Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.
Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, ( в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное — уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.
Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.
Единственное, чего ему не удалось сделать, — это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик…
Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту «идиотскую экспедицию». Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.
После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.
Ну а дальше…
Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.
По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.
А когда вошли в часовню…
Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь — воспитание.
Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.
Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.
Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.
Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.
Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, ( в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное — уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.
Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.
Единственное, чего ему не удалось сделать, — это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик…
Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту «идиотскую экспедицию». Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.
После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.
Ну а дальше…
Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.
По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.
А когда вошли в часовню…
Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь — воспитание.
Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Теперь уже ничто не мешало Павлу Игнатьевичу начать расследование. Вернее, теперь он обязан был это сделать, потому что ни один на свете губернатор не осмелился бы замять такого скандала, или даже попытаться это сделать.
И началось то самое прогремевшее на всю Россию расследование, о котором поначалу написали все газеты, а потом понемногу стали писать все реже и, наконец, замолчали окончательно.
Может быть, так и надо было поступить. В конце концов это дело церкви и цензуры — им видней. Но прежде, чем рассказать вам обо всем том, что полицией (при моем непосредственном, хоть и нерегулярном участии) удалось выяснить, мне хочется вернуться снова к моменту моего нездоровья.
Боже сохрани в буквальном смысле — а только в смысле воспоминаний.
Причем только к тому утру, когда расследование еще не успело войти в силу, допрашивались первые свидетели, а я еще лежала в своей постели и только начинала говорить. Алена все эти дни ходила на цыпочках и говорила вопреки обыкновению вполголоса, а тут я услышала такой пронзительный ее визг, что подумала невесть что. Не скажу — что именно, потому что фантазия у меня в те дни была странная, если не сказать болезненная.
Я позвонила в колокольчик, и она, красная как вареный омар, ворвалась ко мне в комнату, и сказала, что меня домогается какой-то «басурманин на коне». Зная ее склонность к странным поименованиям моих посетителей, я попросила ее успокоиться и попросить гостя в гостиную. И Алена впервые в жизни отказалась выполнить мой приказ.
Я в тот день уже понемногу начала вставать на ноги и, подойдя к окну, с изумлением обнаружила, что на этот раз Алена не ошиблась. Перед окном гарцевал степной джигит с явно монголоидными чертами лица и, поднимая свою лошадку с помощью нагайки на дыбы, пытался таким образом заглянуть ко мне в окно.
— Ничего не понимаю. Чего он хочет-то? — прошептала я.
И окончательно осмелевшая Алена с чувством национального превосходства, руки в боки, и с презрительной улыбкой на губах, закатила глаза:
— А разве его поймешь, лопочет что-то не по-нашему, поди разбери.
После целой серии курьезов и неурядиц, наконец мне удалось выяснить, что это за явление. Можете себе представить мое изумление, когда выяснилось, что это ни больше не меньше — курьер Александра Дюма собственной персоной.
Он таким образом переслал мне свое послание, с некоторых пор не доверяя ни российской полиции, ни тем более российскому почтовому ведомству.
И теперь мне не остается ничего другого, как с некоторыми сокращениями привести вам текст его удивительного письма, которое я до сих пор храню в заветной шкатулке вместе с самыми дорогими для меня памятными вещицами.
«Катенька, думаю, что мой курьер надолго выведет вас из состояния душевного равновесия, особенно если посмеет приблизиться к вам ближе, чем на расстояние десяти шагов. Именно тренировке последнего посвятил я два часа перед его отъездом. Надеюсь, что с этого началась история образования степных народов, и если мне и суждено войти в историю, то исключительно в качестве великого просветителя народов Востока.
Непосредственной же причиной моего послания послужила одна из тех удивительных встреч, которые могут произойти только в вашем зачарованном государстве.
Именно здесь, в калмыцких степях, куда, как вы помните, я направился, покинув ваш славный город, повстречал я человека, служившего ранее в министерстве внутренних дел и занимавшего там самый большой стол и одно время едва не получившего в руки заветного министерского портфеля. Впрочем, последнее — результат предельной откровенности после трех дней нашего с ним безудержного пьянства. А в этом состоянии мужчины склонны к преувеличению собственных заслуг перед отечеством.
Но что у меня не вызывает никаких сомнений, что он действительно имел отношение к расследованию одной из самых скандальных российских историй, которая, как я понимаю, еще не закончилась. И которую я намереваюсь вам вкратце с его слов пересказать. Дочитав мое послание до конца, вы поймете, что я имею в виду, назвав эту давнюю историю незаконченной.
Итак…
Как нам с вами, Катенька, уже известно, а если вы запамятовали, то напомню: раскольники подразделяются на несколько ветвей, и нам следовало бы сказать — ветвей, совершенно противоположных друг другу.
— Как? — спросите вы наверняка, — прочитав эту фразу, — снова раскольники? Да этот Дюма совершенно сошел с ума. Ничего не видит кругом. Везде ему мерещатся раскольники.
И будете, как всегда,правы. Говоря это, я имею в виду, что с восторгом отношусь даже к вашим милым заблуждениям и нахожу в них немалое очарование.»
— Каков подлец! — не смогла я сдержать восхищенного восклицания. И продолжила чтение.
«Так вот, что касается раскольников… К числу сект, являющих полную противоположность скопцам, принадлежала секта Татаринова, расследованию деятельности которой и посвятил часть своей государственной жизни мой новый собутыльник.
Татаринов бы статским советником, имевшим чин бригадного генерала; он возглавлял эту секту.
Адепты собирались на дому у одной прорицательницы, которая требовала величать себя Богородицей.
После нескольких посвящений в таинства человека принимали в члены секты, при этом он давал две клятвы: никогда ни о чем не рассказывать и всегда оставаться холостяком.
Женщины, в свою очередь, клялись не выходить замуж, а если их к тому принудят родители, оставаться в рядах секты.
По окончании обряда принятия гасили свет, и начинались беспорядочные совокупления.
Вот как была раскрыта тайна секты.
Молодой человек по фамилии Апрелев, брат которого был помощником министра, женился, несмотря на клятву, данную ассоциации.
Другой сектант-фанатик, Павлов, чья мать дважды ходила в Иерусалим, прося по дороге милостыню, хотя и была женой полковника, однажды вечером притаился за дверью комнаты новобрачных и пронзил Апрелева ножом, крикнув при этом: «Это я!»..
Апрелев упал замертво.
Павлов даже не пытался спастись бегством.
Задержанный и доставленный в крепость, Павлов был подвергнут старинной пытке под названием «испанские сапоги» и приговорен к смерти.
Эти события, кажется, происходили в 1812 году, и пытки к тому времени считались пережитком первобытной дикости. Но в виду особой важности дела, в порядке исключения… Одним словом, во второй раз за целых полстолетия Павлова подвергли пыткам. (В первый раз пытали Мировича, который хотел похитить юного Ивана, если вам это интересно).
Павлов не выдержал допроса.
Он признался во всем и раскрыл существование тайной секты, члены которой были рассеяны по различным монастырям.
Татаринов и прорицательница исчезли.
В России, как и в Венеции, люди исчезают. Что вам известно не хуже меня.
Татаринов имел двух дочерей, которых принудил вступить в общество, тем самым обрекая их на свальный коммунизм.
Не кажется ли вам, что я снова пересказываю эпизод из античных вакханалий, что приподнимаю краешек покрывала, накинутого на тайны преподобной богини? Впрочем однажды я уже попытался вам на это сходство намекнуть, в результате чего был изгнан из вашего дома с позором, поэтому второй раз не рискну этого делать ни за какие бисквиты.
Но все-таки позволю себе особо подчеркнуть лишь одну фамилию, что назвал мне мой бывший премьер-министр, или кем он там был до того, как запил горькую и переехал на место жительства в Калмыкию. Кстати, кумыс — это божественный напиток совершенно во французском духе. Постараюсь ввести его в моду в следующем же сезоне.
А фамилия, меж тем, действительно любопытная. Звучит она довольно незатейливо — Иванова, это та самая женщина, которая, будучи ближайшей к Татариновой последовательницей и по некоторым слухам ее любимой ученицей, была сослана… куда бы вы думали? В Саратов! Причем не куда-нибудь, а в тот самый монастырь, в котором нас с вами так гостеприимно принимали некоторое время тому назад.
Ну, и на сладкое, как говаривал мой друг Пьер: Ивановой она была в девичестве, а по мужу…
Даже не знаю, эта новость заслуживает отдельного письма, не отослать ли вам его со следующей почтой? Ладно уж, так и быть, сообщу теперь же…
Так вот по мужу она… Еще не догадались? Правильно — Лобанова. А зовут ее Анастасия.
Если эта новость покажется вам приятной на вкус — помяните меня в своих вечерних молитвах.
Огромный привет вашей замечательной подруге Шурочке, она совершенно разбила мне сердце. Так ей и передайте…
Преданный вам Александр Дюма.»
Вот такое письмо. И самое удивительное,что почти все в нем правда, хотя девичью фамилию Лобановой Дюма переврал самым безбожным образом, как впрочем и некоторые исторические детали. А судя по тому, что перенес действие в 1812 (!) год, то я склонна предположить, что писал он свое послание в сильном подпитии. Если бы это действительно было так, то Лобановой должно было быть лет эдак… До стольки просто-напросто не живут.
И тем не менее, он даже не предполагал, насколько своевременным было его письмо…
Как вы понимаете, я понемногу передала всю полезную из него информацию Павлу Игнатьевичу. И он, убедившись в ее справедливости, несколько дней смотрел на меня странными глазами…
Теперь мне известны все подробности той давней истории, и я осмелюсь немного подкорректировать информацию из письма своего большого, а лучше сказать — огромного, французского друга. Причем на этот раз она может не вызывать у вас никаких сомнений, при ее подготовке я использовала не только результаты официального расследования, но и некоторые историчекие документы. Поэтому читатель не рискует вслед за мною стерлядь назвать молодью осетра или сморозить еще какую-нибудь глупость.
Со своей стороны могу свидетельствовать, что это действительно так, я не поленился и проверил. Перерыл кучу газет того времени, различных справочников и энциклопедий. Тетушка не обманула, все — от первой до последней буквы — в том, что вы прочтете сейчас — подлинные исторические факты. И я не нашел в них ни одной ошибки. Недаром она так подтрунивает над Дюма. Ничего не скажешь — имеет право. Тем более, что с историей у того действительно порой сложные отношения.
Итак, Татаринова (Екатерина Филипповна, рожденная Буксгевден, 1783 — 1856) — основательница «духовного союза». Поселясь после смерти мужа в Петербурге и ища, как многие другие дамы того времени, царствия Божия, Татаринова вошла в близкие сношения с хлыстами и скопцами, бывала на их радениях и слушала их пророков.
В Петербурге она завязала связи с семейством Ненастьевых, бывших сначала хлыстами, потом скопцами, и усвоила у них обряд радения; самое скопчество казалось ей мерзким.
В 1817 году Татаринова решилась перейти из лютеранства в православие. С этого времени началась ее сектантская деятельность; она уверяла, что почувствовала в себе дар пророчества в самую минуту своего присоединения.
Первыми членами ее кружка были ее мать, брат — капитан Буксгевден, деверь Татаринов, надворный советник Мартын Пилецкий-Урбанович, человек весьма образованный, беззаветно преданный Татариновой, но странный чудак, академик и живописец Боровиковский и музыкант кадетского корпуса Никита Федоров (Никитушка), по своему пророческому дару игравший такую видную роль в секте, что она называлась иногда Никито-Татариновской.
Потом к ней постепенно примкнуло еще человек до 40 разного пола и состояния, между прочим генерал Е. Головин, князь Енгалычев, Лабзин и директор департамента народного просвещения, секретарь библейского комитета В. Попов, с тремя дочерьми, из которых одну он потом чуть не уморил побоями и домашней тюрьмой за ее отвращение от сектантских обрядов.
На собраниях у Татариновой бывал известный проповедник священник А. Малов и умилялся от ее песней и пророчеств. Посещали их сам министр духовных дел кн. Голицын, тоже веривший в прорицания пророков, и гофмейстер Кошелев.
Татаринова не приняла ни догматического, ни нравственного учения скопцов и хлыстов (об их христах-искупителях, о безбрачной жизни и прочее) и держалась, вероятно, обыкновенных мистических понятий, но почти целиком усвоила обрядность радений, как способ доходить до состояния мистического экстаза.
Тайну своей секты Татаринова основывала на смысле начальных стихов гл. XIV первого послания к Коринфянам о даре пророчества. Собрания ее открывались обыкновенно чтением священных книг; потом пелись разные песни, положенные большей частью на простонародные напевы главным установщиком Никитушкой (в том числе песни хлыстовские: «Царство ты, царство», «Дай нам, Господи, Иисуса Христа» и другие) и некоторые церковные («Спаси, Господи, люди Твоя»); затем начиналось радение или кружение, производившееся, как у скопцов, в особых костюмах, и кончавшееся тем, что на кого-нибудь из кружившихся «накатывал» Дух святой, и он начинал пророчествовать.
Чаще всех пророчествовали сама Татаринова, Никитушка и некая Лукерья. Пророчества эти, произносившиеся необыкновенно быстро и состоявшие из разных бессвязных речей, под склад народных прибауток, с рифмами, относились частью к ближайшей судьбе всего круга, частью к судьбе отдельных его членов.
Кружение, «святое плясание, движение в некоем как бы духовном вальсе» и пророчества составляли самую заметную для всех особенность секты и были причиной того, что членов ее называли русскими квакерами.
Кроме музыки, секте служили и другие искусства: живопись — в украшавших ее молельную картинах Боровиковского, хореографическое искусство — в радельных плясках, которые сектанты сравнивали с танцем Давида пред ковчегом.
Собрания в квартире Татаринова (в Михайловском дворце) продолжались свободно и даже далеко не секретно почти до 1822 года, когда в этом дворце было помещено инженерное училище и в то же время запрещены тайные общества.
О собраниях знали императрица Елизавета Алексеевна, благоволившая к Татариновой, и сам государь, давший однажды Татариновой аудиенцию и долго с нею беседовавший. Никитушка тоже был ему представлен и получил чин 14 класса.
В письме к гофмейстеру Кошелеву император Александр говорил, что сердце его «пламенеет любовию к Спасителю всегда, когда он читает в письмах Кошелева об обществе госпожи Татариновой в Михайловском замке».
В 1818 году тайный советник Милорадович был сильно обеспокоен тем, что в общество Татариновой был вовлечен сын его, гвардейский офицер; государь успокоил его письмом, в котором писал: «Я старался проникнуть его связи и по достоверным сведениям (вероятно от Голицына) нашел, что тут ничего такого нет, что бы отводило от религии; напротив, он сделался еще более привязанным к церкви и исправным в своей должности, посему заключаю, что связи его не могут быть вредны».
С выездом из Михайловского замка Татаринова не прекратила своих собраний и устраивала их на своей квартире, а в 1825 году, с ближайшими своими последователями — братом, Пилецким, Федоровым, Поповым и некоторыми другими — из опасения пред полицией, преследовавшей собрания тайных обществ, выселилась за город и недалеко от Московской заставы основала нечто в роде сектантской колонии, где радения ее совершались целых 12 лет.
В 1837 году, по распоряжению правительства, колония эта была закрыта и все члены кружка, до решения дальнейшей их участи, арестованы в своих комнатах. Секретный раскольничий комитет, в который было передано дело Татариновой, нашел, что она и ее последователи составили тайный союз и установили свой образ моления, соединенный с страстными и неприличными обрядами, противными как правилам и духу православной церкви, так и государственным узаконениям.
На этом основании дальнейшее существование столь вредного общества должно быть прекращено; главных сектантов комитет полагал разослать по монастырям, а остальных отдать под надзор полиции.
Это мнение комитета было утверждено императором Николаем I. Т. была послана под строгий надзор в кашинский Сретенский женский монастырь, где пробыла 10 лет. Несогласие Татариновой признать прежние свои «религиозные занятия» заблуждением было причиной того, что прошение ее родственника М. Татаринова на имя генерал — адъютанта А.Х. Бенкендорфа об исходатайствовании Высочайшего соизволения на освобождение ее из монастыря и ее собственные неоднократные прошения о том же оставляемы были без внимания.
Сам Государь приказал объявить Татариновой, что освобождение ее может последовать только в том случае, «если она отвергнет прежние свои заблуждения, на коих основана была секта ее», Татаринова же отказывалась признать свою секту заблуждением потому, что учение ее привело к покаянию и послужило к утверждению в вере в Иисуса Христа. Она говорила, что в первобытной церкви всегда были особые общества, но не допускались гласно, по той причине, что не все «могут сие вместить», и это послужило бы соблазном для многих.
Признавая, что православная церковь и без пророческих собраний доставляет средство к дарованию верным Духа Св., Татаринова тем не менее не отрицала пользы и возможности пророческого слова.
Дар пророческий, говорила она, возбуждался не кружением тела, а верой в Евангелие и в пророческое слово; радение же или кружение тела служило к умерщвлению строптивой природы, которая противится благодатному действию на внутреннего человека. Татаринова утверждала, что в их собраниях действительно происходило явление Св. Духа во плоти, т. е. через человека слышалось слово жизни тому, кто с чистым сердцем желал его слышать. Слово это обновляло человека точно так же, как и св. таинства церкви, установленные Спасителем.
Только в 1847 году, когда Татаринова дала безусловное письменное обязательство оказывать искреннее повиновение православной церкви, не входить ни в какие не благословенные церковью общества, не распространять ни явно, ни тайно своих прежних заблуждений и не исполнять никаких особенных обрядов, под опасением строжайшего взыскания по законам, император Николай I разрешил Татариновой жительствовать в г. Кашине вне монастыря, но с учреждением над нею секретного полицейского надзора. Через год (14 июля 1848 года) ей было разрешено жить в Москве, без права приезда в Петербург.
Вот ведь несносный Дюма, стоило ему вновь появиться на страницах романа, как глава буквально распухла на глазах и своими размерами вполне может составить ему конкуренцию.
Но думаю, что тот кусочек истории, что благодаря этому человеку стал ее основным содержанием, у читателя не вызвал чрезмерной скуки, тем более, что у него была возможность сравнить описанные в ней события с пережитым мною лично.
И тем не менее следующая двадцать четвертая глава — обещаю — будет не только последней в этой книге, но и значительно короче бесконечной двадцать третьей. Потому что в отличие от Дюма я не считаю толщину книги ее главным достоинством. По мне значительно важнее соразмерность ее содержания и объема.
И началось то самое прогремевшее на всю Россию расследование, о котором поначалу написали все газеты, а потом понемногу стали писать все реже и, наконец, замолчали окончательно.
Может быть, так и надо было поступить. В конце концов это дело церкви и цензуры — им видней. Но прежде, чем рассказать вам обо всем том, что полицией (при моем непосредственном, хоть и нерегулярном участии) удалось выяснить, мне хочется вернуться снова к моменту моего нездоровья.
Боже сохрани в буквальном смысле — а только в смысле воспоминаний.
Причем только к тому утру, когда расследование еще не успело войти в силу, допрашивались первые свидетели, а я еще лежала в своей постели и только начинала говорить. Алена все эти дни ходила на цыпочках и говорила вопреки обыкновению вполголоса, а тут я услышала такой пронзительный ее визг, что подумала невесть что. Не скажу — что именно, потому что фантазия у меня в те дни была странная, если не сказать болезненная.
Я позвонила в колокольчик, и она, красная как вареный омар, ворвалась ко мне в комнату, и сказала, что меня домогается какой-то «басурманин на коне». Зная ее склонность к странным поименованиям моих посетителей, я попросила ее успокоиться и попросить гостя в гостиную. И Алена впервые в жизни отказалась выполнить мой приказ.
Я в тот день уже понемногу начала вставать на ноги и, подойдя к окну, с изумлением обнаружила, что на этот раз Алена не ошиблась. Перед окном гарцевал степной джигит с явно монголоидными чертами лица и, поднимая свою лошадку с помощью нагайки на дыбы, пытался таким образом заглянуть ко мне в окно.
— Ничего не понимаю. Чего он хочет-то? — прошептала я.
И окончательно осмелевшая Алена с чувством национального превосходства, руки в боки, и с презрительной улыбкой на губах, закатила глаза:
— А разве его поймешь, лопочет что-то не по-нашему, поди разбери.
После целой серии курьезов и неурядиц, наконец мне удалось выяснить, что это за явление. Можете себе представить мое изумление, когда выяснилось, что это ни больше не меньше — курьер Александра Дюма собственной персоной.
Он таким образом переслал мне свое послание, с некоторых пор не доверяя ни российской полиции, ни тем более российскому почтовому ведомству.
И теперь мне не остается ничего другого, как с некоторыми сокращениями привести вам текст его удивительного письма, которое я до сих пор храню в заветной шкатулке вместе с самыми дорогими для меня памятными вещицами.
«Катенька, думаю, что мой курьер надолго выведет вас из состояния душевного равновесия, особенно если посмеет приблизиться к вам ближе, чем на расстояние десяти шагов. Именно тренировке последнего посвятил я два часа перед его отъездом. Надеюсь, что с этого началась история образования степных народов, и если мне и суждено войти в историю, то исключительно в качестве великого просветителя народов Востока.
Непосредственной же причиной моего послания послужила одна из тех удивительных встреч, которые могут произойти только в вашем зачарованном государстве.
Именно здесь, в калмыцких степях, куда, как вы помните, я направился, покинув ваш славный город, повстречал я человека, служившего ранее в министерстве внутренних дел и занимавшего там самый большой стол и одно время едва не получившего в руки заветного министерского портфеля. Впрочем, последнее — результат предельной откровенности после трех дней нашего с ним безудержного пьянства. А в этом состоянии мужчины склонны к преувеличению собственных заслуг перед отечеством.
Но что у меня не вызывает никаких сомнений, что он действительно имел отношение к расследованию одной из самых скандальных российских историй, которая, как я понимаю, еще не закончилась. И которую я намереваюсь вам вкратце с его слов пересказать. Дочитав мое послание до конца, вы поймете, что я имею в виду, назвав эту давнюю историю незаконченной.
Итак…
Как нам с вами, Катенька, уже известно, а если вы запамятовали, то напомню: раскольники подразделяются на несколько ветвей, и нам следовало бы сказать — ветвей, совершенно противоположных друг другу.
— Как? — спросите вы наверняка, — прочитав эту фразу, — снова раскольники? Да этот Дюма совершенно сошел с ума. Ничего не видит кругом. Везде ему мерещатся раскольники.
И будете, как всегда,правы. Говоря это, я имею в виду, что с восторгом отношусь даже к вашим милым заблуждениям и нахожу в них немалое очарование.»
— Каков подлец! — не смогла я сдержать восхищенного восклицания. И продолжила чтение.
«Так вот, что касается раскольников… К числу сект, являющих полную противоположность скопцам, принадлежала секта Татаринова, расследованию деятельности которой и посвятил часть своей государственной жизни мой новый собутыльник.
Татаринов бы статским советником, имевшим чин бригадного генерала; он возглавлял эту секту.
Адепты собирались на дому у одной прорицательницы, которая требовала величать себя Богородицей.
После нескольких посвящений в таинства человека принимали в члены секты, при этом он давал две клятвы: никогда ни о чем не рассказывать и всегда оставаться холостяком.
Женщины, в свою очередь, клялись не выходить замуж, а если их к тому принудят родители, оставаться в рядах секты.
По окончании обряда принятия гасили свет, и начинались беспорядочные совокупления.
Вот как была раскрыта тайна секты.
Молодой человек по фамилии Апрелев, брат которого был помощником министра, женился, несмотря на клятву, данную ассоциации.
Другой сектант-фанатик, Павлов, чья мать дважды ходила в Иерусалим, прося по дороге милостыню, хотя и была женой полковника, однажды вечером притаился за дверью комнаты новобрачных и пронзил Апрелева ножом, крикнув при этом: «Это я!»..
Апрелев упал замертво.
Павлов даже не пытался спастись бегством.
Задержанный и доставленный в крепость, Павлов был подвергнут старинной пытке под названием «испанские сапоги» и приговорен к смерти.
Эти события, кажется, происходили в 1812 году, и пытки к тому времени считались пережитком первобытной дикости. Но в виду особой важности дела, в порядке исключения… Одним словом, во второй раз за целых полстолетия Павлова подвергли пыткам. (В первый раз пытали Мировича, который хотел похитить юного Ивана, если вам это интересно).
Павлов не выдержал допроса.
Он признался во всем и раскрыл существование тайной секты, члены которой были рассеяны по различным монастырям.
Татаринов и прорицательница исчезли.
В России, как и в Венеции, люди исчезают. Что вам известно не хуже меня.
Татаринов имел двух дочерей, которых принудил вступить в общество, тем самым обрекая их на свальный коммунизм.
Не кажется ли вам, что я снова пересказываю эпизод из античных вакханалий, что приподнимаю краешек покрывала, накинутого на тайны преподобной богини? Впрочем однажды я уже попытался вам на это сходство намекнуть, в результате чего был изгнан из вашего дома с позором, поэтому второй раз не рискну этого делать ни за какие бисквиты.
Но все-таки позволю себе особо подчеркнуть лишь одну фамилию, что назвал мне мой бывший премьер-министр, или кем он там был до того, как запил горькую и переехал на место жительства в Калмыкию. Кстати, кумыс — это божественный напиток совершенно во французском духе. Постараюсь ввести его в моду в следующем же сезоне.
А фамилия, меж тем, действительно любопытная. Звучит она довольно незатейливо — Иванова, это та самая женщина, которая, будучи ближайшей к Татариновой последовательницей и по некоторым слухам ее любимой ученицей, была сослана… куда бы вы думали? В Саратов! Причем не куда-нибудь, а в тот самый монастырь, в котором нас с вами так гостеприимно принимали некоторое время тому назад.
Ну, и на сладкое, как говаривал мой друг Пьер: Ивановой она была в девичестве, а по мужу…
Даже не знаю, эта новость заслуживает отдельного письма, не отослать ли вам его со следующей почтой? Ладно уж, так и быть, сообщу теперь же…
Так вот по мужу она… Еще не догадались? Правильно — Лобанова. А зовут ее Анастасия.
Если эта новость покажется вам приятной на вкус — помяните меня в своих вечерних молитвах.
Огромный привет вашей замечательной подруге Шурочке, она совершенно разбила мне сердце. Так ей и передайте…
Преданный вам Александр Дюма.»
Вот такое письмо. И самое удивительное,что почти все в нем правда, хотя девичью фамилию Лобановой Дюма переврал самым безбожным образом, как впрочем и некоторые исторические детали. А судя по тому, что перенес действие в 1812 (!) год, то я склонна предположить, что писал он свое послание в сильном подпитии. Если бы это действительно было так, то Лобановой должно было быть лет эдак… До стольки просто-напросто не живут.
И тем не менее, он даже не предполагал, насколько своевременным было его письмо…
Как вы понимаете, я понемногу передала всю полезную из него информацию Павлу Игнатьевичу. И он, убедившись в ее справедливости, несколько дней смотрел на меня странными глазами…
Теперь мне известны все подробности той давней истории, и я осмелюсь немного подкорректировать информацию из письма своего большого, а лучше сказать — огромного, французского друга. Причем на этот раз она может не вызывать у вас никаких сомнений, при ее подготовке я использовала не только результаты официального расследования, но и некоторые историчекие документы. Поэтому читатель не рискует вслед за мною стерлядь назвать молодью осетра или сморозить еще какую-нибудь глупость.
Со своей стороны могу свидетельствовать, что это действительно так, я не поленился и проверил. Перерыл кучу газет того времени, различных справочников и энциклопедий. Тетушка не обманула, все — от первой до последней буквы — в том, что вы прочтете сейчас — подлинные исторические факты. И я не нашел в них ни одной ошибки. Недаром она так подтрунивает над Дюма. Ничего не скажешь — имеет право. Тем более, что с историей у того действительно порой сложные отношения.
Итак, Татаринова (Екатерина Филипповна, рожденная Буксгевден, 1783 — 1856) — основательница «духовного союза». Поселясь после смерти мужа в Петербурге и ища, как многие другие дамы того времени, царствия Божия, Татаринова вошла в близкие сношения с хлыстами и скопцами, бывала на их радениях и слушала их пророков.
В Петербурге она завязала связи с семейством Ненастьевых, бывших сначала хлыстами, потом скопцами, и усвоила у них обряд радения; самое скопчество казалось ей мерзким.
В 1817 году Татаринова решилась перейти из лютеранства в православие. С этого времени началась ее сектантская деятельность; она уверяла, что почувствовала в себе дар пророчества в самую минуту своего присоединения.
Первыми членами ее кружка были ее мать, брат — капитан Буксгевден, деверь Татаринов, надворный советник Мартын Пилецкий-Урбанович, человек весьма образованный, беззаветно преданный Татариновой, но странный чудак, академик и живописец Боровиковский и музыкант кадетского корпуса Никита Федоров (Никитушка), по своему пророческому дару игравший такую видную роль в секте, что она называлась иногда Никито-Татариновской.
Потом к ней постепенно примкнуло еще человек до 40 разного пола и состояния, между прочим генерал Е. Головин, князь Енгалычев, Лабзин и директор департамента народного просвещения, секретарь библейского комитета В. Попов, с тремя дочерьми, из которых одну он потом чуть не уморил побоями и домашней тюрьмой за ее отвращение от сектантских обрядов.
На собраниях у Татариновой бывал известный проповедник священник А. Малов и умилялся от ее песней и пророчеств. Посещали их сам министр духовных дел кн. Голицын, тоже веривший в прорицания пророков, и гофмейстер Кошелев.
Татаринова не приняла ни догматического, ни нравственного учения скопцов и хлыстов (об их христах-искупителях, о безбрачной жизни и прочее) и держалась, вероятно, обыкновенных мистических понятий, но почти целиком усвоила обрядность радений, как способ доходить до состояния мистического экстаза.
Тайну своей секты Татаринова основывала на смысле начальных стихов гл. XIV первого послания к Коринфянам о даре пророчества. Собрания ее открывались обыкновенно чтением священных книг; потом пелись разные песни, положенные большей частью на простонародные напевы главным установщиком Никитушкой (в том числе песни хлыстовские: «Царство ты, царство», «Дай нам, Господи, Иисуса Христа» и другие) и некоторые церковные («Спаси, Господи, люди Твоя»); затем начиналось радение или кружение, производившееся, как у скопцов, в особых костюмах, и кончавшееся тем, что на кого-нибудь из кружившихся «накатывал» Дух святой, и он начинал пророчествовать.
Чаще всех пророчествовали сама Татаринова, Никитушка и некая Лукерья. Пророчества эти, произносившиеся необыкновенно быстро и состоявшие из разных бессвязных речей, под склад народных прибауток, с рифмами, относились частью к ближайшей судьбе всего круга, частью к судьбе отдельных его членов.
Кружение, «святое плясание, движение в некоем как бы духовном вальсе» и пророчества составляли самую заметную для всех особенность секты и были причиной того, что членов ее называли русскими квакерами.
Кроме музыки, секте служили и другие искусства: живопись — в украшавших ее молельную картинах Боровиковского, хореографическое искусство — в радельных плясках, которые сектанты сравнивали с танцем Давида пред ковчегом.
Собрания в квартире Татаринова (в Михайловском дворце) продолжались свободно и даже далеко не секретно почти до 1822 года, когда в этом дворце было помещено инженерное училище и в то же время запрещены тайные общества.
О собраниях знали императрица Елизавета Алексеевна, благоволившая к Татариновой, и сам государь, давший однажды Татариновой аудиенцию и долго с нею беседовавший. Никитушка тоже был ему представлен и получил чин 14 класса.
В письме к гофмейстеру Кошелеву император Александр говорил, что сердце его «пламенеет любовию к Спасителю всегда, когда он читает в письмах Кошелева об обществе госпожи Татариновой в Михайловском замке».
В 1818 году тайный советник Милорадович был сильно обеспокоен тем, что в общество Татариновой был вовлечен сын его, гвардейский офицер; государь успокоил его письмом, в котором писал: «Я старался проникнуть его связи и по достоверным сведениям (вероятно от Голицына) нашел, что тут ничего такого нет, что бы отводило от религии; напротив, он сделался еще более привязанным к церкви и исправным в своей должности, посему заключаю, что связи его не могут быть вредны».
С выездом из Михайловского замка Татаринова не прекратила своих собраний и устраивала их на своей квартире, а в 1825 году, с ближайшими своими последователями — братом, Пилецким, Федоровым, Поповым и некоторыми другими — из опасения пред полицией, преследовавшей собрания тайных обществ, выселилась за город и недалеко от Московской заставы основала нечто в роде сектантской колонии, где радения ее совершались целых 12 лет.
В 1837 году, по распоряжению правительства, колония эта была закрыта и все члены кружка, до решения дальнейшей их участи, арестованы в своих комнатах. Секретный раскольничий комитет, в который было передано дело Татариновой, нашел, что она и ее последователи составили тайный союз и установили свой образ моления, соединенный с страстными и неприличными обрядами, противными как правилам и духу православной церкви, так и государственным узаконениям.
На этом основании дальнейшее существование столь вредного общества должно быть прекращено; главных сектантов комитет полагал разослать по монастырям, а остальных отдать под надзор полиции.
Это мнение комитета было утверждено императором Николаем I. Т. была послана под строгий надзор в кашинский Сретенский женский монастырь, где пробыла 10 лет. Несогласие Татариновой признать прежние свои «религиозные занятия» заблуждением было причиной того, что прошение ее родственника М. Татаринова на имя генерал — адъютанта А.Х. Бенкендорфа об исходатайствовании Высочайшего соизволения на освобождение ее из монастыря и ее собственные неоднократные прошения о том же оставляемы были без внимания.
Сам Государь приказал объявить Татариновой, что освобождение ее может последовать только в том случае, «если она отвергнет прежние свои заблуждения, на коих основана была секта ее», Татаринова же отказывалась признать свою секту заблуждением потому, что учение ее привело к покаянию и послужило к утверждению в вере в Иисуса Христа. Она говорила, что в первобытной церкви всегда были особые общества, но не допускались гласно, по той причине, что не все «могут сие вместить», и это послужило бы соблазном для многих.
Признавая, что православная церковь и без пророческих собраний доставляет средство к дарованию верным Духа Св., Татаринова тем не менее не отрицала пользы и возможности пророческого слова.
Дар пророческий, говорила она, возбуждался не кружением тела, а верой в Евангелие и в пророческое слово; радение же или кружение тела служило к умерщвлению строптивой природы, которая противится благодатному действию на внутреннего человека. Татаринова утверждала, что в их собраниях действительно происходило явление Св. Духа во плоти, т. е. через человека слышалось слово жизни тому, кто с чистым сердцем желал его слышать. Слово это обновляло человека точно так же, как и св. таинства церкви, установленные Спасителем.
Только в 1847 году, когда Татаринова дала безусловное письменное обязательство оказывать искреннее повиновение православной церкви, не входить ни в какие не благословенные церковью общества, не распространять ни явно, ни тайно своих прежних заблуждений и не исполнять никаких особенных обрядов, под опасением строжайшего взыскания по законам, император Николай I разрешил Татариновой жительствовать в г. Кашине вне монастыря, но с учреждением над нею секретного полицейского надзора. Через год (14 июля 1848 года) ей было разрешено жить в Москве, без права приезда в Петербург.
Вот ведь несносный Дюма, стоило ему вновь появиться на страницах романа, как глава буквально распухла на глазах и своими размерами вполне может составить ему конкуренцию.
Но думаю, что тот кусочек истории, что благодаря этому человеку стал ее основным содержанием, у читателя не вызвал чрезмерной скуки, тем более, что у него была возможность сравнить описанные в ней события с пережитым мною лично.
И тем не менее следующая двадцать четвертая глава — обещаю — будет не только последней в этой книге, но и значительно короче бесконечной двадцать третьей. Потому что в отличие от Дюма я не считаю толщину книги ее главным достоинством. По мне значительно важнее соразмерность ее содержания и объема.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В этой небольшой заключительной главе я объясню все те происшествия, которые описала, но не смогла объяснить раньше, частью мы с Петром Анатольевичем сами до всего этого додумались, остальные недостающие нам факты я почерпнула из воспоминаний Павла Игнатьевича. В последние годы жизни он стал чрезвычайно словоохотлив, и с удовольствием вспоминал наиболее славные страницы своей героической деятельности на ниве… ну, и так далее…
Думаю самые догадливые из читателей уже поняли, что не последнюю роль во всей этой истории сыграл господин Шамаев. Тот самый новый доктор, который в течение двух недель исполнял обязанности убитого им Карла Ивановича.
С давних времен поклонник, последователь и активный участник Татариновских радений, он был в секте кем-то вроде заместителя Татариновой, а в Саратове — Лобановой по различным зельям и препаратам. И достиг в этом определенных успехов. Он досконально изучил восточную медицину, в частности — тот ее раздел, что посвящен травам и приготовленным на их основе ядам. И достиг на этом поприще немалых успехов.
Именно с его помощью Костя Лобанов был приведен в состояние глубокого летаргического сна, которое от настоящей смерти сможет отличить не всякий специалист. Поэтому как это ни страшно, но Константин действительно сгорел заживо, хотя, скорее всего, ничего при этом не чувствовал. Препарат, что ввел ему во время вечерней беседы Шамаев, превращает человека в бесчувственный неподвижный предмет, и с древних времен использовался восточными и африканскими колдунами и шаманами.
Чем же так насолил своей родственнице ее замечательный племянник? История весьма печальная. Приехав в Саратов, молодой человек действительно влюбляется в Ирочку Вербицкую, даже не догадываясь, что все ее семейство давно и накрепко связало свою жизнь с преемницей Татариновой.
Именно так. В радениях участвовали и сам господин Вербицкий, и его жена, и обе (как это ни страшно прозвучит) дочери, с малолетства — совершенно наравне со взрослыми. Вербицкие, узнав о чувстве молодого Лобанова, решают убить двух зайцев — привлечь в секту еще одного адепта, и тем самым уберечь свою старшую дочь от постыдного по их мнению человеческого брака. Они, как и все остальные участники радений, его не признавали, впрочем, я об этом уже писала в предыдущей главе.
Вербицкие были почти уверены в успехе, тем более, что Константин находился в действительном, хоть и весьма далеком, как выяснилось теперь, родстве с их «Богородицей». Но романтически настроенный молодой человек, до поры воспринимавший их учение с восторгом, как и многие весьма неглупые и искренне верующие люди, пока дело не коснулось практики. После первого же радения в его собственном доме, он буквально чуть не сошел с ума, увидев свою возлюбленную…
Я не желаю живописать всех этих подробностей. Обладая воображением, вы легко можете представить себе, что именно мог увидеть там Константин.
С этого вечера молодой человек взбунтовался. Он искал встреч со своей возлюбленной наедине — то уговаривая ее бежать с ним в Америку, то склоняя покаяться и уйти в монастырь, разумеется не тот, в котором она и без того частенько бывала с раннего детства. Решение убить его у Лобановой возникло тогда, когда доведенный до отчаяния Константин пригрозил Ирочкиным родителям разоблачением.
Думаю самые догадливые из читателей уже поняли, что не последнюю роль во всей этой истории сыграл господин Шамаев. Тот самый новый доктор, который в течение двух недель исполнял обязанности убитого им Карла Ивановича.
С давних времен поклонник, последователь и активный участник Татариновских радений, он был в секте кем-то вроде заместителя Татариновой, а в Саратове — Лобановой по различным зельям и препаратам. И достиг в этом определенных успехов. Он досконально изучил восточную медицину, в частности — тот ее раздел, что посвящен травам и приготовленным на их основе ядам. И достиг на этом поприще немалых успехов.
Именно с его помощью Костя Лобанов был приведен в состояние глубокого летаргического сна, которое от настоящей смерти сможет отличить не всякий специалист. Поэтому как это ни страшно, но Константин действительно сгорел заживо, хотя, скорее всего, ничего при этом не чувствовал. Препарат, что ввел ему во время вечерней беседы Шамаев, превращает человека в бесчувственный неподвижный предмет, и с древних времен использовался восточными и африканскими колдунами и шаманами.
Чем же так насолил своей родственнице ее замечательный племянник? История весьма печальная. Приехав в Саратов, молодой человек действительно влюбляется в Ирочку Вербицкую, даже не догадываясь, что все ее семейство давно и накрепко связало свою жизнь с преемницей Татариновой.
Именно так. В радениях участвовали и сам господин Вербицкий, и его жена, и обе (как это ни страшно прозвучит) дочери, с малолетства — совершенно наравне со взрослыми. Вербицкие, узнав о чувстве молодого Лобанова, решают убить двух зайцев — привлечь в секту еще одного адепта, и тем самым уберечь свою старшую дочь от постыдного по их мнению человеческого брака. Они, как и все остальные участники радений, его не признавали, впрочем, я об этом уже писала в предыдущей главе.
Вербицкие были почти уверены в успехе, тем более, что Константин находился в действительном, хоть и весьма далеком, как выяснилось теперь, родстве с их «Богородицей». Но романтически настроенный молодой человек, до поры воспринимавший их учение с восторгом, как и многие весьма неглупые и искренне верующие люди, пока дело не коснулось практики. После первого же радения в его собственном доме, он буквально чуть не сошел с ума, увидев свою возлюбленную…
Я не желаю живописать всех этих подробностей. Обладая воображением, вы легко можете представить себе, что именно мог увидеть там Константин.
С этого вечера молодой человек взбунтовался. Он искал встреч со своей возлюбленной наедине — то уговаривая ее бежать с ним в Америку, то склоняя покаяться и уйти в монастырь, разумеется не тот, в котором она и без того частенько бывала с раннего детства. Решение убить его у Лобановой возникло тогда, когда доведенный до отчаяния Константин пригрозил Ирочкиным родителям разоблачением.