— Только алые розы, — напутствовал я его.
— А как же, барин?! Неужто ж мы не понимаем? — ответил слуга, принимая от меня деньги.
Как только лакей ушел, в прихожей возникла Мира.
— Цветы для сирены? — осведомилась она.
Я закусил губу и ничего не сказал.
— Не говорите потом, что я не предупреждала вас, Яков Андреевич! — сухо проговорила она, развернулась и хлопнула дверью.
«Вот и имей дело с женщинами!» — развел я руками.
Я вспомнил вопрос своего поручителя, когда меня принимали в Орден.
— Назовите свою самую сильную страсть, что служила преградой вам на пути добродетели?
И тогда я, смутившись, ответил:
— Женщины.
Но сегодня я не мог вспоминать свой ответ без невольной улыбки.
Как же я был тогда по-детски наивен!
И снова я мысленно увидел в своем сознании зеленоватые, томные глаза графини. Они манили меня, звали на верную погибель.
«И впрямь сирена», — подумал я. Но я должен был выполнить свой долг перед братством.
Я пожал плечами и оправил манжеты.
Почему бы не совместить приятное с полезным?! То, что она любит Елагина, ничуть не удручало меня. В конце-концов, это мне не помешает исполнить задуманное!
Спустя около часа вернулся посыльный.
— Да я все ждал, пока цветы из оранжереи привезут, — оправдывался он, сжимая в руках охапку огненно-красных роз.
Я велел обрезать им кончики и поставить в высокие этрусские вазы. Мира в этом участия на принимала, пришлось бедной Сашеньке обходиться самостоятельно.
Розы, расставленные по всему дому, наполнили своим благоуханием гостиную и прихожую. Составлением букета я занялся собственноручно. Алые розы должны были говорить графине Лидии о моей любви. Я и сам не знал, что чувствовал на самом деле в этот момент.
Я взял из вазы одну из роз, которая казалась мне наиболее прекрасной, и укололся ее шипом. На пальце выступила маленькая капелька крови. Эта роза напоминала мне ту, что алела в центре креста, там, где кровоточило сердце Спасителя. Именно такой крест был изображен на эмблеме нашего ордена вместе со скипетром.
— Красота-то какая! — воскликнула Саша и всхлипнула. — Жаль, что Катюша не увидит, — а потом утерла глаза платком.
— Жаль, — согласился я и тем не менее вновь взялся за составление букета.
Букет и в самом деле получился прекрасным: бутон к бутону, цветок к цветку. Я перевязал его парижскими лентами и вложил в цветы свою визитную карточку, на обратной стороне которой набросал небольшое стихотворение. Такие стихи обычно записывались в альбомы прекрасным дамам и чаще всего их называли альбомными. Я и сам был когда-то мастером такого рода виршей. А эти строки мне пришли в голову еще ночью:
Прими меня, мой юный друг!
Твое чело, твой лик прекрасен, ведь ты — царица средь подруг, и будто месяц взор твой ясен!
Твои черты меня зовут!
О, незнакомка под вуалью, окутанная черной шалью, твои глаза в Эдем влекут!
К чему ненужные упреки?
К чему ненужные слова?
Тобою дышат эти строки, тобой моя душа жива!
Я уповал на то, что мои излияния тронут-таки душу неприступной красавицы, посмевшей посягнуть на наше святое братство.
— Иван! — позвал я лакея. — Снеси ка ты этот букет на Большую Мещанскую, — и объяснил, как ему найти странный домик графини.
Теперь мне предстояло наведаться к господину Кутузову, к которому у меня накопилось слишком много вопросов.
Во-первых, я хотел узнать у него подробности римского договора, о которых мне стало известно лишь из письма графини к Елагину.
Во-вторых, меня интересовала сама реликвия, о которой я был практически не осведомлен.
В-третьих, я рассчитывал получить у него рекомендации к царедворцу Скворцову.
Но в особняке Ивана Сергеевича меня ожидало горькое разочарование, оказалось, что мастер спешно выехал из столицы в свое заглазное имение. Так что теперь приходилось надеяться только на себя.
Мне невольно подумалось, что его внезапный отъезд может быть связан именно с римскими переговорами, в которых участвовали палестинцы. Я подозревал, что слуга просто-напросто не назвал мне истинного местопребывания своего господина.
Итак, передо мною возник вопрос: что делать дальше?
Для начала я решил заняться реликвией. Мне не оставалось ничего иного, как разузнать о ней у какого-то другого лица. Я задумался о том, кто мог быть в этом вопросе более осведомленным, чем я. К сожалению, я не был лично знаком ни с кем, кто бы принадлежал к капитулу братства, кроме Кутузова. Перебрав в уме несколько известных мне персон, состоявших в этом же Ордене, я остановил свой выбор на Борисе Георгиевиче Шварце, дворянине в четвертом поколении, имевшем одну из андреевских степеней, а потому занимавшемся в основном проблемами герметической философии. Я полагал, что он-то уж наверняка знаком с историей иерусалимской святыни. В ложе Борис Георгиевич занимал высокую должность блюстителя шпор и хоругви.
Я велел своему вознице отправляться на Английскую набережную, располагавшуюся по левому берегу Невы от памятника Петру Великому вплоть до Ново-Адмиралтийского канала. Особняк господина Шварца находился неподалеку. Его одноэтажные крылья плавно переходили в высокие двухэтажные пристройки, а каменная терраса венчалась балконами.
— Добро пожаловать! — радушно встретил меня Борис Георгиевич на пороге своей приемной. — Что привело вас в мой скромный дом?
Но я, однако, разглядел, что скромностью его апартаменты не отличались!
— Присаживайтесь, — указал он мне на пудовое кресло красного дерева.
Напротив, за таким же круглым столом, примостился сухонький черноглазый старичок в камлотовой длиннополой шинели.
— Давыд Измайлович, — представил мне его Шварц. — Антиквар с Подьяческих.
Давыд Измайлович поклонился и принялся сверлить меня своими пронырливыми глазками.
— Мне бы хотелось объясниться с вами наедине, — сказал я Шварцу.
Борис Георгиевич сделал знак своему гостю, и он покинул приемную.
— Дело такое важное? — поинтересовался Шварц.
— Оно касается нашей ложи, — объяснил я ему. — Мне было поручено одно расследование, — добавил я. — И оно навело меня на некоторые существенные обстоятельства, которые до сих пор оставались мне неизвестны.
— Так-так, — пробормотал себе под нос блюститель хоругви. — И что же это за обстоятельства? — Он знал, что я посвящен в одну из рыцарских степеней, а потому был призван бороться с мировым злом во всех его проявлениях.
— Речь идет о римском договоре, — начал я осторожно, пристально вглядываясь ему в лицо, чтобы определить, известно ли ему что-либо об этом деле. — И о иерусалимском ковчеге Иеговы.
Выражение его лицо сделалось серьезным, и сам он весь как будто напрягся.
— Это дело держится в строжайшей тайне, — заметил Борис Георгиевич. — Я не знаю стоит ли… — замялся он.
— Вы мне не доверяете? — резко оборвал я его.
— Яков Андреевич, — обратился он ко мне. — Мне бы не хотелось вас обижать, — Шварц вновь выдержал значительную паузу. — Но, если Иван Сергеевич не счел, что необходимо… — его лицо сделалось пунцовым.
— Вы забываетесь! — воскликнул я. — Или вам неизвестно, что иерархически я посвящен в более высокую степень, и вы обязаны мне подчиняться! О-бя-за-ны! — повторил я по слогам. — Кутузов находиться в отъезде, а действовать требуется незамедлительно! Вспомните о второй добродетели Соломонова храма, — призывал я его. — О повиновении!
— Ну, хорошо, — наконец-то решился он. — Да, я действительно осведомлен о соглашении с палестинскими Иоаннитами, которое вот-вот должно состояться в Риме. Оно касается древней святыни — ветхозаветного кивота. Иначе его называют Ковчегом Завета, в прежние времена он хранился жрецами в египетских храмах. Сейчас святыня в руках Иоаннитов. Вам, вероятно, известно, что одним из условий получения высших масонских степеней в нашей ложе, которая придерживается шведской системы «Строгого послушания» является то обстоятельство, что посвящяемый не принадлежит к мальтийцам.
— Разумеется, известно, — согласился я с господином Шварцем.
— Тогда вы должны понимать всю важность этих переговоров, учитывая наше соперничество с Госпитальерами, — добавил он.
— Неужели в собственность Ордена должен перейти сам Ковчег? — удивился я. — Мне показалось, что речь идет о каком-то золотом херувиме.
— Совершенно верно, — согласился Борис Георгиевич. — Он располагался на золотой крыше Ковчега.
— Что еще вам известно об этой реликвии? — требовательно осведомился я у него.
— Да, в общем-то, ничего, — развел он руками. — Кстати, мы можем пригласить Давыда Измайловича, он, между прочим, осведомлен о всяких редкостях не хуже нас с вами, а то и получше!
Я искренне изумился:
— Давыда Измайловича? Он-то какое имеет к этому всему отношение?
— Я повторяю, Давыд Измайлович — антиквар, — ответил Шварц. — К тому же он масон, хотя и не относится к нашему Ордену. Кстати, его отцу было пожаловано дворянство. По-моему, он посвящен в одну из канонических Иоанновских степеней.
— И вы считаете, что он достоин доверия? — спросил я с сомнением. Однако мне было известно, что в начале нашего века состав масонских лож стал намного демократичнее.
— Несомненно, — ответил Шварц. — До определенной степени, разумеется, — оговорился он. — Совсем не обязательно посвящать его во все перипетии происходящего, но я полагаю, что о Ковчеге Иеговы он мог бы поведать вам много интересного.
— Тогда я хотел бы познакомиться с ним поближе, — обрадованно ответил я.
Борис Георгиевич потянулся к бисерному шнуру сонетки. Спустя несколько секунд в массивную дверь приемной проскользнул строго вышколенный лакей.
— Чего изволите? — с важным видом осведомился он.
— Ну-ка, голубчик! — воскликнул Шварц. — Зови-ка нашего гостя!
Голубчик, нисколько не раздумывая, бросился выполнять барское распоряжение.
Я и глазом не успел моргнуть, как в приемную Шварца вернулся Давыд Измайлович.
— Чем могу помочь? — полюбопытствовал он.
— Да вот, Яков Андреевич интересуется одной реликвией, — сообщил Борис Георгиевич. — И я предложил ему обратиться к вам. — Ну что ж, — причмокнул антиквар, потирая руки. — Как говорится, чем могу…
— Что вам известно о так называемом Ковчеге Завета? — осведомился я.
Давыд Измайлович задумался, глазки его оживленно блестнули, и он заговорил:
— В общем, не очень много.
— А вы не могли бы выражаться яснее? — нетерпеливо попросил я его.
— Ну, — начал Давыд Измайлович. — Начнем с самого простого. Вы, по всей видимости, знаете, — он лукаво заулыбался, судя по всему, намекая мне на мое невежество, недопустимое для масона. Я заметил, что Давыд Измайлович сразу определил, что принадлежим мы с ним к одному и тому же братству. — Что ковчегом называют иначе ларец или сосуд для хранения ценных предметов. К примеру, в церкви — также для предметов, относящихся к таинству причастия.
— Допустим, — ответил я, с плохо скрываемой неприязнью.
— Так вот, — продолжал антиквар. — Ковчег представляет собой материализацию божественных замыслов Иеговы, зреющих в сердце Творца еще до сотворения мира.
— Вы имеете в виду… — догадался я.
— Вот именно! — обрадовался Давыд Измайлович. — Вечный замысел Бога — явление Спасителя! Иначе он рассматривается как земная обитель Всевышнего. Его почитали за Святую Святых, центр Иерусалима и центр вселенной.
— А что вам известно о херувиме? — поинтересовался я.
Антиквар задумался:
— Ну-ка, дайте припомнить, — он прикусил губу. — Ну, конечно же! — оживился Давыд Измайлович. — Сам Ковчег представляет из себя позолоченный ящик, сколоченный из древесины акации. По преданию, он имеет над собой золотую крышу, на которой и располагаются два херувима из чистого золота, олицетворяющих собой всемогущество Яхве и божественную всепрощающую любовь. Сама же крыша воплощает Его справедливость, — добавил антиквар.
— По-моему, ответ исчерпывающий, — высказал свое мнение хранитель хоругви. — Надеюсь, что это поможет вам, Яков Андреевич, в вашем расследовании!
— Я тоже на это надеюсь, — ответил я, встал с кресла и подошел к окну. Все небо заволокло свинцовыми тучами, потому я гадал, выпадет ли к вечеру снег, или прольется дождь. Мне казалось, что я убедился в том, что священная реликвия стоила похищенной переписки. Но бедняжка Строганов, к сожалению, об этом не знал!
— Так вы занимаетесь расследованием?! — почему-то обрадовался антиквар.
— Увы, — развел я руками.
— Известно ли вам, Яков Андреевич, как переводится ваше имя с древнееврейского? — полюбопытствовал он. — Человек, который «следует по пятам». Так что я уверен, что ваше расследование будет удачным!
— Вашими бы устами… — усмехнулся я.
Я покинул Бориса Георгиевича около половины третьего и направился на Большую Садовую в первый департамент медведевской управы, надеясь получить нужную мне информацию от Лаврентия Филипповича в размещавшемся там же адресном столе. Не скажу, что я уже успел соскучиться по нему, но меня-таки вынуждала краняя необходимость.
Лаврентий Филиппович увидеть меня не ожидал, погруженный в свои многочисленные иски, прошения, обвинения и жалобы.
— День добрый, — приветствовал я его.
Он нехотя оторвал свой взгляд от письменного стола, заваленного бумагами.
— Яков Андреевич! — раскрыл он свои объятия и вылез из-за стола. — Какими судьбами? Да кто бы мог подумать? — разливался Медведев соловьем.
— Да все по тому же делу, — напомнил я.
— По какому такому делу? — сморщился Лаврентий Филиппович.
Я вздохнул:
— По делу масона Виталия Строганова, который бросился с Исаакиевского моста.
— Ах, да, — Лаврентий филиппович расплылся в улыбке, и его холодные, светло-голубые глаза немного смягчились. — Все трудитесь, — добавил он. — Аки пчелка!
— Тружусь, — согласился я. — Как дело-то продвигается?
— А никак, — ответил надзиратель, подошел к окну и захлопнул форточку. — Дует, — поежился он.
— Объясните! — потребовал я, начиная понемногу выходить из себя.
— Закрыли мы это дело, — зевнул Медведев. — Самоубийство, оно самоубийство и есть!
У меня от удивления даже глаза округлились. Сколько я знаю Лаврентия Филипповича, а все еще никак не привыкну к его выкрутасам!
— Так вы же сами… — начал было я, а потом рукой махнул. — Да ладно! О чем уж тут говорить?
— Хорошо, — согласился Медведев. — Мы-то с вами знаем, что мальчишку с моста сбросили. Но кому от этого легче? Доказательств все равно в наличии нет. Так зачем же перечеркивать работу полиции? — Лаврентий Филиппович пожал плечами. — Я вам идейку подкинул, ну и довольно, — продолжал распыляться он. — Дальше-то дело ваше, вы только в нем и заинтересованы, да ваше братство.
Я удивился, обычно Медведев в общении со мной такую непочтительность себе никогда не позволял. Что это с ним? Или встал не с той ноги?
— Лаврентий Филиппович, что это с вами сегодня произошло? — полюбопытствовал я. — Не узнаю своего добрейшего надзирателя!
— А! — махнул он рукой. — Это все нервы! Не обращайте внимания! С супругой сегодня с утра повздорили, вот и весь день наперекосяк пошел.
Я и представить себе не мог подобной зависимости от женщины! Подумав об этом, я невольно вообразил себе мою зеленоглазую русалку.
«Mon dieu! — я ужаснулся. — Она же агент мальтийцев и влюблена в Анатоля Елагина, орденского бальи!»
Это был один из тех редких случаев, когда я упомянул имя Господа Бога всуе.
— Так зачем же я вам понадобился? — осведомился Медведев, снова усаживаясь за свой покосившийся письменный стол.
— Мне просто необходимо узнать от вас один адресочек, — ответил я. — Некоего Аристарха Пахомовича, — я его фамилию выведал еще на прокофьевском вечере, все у того же, знакомого мне корнета, проявив изрядную дальновидность. Не понравилось мне упоминание о том, что начальник каких-то военных поселений пытался с собой покончить из-за растраты. Ведь бывает иногда, что самоубийцы и вешаются!
Я сказал надзирателю фамилию, и Лаврентий Филиппович покинул меня, оставив на некоторое время одного в кабинете. У меня же из головы не шла история с Ковчегом, из-за которого и разгорелся этот сыр-бор. Интересно, какого из двух херувимов собирались передать палестинцы в наше орденское владение?! И кого изберут его почетным хранителем?
И снова мне вспомнилась Лидия и ее откровенное послание к Анатолю Елагину, столь опрометчиво ею оставленное без присмотра. Неужели графиня Полянская не догадалась, что оно побывало в моих руках? А если все-таки она догадалась?! При этой мысли мне делалось как-то не по себе, и где-то в заоблачных далях замаячила золотая клетка, предсказанная мне Мирой. И что-то подсказывало мне, что она ожидает меня в имении Анатолия Дмитриевича.
— Сирена! — я усмехнулся, а голос графини и впрямь был зовущим, манящим в райские кущи наслаждения. Прозрачные глаза завораживали.
Я отмахнулся от этих мыслей, словно от наваждения.
В недавнем прошлом мне самому довелось отречься от личного счастья, и я никогда не жалел об этом.
— Лидия, — прошептал я еле слышно, словно пробуя это имя на вкус, и снова усмехнулся. Я вполне допускал, что женщина эта вероломна. Вернее, я почти и не сомневался в ее коварстве. Но что-то заставляло меня уповать на иное.
Механически я коснулся пантакля у себя на груди, и почувствовал, как гулко забилось сердце у меня под рукою.
Вернулся Лаврентий Филиппович.
— Вот, — он протянул мне листок бумаги с адресом господина в пенсне.
— Благодарю покорно, — сказал я Медведеву и распростился с ним на неопределенное время.
Дожидаясь меня, мой кучер слегка задремал на козлах кареты. Я растолкал его и распорядился двигаться в сторону Чернышева переулка.
— Яков Андреевич Кольцов? — удивился Аристарх Пахомович. — Что-то не припомню!
— Мы встречались с вами на рауте у господина Прокофьева, — напомнил я ему.
— Постойте-постойте, — хозяин наморщил лоб, напрягая память. — Лицо-то у вас, конечно, знакомое, — проговорил он, сощурив и без того узкие, дальневосточные глаза. Я понял, что Аристарх Пахомович меня так и не вспомнил. — У вас ко мне какое-то дело? — поинтересовался он.
Я присел на диванчик, положил ногу на ногу и с серьезным видом сказал:
— Дело это довольно деликатное.
Аристарх Пахомович поправил пенсне и глубокомысленно произнес:
— Я вас очень внимательно слушаю.
— Я разыскиваю одного человека, — начал я. — Но мне, к сожалению, до сих пор не известно его имя.
— Я не совсем понимаю…
— Не удивляйтесь, — попросил я хозяина. — Вам знаком этот человек, и вы, как бы это выразиться помягче, — я замолчал, подыскивая подходящее слово. — Не слишком о нем лестного мнения!
— А вам-то откуда это известно? — изумился он. — Мы же с вами практически не знакомы.
— Догадываюсь об этом, — произнес я, нисколько не смутившись. — Вы обронили о нем несколько слов на вечере у Прокофьева.
— Так вы имеете в виду?.. — Аристарх Пахомович залился краской.
— Вот именно, — я кивнул. — Того самого казнокрада, которого вы, с вашей высокой нравственностью, так ненавидите!
— Ну что вы, — растерялся Аристарх Пахомович. — По-моему на рауте я чересчур разошелся.
— Так или иначе, — попытался я его подбодрить, — но дело это прошлое. — Как фамилия этого неудавшегося самоубийцы?
— Но вам-то он зачем?! — возмутился хозяин.
— Я же говорил, что это деликатное дело, — ответил я. — Мне просто необходимо встретиться с этим человеком.
— Ну ладно, — сдался Аристарх Пахомович. Он взмахнул рукой, словно большим крылом, и зашагал по комнате взад-вперед. — Его фамилия — Гушков, — выдавил из себя хозяин. — Но я абсолютно не хочу о нем разговаривать!
— Он вам чем-либо навредил? — поинтересовался я.
— Мне лично — нет! — ответил Аристарх Пахомович. — Если не считать того, что я теперь на глаза к Прокофьеву показаться не смогу. — Впрочем, мне скорее пристало винить свой длинный язык, чем этого вора.
Фамилия показалась мне знакомой, однако я не был ни в чем уверен. В царствование Александра Благословенного стало принято не включать свои имена даже в тайные списки лож. Иногда масоны записывались и под вымышленными именами.
— А как его зовут, вам ваш камер-юнкер не говорил? — осведомился я, выпрямив ноги, которые затекли.
— Скворцов? — переспросил Аристарх Пахомович, то и дело поправляя пенсне, которое съезжало у него с носа. — Он — вовсе не мой камер-юнкер. Просто Скворцов какое-то время ухаживал за моей кузиной. И однажды разговорился, — Аристарх Пахомович пожал плечами. — Да я и сам знаю его имя, он же нередко на раутах у Прокофьева околачивался.
— Ну и как же его зовут? — настаивал я.
— Созоном Сократовичем, — ответил хозяин, скривившись.
— Так, значит, Созоном, — повторил я за ним. — Все сходится!
— Что сходится? — переспросил Аристарх Пахомович.
— Пожалуй, это именно тот человек, которого я ищу, — сказал я в ответ. — А вы, случайно, не знаете, как именно этот Гушков хотел с собой покончить?
— Да слухи ходили, что повеситься пробовал, — ответил хозяин. — Ревизия намечалась правительственная, вот у него нервишки-то и не выдержали. Только вот выкрутился он как-то, покрыл всю свою недостачу!
— Ага, — задумался я. — А у Прокофьева вы не видели этого Гушкова в обществе графини Полянской?
Аристарх Пахомович бросил на меня недоуменный взгляд сквозь стекла пенсне, но смолчал, оставив все свои сомнения при себе.
— Я именно ее и имел в виду, — ответил он, покраснев.
Напоследок я спросил у Аристарха Пахомовича адрес Гушкова, но, к моему глубокому сожалению, этого он не знал.
Тогда я поблагодарил его за очень ценную информацию, и двери его дома закрылись за мною.
Вернувшись домой, я застал Миру в гостиной за астрологическими таблицами. Волосы ее были распущены, тонкий стан охвачен сари, белым как снег, на руках позвякивали браслеты, а в глазах застыла безмерная и глубокая грусть.
— Яков Андреевич? — оторвалась индианка от таблиц. — Все ли в порядке? — спросила она. Но тон ее голоса говорил сам за себя. Мира была уверена, что снова что-то случилось.
— Все идет своим чередом, — ответил я.
— Вы еще не отказались от своей идеи? — осведомилась она.
— Какой идеи? — иногда от ее проницательности мне становилось не по себе. Перед глазами у меня снова промелькнула сирена в бархатной тальме. Любопытно, как она прореагировала на розы и мои любовные вирши?
— Которая вас погубит, — горько усмехнулась индианка.
— Ты же знаешь, Мира, что я исполняю свой долг. Он обязывает меня последовать в любую клетку, если это поможет распутать дело, — ответил я.
— Что-то Кутузов давно не появлялся, — сказала Мира.
— Соскучилась? — улыбнулся я, убирая волосы со лба.
— Просто я предчувствую, что это не к добру, — задумчиво ответила индианка. — Вы узнали имя убийцы Строганова?
— Да, — я кивнул. — Но пока я не знаю, как мне его найти.
Конечно, я снова мог обратиться к Медведеву и воспользоваться услугами адресного стола, но я предпочел все же свидание с Полянской, потому как считал, что найти утерянные письма важнее, чем поквитаться с предателем. Осуществление мести я решил оставить на сладкое. К тому же Кутузова в любом случае не было в городе, да и возможность войти в доверие к графине Лидии выпадала не каждый день.
— А где же Кинрю? — я вновь вспомнил о своем золотом драконе, потому как остро почувствовал, что мне не хватает доверительных разговоров с ним. Я считал, что Мира необъективна, потому что неравнодушна ко мне. Мне казалось, что к ее мрачноватым предсказаниям примешивается ревность. Я ничего не говорил ей о графине Полянской, но, возможно, она что-то увидела в своих таблицах или на картах. Однако я считал, что в настоящее время мне ее предостережения только мешают.
— Он все еще занят с похоронами, — сказала Мира, и глаза ее вновь наполнились слезами. Я смотрел в них и видел зовущий взгляд коварной русалки, графини Мальтийского ордена.
— Жаль, — сказал я разочарованно.
— Вы собираетесь уехать? — заволновалась Мира.
— С чего это ты взяла?
— Та тюрьма, в моем сне, — задумчиво проговорила индианка. — Она находится далеко отсюда.
— Пожалуйста, — попросил я ее. — Выкинь это из головы!
Тогда индианка подошла ко мне почти что вплотную и подняла обнаженную правую руку ладонью вверх, своим большим пальцем она прикоснулась к указательному и ничего не сказала. Я понял значение этого знака, ведь Мира хотела мне сказать, что она абсолютно уверена в том, что меня подстерегает опасность. Но с этим я ничего поделать не мог, я должен был встретиться с Полянской и каким-нибудь образом оказаться в Елагино.
Я оставил Миру в гостиной и отправился переодеваться.
Камердинер принес мне новый сливовый фрак с драгоценными пуговицами, муслиновый жилет, нанковые светлые брюки и рубашку с крахмальным высоким воротником, настолько тугим, что я заподозрил слугу в желании избавиться от меня.
Я осмотрел себя в зеркале, выправка у меня осталась прежней, военной. Анатоля Елагина я в жизни своей не видел и сожалел, что мне не с кем было себя сравнить.
— А как же, барин?! Неужто ж мы не понимаем? — ответил слуга, принимая от меня деньги.
Как только лакей ушел, в прихожей возникла Мира.
— Цветы для сирены? — осведомилась она.
Я закусил губу и ничего не сказал.
— Не говорите потом, что я не предупреждала вас, Яков Андреевич! — сухо проговорила она, развернулась и хлопнула дверью.
«Вот и имей дело с женщинами!» — развел я руками.
Я вспомнил вопрос своего поручителя, когда меня принимали в Орден.
— Назовите свою самую сильную страсть, что служила преградой вам на пути добродетели?
И тогда я, смутившись, ответил:
— Женщины.
Но сегодня я не мог вспоминать свой ответ без невольной улыбки.
Как же я был тогда по-детски наивен!
И снова я мысленно увидел в своем сознании зеленоватые, томные глаза графини. Они манили меня, звали на верную погибель.
«И впрямь сирена», — подумал я. Но я должен был выполнить свой долг перед братством.
Я пожал плечами и оправил манжеты.
Почему бы не совместить приятное с полезным?! То, что она любит Елагина, ничуть не удручало меня. В конце-концов, это мне не помешает исполнить задуманное!
Спустя около часа вернулся посыльный.
— Да я все ждал, пока цветы из оранжереи привезут, — оправдывался он, сжимая в руках охапку огненно-красных роз.
Я велел обрезать им кончики и поставить в высокие этрусские вазы. Мира в этом участия на принимала, пришлось бедной Сашеньке обходиться самостоятельно.
Розы, расставленные по всему дому, наполнили своим благоуханием гостиную и прихожую. Составлением букета я занялся собственноручно. Алые розы должны были говорить графине Лидии о моей любви. Я и сам не знал, что чувствовал на самом деле в этот момент.
Я взял из вазы одну из роз, которая казалась мне наиболее прекрасной, и укололся ее шипом. На пальце выступила маленькая капелька крови. Эта роза напоминала мне ту, что алела в центре креста, там, где кровоточило сердце Спасителя. Именно такой крест был изображен на эмблеме нашего ордена вместе со скипетром.
— Красота-то какая! — воскликнула Саша и всхлипнула. — Жаль, что Катюша не увидит, — а потом утерла глаза платком.
— Жаль, — согласился я и тем не менее вновь взялся за составление букета.
Букет и в самом деле получился прекрасным: бутон к бутону, цветок к цветку. Я перевязал его парижскими лентами и вложил в цветы свою визитную карточку, на обратной стороне которой набросал небольшое стихотворение. Такие стихи обычно записывались в альбомы прекрасным дамам и чаще всего их называли альбомными. Я и сам был когда-то мастером такого рода виршей. А эти строки мне пришли в голову еще ночью:
Прими меня, мой юный друг!
Твое чело, твой лик прекрасен, ведь ты — царица средь подруг, и будто месяц взор твой ясен!
Твои черты меня зовут!
О, незнакомка под вуалью, окутанная черной шалью, твои глаза в Эдем влекут!
К чему ненужные упреки?
К чему ненужные слова?
Тобою дышат эти строки, тобой моя душа жива!
Я уповал на то, что мои излияния тронут-таки душу неприступной красавицы, посмевшей посягнуть на наше святое братство.
— Иван! — позвал я лакея. — Снеси ка ты этот букет на Большую Мещанскую, — и объяснил, как ему найти странный домик графини.
Теперь мне предстояло наведаться к господину Кутузову, к которому у меня накопилось слишком много вопросов.
Во-первых, я хотел узнать у него подробности римского договора, о которых мне стало известно лишь из письма графини к Елагину.
Во-вторых, меня интересовала сама реликвия, о которой я был практически не осведомлен.
В-третьих, я рассчитывал получить у него рекомендации к царедворцу Скворцову.
Но в особняке Ивана Сергеевича меня ожидало горькое разочарование, оказалось, что мастер спешно выехал из столицы в свое заглазное имение. Так что теперь приходилось надеяться только на себя.
Мне невольно подумалось, что его внезапный отъезд может быть связан именно с римскими переговорами, в которых участвовали палестинцы. Я подозревал, что слуга просто-напросто не назвал мне истинного местопребывания своего господина.
Итак, передо мною возник вопрос: что делать дальше?
Для начала я решил заняться реликвией. Мне не оставалось ничего иного, как разузнать о ней у какого-то другого лица. Я задумался о том, кто мог быть в этом вопросе более осведомленным, чем я. К сожалению, я не был лично знаком ни с кем, кто бы принадлежал к капитулу братства, кроме Кутузова. Перебрав в уме несколько известных мне персон, состоявших в этом же Ордене, я остановил свой выбор на Борисе Георгиевиче Шварце, дворянине в четвертом поколении, имевшем одну из андреевских степеней, а потому занимавшемся в основном проблемами герметической философии. Я полагал, что он-то уж наверняка знаком с историей иерусалимской святыни. В ложе Борис Георгиевич занимал высокую должность блюстителя шпор и хоругви.
Я велел своему вознице отправляться на Английскую набережную, располагавшуюся по левому берегу Невы от памятника Петру Великому вплоть до Ново-Адмиралтийского канала. Особняк господина Шварца находился неподалеку. Его одноэтажные крылья плавно переходили в высокие двухэтажные пристройки, а каменная терраса венчалась балконами.
— Добро пожаловать! — радушно встретил меня Борис Георгиевич на пороге своей приемной. — Что привело вас в мой скромный дом?
Но я, однако, разглядел, что скромностью его апартаменты не отличались!
— Присаживайтесь, — указал он мне на пудовое кресло красного дерева.
Напротив, за таким же круглым столом, примостился сухонький черноглазый старичок в камлотовой длиннополой шинели.
— Давыд Измайлович, — представил мне его Шварц. — Антиквар с Подьяческих.
Давыд Измайлович поклонился и принялся сверлить меня своими пронырливыми глазками.
— Мне бы хотелось объясниться с вами наедине, — сказал я Шварцу.
Борис Георгиевич сделал знак своему гостю, и он покинул приемную.
— Дело такое важное? — поинтересовался Шварц.
— Оно касается нашей ложи, — объяснил я ему. — Мне было поручено одно расследование, — добавил я. — И оно навело меня на некоторые существенные обстоятельства, которые до сих пор оставались мне неизвестны.
— Так-так, — пробормотал себе под нос блюститель хоругви. — И что же это за обстоятельства? — Он знал, что я посвящен в одну из рыцарских степеней, а потому был призван бороться с мировым злом во всех его проявлениях.
— Речь идет о римском договоре, — начал я осторожно, пристально вглядываясь ему в лицо, чтобы определить, известно ли ему что-либо об этом деле. — И о иерусалимском ковчеге Иеговы.
Выражение его лицо сделалось серьезным, и сам он весь как будто напрягся.
— Это дело держится в строжайшей тайне, — заметил Борис Георгиевич. — Я не знаю стоит ли… — замялся он.
— Вы мне не доверяете? — резко оборвал я его.
— Яков Андреевич, — обратился он ко мне. — Мне бы не хотелось вас обижать, — Шварц вновь выдержал значительную паузу. — Но, если Иван Сергеевич не счел, что необходимо… — его лицо сделалось пунцовым.
— Вы забываетесь! — воскликнул я. — Или вам неизвестно, что иерархически я посвящен в более высокую степень, и вы обязаны мне подчиняться! О-бя-за-ны! — повторил я по слогам. — Кутузов находиться в отъезде, а действовать требуется незамедлительно! Вспомните о второй добродетели Соломонова храма, — призывал я его. — О повиновении!
— Ну, хорошо, — наконец-то решился он. — Да, я действительно осведомлен о соглашении с палестинскими Иоаннитами, которое вот-вот должно состояться в Риме. Оно касается древней святыни — ветхозаветного кивота. Иначе его называют Ковчегом Завета, в прежние времена он хранился жрецами в египетских храмах. Сейчас святыня в руках Иоаннитов. Вам, вероятно, известно, что одним из условий получения высших масонских степеней в нашей ложе, которая придерживается шведской системы «Строгого послушания» является то обстоятельство, что посвящяемый не принадлежит к мальтийцам.
— Разумеется, известно, — согласился я с господином Шварцем.
— Тогда вы должны понимать всю важность этих переговоров, учитывая наше соперничество с Госпитальерами, — добавил он.
— Неужели в собственность Ордена должен перейти сам Ковчег? — удивился я. — Мне показалось, что речь идет о каком-то золотом херувиме.
— Совершенно верно, — согласился Борис Георгиевич. — Он располагался на золотой крыше Ковчега.
— Что еще вам известно об этой реликвии? — требовательно осведомился я у него.
— Да, в общем-то, ничего, — развел он руками. — Кстати, мы можем пригласить Давыда Измайловича, он, между прочим, осведомлен о всяких редкостях не хуже нас с вами, а то и получше!
Я искренне изумился:
— Давыда Измайловича? Он-то какое имеет к этому всему отношение?
— Я повторяю, Давыд Измайлович — антиквар, — ответил Шварц. — К тому же он масон, хотя и не относится к нашему Ордену. Кстати, его отцу было пожаловано дворянство. По-моему, он посвящен в одну из канонических Иоанновских степеней.
— И вы считаете, что он достоин доверия? — спросил я с сомнением. Однако мне было известно, что в начале нашего века состав масонских лож стал намного демократичнее.
— Несомненно, — ответил Шварц. — До определенной степени, разумеется, — оговорился он. — Совсем не обязательно посвящать его во все перипетии происходящего, но я полагаю, что о Ковчеге Иеговы он мог бы поведать вам много интересного.
— Тогда я хотел бы познакомиться с ним поближе, — обрадованно ответил я.
Борис Георгиевич потянулся к бисерному шнуру сонетки. Спустя несколько секунд в массивную дверь приемной проскользнул строго вышколенный лакей.
— Чего изволите? — с важным видом осведомился он.
— Ну-ка, голубчик! — воскликнул Шварц. — Зови-ка нашего гостя!
Голубчик, нисколько не раздумывая, бросился выполнять барское распоряжение.
Я и глазом не успел моргнуть, как в приемную Шварца вернулся Давыд Измайлович.
— Чем могу помочь? — полюбопытствовал он.
— Да вот, Яков Андреевич интересуется одной реликвией, — сообщил Борис Георгиевич. — И я предложил ему обратиться к вам. — Ну что ж, — причмокнул антиквар, потирая руки. — Как говорится, чем могу…
— Что вам известно о так называемом Ковчеге Завета? — осведомился я.
Давыд Измайлович задумался, глазки его оживленно блестнули, и он заговорил:
— В общем, не очень много.
— А вы не могли бы выражаться яснее? — нетерпеливо попросил я его.
— Ну, — начал Давыд Измайлович. — Начнем с самого простого. Вы, по всей видимости, знаете, — он лукаво заулыбался, судя по всему, намекая мне на мое невежество, недопустимое для масона. Я заметил, что Давыд Измайлович сразу определил, что принадлежим мы с ним к одному и тому же братству. — Что ковчегом называют иначе ларец или сосуд для хранения ценных предметов. К примеру, в церкви — также для предметов, относящихся к таинству причастия.
— Допустим, — ответил я, с плохо скрываемой неприязнью.
— Так вот, — продолжал антиквар. — Ковчег представляет собой материализацию божественных замыслов Иеговы, зреющих в сердце Творца еще до сотворения мира.
— Вы имеете в виду… — догадался я.
— Вот именно! — обрадовался Давыд Измайлович. — Вечный замысел Бога — явление Спасителя! Иначе он рассматривается как земная обитель Всевышнего. Его почитали за Святую Святых, центр Иерусалима и центр вселенной.
— А что вам известно о херувиме? — поинтересовался я.
Антиквар задумался:
— Ну-ка, дайте припомнить, — он прикусил губу. — Ну, конечно же! — оживился Давыд Измайлович. — Сам Ковчег представляет из себя позолоченный ящик, сколоченный из древесины акации. По преданию, он имеет над собой золотую крышу, на которой и располагаются два херувима из чистого золота, олицетворяющих собой всемогущество Яхве и божественную всепрощающую любовь. Сама же крыша воплощает Его справедливость, — добавил антиквар.
— По-моему, ответ исчерпывающий, — высказал свое мнение хранитель хоругви. — Надеюсь, что это поможет вам, Яков Андреевич, в вашем расследовании!
— Я тоже на это надеюсь, — ответил я, встал с кресла и подошел к окну. Все небо заволокло свинцовыми тучами, потому я гадал, выпадет ли к вечеру снег, или прольется дождь. Мне казалось, что я убедился в том, что священная реликвия стоила похищенной переписки. Но бедняжка Строганов, к сожалению, об этом не знал!
— Так вы занимаетесь расследованием?! — почему-то обрадовался антиквар.
— Увы, — развел я руками.
— Известно ли вам, Яков Андреевич, как переводится ваше имя с древнееврейского? — полюбопытствовал он. — Человек, который «следует по пятам». Так что я уверен, что ваше расследование будет удачным!
— Вашими бы устами… — усмехнулся я.
Я покинул Бориса Георгиевича около половины третьего и направился на Большую Садовую в первый департамент медведевской управы, надеясь получить нужную мне информацию от Лаврентия Филипповича в размещавшемся там же адресном столе. Не скажу, что я уже успел соскучиться по нему, но меня-таки вынуждала краняя необходимость.
Лаврентий Филиппович увидеть меня не ожидал, погруженный в свои многочисленные иски, прошения, обвинения и жалобы.
— День добрый, — приветствовал я его.
Он нехотя оторвал свой взгляд от письменного стола, заваленного бумагами.
— Яков Андреевич! — раскрыл он свои объятия и вылез из-за стола. — Какими судьбами? Да кто бы мог подумать? — разливался Медведев соловьем.
— Да все по тому же делу, — напомнил я.
— По какому такому делу? — сморщился Лаврентий Филиппович.
Я вздохнул:
— По делу масона Виталия Строганова, который бросился с Исаакиевского моста.
— Ах, да, — Лаврентий филиппович расплылся в улыбке, и его холодные, светло-голубые глаза немного смягчились. — Все трудитесь, — добавил он. — Аки пчелка!
— Тружусь, — согласился я. — Как дело-то продвигается?
— А никак, — ответил надзиратель, подошел к окну и захлопнул форточку. — Дует, — поежился он.
— Объясните! — потребовал я, начиная понемногу выходить из себя.
— Закрыли мы это дело, — зевнул Медведев. — Самоубийство, оно самоубийство и есть!
У меня от удивления даже глаза округлились. Сколько я знаю Лаврентия Филипповича, а все еще никак не привыкну к его выкрутасам!
— Так вы же сами… — начал было я, а потом рукой махнул. — Да ладно! О чем уж тут говорить?
— Хорошо, — согласился Медведев. — Мы-то с вами знаем, что мальчишку с моста сбросили. Но кому от этого легче? Доказательств все равно в наличии нет. Так зачем же перечеркивать работу полиции? — Лаврентий Филиппович пожал плечами. — Я вам идейку подкинул, ну и довольно, — продолжал распыляться он. — Дальше-то дело ваше, вы только в нем и заинтересованы, да ваше братство.
Я удивился, обычно Медведев в общении со мной такую непочтительность себе никогда не позволял. Что это с ним? Или встал не с той ноги?
— Лаврентий Филиппович, что это с вами сегодня произошло? — полюбопытствовал я. — Не узнаю своего добрейшего надзирателя!
— А! — махнул он рукой. — Это все нервы! Не обращайте внимания! С супругой сегодня с утра повздорили, вот и весь день наперекосяк пошел.
Я и представить себе не мог подобной зависимости от женщины! Подумав об этом, я невольно вообразил себе мою зеленоглазую русалку.
«Mon dieu! — я ужаснулся. — Она же агент мальтийцев и влюблена в Анатоля Елагина, орденского бальи!»
Это был один из тех редких случаев, когда я упомянул имя Господа Бога всуе.
— Так зачем же я вам понадобился? — осведомился Медведев, снова усаживаясь за свой покосившийся письменный стол.
— Мне просто необходимо узнать от вас один адресочек, — ответил я. — Некоего Аристарха Пахомовича, — я его фамилию выведал еще на прокофьевском вечере, все у того же, знакомого мне корнета, проявив изрядную дальновидность. Не понравилось мне упоминание о том, что начальник каких-то военных поселений пытался с собой покончить из-за растраты. Ведь бывает иногда, что самоубийцы и вешаются!
Я сказал надзирателю фамилию, и Лаврентий Филиппович покинул меня, оставив на некоторое время одного в кабинете. У меня же из головы не шла история с Ковчегом, из-за которого и разгорелся этот сыр-бор. Интересно, какого из двух херувимов собирались передать палестинцы в наше орденское владение?! И кого изберут его почетным хранителем?
И снова мне вспомнилась Лидия и ее откровенное послание к Анатолю Елагину, столь опрометчиво ею оставленное без присмотра. Неужели графиня Полянская не догадалась, что оно побывало в моих руках? А если все-таки она догадалась?! При этой мысли мне делалось как-то не по себе, и где-то в заоблачных далях замаячила золотая клетка, предсказанная мне Мирой. И что-то подсказывало мне, что она ожидает меня в имении Анатолия Дмитриевича.
— Сирена! — я усмехнулся, а голос графини и впрямь был зовущим, манящим в райские кущи наслаждения. Прозрачные глаза завораживали.
Я отмахнулся от этих мыслей, словно от наваждения.
В недавнем прошлом мне самому довелось отречься от личного счастья, и я никогда не жалел об этом.
— Лидия, — прошептал я еле слышно, словно пробуя это имя на вкус, и снова усмехнулся. Я вполне допускал, что женщина эта вероломна. Вернее, я почти и не сомневался в ее коварстве. Но что-то заставляло меня уповать на иное.
Механически я коснулся пантакля у себя на груди, и почувствовал, как гулко забилось сердце у меня под рукою.
Вернулся Лаврентий Филиппович.
— Вот, — он протянул мне листок бумаги с адресом господина в пенсне.
— Благодарю покорно, — сказал я Медведеву и распростился с ним на неопределенное время.
Дожидаясь меня, мой кучер слегка задремал на козлах кареты. Я растолкал его и распорядился двигаться в сторону Чернышева переулка.
— Яков Андреевич Кольцов? — удивился Аристарх Пахомович. — Что-то не припомню!
— Мы встречались с вами на рауте у господина Прокофьева, — напомнил я ему.
— Постойте-постойте, — хозяин наморщил лоб, напрягая память. — Лицо-то у вас, конечно, знакомое, — проговорил он, сощурив и без того узкие, дальневосточные глаза. Я понял, что Аристарх Пахомович меня так и не вспомнил. — У вас ко мне какое-то дело? — поинтересовался он.
Я присел на диванчик, положил ногу на ногу и с серьезным видом сказал:
— Дело это довольно деликатное.
Аристарх Пахомович поправил пенсне и глубокомысленно произнес:
— Я вас очень внимательно слушаю.
— Я разыскиваю одного человека, — начал я. — Но мне, к сожалению, до сих пор не известно его имя.
— Я не совсем понимаю…
— Не удивляйтесь, — попросил я хозяина. — Вам знаком этот человек, и вы, как бы это выразиться помягче, — я замолчал, подыскивая подходящее слово. — Не слишком о нем лестного мнения!
— А вам-то откуда это известно? — изумился он. — Мы же с вами практически не знакомы.
— Догадываюсь об этом, — произнес я, нисколько не смутившись. — Вы обронили о нем несколько слов на вечере у Прокофьева.
— Так вы имеете в виду?.. — Аристарх Пахомович залился краской.
— Вот именно, — я кивнул. — Того самого казнокрада, которого вы, с вашей высокой нравственностью, так ненавидите!
— Ну что вы, — растерялся Аристарх Пахомович. — По-моему на рауте я чересчур разошелся.
— Так или иначе, — попытался я его подбодрить, — но дело это прошлое. — Как фамилия этого неудавшегося самоубийцы?
— Но вам-то он зачем?! — возмутился хозяин.
— Я же говорил, что это деликатное дело, — ответил я. — Мне просто необходимо встретиться с этим человеком.
— Ну ладно, — сдался Аристарх Пахомович. Он взмахнул рукой, словно большим крылом, и зашагал по комнате взад-вперед. — Его фамилия — Гушков, — выдавил из себя хозяин. — Но я абсолютно не хочу о нем разговаривать!
— Он вам чем-либо навредил? — поинтересовался я.
— Мне лично — нет! — ответил Аристарх Пахомович. — Если не считать того, что я теперь на глаза к Прокофьеву показаться не смогу. — Впрочем, мне скорее пристало винить свой длинный язык, чем этого вора.
Фамилия показалась мне знакомой, однако я не был ни в чем уверен. В царствование Александра Благословенного стало принято не включать свои имена даже в тайные списки лож. Иногда масоны записывались и под вымышленными именами.
— А как его зовут, вам ваш камер-юнкер не говорил? — осведомился я, выпрямив ноги, которые затекли.
— Скворцов? — переспросил Аристарх Пахомович, то и дело поправляя пенсне, которое съезжало у него с носа. — Он — вовсе не мой камер-юнкер. Просто Скворцов какое-то время ухаживал за моей кузиной. И однажды разговорился, — Аристарх Пахомович пожал плечами. — Да я и сам знаю его имя, он же нередко на раутах у Прокофьева околачивался.
— Ну и как же его зовут? — настаивал я.
— Созоном Сократовичем, — ответил хозяин, скривившись.
— Так, значит, Созоном, — повторил я за ним. — Все сходится!
— Что сходится? — переспросил Аристарх Пахомович.
— Пожалуй, это именно тот человек, которого я ищу, — сказал я в ответ. — А вы, случайно, не знаете, как именно этот Гушков хотел с собой покончить?
— Да слухи ходили, что повеситься пробовал, — ответил хозяин. — Ревизия намечалась правительственная, вот у него нервишки-то и не выдержали. Только вот выкрутился он как-то, покрыл всю свою недостачу!
— Ага, — задумался я. — А у Прокофьева вы не видели этого Гушкова в обществе графини Полянской?
Аристарх Пахомович бросил на меня недоуменный взгляд сквозь стекла пенсне, но смолчал, оставив все свои сомнения при себе.
— Я именно ее и имел в виду, — ответил он, покраснев.
Напоследок я спросил у Аристарха Пахомовича адрес Гушкова, но, к моему глубокому сожалению, этого он не знал.
Тогда я поблагодарил его за очень ценную информацию, и двери его дома закрылись за мною.
Вернувшись домой, я застал Миру в гостиной за астрологическими таблицами. Волосы ее были распущены, тонкий стан охвачен сари, белым как снег, на руках позвякивали браслеты, а в глазах застыла безмерная и глубокая грусть.
— Яков Андреевич? — оторвалась индианка от таблиц. — Все ли в порядке? — спросила она. Но тон ее голоса говорил сам за себя. Мира была уверена, что снова что-то случилось.
— Все идет своим чередом, — ответил я.
— Вы еще не отказались от своей идеи? — осведомилась она.
— Какой идеи? — иногда от ее проницательности мне становилось не по себе. Перед глазами у меня снова промелькнула сирена в бархатной тальме. Любопытно, как она прореагировала на розы и мои любовные вирши?
— Которая вас погубит, — горько усмехнулась индианка.
— Ты же знаешь, Мира, что я исполняю свой долг. Он обязывает меня последовать в любую клетку, если это поможет распутать дело, — ответил я.
— Что-то Кутузов давно не появлялся, — сказала Мира.
— Соскучилась? — улыбнулся я, убирая волосы со лба.
— Просто я предчувствую, что это не к добру, — задумчиво ответила индианка. — Вы узнали имя убийцы Строганова?
— Да, — я кивнул. — Но пока я не знаю, как мне его найти.
Конечно, я снова мог обратиться к Медведеву и воспользоваться услугами адресного стола, но я предпочел все же свидание с Полянской, потому как считал, что найти утерянные письма важнее, чем поквитаться с предателем. Осуществление мести я решил оставить на сладкое. К тому же Кутузова в любом случае не было в городе, да и возможность войти в доверие к графине Лидии выпадала не каждый день.
— А где же Кинрю? — я вновь вспомнил о своем золотом драконе, потому как остро почувствовал, что мне не хватает доверительных разговоров с ним. Я считал, что Мира необъективна, потому что неравнодушна ко мне. Мне казалось, что к ее мрачноватым предсказаниям примешивается ревность. Я ничего не говорил ей о графине Полянской, но, возможно, она что-то увидела в своих таблицах или на картах. Однако я считал, что в настоящее время мне ее предостережения только мешают.
— Он все еще занят с похоронами, — сказала Мира, и глаза ее вновь наполнились слезами. Я смотрел в них и видел зовущий взгляд коварной русалки, графини Мальтийского ордена.
— Жаль, — сказал я разочарованно.
— Вы собираетесь уехать? — заволновалась Мира.
— С чего это ты взяла?
— Та тюрьма, в моем сне, — задумчиво проговорила индианка. — Она находится далеко отсюда.
— Пожалуйста, — попросил я ее. — Выкинь это из головы!
Тогда индианка подошла ко мне почти что вплотную и подняла обнаженную правую руку ладонью вверх, своим большим пальцем она прикоснулась к указательному и ничего не сказала. Я понял значение этого знака, ведь Мира хотела мне сказать, что она абсолютно уверена в том, что меня подстерегает опасность. Но с этим я ничего поделать не мог, я должен был встретиться с Полянской и каким-нибудь образом оказаться в Елагино.
Я оставил Миру в гостиной и отправился переодеваться.
Камердинер принес мне новый сливовый фрак с драгоценными пуговицами, муслиновый жилет, нанковые светлые брюки и рубашку с крахмальным высоким воротником, настолько тугим, что я заподозрил слугу в желании избавиться от меня.
Я осмотрел себя в зеркале, выправка у меня осталась прежней, военной. Анатоля Елагина я в жизни своей не видел и сожалел, что мне не с кем было себя сравнить.