А учитывая чрезвычайно ранний час нашей утренней встречи, мы умудрились выехать в монастырь не только в тот же день, но и не дождавшись обеда.
Хотя Павел Игнатьевич и пытался усадить Дюма за стол, но тот категорически отказался, сославшись на непременное желание «разделить трапезу с православной братией».
Не знаю, как сам Павел Игнатьевич, но его супруга, по-моему, вздохнула с облегчением. Она еще не отошла от первого ужина и поездки в лес и не стремилась удержать знаменитого иностранца во что бы то ни стало. И приготовленные под ее руководством многочисленные яства прислуга тут же перенесла в мою карету.
Мы уже выезжали за городскую черту, когда я попросила Степана остановиться. Я едва не совершила громадной ошибки, позабыв о существовании Шурочки. Если бы мы отправились в эту поездку без нее, то от нашей с ней дружбы остались бы одни воспоминания. Подобного предательства она бы мне не простила до конца жизни.
При ее имени лицо Дюма расплылось в умиленно-добродушной гримасе, из чего я сделала вывод, что он не станет возражать ни против этой небольшой заминки, ни против небольшой тесноты в карете.
Через полчаса нас было уже четверо. Двое красавцев-мужчин и мы с Шурочкой. Весьма симпатичная и приятная всех отношениях компания, способная вызвать какие-то сомнения разве что у патологически подозрительного субъекта.
А когда Шурочка принялась обучать Дюма своему коронному цыганскому романсу, поездка наша и вовсе приобрела характер легкомысленного и даже не слишком приличного пикника, во всяком случае встречные богомолки при нашем появлении крестились, а одна из них даже плюнула нам вслед.
Впрочем, дорога наша была весьма недолгой, поскольку монастырь, в котором нашла покой душа Лобановской родственницы, находился всего в нескольких верстах от Саратова. И уже через пару часов зоркий Петр Анатольевич оповестил нас о появившихся на линии горизонта позолоченных куполах.
О нашем приезде в монастыре уже было известно. Видимо, Павел Игнатьевич послал туда своего курьера, во всяком случае, нас встретили у ворот, как самых почетных гостей, и одна из монашек заговорила с нами на таком безупречном французском, что у Дюма увлажнились глаза, и он по-отцовски нежно ее облобызал.
Потом нас повели в трапезную, где усадили за стол. И то ли в этом монастыре устав предполагал внешний ценз, то ли по другой причине, но монашки были как на подбор — одна другой краше. На что не уставал обращать наше внимание непривычный к российскому изобилию иностранец.
Угостившись сладким монастырским вином, он неожиданно заявил, что во всем Париже не видел столько красивых женщин, и думаю — не сильно преувеличил. Но при всем том вел себя чрезвычайно учтиво и к концу трапезы пожертвовал на нужды монастыря довольно крупную сумму серебром.
Тем временем я внимательно вглядывалась в лица прислуживающих нам монашек, пытаясь отыскать среди них родственницу Лобанова. Трапеза подходила к концу, а я так и не остановила свой выбор ни на одной из них. Отчаявшись, я попыталась прибегнуть к помощи одной из приглянувшихся мне сестер, но она лишь улыбнулась в ответ:
— У нас здесь нет фамилий, мы зовем друг друга по именам.
— Но это моя родственница… — смущенно добавила я, вынужденная лукавить в святом месте.
— Мать-настоятельница знает, спросите у нее, — доброжелательно посоветовала мне совсем еще молоденькая послушница, с любопытством прислушавшаяся к нашему разговору, и пожиравшая глазами Дюма.
— Спасибо, милая, — поблагодарила я ее.
— А это тот самый Дюма? — набравшись смелости, неожиданно спросила она меня.
— Тот самый, — ответила я, — а ты читала его книги?
— Нет, — смутилась она, но я ей не поверила. Должно быть, она первый год жила в этой обители, а в миру была обычной гимназисткой, смешливой и кокетливой.
«Что привело ее сюда, такую молоденькую?» — подумала я, — За каждой из них своя история, иной раз весьма непростая. — Но спросить не решилась. И так на наш разговор уже обратили внимание. И насколько я поняла, отнеслись к нему неодобрительно.
Одна из монашек подошла к моей начитанной собеседнице и что-то шепнула ей на ухо. Та смутилась и, не попрощавшись со мной, покинула трапезную.
Через некоторое время нам сообщили, что нас готова принять настоятельница, и я шепнула Дюма, что это наш единственный шанс отыскать Лобанову. Он кивнул мне в ответ, и перекрестившись, встал из-за стола.
Настоятельница встретила нас на выходе из трапезной и пригласила к себе. Пройдя через несколько длинных коридоров, мы добрались до места. Нас усадили на лавку, поставив перед нами вазочки с монастырским лакомством — орешками и изюмом и принесли большой серебряный самовар.
Настоятельница поблагодарила Дюма за щедрое подношение и завела неторопливый разговор.
Оглянувшись по сторонам, я поняла, что по дороге мы потеряли Шурочку. Я и не заметила, когда это произошло, и поинтересовалась ее судьбой у Петра Анатольевича, на что он нахмурился и приложил палец к губам, после чего с самым невинным видом задал какой-то вопрос настоятельнице. А через несколько минут Шурочка и сама появилась в дверях и, поклонившись, настоятельнице, присела рядом со мной.
Мне не терпелось узнать, где она была, и Шурочка, зная меня как облупленную, опередила мой вопрос кивком головы, и я поняла, что ей удалось что-то разузнать.
Дюма меж тем вел весьма оживленную беседу с настоятельницей, сумев расположить ее к себе, и она самым обстоятельным образом отвечала на все его вопросы.
— Простите, пожалуйста, мне что-то нехорошо, — не удовлетворившись таким положением, пожаловалась я настоятельнице тихим голосом, — если позволите, я выйду на свежий воздух. Шурочка, проводи меня, пожалуйста.
Мы вышли с ней на монастырский двор, где я тут же засыпала ее вопросами.
— За столом Петр Анатольевич объяснил мне цель нашего приезда и попросил разыскать эту женщину…
— И тебе это удалось? — перебила я подругу.
— Да, но ее сейчас нет в монастыре.
— А где же она?
— Не знаю. Насколько я поняла, поехала в Саратов по каким-то монастырским делам. И знаешь… — Шурочка оглянулась по сторонам и, убедившись, что нас никто не слышит, продолжила, — мне показалось, что говорить о ней сестры боятся.
— Боятся? — переспросила я.
— Не знаю, мне так показалось. Они все время оглядывались, когда говорили со мной. Хотя до того, как я назвала ее имя, были совершенно спокойны.
— Ты говоришь «боятся», ты что — говорила с несколькими монахинями?
— Да, с двумя, мне хотелось сравнить их показания.
Я невольно улыбнулась и подумала: «Ай да Шурочка, ай да молодец, между делом чуть ли не очную ставку провела.»
— Ну и что, их «показания» совпадают?
— Не совсем. И это тоже показалось мне странным.
— И в чем же разница?
— Первая сказала, что она уехала вчера, а вторая — что неделю назад.
— Неделю?
— Да, и неизвестно когда вернется.
— И здесь странности… — сорвалось у меня с языка.
— Что? — не поняла Шурочка, но в этот момент наши мужчины вышли во двор, и мы поспешили к ним навстречу.
— Ну, как? — спросила я Дюма.
— Не здесь, — ответил он шепотом и глазами показал мне на выходящую за ним настоятельницу.
У той на лице уже не было и подобия прежней благожелательности, а минуту спустя я поняла, что нас вежливо выставляют.
В чем дело? — спросила я Петра Анатольевича, лишь только мы покинули стены монастыря. — Вы поругались?
— Черт ее знает, — ответил он неуверенно, — честно говоря, я не понял. — Стоило господину Дюма поинтересоваться, как поживает его бывшая знакомая, как она стала с нами прощаться и… Катенька, вы же видели, каким стало ее лицо…
— Да. Но почему?
— Не знаю. Снова загадка.
— И не единственная, — кивнула я в ответ и попросила Шурочку повторить для них с Дюма ее рассказ.
Все это было более чем странно, и некоторое время мы ехали в полной тишине. Только Дюма что-то периодически бормотал себе под нос, но настолько невнятно, что разобрать что-либо было невозможно.
— А как она попала в этот монастырь? — примерно через полчаса спросил он у нас. — Вы случайно не знаете?
Я в ответ пожала плечами, а Петр Анатольевич растерянно произнес:
— Ну, как туда попадают… А что, собственно говоря, вы имеете в виду?
— Не знаю, но у меня такое чувство, что она пришла туда не по доброй воле.
Это была неожиданная мысль, и я не сразу поняла, как к ней отнестись.
— Не по доброй? — лишь переспросила я.
— Да. И не чает, как оттуда выбраться, — утвердительно кивнул мсье Дюма головой и снова замолчал. На этот раз уже до самого Саратова.
«Что он имеет в виду? — размышляла я по этому поводу, глядя на пробегающие мимо деревья и пригородные домишки бедноты. — Что ее заточили туда насильно, как царевну Софью? Но этого не может быть, разве в наше время такое возможно? На дворе вторая половина девятнадцатого века. Дичь какая-то… Мсье полагает, что у нас ничего не изменилось за последние двести лет, но он ошибается».
Я искренне полагала, что это так, но на душе почему-то оставался неприятный осадок, от которого мне никак не удавалось избавиться.
Когда мы выехали на Московскую улицу, уже смеркалось. День подходил к концу, и я почувствовала себя такой уставшей, что мне хотелось только одного — побыстрее оказаться дома и лечь спать. Тем более, что ни у кого из нас, насколько я понимала, не было никаких дальнейших планов.
Кроме того, по отношению к знаменитому французу я неожиданно почувствовала такое раздражение, что боялась наговорить ему гадостей, а это уже было совершенно ни к чему. Петр Анатольевич за весь обратный путь не произнес ни звука, и это меня тоже почему-то бесило. Поэтому когда мы наконец расстались, я испытала настоящее облегчение, и пожелав спокойной ночи Шурочке, на вопрос Степана «Куда дальше-то, Екатерина Алексеевна?» ответила одним словом:
— Домой.
И еле дождалась, когда уставшие лошади, еле передвигая ноги, доплелись до места, вышла из кареты, отмахнулась от встретившей меня и что-то говорившей Алены, прошла к себе в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
Не зажигая света, я лежала в темноте с открытыми глазами, и в голову приходили неожиданные для меня чужие мысли:
«А может бросить все это и отправиться на воды? Я ведь действительно устала, и мне не помешает проветриться и посмотреть мир… Вон Вербицкие — поди уже границу пересекают… А через несколько дней будут на месте. А я — словно проклятая…»
Мне стало так себя жалко, что слезы навернулись на глаза. Бывают в жизни моменты, когда просто необходимо, чтобы рядом с тобой был кто-то добрый и сильный, которому ничего не надо объяснять, а просто прижаться к нему щекой, и он все поймет, успокоит и пожалеет…
Но кроме прислуги в доме никого не было, и пожаловаться мне было некому. Поэтому незаметно для себя я из этой запутанной и сложной реальности переместилась в мир грез, в котором повстречала своего покойного мужа. Оказалось, что он не умер, а просто уезжал по делам, а теперь вот вернулся и теперь уже никуда не уедет. Я взяла его за руку, прижалась к ней щекой, и не хотела отпускать, не веря своему счастью…
Проснулась я от собственного плача. Подушка была мокрой от слез, и голова раскалывалась от боли. Я попыталась встать, но не тут-то было. Сил у меня совсем не осталось. Я чувствовала себя совершенно разбитой.
Хотела было позвать Алену, но передумала. С огромным трудом стянув с себя платье, забралась под одеяло, и еще долго не могла согреться. И только накрывшись поверх одеяла шерстяным пледом, наконец почувствовала долгожданное тепло и вновь задремала.
«Только бы не заболеть», — было моей последней в этот долгий день мыслью, после которой я заснула уже окончательно и проспала почти до самого обеда.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Хотя Павел Игнатьевич и пытался усадить Дюма за стол, но тот категорически отказался, сославшись на непременное желание «разделить трапезу с православной братией».
Не знаю, как сам Павел Игнатьевич, но его супруга, по-моему, вздохнула с облегчением. Она еще не отошла от первого ужина и поездки в лес и не стремилась удержать знаменитого иностранца во что бы то ни стало. И приготовленные под ее руководством многочисленные яства прислуга тут же перенесла в мою карету.
Мы уже выезжали за городскую черту, когда я попросила Степана остановиться. Я едва не совершила громадной ошибки, позабыв о существовании Шурочки. Если бы мы отправились в эту поездку без нее, то от нашей с ней дружбы остались бы одни воспоминания. Подобного предательства она бы мне не простила до конца жизни.
При ее имени лицо Дюма расплылось в умиленно-добродушной гримасе, из чего я сделала вывод, что он не станет возражать ни против этой небольшой заминки, ни против небольшой тесноты в карете.
Через полчаса нас было уже четверо. Двое красавцев-мужчин и мы с Шурочкой. Весьма симпатичная и приятная всех отношениях компания, способная вызвать какие-то сомнения разве что у патологически подозрительного субъекта.
А когда Шурочка принялась обучать Дюма своему коронному цыганскому романсу, поездка наша и вовсе приобрела характер легкомысленного и даже не слишком приличного пикника, во всяком случае встречные богомолки при нашем появлении крестились, а одна из них даже плюнула нам вслед.
Впрочем, дорога наша была весьма недолгой, поскольку монастырь, в котором нашла покой душа Лобановской родственницы, находился всего в нескольких верстах от Саратова. И уже через пару часов зоркий Петр Анатольевич оповестил нас о появившихся на линии горизонта позолоченных куполах.
О нашем приезде в монастыре уже было известно. Видимо, Павел Игнатьевич послал туда своего курьера, во всяком случае, нас встретили у ворот, как самых почетных гостей, и одна из монашек заговорила с нами на таком безупречном французском, что у Дюма увлажнились глаза, и он по-отцовски нежно ее облобызал.
Потом нас повели в трапезную, где усадили за стол. И то ли в этом монастыре устав предполагал внешний ценз, то ли по другой причине, но монашки были как на подбор — одна другой краше. На что не уставал обращать наше внимание непривычный к российскому изобилию иностранец.
Угостившись сладким монастырским вином, он неожиданно заявил, что во всем Париже не видел столько красивых женщин, и думаю — не сильно преувеличил. Но при всем том вел себя чрезвычайно учтиво и к концу трапезы пожертвовал на нужды монастыря довольно крупную сумму серебром.
Тем временем я внимательно вглядывалась в лица прислуживающих нам монашек, пытаясь отыскать среди них родственницу Лобанова. Трапеза подходила к концу, а я так и не остановила свой выбор ни на одной из них. Отчаявшись, я попыталась прибегнуть к помощи одной из приглянувшихся мне сестер, но она лишь улыбнулась в ответ:
— У нас здесь нет фамилий, мы зовем друг друга по именам.
— Но это моя родственница… — смущенно добавила я, вынужденная лукавить в святом месте.
— Мать-настоятельница знает, спросите у нее, — доброжелательно посоветовала мне совсем еще молоденькая послушница, с любопытством прислушавшаяся к нашему разговору, и пожиравшая глазами Дюма.
— Спасибо, милая, — поблагодарила я ее.
— А это тот самый Дюма? — набравшись смелости, неожиданно спросила она меня.
— Тот самый, — ответила я, — а ты читала его книги?
— Нет, — смутилась она, но я ей не поверила. Должно быть, она первый год жила в этой обители, а в миру была обычной гимназисткой, смешливой и кокетливой.
«Что привело ее сюда, такую молоденькую?» — подумала я, — За каждой из них своя история, иной раз весьма непростая. — Но спросить не решилась. И так на наш разговор уже обратили внимание. И насколько я поняла, отнеслись к нему неодобрительно.
Одна из монашек подошла к моей начитанной собеседнице и что-то шепнула ей на ухо. Та смутилась и, не попрощавшись со мной, покинула трапезную.
Через некоторое время нам сообщили, что нас готова принять настоятельница, и я шепнула Дюма, что это наш единственный шанс отыскать Лобанову. Он кивнул мне в ответ, и перекрестившись, встал из-за стола.
Настоятельница встретила нас на выходе из трапезной и пригласила к себе. Пройдя через несколько длинных коридоров, мы добрались до места. Нас усадили на лавку, поставив перед нами вазочки с монастырским лакомством — орешками и изюмом и принесли большой серебряный самовар.
Настоятельница поблагодарила Дюма за щедрое подношение и завела неторопливый разговор.
Оглянувшись по сторонам, я поняла, что по дороге мы потеряли Шурочку. Я и не заметила, когда это произошло, и поинтересовалась ее судьбой у Петра Анатольевича, на что он нахмурился и приложил палец к губам, после чего с самым невинным видом задал какой-то вопрос настоятельнице. А через несколько минут Шурочка и сама появилась в дверях и, поклонившись, настоятельнице, присела рядом со мной.
Мне не терпелось узнать, где она была, и Шурочка, зная меня как облупленную, опередила мой вопрос кивком головы, и я поняла, что ей удалось что-то разузнать.
Дюма меж тем вел весьма оживленную беседу с настоятельницей, сумев расположить ее к себе, и она самым обстоятельным образом отвечала на все его вопросы.
— Простите, пожалуйста, мне что-то нехорошо, — не удовлетворившись таким положением, пожаловалась я настоятельнице тихим голосом, — если позволите, я выйду на свежий воздух. Шурочка, проводи меня, пожалуйста.
Мы вышли с ней на монастырский двор, где я тут же засыпала ее вопросами.
— За столом Петр Анатольевич объяснил мне цель нашего приезда и попросил разыскать эту женщину…
— И тебе это удалось? — перебила я подругу.
— Да, но ее сейчас нет в монастыре.
— А где же она?
— Не знаю. Насколько я поняла, поехала в Саратов по каким-то монастырским делам. И знаешь… — Шурочка оглянулась по сторонам и, убедившись, что нас никто не слышит, продолжила, — мне показалось, что говорить о ней сестры боятся.
— Боятся? — переспросила я.
— Не знаю, мне так показалось. Они все время оглядывались, когда говорили со мной. Хотя до того, как я назвала ее имя, были совершенно спокойны.
— Ты говоришь «боятся», ты что — говорила с несколькими монахинями?
— Да, с двумя, мне хотелось сравнить их показания.
Я невольно улыбнулась и подумала: «Ай да Шурочка, ай да молодец, между делом чуть ли не очную ставку провела.»
— Ну и что, их «показания» совпадают?
— Не совсем. И это тоже показалось мне странным.
— И в чем же разница?
— Первая сказала, что она уехала вчера, а вторая — что неделю назад.
— Неделю?
— Да, и неизвестно когда вернется.
— И здесь странности… — сорвалось у меня с языка.
— Что? — не поняла Шурочка, но в этот момент наши мужчины вышли во двор, и мы поспешили к ним навстречу.
— Ну, как? — спросила я Дюма.
— Не здесь, — ответил он шепотом и глазами показал мне на выходящую за ним настоятельницу.
У той на лице уже не было и подобия прежней благожелательности, а минуту спустя я поняла, что нас вежливо выставляют.
В чем дело? — спросила я Петра Анатольевича, лишь только мы покинули стены монастыря. — Вы поругались?
— Черт ее знает, — ответил он неуверенно, — честно говоря, я не понял. — Стоило господину Дюма поинтересоваться, как поживает его бывшая знакомая, как она стала с нами прощаться и… Катенька, вы же видели, каким стало ее лицо…
— Да. Но почему?
— Не знаю. Снова загадка.
— И не единственная, — кивнула я в ответ и попросила Шурочку повторить для них с Дюма ее рассказ.
Все это было более чем странно, и некоторое время мы ехали в полной тишине. Только Дюма что-то периодически бормотал себе под нос, но настолько невнятно, что разобрать что-либо было невозможно.
— А как она попала в этот монастырь? — примерно через полчаса спросил он у нас. — Вы случайно не знаете?
Я в ответ пожала плечами, а Петр Анатольевич растерянно произнес:
— Ну, как туда попадают… А что, собственно говоря, вы имеете в виду?
— Не знаю, но у меня такое чувство, что она пришла туда не по доброй воле.
Это была неожиданная мысль, и я не сразу поняла, как к ней отнестись.
— Не по доброй? — лишь переспросила я.
— Да. И не чает, как оттуда выбраться, — утвердительно кивнул мсье Дюма головой и снова замолчал. На этот раз уже до самого Саратова.
«Что он имеет в виду? — размышляла я по этому поводу, глядя на пробегающие мимо деревья и пригородные домишки бедноты. — Что ее заточили туда насильно, как царевну Софью? Но этого не может быть, разве в наше время такое возможно? На дворе вторая половина девятнадцатого века. Дичь какая-то… Мсье полагает, что у нас ничего не изменилось за последние двести лет, но он ошибается».
Я искренне полагала, что это так, но на душе почему-то оставался неприятный осадок, от которого мне никак не удавалось избавиться.
Когда мы выехали на Московскую улицу, уже смеркалось. День подходил к концу, и я почувствовала себя такой уставшей, что мне хотелось только одного — побыстрее оказаться дома и лечь спать. Тем более, что ни у кого из нас, насколько я понимала, не было никаких дальнейших планов.
Кроме того, по отношению к знаменитому французу я неожиданно почувствовала такое раздражение, что боялась наговорить ему гадостей, а это уже было совершенно ни к чему. Петр Анатольевич за весь обратный путь не произнес ни звука, и это меня тоже почему-то бесило. Поэтому когда мы наконец расстались, я испытала настоящее облегчение, и пожелав спокойной ночи Шурочке, на вопрос Степана «Куда дальше-то, Екатерина Алексеевна?» ответила одним словом:
— Домой.
И еле дождалась, когда уставшие лошади, еле передвигая ноги, доплелись до места, вышла из кареты, отмахнулась от встретившей меня и что-то говорившей Алены, прошла к себе в спальню и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
Не зажигая света, я лежала в темноте с открытыми глазами, и в голову приходили неожиданные для меня чужие мысли:
«А может бросить все это и отправиться на воды? Я ведь действительно устала, и мне не помешает проветриться и посмотреть мир… Вон Вербицкие — поди уже границу пересекают… А через несколько дней будут на месте. А я — словно проклятая…»
Мне стало так себя жалко, что слезы навернулись на глаза. Бывают в жизни моменты, когда просто необходимо, чтобы рядом с тобой был кто-то добрый и сильный, которому ничего не надо объяснять, а просто прижаться к нему щекой, и он все поймет, успокоит и пожалеет…
Но кроме прислуги в доме никого не было, и пожаловаться мне было некому. Поэтому незаметно для себя я из этой запутанной и сложной реальности переместилась в мир грез, в котором повстречала своего покойного мужа. Оказалось, что он не умер, а просто уезжал по делам, а теперь вот вернулся и теперь уже никуда не уедет. Я взяла его за руку, прижалась к ней щекой, и не хотела отпускать, не веря своему счастью…
Проснулась я от собственного плача. Подушка была мокрой от слез, и голова раскалывалась от боли. Я попыталась встать, но не тут-то было. Сил у меня совсем не осталось. Я чувствовала себя совершенно разбитой.
Хотела было позвать Алену, но передумала. С огромным трудом стянув с себя платье, забралась под одеяло, и еще долго не могла согреться. И только накрывшись поверх одеяла шерстяным пледом, наконец почувствовала долгожданное тепло и вновь задремала.
«Только бы не заболеть», — было моей последней в этот долгий день мыслью, после которой я заснула уже окончательно и проспала почти до самого обеда.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Да будет благословен тот день и час, когда неведомый гений по никому неизвестной прихоти сменил перевязь со шпагой на элегантную трость, и вдвое благословенна ночь, вдохновившая неведомого мастера украсить эту трость серебряным набалдашником. Потому что каждый век требует своего оружия, и против топора в беспощадных руках беспомощна в ночи грациозная и благородная шпага, а толстая трость с тяжелым набалдашником оберегает сегодня жизнь дворянина в не меньшей степени, нежели ангел-хранитель, да простит меня Господь и его Небесное Воинство за это сравнение.
Возможно я и разболелась бы всерьез, если бы не тревога за жизнь Петра Анатольевича, а заодно и свою жизнь. А именно это стало для меня насущной проблемой уже через несколько минут после пробуждения.
Я проснулась от чувства, что меня кто-то тормошит за плечо, и сквозь сон выразила неизвестному свое неудовольствие по этому поводу, но открыв глаза — никого не увидела.
В комнате никого не было, ибо никто, зная мой крутой утренний нрав, не рискнул бы этого сделать даже под страхом смерти. Поэтому проснулась я скорее от удивления, ибо не знаю в своем доме столь отчаянного человека.
Такого человека и не было, потому что то, что меня разбудило, можно назвать тысячей слов, но уж никак не человеком. Я предпочитаю называть это существо своим Ангелом-хранителем, атеист назовет его инстинктом или чувством самосохранения. Но разве в этом суть? Назови хоть горшком, только в печь не клади, — как говорили наши мудрые прадеды, чья вечная мудрость способна уберечь самого просвещенного человека от зазнайства и завышенной самооценки своих интеллектуальных способностей.
И у меня не было времени прислушиваться к собственному физическому состоянию, за несколько секунд я оделась и, нимало не сомневаясь, послала Афанасия прямиком к Петру Анатольевичу. Что-то или кто-то сообщило мне, что именно туда нужно направить теперь слугу.
— Что узнать-то? — спросил перед отходом мой казачок.
— Спроси, как живет, и не желает ли мне что передать, — ответила ему я, поскольку никакого иного повода, рационального и конкретного, на тот час посылать его к Петру Анатольевичу у меня не было.
Но не буду больше мучить вас предисловиями, а сообщу с той же непосредственностью, с которой принес мне эту новость мой вестник:
— Екатерина Алексеевна, а Петра Анатольевича-то убили.
И если бы я не воспитывалась в деревне, то есть не провела бы там все свое детство, я в этот миг чего доброго лишилась бы чувств. Но в тех краях, откуда я родом, слово «убить» порой заменяет «прибить», «ушибить», или «ударить». И десятки и сотни раз за свою жизнь слыша «я ногу убил», «ты не убился?», уже не торопишься надеть траур по безвременно ушедшему от тебя человеку, потому что «убили» на языке крестьян Саратовской губернии еще не значит «лишили жизни».
— Что ты болтаешь, болван? — все же с некоторым волнением переспросила я Афанасия, потому как — чем черт не шутит, иной раз и в наших краях это слово употребляют в его истинном смысле.
— Ей богу, убили, они сами мне об этом сказали. Вчерась, когда возвращались домой, из-за угла вышел здоровенный амбал с топором и, ни слова не говоря, набросился на Петра Анатольевича. И если бы не его палка с шишаком, то убил бы до смерти.
Вот оно! То словосочетание, что означает у них смерть. После него можно сделать большой выдох и привести в порядок свою нервную систему. Услышав его, я окончательно убедилась в том, что Петр Анатольевич жив. И умирать, по крайней мере в ближайшее время — не собирается.
Таким образом я узнала, что враги наши привели свою угрозу в исполнение, во всяком случае попытались это сделать, и только ловкость и личное мужество Петра Анатольевича не позволили им добиться желанного результата.
А что желали они его смерти — сомневаться не приходилось. Я поняла это, как только увидела его, бледного, с перевязанной головой, хотя и не унывающего и даже попытавшегося вскочить при моем появлении. Как вы понимаете, уже через пять минут я была у него дома, именно поэтому и смогла все это увидеть.
— Как это произошло? — без лишних ахов и охов спросила я раненного.
— На мое счастье — по-идиотски. Вместо того, чтобы молча опустить свой топор на мою талантливую, но не слишком крепкую голову, он окликнул меня, за что и поплатился собственной жизнью. А моя трость с набалдашником отныне займет почетное место в доме, ибо не только повергла в грязь моего потенциального убийцу, но в конечном итоге помогла сохранить мне собственную жизнь.
Вот по этой-то причине я и начала эту главу с почти ритуального обращения к сему предмету мужского обихода, что в умелых руках является грозным и главное — надежным оружием.
— Кому известно об этом в городе? — спросила я.
— Разумеется, полиции, ибо я не стал скрывать от нее своего преступления. Произведя дознание на месте, она этим не удовлетворилась и подвергла меня домашнему аресту до окончательного выяснения обстоятельств.
— Ничего, пару дней постельного режима вам не повредит, — заметила я, поскольку выглядел он, несмотря на бодрый тон, не слишком здоровым. А точнее говоря — краше в гроб кладут. В лице не было ни кровинки, а под глазами были чудовищные синяки.
— Он все-таки успел вас ударить? — уточнила я результат своей наблюдательности.
— Вскользь, — подтвердил мое предположение Петр и осторожно коснулся рукой головы. — А еще я послал слугу к Дюма, но в суете позабыл, что французскому языку обучить его за долгие годы службы моей персоне так и не удосужился, поэтому ничего вразумительного он нашему знаменитому другу сообщить не смог. Но зато в подробностях расписал мне, чем тот занят. Судя по всему — он пишет новый роман. Поскольку сидит за столом, что-то пишет и швыряет листы на пол. А завидев моего слугу, зарычал на него столь грозно, что тот почел за лучшее ретироваться и вернуться к своему доброму хозяину под крыло и защиту.
— Довольно, — положила я руку на эти неумолкающие уста, — вам нужно экономить силы. У вас был доктор?
— К счастью — нет. В последне время у меня против них предубеждение.
— Напрасно, — сердито заявила я, — но кто-то вас все-таки перевязал?
— Одна добрая самаритянка посетили меня в этой обители скорби, по счастью владеющая методами оказания первой медицинской помощи. Она только что покинула меня из чувства присущей ей стыдливости, едва заслышав стук копыт ваших лошадей под моими окнами.
Он был неисправим. Судя по всему, он и в могилу сойдет не прежде, чем произнесет какой-нибудь каламбур или не поведает миру забавной истории своих последних минут.
Но все это было бы смешно, если бы не было так опасно. О чем я хотела напомнить ему, но в эту минуту он хлопнул себя по лбу и чуть не поплатился за этот жест сознанием. После чего несколько мгновений лежал с искаженным страданием лицом, а когда черты немного разгладились, произнес:
— Чуть было не забыл. Когда этот мужик упал и стало понятно, что я не собираюсь составить ему компанию по пути на тот свет, я услышал звук отъезжающей коляски. Как ни занят я был в это время, но все же удосужился кинуть на нее взгляд. И, кажется, лицо этой женщины показалось мне знакомым. Хотя было темно, и полной уверенности у меня нет, но где-то я ее уже видел. И если бы у меня немного меньше болела голова, то наверняка бы уже вспомнил, где именно…
На этих словах его голова упала на подушку, и на несколько минут он забылся.
Я не торопилась приводить его в чувство, опасаясь, что своими монологами он доведет себя до полного истощения. Но и без моей помощи он скоро пришел в себя и попросил воды.
— При одном условии, вы больше не произнесете ни слова.
— Только одно… слово благодарности, — снова попытался он пошутить, но все-таки последовал голосу благоразумия в моем лице и с полчаса лежал безмолвно, время от времени улыбаясь.
— Ну, и что означают эти ваши улыбки? — в конце концов не выдержала я.
Знаками он напомнил мне, что я запретила ему говорить.
— И все же?
— Вы сегодня чудесно выглядите.
— Лжец. Прежде чем утверждать подобное, следовало бы завесить зеркало над вашей кроватью.
— Не надо опережать события, я еще не готов к подобным процедурам.
— О, Боже! Это невыносимо, — застонала я. — Я вас покидаю, но обещаю вернуться с большой дозой снотворного. Без него успокоить вас не в моих силах.
— Передавайте привет господину Дюма, — совсем тихо произнес он мне в след. Даже в этом состоянии он буквально читал мои мысли.
Я действительно намеревалась посетить Дюма, поскольку Петр Анатольевич на время выбыл из игры по состоянию здоровья. И кроме Дюма посоветоваться мне теперь было не с кем. Кроме того, сообщить ему последние новости я считала своим долгом.
— Какого черта? Я же просил меня не беспокоить! — услышала я его голос, прежде чем увидела его хозяина. И по испуганному лицу хозяйки дома поняла, что входить к нему в комнату теперь небезопасно. Но все же рискнула это сделать.
Увидев меня, Дюма моментально сменил гнев на милость:
— Простите великодушно. Мои слова ни в коей мере к вам не относятся, но с утра ко мне наладились ходить посетители, какие-то поэтессы, князья, будь они прокляты…
— На жизнь Петра Анатольевича вчера вечером покушались.
— Черт, — вскочил он на ноги при моем известии. — Как он себя чувствует?
— Неважно, но жизнь его вне опасности.
— Это уже немало. А вас… у вас ничего не произошло?
— К счастью — нет. Но важнее другое. Петр узнал женщину, по приказу которой этот бандит пытался убить его. Во всяком случае — мы с ним так думаем.
— И кто же эта миледи?
— Пока он не может вспомнить. Но не теряет надежды…
— Это наш единственный шанс, — устало покачал головой Дюма. И я поняла, что сегодня ночью он не сомкнул глаз. И с недоумением обнаружила, что весь пол его комнаты усыпан скомканными листами бумаги.
— Вы работали? — спросила я.
— Нет. Вернее, работаю, но не в том значении, в котором привык употреблять это слово. Я пытаюсь разобраться в вашей истории. И придумал для этого довольно оригинальный способ. Мне легче разобраться в событиях, если я использую их в качестве материала для художественного произведения. Многолетняя привычка, знаете ли…
— Я не совсем вас понимаю.
— Это не так сложно. Я использую вашего покойного Лобанова и известные мне обстоятельства его гибели в качестве прототипа романа и сюжетной канвы. И пытаюсь написать ее предысторию. Надеясь таким не совсем традиционным способом прийти к истинному ходу событий.
— Ничего подобного мне еще не доводилось слышать в жизни, — поразилась я. — Чисто литературные методы на службе у правосудия, чем не сюжет для романа?
— Вы думаете? Мне самому приходило это в голову ночью…
— И каков результат?
— Пока — нулевой, — сокрушенно покачал он головой. — Мне не хватает знания российского быта. Уверен, что во Франции у меня уже лежала бы теперь на столе пьеса, с документальной точностью описывающая не только само преступление, но и лиц его совершивших, включая и мотивы их поступка и самые сокровенные их побуждения. Но я ничего не понимаю в вашей жизни, и чувствую себя как никогда беспомощным… Поэтому просто необходимо, чтобы мсье Петр вспомнил, где он видел эту женщину. Поехали!
Он надел шляпу, взял в руки трость и уже собирался выйти на улицу, но неожиданно остановился.
— В чем дело? — спросила я.
— Подождите меня пару секунд, — с этими словами он выскочил в соседнюю комнату.
Когда моя карета заскрипела под тяжестью его тела, то в руках у Дюма была набитая продуктами и бутылками корзинка.
— Что это? — удивилась я.
— Лекарства.
— Вы уверены, — с сомнением спросила я, — что ему это не повредит?
— Я неоднократно бывал бит в этой жизни, и с большим успехом использовал аналогичные средства, — заверил он меня. — Тем более, что настоящий французский коньяк способен и мертвого вернуть к жизни. А мадам Аделаида ради такого случая пожертвовала украшением своего винного погребка.
— Я собиралась напоить его снотворным.
— Ни под каким видом. Вино и мясо с кровью — вот что нужно раненному мужчине. И через день он будет выглядеть не хуже меня. И вот что еще пришло мне в голову… Не заехать ли нам теперь к вам домой?
— Зачем?
— У меня такое чувство, что ваши рисунки нам сегодня пригодятся.
И я снова поверила его интуиции.
Возможно я и разболелась бы всерьез, если бы не тревога за жизнь Петра Анатольевича, а заодно и свою жизнь. А именно это стало для меня насущной проблемой уже через несколько минут после пробуждения.
Я проснулась от чувства, что меня кто-то тормошит за плечо, и сквозь сон выразила неизвестному свое неудовольствие по этому поводу, но открыв глаза — никого не увидела.
В комнате никого не было, ибо никто, зная мой крутой утренний нрав, не рискнул бы этого сделать даже под страхом смерти. Поэтому проснулась я скорее от удивления, ибо не знаю в своем доме столь отчаянного человека.
Такого человека и не было, потому что то, что меня разбудило, можно назвать тысячей слов, но уж никак не человеком. Я предпочитаю называть это существо своим Ангелом-хранителем, атеист назовет его инстинктом или чувством самосохранения. Но разве в этом суть? Назови хоть горшком, только в печь не клади, — как говорили наши мудрые прадеды, чья вечная мудрость способна уберечь самого просвещенного человека от зазнайства и завышенной самооценки своих интеллектуальных способностей.
И у меня не было времени прислушиваться к собственному физическому состоянию, за несколько секунд я оделась и, нимало не сомневаясь, послала Афанасия прямиком к Петру Анатольевичу. Что-то или кто-то сообщило мне, что именно туда нужно направить теперь слугу.
— Что узнать-то? — спросил перед отходом мой казачок.
— Спроси, как живет, и не желает ли мне что передать, — ответила ему я, поскольку никакого иного повода, рационального и конкретного, на тот час посылать его к Петру Анатольевичу у меня не было.
Но не буду больше мучить вас предисловиями, а сообщу с той же непосредственностью, с которой принес мне эту новость мой вестник:
— Екатерина Алексеевна, а Петра Анатольевича-то убили.
И если бы я не воспитывалась в деревне, то есть не провела бы там все свое детство, я в этот миг чего доброго лишилась бы чувств. Но в тех краях, откуда я родом, слово «убить» порой заменяет «прибить», «ушибить», или «ударить». И десятки и сотни раз за свою жизнь слыша «я ногу убил», «ты не убился?», уже не торопишься надеть траур по безвременно ушедшему от тебя человеку, потому что «убили» на языке крестьян Саратовской губернии еще не значит «лишили жизни».
— Что ты болтаешь, болван? — все же с некоторым волнением переспросила я Афанасия, потому как — чем черт не шутит, иной раз и в наших краях это слово употребляют в его истинном смысле.
— Ей богу, убили, они сами мне об этом сказали. Вчерась, когда возвращались домой, из-за угла вышел здоровенный амбал с топором и, ни слова не говоря, набросился на Петра Анатольевича. И если бы не его палка с шишаком, то убил бы до смерти.
Вот оно! То словосочетание, что означает у них смерть. После него можно сделать большой выдох и привести в порядок свою нервную систему. Услышав его, я окончательно убедилась в том, что Петр Анатольевич жив. И умирать, по крайней мере в ближайшее время — не собирается.
Таким образом я узнала, что враги наши привели свою угрозу в исполнение, во всяком случае попытались это сделать, и только ловкость и личное мужество Петра Анатольевича не позволили им добиться желанного результата.
А что желали они его смерти — сомневаться не приходилось. Я поняла это, как только увидела его, бледного, с перевязанной головой, хотя и не унывающего и даже попытавшегося вскочить при моем появлении. Как вы понимаете, уже через пять минут я была у него дома, именно поэтому и смогла все это увидеть.
— Как это произошло? — без лишних ахов и охов спросила я раненного.
— На мое счастье — по-идиотски. Вместо того, чтобы молча опустить свой топор на мою талантливую, но не слишком крепкую голову, он окликнул меня, за что и поплатился собственной жизнью. А моя трость с набалдашником отныне займет почетное место в доме, ибо не только повергла в грязь моего потенциального убийцу, но в конечном итоге помогла сохранить мне собственную жизнь.
Вот по этой-то причине я и начала эту главу с почти ритуального обращения к сему предмету мужского обихода, что в умелых руках является грозным и главное — надежным оружием.
— Кому известно об этом в городе? — спросила я.
— Разумеется, полиции, ибо я не стал скрывать от нее своего преступления. Произведя дознание на месте, она этим не удовлетворилась и подвергла меня домашнему аресту до окончательного выяснения обстоятельств.
— Ничего, пару дней постельного режима вам не повредит, — заметила я, поскольку выглядел он, несмотря на бодрый тон, не слишком здоровым. А точнее говоря — краше в гроб кладут. В лице не было ни кровинки, а под глазами были чудовищные синяки.
— Он все-таки успел вас ударить? — уточнила я результат своей наблюдательности.
— Вскользь, — подтвердил мое предположение Петр и осторожно коснулся рукой головы. — А еще я послал слугу к Дюма, но в суете позабыл, что французскому языку обучить его за долгие годы службы моей персоне так и не удосужился, поэтому ничего вразумительного он нашему знаменитому другу сообщить не смог. Но зато в подробностях расписал мне, чем тот занят. Судя по всему — он пишет новый роман. Поскольку сидит за столом, что-то пишет и швыряет листы на пол. А завидев моего слугу, зарычал на него столь грозно, что тот почел за лучшее ретироваться и вернуться к своему доброму хозяину под крыло и защиту.
— Довольно, — положила я руку на эти неумолкающие уста, — вам нужно экономить силы. У вас был доктор?
— К счастью — нет. В последне время у меня против них предубеждение.
— Напрасно, — сердито заявила я, — но кто-то вас все-таки перевязал?
— Одна добрая самаритянка посетили меня в этой обители скорби, по счастью владеющая методами оказания первой медицинской помощи. Она только что покинула меня из чувства присущей ей стыдливости, едва заслышав стук копыт ваших лошадей под моими окнами.
Он был неисправим. Судя по всему, он и в могилу сойдет не прежде, чем произнесет какой-нибудь каламбур или не поведает миру забавной истории своих последних минут.
Но все это было бы смешно, если бы не было так опасно. О чем я хотела напомнить ему, но в эту минуту он хлопнул себя по лбу и чуть не поплатился за этот жест сознанием. После чего несколько мгновений лежал с искаженным страданием лицом, а когда черты немного разгладились, произнес:
— Чуть было не забыл. Когда этот мужик упал и стало понятно, что я не собираюсь составить ему компанию по пути на тот свет, я услышал звук отъезжающей коляски. Как ни занят я был в это время, но все же удосужился кинуть на нее взгляд. И, кажется, лицо этой женщины показалось мне знакомым. Хотя было темно, и полной уверенности у меня нет, но где-то я ее уже видел. И если бы у меня немного меньше болела голова, то наверняка бы уже вспомнил, где именно…
На этих словах его голова упала на подушку, и на несколько минут он забылся.
Я не торопилась приводить его в чувство, опасаясь, что своими монологами он доведет себя до полного истощения. Но и без моей помощи он скоро пришел в себя и попросил воды.
— При одном условии, вы больше не произнесете ни слова.
— Только одно… слово благодарности, — снова попытался он пошутить, но все-таки последовал голосу благоразумия в моем лице и с полчаса лежал безмолвно, время от времени улыбаясь.
— Ну, и что означают эти ваши улыбки? — в конце концов не выдержала я.
Знаками он напомнил мне, что я запретила ему говорить.
— И все же?
— Вы сегодня чудесно выглядите.
— Лжец. Прежде чем утверждать подобное, следовало бы завесить зеркало над вашей кроватью.
— Не надо опережать события, я еще не готов к подобным процедурам.
— О, Боже! Это невыносимо, — застонала я. — Я вас покидаю, но обещаю вернуться с большой дозой снотворного. Без него успокоить вас не в моих силах.
— Передавайте привет господину Дюма, — совсем тихо произнес он мне в след. Даже в этом состоянии он буквально читал мои мысли.
Я действительно намеревалась посетить Дюма, поскольку Петр Анатольевич на время выбыл из игры по состоянию здоровья. И кроме Дюма посоветоваться мне теперь было не с кем. Кроме того, сообщить ему последние новости я считала своим долгом.
— Какого черта? Я же просил меня не беспокоить! — услышала я его голос, прежде чем увидела его хозяина. И по испуганному лицу хозяйки дома поняла, что входить к нему в комнату теперь небезопасно. Но все же рискнула это сделать.
Увидев меня, Дюма моментально сменил гнев на милость:
— Простите великодушно. Мои слова ни в коей мере к вам не относятся, но с утра ко мне наладились ходить посетители, какие-то поэтессы, князья, будь они прокляты…
— На жизнь Петра Анатольевича вчера вечером покушались.
— Черт, — вскочил он на ноги при моем известии. — Как он себя чувствует?
— Неважно, но жизнь его вне опасности.
— Это уже немало. А вас… у вас ничего не произошло?
— К счастью — нет. Но важнее другое. Петр узнал женщину, по приказу которой этот бандит пытался убить его. Во всяком случае — мы с ним так думаем.
— И кто же эта миледи?
— Пока он не может вспомнить. Но не теряет надежды…
— Это наш единственный шанс, — устало покачал головой Дюма. И я поняла, что сегодня ночью он не сомкнул глаз. И с недоумением обнаружила, что весь пол его комнаты усыпан скомканными листами бумаги.
— Вы работали? — спросила я.
— Нет. Вернее, работаю, но не в том значении, в котором привык употреблять это слово. Я пытаюсь разобраться в вашей истории. И придумал для этого довольно оригинальный способ. Мне легче разобраться в событиях, если я использую их в качестве материала для художественного произведения. Многолетняя привычка, знаете ли…
— Я не совсем вас понимаю.
— Это не так сложно. Я использую вашего покойного Лобанова и известные мне обстоятельства его гибели в качестве прототипа романа и сюжетной канвы. И пытаюсь написать ее предысторию. Надеясь таким не совсем традиционным способом прийти к истинному ходу событий.
— Ничего подобного мне еще не доводилось слышать в жизни, — поразилась я. — Чисто литературные методы на службе у правосудия, чем не сюжет для романа?
— Вы думаете? Мне самому приходило это в голову ночью…
— И каков результат?
— Пока — нулевой, — сокрушенно покачал он головой. — Мне не хватает знания российского быта. Уверен, что во Франции у меня уже лежала бы теперь на столе пьеса, с документальной точностью описывающая не только само преступление, но и лиц его совершивших, включая и мотивы их поступка и самые сокровенные их побуждения. Но я ничего не понимаю в вашей жизни, и чувствую себя как никогда беспомощным… Поэтому просто необходимо, чтобы мсье Петр вспомнил, где он видел эту женщину. Поехали!
Он надел шляпу, взял в руки трость и уже собирался выйти на улицу, но неожиданно остановился.
— В чем дело? — спросила я.
— Подождите меня пару секунд, — с этими словами он выскочил в соседнюю комнату.
Когда моя карета заскрипела под тяжестью его тела, то в руках у Дюма была набитая продуктами и бутылками корзинка.
— Что это? — удивилась я.
— Лекарства.
— Вы уверены, — с сомнением спросила я, — что ему это не повредит?
— Я неоднократно бывал бит в этой жизни, и с большим успехом использовал аналогичные средства, — заверил он меня. — Тем более, что настоящий французский коньяк способен и мертвого вернуть к жизни. А мадам Аделаида ради такого случая пожертвовала украшением своего винного погребка.
— Я собиралась напоить его снотворным.
— Ни под каким видом. Вино и мясо с кровью — вот что нужно раненному мужчине. И через день он будет выглядеть не хуже меня. И вот что еще пришло мне в голову… Не заехать ли нам теперь к вам домой?
— Зачем?
— У меня такое чувство, что ваши рисунки нам сегодня пригодятся.
И я снова поверила его интуиции.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Это она! — воскликнул Петр Анатольевич, лишь только перевернул очередную страницу моего альбома.
— Вы уверены? — выхватив альбом, и пожирая рисунок глазами, загорелся Дюма. — Я же говорил, что ваш альбом — это… — он потряс в воздухе рукой жестом триумфатора.
— Да, это она. Теперь я окончательно вспомнил, — подтвердил Петр Анатольевич. После коньяка его лицо обрело свой естественный цвет, и куриная ножка, которую он теперь перемалывал крепкими зубами, явно не казалась ему неуместной. И если бы не перевязанная голова, то он выглядел бы уже совсем здоровым.
Он передал мне альбом, и я не сразу поняла, кого он имеет в виду. Поскольку на указанном им рисунке была группа карликов, наблюдающих пожар, которых я запечатлела по памяти во время недавнего пикника. А рядом с ними буквально несколькими штрихами набросала черты той женщины, что какое-то время тоже была рядом с ними, но, не уверенная в портретном сходстве, так и и не закончила рисунка, хотя ее лицо до сих пор стоит передо мной как живое. Но именно этот набросок и имел в виду Петр Анатольевич.
— Вы уверены? — выхватив альбом, и пожирая рисунок глазами, загорелся Дюма. — Я же говорил, что ваш альбом — это… — он потряс в воздухе рукой жестом триумфатора.
— Да, это она. Теперь я окончательно вспомнил, — подтвердил Петр Анатольевич. После коньяка его лицо обрело свой естественный цвет, и куриная ножка, которую он теперь перемалывал крепкими зубами, явно не казалась ему неуместной. И если бы не перевязанная голова, то он выглядел бы уже совсем здоровым.
Он передал мне альбом, и я не сразу поняла, кого он имеет в виду. Поскольку на указанном им рисунке была группа карликов, наблюдающих пожар, которых я запечатлела по памяти во время недавнего пикника. А рядом с ними буквально несколькими штрихами набросала черты той женщины, что какое-то время тоже была рядом с ними, но, не уверенная в портретном сходстве, так и и не закончила рисунка, хотя ее лицо до сих пор стоит передо мной как живое. Но именно этот набросок и имел в виду Петр Анатольевич.