькнуло у меня в голове, но я запретила себе быть до такой степени несправедливой, и с видом раскаявшейся грешницы поведала ему о своих приключениях. А заодно и о том, что мне удалось разузнать у Ксении Георгиевны.
— Ну, за этим не нужно было ехать в такую даль, все это… или почти все — я мог бы узнать, не выезжая из города. Хотя родственные связи Крутицких с Люберецкими у меня не вызывали сомнений. Ведь одна из моих теток по мужу…
Мне показалось, что я перегрелась на солнышке и испугалась упасть в обморок.
— Только не это… — застонала я.
— Что с вами, Катенька? — испугался Петр Анатольевич. — Вам нехорошо?
— Да нет, просто я никак не могу осознать, что все мы в конечном итоге братья и сестры…
Петр Анатольевич посмотрел на меня с недоумением.
— Не обращайте внимания, — постаралась я его успокоить. — Лучше расскажите мне, что вам удалось отыскать новенького. Если я не ошибаюсь, то вам есть, что мне сообщить.
— Не так много, как бы мне хотелось, но кое-что… Хотя и не знаю, насколько это может оказаться для нас полезным. Но прежде всего — новость из разряда сногсшибательных.
— В таком случае я, пожалуй, присяду, — без всякой иронии сказала я.
— Вы не поверите, но в Саратов на днях приезжает Александр Дюма, — произнес он с таким видом, как будто знаменитый француз собирался к нему на день ангела.
— Надеюсь, это не шутка…
— Какие могут быть шутки… — обиделся он. — Из совершенно достоверных источников…
— Только этого нам и не доставало.
— Мне казалось, вам будет это интересно.
— Извините, Петр Анатольевич, но я действительно очень устала.
— В таком случае все остальные новости — вкратце. Во-первых, Вербицкие… Они, если я не ошибаюсь, завтра собираются за границу.
— Не может быть. Я только вчера с ними виделась… Откуда вам это известно? И куда же, если не секрет?
— В Ниццу, если не передумают. Господин Вербицкий сегодня весь день оформлял паспорта на выезд, а в этом ведомстве у меня…
— Странно.
— Да, и по-моему, это неожиданность для него самого. Во всяком случае, судя по его виду.
— Это действительно странно. И это еще не все?
— Разумеется. Напоследок я припас самое интересное…
— Даже не могу себе вообразить…
— У Ирочки есть жених.
— Вербицкой?
— Именно. И помолвка назначена на весну, когда святое семейство намерено вернуться в Саратов.
— И кто же он?
— Некий Алтуфьев или Олтуфьев, если вам что-то говорит это имя.
— В первый раз слышу, кто таков?
— Смазлив, хоть и не первой свежести, — скривился Петр Анатольевич, — бывший гусар, ныне проживает в Тамбовской губернии, богат… Пожалуй все.
— Да откуда он взялся?
— Понятия не имею. У меня такое ощущение, что они едва знакомы… И с помощью этого скоропалительного союза торопятся спрятать концы в воды.
— В сочетании с неожиданным отъездом — более чем подозрительно.
— Не будем торопиться с выводами, но я бы дорого отдал, чтобы посидеть у них под столом во время семейного совета.
— Боюсь, что согласилась бы составить вам компанию.
Петр Анатольевич расхохотался и стал прощаться, оставив меня наедине со своими новостями.
Во сне я любезничала с Дюма, пила шампанское с гусарами и вообще вела себя крайне предосудительно. Но, несмотря на это, утром проснулась отдохнувшей и, подойдя к зеркалу, не заметила никаких последствий вчерашнего обжорства.
Далее события развивались столь стремительно, что, боюсь, не сумею сохранить ту неторопливость и последовательность повествования, что всеми силами пыталась сохранять до сих пор.
За несколько последующих дней произошло столько событий, что если придерживаться прежней манеры письма, то придется растянуть этот роман на несколько томов. А мне бы этого не хотелось. Поэтому любители неторопливого чтения могут на меня обижаться, но я возьму на вооружение принцип репортажа, или даже фельетона, столь популярного в наше время, и только таким образом надеюсь уложиться в более или менее пристойный для романа размер.
Тем более, что вторая половина девятнадцатого века уже приучила нас к иным скоростям передвижения и передачи информации. Телеграф и железная дорога — вот признаки новой жизни, какой она представляется мне лет эдак… Не буду загадывать, но думаю, что грядущее изменит нашу жизнь гораздо стремительнее, нежели мы себе представляем. И тот, кто не хочет отстать от жизни, должен постепенно переходить на новые рельсы, используя это прогрессивно-железнодорожное выражение. А как убеждают нас ученые — страну нашу ожидает невиданный технический прогресс.
Бедная Екатерина Алексеевна, она даже в страшном сне не могла себе представить, что ожидает нашу страну в самое ближайшее время, хотя относительно технического прогресса вроде бы и не ошиблась. Хотя и не такого стремительного, как ожидалось, а если вспомнить наши дороги… Впрочем, я кажется повторяюсь.
Хочу добавить только одно. «Телеграфный стиль», авторство которого приписывают ныне некоему зарубежному классику, впервые поименован таким образом моей тетушкой. Хотя и не впрямую. И я на этом настаиваю. Если она и не употребила этого термина в предыдущем абзаце, то лишь по одной причине — чтобы не эпатировать современников. Те бы ее явно не поняли, потому что тетушка обогнала свое время минимум на полвека. А может быть — и навсегда.
Нельзя менять лошадей на переправе, а манеру письма посреди главы. Во всяком случае — нежелательно. Поэтому эта глава будет несколько короче остальных. Переход к иной манере повествования требует точки отсчета. И десятая глава — поможет читателю сориентироваться в этих обстоятельствах.
А с прежней манерой мы простимся в этой еще совершенно традиционной девятой главе. Хотя и не навсегда.
— Веру Васильевну Люберецкую, урожденную Крутицкую, жену Павла Люберецкого. Ты с ней знакома?
— Да, и очень близко…
Чего-чего, а Шурочкино семейство я в этом ряду обнаружить не ожидала. И я тут же оттолкнула от себя страшную мысль, что моя подруга…
«Да нет же, этого просто не может быть», — сказала я себе, но мысль не желала оставлять меня, а внутренний голос еще и издевался:
— Это почему же? Лишь потому, что ее дочь твоя подруга?
— И чуть не забыла, — хлопнула себя по лбу Ксения Георгиевна. — Есть еще одна родственница, правда совсем дальняя. Но она тоже живет в Саратове, вернее почти в Саратове.
— Что значит — почти? — не совсем прийдя в себя от потрясения, переспросила я.
— Монастырские земли принадлежат Богу, — улыбнулась старушка.
— Она живет в монастыре?
— С некоторых пор, а до этого жила в первопрестольной…
— Вот как?
— Тоже какая-то старушка? — без всякого энтузиазма поинтересовалась я.
— Нет, старушкой ее назовут лет через тридцать — не раньше.
— То есть она моя ровесница?
— Не совсем, но еще вполне молодая женщина. И, кстати, она в родстве с Вербицкими, о которых ты поминала недавно.
— О, Господи, — не удержалась я, — в таком случае, она и мне родня.
— Вот мы и выяснили, — рассмеялась Ксения Георгиевна, что в этот список можно занести и тебя, правда не знаю, признает ли правомочность твоего в нем присутствия суд… Я бы на твоем месте не слишком надеялась.
Внезапно у меня разболелась голова, и я стала собираться в дорогу. Ксения Георгиевна надеялась, что сумеет меня уговорить остаться хотя бы на пару дней, но, видя мою непреклонность, отступилась. И хотела было снабдить меня продуктами в дорогу, но при одной только мысли о еде мне стало плохо.
— Тут всей дороги на три часа, — взмолилась я.
И сумела убедить хлебосольную хозяйку ограничиться небольшим цыпленком и фруктами. Если не считать пирогов и сладостей…
«Все смешалось в доме Облонских…» — начинает один из своих романов Граф Толстой. Примерно то же я могла сказать о своей голове. На меня навалилась какая-то тяжесть, а лучше сказать — отупение.
Почти до самого дома я пыталась составлять какие-то планы, но все они напоминали записки сумасшедшего. И в конце концов отказалась от этого намерения, и последнюю часть пути просто любовалась окрестностями Саратова и… жевала пирожок с капустой. Презирая себя за обжорство. Но если бы вы знали, какой запах шел от корзинки Ксении Георгиевны!
Дома меня ждала записка от Петра Анатольевича.
— Он уж раз пять прибегал, интересовался, куда вы уехали, словно ополоумел, — сообщила мне Алена, когда я спросила ее о нем. — А я почем знаю, говорю, что мне, Екатерина Алексеевна докладывается?
«Катенька, Бога ради, разыщите меня по приезде. Иначе я сойду с ума», — было написано в его записке.
Тема сумасшествия в этот день в моем окружении была весьма популярна. Тем более, что подписался он с психиатрическим юмором — Петр Четвертый, скорее всего, имея в виду свой четвертый ко мне визит за этот день.
В голову пришли шекспировские строчки:
«Луна, должно быть, слишком близко Сегодня подошла к Земле, и сводит нас с ума…»
Несмотря на поздний час, я отправила к Петру Анатольевичу Афанасия и прилегла отдохнуть. Полсотни верст за день, не считая потрясений, сами по себе способны вымотать человека до изнеможения. Да еще обжорство…
Но едва я успела задремать, как мой верный друг и соратник предстал передо мной с выражением ужаса на лице в сочетании с ласковым голосом, которым у нас обычно говорят с больными или сильно пьяными.
— Что стряслось, Катенька? Мы же договорились встретиться в первой половине дня, где вы пропадали все это время?
«Да кто он мне…» — снова мелькнуло у меня в голове, но я запретила себе быть до такой степени несправедливой, и с видом раскаявшейся грешницы поведала ему о своих приключениях. А заодно и о том, что мне удалось разузнать у Ксении Георгиевны.
— Ну, за этим не нужно было ехать в такую даль, все это… или почти все — я мог бы узнать, не выезжая из города. Хотя родственные связи Крутицких с Люберецкими у меня не вызывали сомнений. Ведь одна из моих теток по мужу…
Мне показалось, что я перегрелась на солнышке и испугалась упасть в обморок.
— Только не это… — застонала я.
— Что с вами, Катенька? — испугался Петр Анатольевич. — Вам нехорошо?
— Да нет, просто я никак не могу осознать, что все мы в конечном итоге братья и сестры…
Петр Анатольевич посмотрел на меня с недоумением.
— Не обращайте внимания, — постаралась я его успокоить. — Лучше расскажите мне, что вам удалось отыскать новенького. Если я не ошибаюсь, то вам есть, что мне сообщить.
— Не так много, как бы мне хотелось, но кое-что… Хотя и не знаю, насколько это может оказаться для нас полезным. Но прежде всего — новость из разряда сногсшибательных.
— В таком случае я, пожалуй, присяду, — без всякой иронии сказала я.
— Вы не поверите, но в Саратов на днях приезжает Александр Дюма, — произнес он с таким видом, как будто знаменитый француз собирался к нему на день ангела.
— Надеюсь, это не шутка…
— Какие могут быть шутки… — обиделся он. — Из совершенно достоверных источников…
— Только этого нам и не доставало.
— Мне казалось, вам будет это интересно.
— Извините, Петр Анатольевич, но я действительно очень устала.
— В таком случае все остальные новости — вкратце. Во-первых, Вербицкие… Они, если я не ошибаюсь, завтра собираются за границу.
— Не может быть. Я только вчера с ними виделась… Откуда вам это известно? И куда же, если не секрет?
— В Ниццу, если не передумают. Господин Вербицкий сегодня весь день оформлял паспорта на выезд, а в этом ведомстве у меня…
— Странно.
— Да, и по-моему, это неожиданность для него самого. Во всяком случае, судя по его виду.
— Это действительно странно. И это еще не все?
— Разумеется. Напоследок я припас самое интересное…
— Даже не могу себе вообразить…
— У Ирочки есть жених.
— Вербицкой?
— Именно. И помолвка назначена на весну, когда святое семейство намерено вернуться в Саратов.
— И кто же он?
— Некий Алтуфьев или Олтуфьев, если вам что-то говорит это имя.
— В первый раз слышу, кто таков?
— Смазлив, хоть и не первой свежести, — скривился Петр Анатольевич, — бывший гусар, ныне проживает в Тамбовской губернии, богат… Пожалуй все.
— Да откуда он взялся?
— Понятия не имею. У меня такое ощущение, что они едва знакомы… И с помощью этого скоропалительного союза торопятся спрятать концы в воды.
— В сочетании с неожиданным отъездом — более чем подозрительно.
— Не будем торопиться с выводами, но я бы дорого отдал, чтобы посидеть у них под столом во время семейного совета.
— Боюсь, что согласилась бы составить вам компанию.
Петр Анатольевич расхохотался и стал прощаться, оставив меня наедине со своими новостями.
Во сне я любезничала с Дюма, пила шампанское с гусарами и вообще вела себя крайне предосудительно. Но, несмотря на это, утром проснулась отдохнувшей и, подойдя к зеркалу, не заметила никаких последствий вчерашнего обжорства.
Далее события развивались столь стремительно, что, боюсь, не сумею сохранить ту неторопливость и последовательность повествования, что всеми силами пыталась сохранять до сих пор.
За несколько последующих дней произошло столько событий, что если придерживаться прежней манеры письма, то придется растянуть этот роман на несколько томов. А мне бы этого не хотелось. Поэтому любители неторопливого чтения могут на меня обижаться, но я возьму на вооружение принцип репортажа, или даже фельетона, столь популярного в наше время, и только таким образом надеюсь уложиться в более или менее пристойный для романа размер.
Тем более, что вторая половина девятнадцатого века уже приучила нас к иным скоростям передвижения и передачи информации. Телеграф и железная дорога — вот признаки новой жизни, какой она представляется мне лет эдак… Не буду загадывать, но думаю, что грядущее изменит нашу жизнь гораздо стремительнее, нежели мы себе представляем. И тот, кто не хочет отстать от жизни, должен постепенно переходить на новые рельсы, используя это прогрессивно-железнодорожное выражение. А как убеждают нас ученые — страну нашу ожидает невиданный технический прогресс.
Бедная Екатерина Алексеевна, она даже в страшном сне не могла себе представить, что ожидает нашу страну в самое ближайшее время, хотя относительно технического прогресса вроде бы и не ошиблась. Хотя и не такого стремительного, как ожидалось, а если вспомнить наши дороги… Впрочем, я кажется повторяюсь.
Хочу добавить только одно. «Телеграфный стиль», авторство которого приписывают ныне некоему зарубежному классику, впервые поименован таким образом моей тетушкой. Хотя и не впрямую. И я на этом настаиваю. Если она и не употребила этого термина в предыдущем абзаце, то лишь по одной причине — чтобы не эпатировать современников. Те бы ее явно не поняли, потому что тетушка обогнала свое время минимум на полвека. А может быть — и навсегда.
Нельзя менять лошадей на переправе, а манеру письма посреди главы. Во всяком случае — нежелательно. Поэтому эта глава будет несколько короче остальных. Переход к иной манере повествования требует точки отсчета. И десятая глава — поможет читателю сориентироваться в этих обстоятельствах.
А с прежней манерой мы простимся в этой еще совершенно традиционной девятой главе. Хотя и не навсегда.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Не бойтесь — тороплюсь предупредить я не на шутку перепугавшегося читателя. Ничего страшного в десятой главе не произойдет. Екатерина Алексеевна не перейдет на рубленую Хемингуэевскую фразу, и не поразит вас своей лаконичностью. Хотя динамики в сюжете и прибавится. Все познается в сравнении. По сравнению с предыдущими главами и тем более прочими романами середины прошлого века — это действительно телеграфный стиль, а по сравнению с некоторыми современными произведениями — классическая проза.
Единственное, о чем бы мне хотелось еще напомнить читателю, что все описанное в романе происходило с моей тетушкой на самом деле. И ее встреча с Александром Дюма — тоже. Кто не верит — может обратиться непосредственно ко мне. И я покажу вам его фото с дарственной тетушке надписью. Оно сохранилось среди прочих тетушкиных фотографий. Кроме того, он и сам описывает свой приезд в Саратов в дневниках и путевых заметках. Если не верите — прочитайте. И если и не упоминает в нем некоторые факты, то у него были на то основания. Дочитав роман до конца, вы поймете — какие. На этом позвольте пожелать вам приятного чтения. Попробую до конца книги больше не напоминать вам о своем существовании. Если, конечно, вытерплю.
— Ты слышала? — с этим вопросом ворвалась ко мне в дом подруга Шурочка ранним сентябрьским утром 1858 года. — А ты не верила…
От ее былой печали в эту минуту не осталось и следа, словно это не она не далее, как два дня назад, с глазами полными слез говорила мне о бесконечности своих страданий. И о непреходящей тоске по утерянному возлюбленному.
Шурочка, как я уже говорила, при всех ее безусловных достоинствах — довольно ветреная особа, но это не мешает мне восхищаться ею и искренне любить в течение многих лет.
Просто она легко увлекается, а иногда и немного драматизирует собственную жизнь и происходящие с нею события. Тем более в периоды безвременья, когда в нашем славном городе месяцами ничего не происходит.
Поэтому смерть молодого человека, которым она слегка увлеклась в ранней юности, не явилась для нее поводом для вечного траура. И хотя она по-прежнему его носила, но уже тяготилась им. И чтобы облегчить ей жизнь, я сказала ей с самым серьезным видом:
— Давай не будем осложнять жизнь господину Дюма.
— Что ты имеешь в виду? — с тревогой спросила моя подруга.
— Если мы действительно с ним повстречаемся, а теперь это вполне возможно, то он как джентльмен вынужден будет пребывать в нашей компании с печальным видом, избегать столь свойственной французам вообще и ему в частности легкости, блестящих острот. А без них наше знакомство потеряет львиную долю того очарования, что оно могло бы нам подарить в менее драматичных обстоятельствах. Тем более, что знакомство это не обещает быть слишком долгим.
И эта моя длинная тирада подействовала на мою подругу, как волшебный бальзам на измученное страданиями сердце.
— Ты думаешь, — с робкой надеждой выздоравливающего в глазах спросила она, — Костя бы меня понял? И простил?
— Он всегда был добрым мальчиком. И желал тебе добра…
— В таком случае… — уже нетерпеливо переступая с ноги на ногу, перебила она меня, — я, пожалуй, поеду переодеться. Вдруг он действительно приедет сегодня.
И она побежала к выходу.
— Кстати, — крикнула я ей в след, — откуда тебе стало известно о его приезде?
— В церкви сказали, — на секунду обернувшись ко мне, пожала она плечами, и через мгновенье ее каблучки уже стучали по лестнице.
Через час она вернулась ко мне в полном параде, как любили говорить при императоре Павле. Волосы на ее голове были уложены самым невероятным образом, на лице сияла по-французски очаровательная и потому легкомысленная, чтобы не сказать глуповатая, улыбка, а платье…
У меня не хватает слов, чтобы его описать. Тем, кто хочет себе его представить, предлагаю полистать французские модные журналы за 1858 год. И особенно те в них разделы, что французы называют «для любительниц экзотики». Там они помещают платья, которые в самой Франции рискнет пошить лишь очень смелая женщина, а в России, так уж повелось, только в таких и щеголяют. Во всяком случае в Саратове. И начинают рассматривать эти самые журналы именно с последней страницы, на которой обычно и помещают свои экстравагантные изыски французские модельеры-экспериментаторы.
— Я была на причале, — призналась она мне с той же очаровательной улыбкой, которая уже через несколько минут начинает раздражать, а через полчаса — способна вывести из себя и ангела.
— Когда ты успела?
— Да от меня же туда рукой подать, ты что — забыла?
Не знаю, что именно — платье или эта улыбка, а скорее всего — именно их сочетание, произвело на мою подругу странное воздействие — она в один час сильно поглупела. Слава Богу — не навсегда. Но в первые минуты это производило весьма удручающее впечатление. Я даже испугалась за нее.
Посудите сами, как может выглядеть женщина, которая все силы своей души тратит на то, чтобы выглядеть легкомысленной?
Полной дурой она выглядит, да простит меня Шурочка, но я ей об этом с тех пор говорила не раз. Но при одном воспоминании об этом у меня до сих пор волосы дыбом встают.
Только что обещал, но буквально два слова… В рукописи последнее высказывание написано на полях, но мне оно настолько понравилось, что я не захотел лишать читателя такого тетушкиного перла и ввел его в основной текст, хоть и с оговоркой.
Единственное, о чем бы мне хотелось еще напомнить читателю, что все описанное в романе происходило с моей тетушкой на самом деле. И ее встреча с Александром Дюма — тоже. Кто не верит — может обратиться непосредственно ко мне. И я покажу вам его фото с дарственной тетушке надписью. Оно сохранилось среди прочих тетушкиных фотографий. Кроме того, он и сам описывает свой приезд в Саратов в дневниках и путевых заметках. Если не верите — прочитайте. И если и не упоминает в нем некоторые факты, то у него были на то основания. Дочитав роман до конца, вы поймете — какие. На этом позвольте пожелать вам приятного чтения. Попробую до конца книги больше не напоминать вам о своем существовании. Если, конечно, вытерплю.
— Ты слышала? — с этим вопросом ворвалась ко мне в дом подруга Шурочка ранним сентябрьским утром 1858 года. — А ты не верила…
От ее былой печали в эту минуту не осталось и следа, словно это не она не далее, как два дня назад, с глазами полными слез говорила мне о бесконечности своих страданий. И о непреходящей тоске по утерянному возлюбленному.
Шурочка, как я уже говорила, при всех ее безусловных достоинствах — довольно ветреная особа, но это не мешает мне восхищаться ею и искренне любить в течение многих лет.
Просто она легко увлекается, а иногда и немного драматизирует собственную жизнь и происходящие с нею события. Тем более в периоды безвременья, когда в нашем славном городе месяцами ничего не происходит.
Поэтому смерть молодого человека, которым она слегка увлеклась в ранней юности, не явилась для нее поводом для вечного траура. И хотя она по-прежнему его носила, но уже тяготилась им. И чтобы облегчить ей жизнь, я сказала ей с самым серьезным видом:
— Давай не будем осложнять жизнь господину Дюма.
— Что ты имеешь в виду? — с тревогой спросила моя подруга.
— Если мы действительно с ним повстречаемся, а теперь это вполне возможно, то он как джентльмен вынужден будет пребывать в нашей компании с печальным видом, избегать столь свойственной французам вообще и ему в частности легкости, блестящих острот. А без них наше знакомство потеряет львиную долю того очарования, что оно могло бы нам подарить в менее драматичных обстоятельствах. Тем более, что знакомство это не обещает быть слишком долгим.
И эта моя длинная тирада подействовала на мою подругу, как волшебный бальзам на измученное страданиями сердце.
— Ты думаешь, — с робкой надеждой выздоравливающего в глазах спросила она, — Костя бы меня понял? И простил?
— Он всегда был добрым мальчиком. И желал тебе добра…
— В таком случае… — уже нетерпеливо переступая с ноги на ногу, перебила она меня, — я, пожалуй, поеду переодеться. Вдруг он действительно приедет сегодня.
И она побежала к выходу.
— Кстати, — крикнула я ей в след, — откуда тебе стало известно о его приезде?
— В церкви сказали, — на секунду обернувшись ко мне, пожала она плечами, и через мгновенье ее каблучки уже стучали по лестнице.
Через час она вернулась ко мне в полном параде, как любили говорить при императоре Павле. Волосы на ее голове были уложены самым невероятным образом, на лице сияла по-французски очаровательная и потому легкомысленная, чтобы не сказать глуповатая, улыбка, а платье…
У меня не хватает слов, чтобы его описать. Тем, кто хочет себе его представить, предлагаю полистать французские модные журналы за 1858 год. И особенно те в них разделы, что французы называют «для любительниц экзотики». Там они помещают платья, которые в самой Франции рискнет пошить лишь очень смелая женщина, а в России, так уж повелось, только в таких и щеголяют. Во всяком случае в Саратове. И начинают рассматривать эти самые журналы именно с последней страницы, на которой обычно и помещают свои экстравагантные изыски французские модельеры-экспериментаторы.
— Я была на причале, — призналась она мне с той же очаровательной улыбкой, которая уже через несколько минут начинает раздражать, а через полчаса — способна вывести из себя и ангела.
— Когда ты успела?
— Да от меня же туда рукой подать, ты что — забыла?
Не знаю, что именно — платье или эта улыбка, а скорее всего — именно их сочетание, произвело на мою подругу странное воздействие — она в один час сильно поглупела. Слава Богу — не навсегда. Но в первые минуты это производило весьма удручающее впечатление. Я даже испугалась за нее.
Посудите сами, как может выглядеть женщина, которая все силы своей души тратит на то, чтобы выглядеть легкомысленной?
Полной дурой она выглядит, да простит меня Шурочка, но я ей об этом с тех пор говорила не раз. Но при одном воспоминании об этом у меня до сих пор волосы дыбом встают.
Только что обещал, но буквально два слова… В рукописи последнее высказывание написано на полях, но мне оно настолько понравилось, что я не захотел лишать читателя такого тетушкиного перла и ввел его в основной текст, хоть и с оговоркой.