— Конечно, — ответил я, не понимая еще в чем дело.
— У этого ордена в Баварии остались последователи… — промолвил Кутузов многозначительно. Теперь мне все стало ясно. Он намекал на то, что в руки предателя попала почти что революционная переписка!
— Теперь понятно, — ответил я.
— Не трудно догадаться, что если эти письма с, прямо заметим, неосторожными высказываниями попадутся каким-то образом на глаза Его Императорского Величества, Орден «Золотого скипетра», скорее всего, будет запрещен официально, — с пафосом констатировал Иван Сергеевич.
— Но кому это выгодно?! — воскликнул я.
— Вот вы, Яков Андреевич, и обязаны это выяснить, — ядовито выдавил из себя Кутузов. Внутреннее чутье мне подсказывало, что я впадаю в немилость. Мой наставник почему-то срывал свою досаду на мне.
Я пообещал, что сделаю все, что только будет возможно.
— Вот-вот, вы уж постарайтесь, Яков Андреевич! — улыбнулся Кутузов, и улыбка его под стрельчатыми сводами моего кабинета показалась мне зловещей. — Кстати, — добавил он, — вы и впрямь полагаете, что предатель — не Строганов? Все то, что вы мне тут рассказали, не стоит и ломаного гроша. Все эти доказательства… — он кивнул на мешок с церемониальными вещами. — Ведь этим самым Данилой мог быть и Строганов, и не уехал он ни в какую Москву, а кинулся в реку, опасаясь ужасной кары, вполне им заслуженной. Запутался он в долгах, вот и перепродал какому-то заинтересованному лицу нашу тайную переписку!
— А обыск у него дома? А похищенное послание?
— Да, что-то тут не вяжется, — согласился Кутузов. — Пожалуй, как это ни прискорбно, вы и правы. Задействовано здесь третье лицо! Так что, Кольцов, дерзайте! Письма вы должны мне лично в руки отдать!
— Сколько их? — поинтересовался я, потому как собирался выполнить это поручение, самым что ни на есть должным образом.
— Три, — коротко ответил Иван Сергеевич. — Два письма в Баварию и одно в Россию, — уточнил наставник.
Мне невольно подумалось о том, как символично это число. Три степени посвящения мне были известны: Ученик, Подмастерье и Мастер.
Это задание показалось мне роковым, потому как от меня зависела судьба всего нашего Ордена, а может быть, и всего российского розенкрейцерства.
— Так мы можем на вас надеяться? — снова поинтересо— вался Кутузов.
Я заверил его, что сделаю все, что только смогу.
— А кто выступал поручителем Строганова? — осведомился я. — Неужели он мог не знать о долгах этого легкомысленного мальчишки?!
— Мне бы не хотелось открывать его имени, — ответил Кутузов. — Но он уверял меня, что не ведал ни сном, ни духом о проблемах этого юноши. За это, будьте спокойны, с него взыщется должным образом! — последняя фраза в устах наставника прозвучала угрожающе.
— Я должен с ним встретиться, — настаивал я.
— Это не в интересах нашего Ордена, — твердо ответил Кутузов. — Он в любом случае не сможет сказать вам ничего нового!
— Но…
— Это не обсуждается! — оборвал меня Кутузов. Я мог только гадать, что скрывается за его настойчивым нежеланием знакомить меня с поручителем Строганова.
— Я хотел выяснить…
Иван Сергеевич вновь перебил меня:
— Яков Андреевич, вы меня утомили. Господин, которым вы так настойчиво интересуетесь, находится с секретным заданием в европейском круизе. Потому его встречу с вами устроить просто-напросто невозможно! Я могу вам только открыть, что, согласно его словам, Виталий перед своей смертью собирался сказать ему о чем-то важном. Возможно, это было раскаяние, и он хотел сознаться в содеянном. Возможно, — Кутузов пожал плечами, — его слова подтверждают именно вашу версию, и он не успел о чем-то сказать… Впрочем, дело за вами!
Кутузов покинул меня через тайную дверь за коричневым гобеленом, прихватив с собой мой холщевый мешок, чтобы снова положить под замок его содержимое, и я погрузился в нелегкие размышления.
Конечно, события могли развиваться немного иначе, чем я полагал в начале. Кто-то, заинтересованный в том, чтобы ложа была закрыта, мог потребовать тайную переписку в счет карточного долга Виталия, заранее этим кем-то и подстроенного. Кстати, имя этого человека, согласно моим рассуждениям, так или иначе, должно было быть известно заике-щеголю Гастролеру, которого я и собирался в самом ближайшем будущем отыскать в родимой Москве. Устрашившись содеянного, Строганов с собой и покончил. Хотя, раскаявшись, он и оставил письмо, уличающее того, кто польстился на переписку. Этот человек, не имеющий никакого отношения к масонам, об этом проведал и выкрал послание. Это в некотором роде меняло дело, но не облегчало расследования, так как из цепи выпадало еще одно связующее звено. К тому же, оставалось необъяснимым, откуда в его рундуке взялась масонская атрибутика! Если только от самого Строганова, который, в спешке покидая собрание, прихватил ее с собой вместе с письмами и передал своему заимодавцу. Но Строганов не был Мастером. Зачем ему мог понадобится во время ритуала чужой, не принадлежащий ему фартук? Если только для отвода глаз?
В тот факт, что заимодавцем являлся сам Гастролер, я не верил. Ну не укладывалось в моей голове, что шулер мог интересоваться политикой!
Имела право на жизнь и немного иная версия, которая в целом почти совпадала с первой. В ней было только одно отличие — неофита убрали, чтобы он ничего не смог рассказать после того, как передал переписку.
И тем не менее, я настаивал на своей самой первой вер— сии, изложенной мною Кутузову в самом начале нашего разгово— ра. Только тогда я понятия не имел о похищенной переписке, в которой и заключался смысл всего происходящего. Был некто третий, кого Строганов знал в лицо. И этот третий поспешил от опасного свидетеля избавиться, подстроив самоубийство!
Оставалось лишь выяснить, кому выгодно, чтобы наша ложа закрылась? Однако этот вопрос представлялся мне чрезмерно трудным. Я и не надеялся докопаться до истины, пока не найдется таинственный Гастролер. Хотя кое-какие предположения имелись и у меня. Но носили они крамольный характер. Я даже сомневался, записывать ли мне эти мысли в своем дневнике, который манил меня с палисандрового столика. Мне страстно хотелось взяться за остро заточенное перо.
Речь шла о соперничестве, которое назрело в глуби самого масонства, которое склонен я был назвать скорее нравственным разложением, нежели поиском высшей истины. Эти слова дались мне с трудом, потому как в разгадке тайн мироздания видел я предназначение, мне предначертанное свыше.
К примеру, я знал, что «Астрея», одна из известнейших петербургских масонских лож, строила козни ложе «Ищущих манны», лишь бы выбить противника из седла и заполучить в свое безраздельное владение древнейший шотландский ковер с символическими изображениями и акт той же самой шотландской ложи, которая по праву звалась одною из первых масонских организаций.
Злые языки даже утверждали, что лично сам генерал Кушелев, возглавлявший «Астрею», доносил Александру Благословенному об орденской деятельности.
Не сложно было предположить, что кто-то захотел проделать нечто подобное и с орденом «Золотого скипетра». Возможно, — вдруг догадался я, — мы тоже готовились получить во владение какой-то особо ценный предмет, древнейшее сокровище или священную реликвию. Но неужели кто-то из братьев?! От этой мысли мне едва ли не делалось дурно! Как может против «Золотого скипетра» интриговать другая масонская ложа?! Ведь мы же единое целое, все вместе мы строим на бренной земле храм братской любви и взаимопомощи!
Но я решил особенно в эту тему не углубляться, не было у меня совершенно никаких доказательств, одни только домыслы!
И все же я решился набросать Кутузову записку с вопросом, от ответа на который зависела судьба моей завтрашней поездки в Москву.
После этого я провалился в глубокий сон, который и промучил меня почти что до самого утра. Объятия Морфея оказались неласковыми, своею волей он погружал меня в самые темные и непроглядные глубины Аида.
Во сне тихой поступью подкрадывался ко мне коварный убийца в белом фартуке на красной подкладке. В руке он сжимал огромный молот в форме тетраэдра.
— Остановись! — крикнул я. Но убийца захохотал. Во сне я не увидел его лица, скрываемого за капюшоном монаха. Только во тьме фосфорическим светом горели его глаза.
— Au secours! — воскликнул я и проснулся, обливаясь холодным потом.
И помощь мне подоспела, как всегда, в лице моей милосердной Миры. Стучали в дверь.
— Войдите! — воскликнул я, обрадованный тем, что кто-то, наконец, осмелился нарушить мой сон.
— Вы кричали, — встревоженная индианка переступила через порог моей обители, сжимая хрупкими ладонями бокал с моим излюбленным пуншем. В другой руке она держала наливное спелое яблочко с румяным бочком.
— Спасительница моя! Mon ange! — обрадовался я ее внезапному появлению.
— Да что же здесь происходит? — воскликнула Мира, вконец разволновавшись.
— Да ничего особенного, — попытался я ее успокоить и улыбнулся как можно мягче.
— Яков Андреевич, — насторожилась она. — Уж вы-то меня не проведете!
Тут ее взгляд скользнул по слегка покосившемуся гобелену.
— Ах, вот оно в чем дело! Тогда все ясно, — печально вздохнула она. — Опять этот Кутузов испортил вам настроение, и вам снились кошмары.
— Мира, ты необыкновенно проницательна, — вновь улыб— нулся я.
— Вы у меня дождетесь, Яков Андреевич, — она погрозила пальчиком. — Я Лунева позову, пусть он вами занимается!
— Алешку? — деланно ужаснулся я. — Да он же насмерть меня залечит!
С Луневым мы служили в одном полку, и однажды под Лейпцигом ему посчастливилось вытащить меня из беды. И, говоря откровенно, ему я был обязан своею жизнью. Увы, но с ним мы встречались довольно редко и чаще всего по случаю последствий моего ранения или болезни. Поэтому мне не понравилось, что Мира завела разговор о Луневе именно сейчас, это показалось мне дурным предзнаменованием!
Я ухватил индианку за талию и усадил ее рядом с собой на диване. Она подняла на меня огромные удивленные глаза. Честно скажу, я не часто позволял себе с ней такие вольности.
— Я безмерно благодарен тебе за твою неустанную заботу, — сказал я ей. Индианка поняла, что слова эти сказаны всерьез, и испугалась еще сильнее.
— Берегите себя, — промолвила она и нащупала на моей груди изготовленный ею собственноручно пантакль.
— Хорошо, — согласился я.
— Обещаете?
— Буду беречь! — заверил я Миру и вгрызся зубами в яблоко. Пунш этим утром мне показался на диво освежающим и бодрящим!
Переодевшись, я спустился в столовую, где меня поджидал Кинрю.
— Так мы едем в Москву? — осведомился он, отправляя в рот внушительный кусок осетрины. — Я всю свою жизнь мечтал побывать в этом оплоте древней Руси!
— И не только древней, — заметил я, усаживаясь за стол.
Утро снова выдалось пасмурным, в связи с чем в столовой было темно, несмотря на то, что огромные окна были не занавешены.
— Яков Андреевич, вы не ответили на мой вопрос, — напомнил японец, уминая за обе щеки красную рыбу.
— Это будет зависеть от одного незначительного обстоя— тельства, — ответил я, имея в виду свою записку к Кутузову, на которую я дожидался ответа. Сразу, как только Мира поки— нула мой кабинет, я отправил с ней к мастеру человека.
Семка возвратился как раз под конец нашей трапезы и сообщил мне, что Ивана Сергеевича не оказалось дома.
«Что ж, не судьба!» — подумал я про себя и велел Кинрю собирать чемоданы.
— Ну, наконец-то! — обрадовался японец, все еще не веря своему счастью. Он все еще не оправился от любовной раны, которую, сама того не желая, нанесла ему Варенька Кострова, которую нам однажды удалось выручить из беды. С тех пор Кинрю ходил сам не свой, как в воду опущенный, страдал от безответного чувства. И кто бы мог подумать, что самураи такие сентиментальные! Я надеялся, что увлекательная поездка во вторую столицу немного отвлечет моего золотого дракона от грустных мыслей. И моим чаяниям суждено было осуществиться, но в то время я еще об этом не знал.
— Погодите собираться, — вдруг вспомнила Мира. — Я вам еще не успела рассказать одну очень занимательную историю!
— Какую еще историю? — проворчал нахмурившийся Кинрю, недовольный тем, что его отрывают от приготовлений к долгожданной поездке.
— Я вам про свою горничную не рассказала. Она такая забавная, — разговорилась Мира. — Я ей на рождение подарила свою бархотку. Так вот она…
— Это которая? — перебил я индианку. — Саша или Катюша?
— Катюша, — по-детски обрадовалась Мира тому, что я знаю по именам ее многочисленных горничных. Моя волевая и сильная предсказательница была совершенно беспомощна и наивна перед своей любовью ко мне.
— И что же горничная? — торопил ее нетерпеливый японец.
— У нее появился поклонник. Представительный такой! Вы можете такое вообразить?
— Что же в этом особенного? — полюбопытствовал я.
— Да странный он какой-то, — сказала Мира. — Вовсе он ей и не подходит. Не из простых!
— Что ж, в природе случаются и мезальянсы, — философски заметил я. — Да речь, кажется, о марьяже и не идет!
— Не знаю, — развела руками моя подруга. — Похоже на то, что намерения-то у него серьезные. Он ей конфеты возит каждый день из кондитерской, что на Невском. Она мне сама рассказывала. Кольцо ей подарил. Золотое даже, по-моему!
— Так порадуемся за них, — пожал я плечами.
— Не нравится мне он, — поморщилась Мира. — Глаза у него черные, колючие. Злые такие, — она задумалась, подбирая нужное слово. — Волчьи. Все время в черном ходит, табаком от него за версту несет, и бакенбарды у него такие противные, рыжие! Фу! — она скорчила гримасу и отвернулась. — Я гадала на него, — добавила Мира. — Плохое выходит. Не нравится мне это! К тому же, по-моему, девушка беременна. Ее то тошнит, то она в обмороки падает. Кошмар!
Тогда я к ее словам не прислушался, но позже мне приш— лось об этом пожалеть и довольно горько!
В Москву мы с Кинрю ехали на перекладных и даже развлекались вовсю. Я передавал ему всяческие светские сплетни и анекдоты, он рассказывал мне о своей самурайской жизни. К тому же я вдосталь наупражнялся в японском, который у меня немного хромал.
Кинрю всю дорогу пытался вовлечь меня в свою драгоценную вай ки, смысла которой я окончательно так и не понял. Зато от ее решетчатой доски у меня рябило в глазах. Эти квадратики мне уже снились во сне всю дорогу. К этому времени я уже сомневался, что лучше: видеть во сне масона-убийцу или расчерченную доску японца.
— Все дело в различии западной и восточной психологии, — заключил мой высокообразованный Кинрю, сложив, наконец, свою доску и убрав ее в саквояж. От чего я Господа Бога возблагодарил и перекрестился. Но спорить с самураем не стал, хотя и считал Россию державой скорее восточной, чем европейской.
— Как полагаешь, — спросил я японца, — найдем мы мошенника-заику?
— А куда он от вас, Яков Андреевич, денется? — потянулся Кинрю и, зевнув, сказал уверенно: — От нас-то еще никто не уходил.
Я задумался. Пожалуй, Юкио был в самом деле прав. Со всеми своими делами я обычно справлялся почти что без осложнений. Но это поручение казалось мне особенно ответственным, поскольку от него зависела судьба целой организации.
В Торжке на станции не было лошадей, отчего и вышла задержка.
— Черт знает что такое! — ругался я про себя, расположившись в кресле. — Время-то не ждет, — объяснил я Кинрю свое раздражение.
Он понимающие взглянул на меня своими проницательными глазами и ничего не сказал.
В комнату вошел камердинер:
— Желаете чего? — любезно осведомился он, покосившись на азиата с нескрываемым подозрением. Кинрю его взгляд проигнорировал, привык уже с тех пор, как со мною приехал в Россию.
— Смотрителя! — сказал я рассерженно. — И лошадей!
— Я передам, — смиренно ответил камердинер и вышел вон, плотно притворив за собою дверь.
Через несколько минут появилась смотрительша в коричневом платье из барежа, укутанная по пояс в пуховую шаль.
— Дмитрий Савельевич сейчас подойдет, — заверила она нас. — Может, пока чайку попьете? — залебезила она. — Сейчас и чемоданы принесут, — ее голубые глазки так и бегали. Очень мне это не понравилась, словно скрывала она что-то от нас, камень за пазухой прятала.
Я отказался:
— Не надо чая. Лучше передайте своему Дмитрию Савельевичу, чтобы поторопился!
— Как вашей душеньке угодно будет, — слащаво протянула она, попятилась к двери и выскользнула в коридор.
Чемоданы действительно вскорости принесли, но смотритель так и не появился. Я тысячу раз пожалел, что не отправился в путь в собственном экипаже.
— Что вы об этом думаете? — обратился ко мне Кинрю. — Это чисто русское дорожное приключение, ставшее притчей во языцах, или что-то еще? Неужели нам кто-то каверзу подстроил?
— Не знаю уж, что и думать, — пожал я плечами. Мне было ужасно душно в своем плотном шерстяном сюртуке, полы которого доходили мне до самых колен. — Скорее всего, Дмитрий Савельевич вымогает взятку. Шел бы уж поскорее, да и дело с концом! Я бы не пожадничал, лишь бы вырваться быстрее из проклятой этой дыры!
— Да уж, — согласился Кинрю, расположившись на обитом кожей диване. Он устроился поудобнее и запрокинул ноги на стол.
Дверь снова скрипнула, и Кинрю немедленно убрал ноги на место.
На пороге появился высокий розовощекий господин средних лет, приятной наружности в новеньком сюртуке, из под которо— го выглядывал красивый жилет. Круглое, лощеное лицо его расплылось в слащавой улыбке:
— Приносим свои глубочайшие извинения за вынужденную задержку!
«Так, значит, Дмитрий Савельевич все-таки изволили к нам пожаловать!» — удовлетворенно подумал я, встал со своего места и поспешил навстречу смотрителю.
— Какие возникли сложности? — спросил я его как можно спокойнее.
— Лошадей нет, — развел он руками. — Как только сдаточных приведут, я вас, господа, в первую очередь и отправлю, — пообещал Дмитрий Савельевич, не глядя в глаза.
Тогда я и понял, что дело плохо и взяткой здесь не откупишься. Пару минут спустя мы снова остались наедине с Кинрю.
— Что же вы ему денег не предложили? — обескураженно осведомился японец.
— Сдается мне, — сказал я задумчиво, — что дело здесь не в деньгах.
— А в чем же? — удивился японец.
Я помедлил, прежде чем ответить ему, взвешивая слова. От моих догадок у меня самого мороз по коже пробегал. Как же я это своему попутчику растолковать смогу?
Вспомнил я, что мне Иван про своего постояльца рассказывал, про глаза его черные, про черную одежду и жуковский табак. И недавний разговор с моей Мирой в памяти возник, про Катенькиного поклонника. Неужели-таки предатель меня и здесь настиг?! Недаром, оказывается, он к горничной-то ходить повадился. Теперь во мне окрепла уверенность, что я имею дело с человеком из своего же братства!
— По-моему, нам следует готовиться к обороне!
Раскосые глаза Кинрю округлились и превратились в две большущие плошки.
— Надвигается буря? — спросил он с интересом. Я заметил, как оживилось его лицо. Похоже, мой золотой дракон соскучился по хорошей драке!
Я кивнул головой в знак согласия.
— Только я что-то, Яков Андреевич, ход ваших мыслей не уловлю! — сказал японец.
— А это и не обязательно, — усмехнулся я. — Факт тот, что мы из охотников неожиданно превратились в дичь.
— Вы хотите сказать?..
— Вот именно!
В дверь постучали.
— Войдите, — позволил я.
В комнату вошел все тот же смотритель.
— Неужели лошади? — спросил я обрадованно.
— К сожалению, нет, — ответил Дмитрий Савельевич.
— Так в чем же дело? — осведомился я разочарованно.
— Господин Юкио Хацуми? — обратился он к остолбеневшему Кинрю.
— Да.
— Вам письмо передали с посыльным, — он протянул японцу конверт.
— Мне?!
— Совершенно верно, — сказал смотритель, и глазом не моргнув. — От госпожи Костровой, — добавил смотритель многозначительно.
— Как? Откуда? — Кинрю был вне себя, то ли от радости безмерной, то ли от удивления.
— Они здесь проездом, из Михайловского замка в Москву, по поручению баронессы Буксгевден, — объяснил Дмитрий Савельевич. — Это вам на словах велено передать.
Я упоминал уже о безответной любви Кинрю к той самой Вареньке, которую нам удалось спасти из рук ее мужа, грабителя и убийцы. Но она, увы, отдала предпочтение истинной вере, заточив себя на хлыстовский корабль. Потому реакция моего японца была мне вполне понятна.
— Да как же она узнала?! — воскликнул он.
— Так видела вас из окна кареты, вот и отважилась вам о себе напомнить, — улыбнулся Дмитрий Савельевич, раскланялся и вновь нас покинул.
Кинрю дрожащими руками распечатал письмо, его знаменитое самообладание ему все-таки изменило.
— Варенька, — прошептал он еле слышно.
— Что пишет? — заглянул я из-за плеча.
— Соскучилась, — улыбнулся Кинрю блаженно. — Увидеться хочет, — добавил японец, смутившись. — Пишет, что остановилась неподалеку, у какой-то сестры по вере.
— Можно, я ненадолго? — Мой золотой дракон взглянул мне в глаза.
Разве мог я ему в такой момент ответить отказом?!
Кинрю спрятал письмо в карман сюртука, надел свою шляпу и бросился вон из комнаты.
— Любовь, — развел я руками.
Все мои опасения ненадолго отступили на второй план, вспомнилась наша поездка в Оршу, поиски брошенных Наполеоном сокровищ. В общем, настроился я на романтический лад и вовсе забыл об осторожности.
Взяв со стола «Сенатские ведомости», я прилег на диван и погрузился в чтение.
— Можно вас потеснить немножечко? — оторвал меня от этого занимательного занятия голос смотрителя.
— В чем дело? — спросил я рассеянно.
— Еще один проезжающий, — сказал Дмитрий Савельевич. — И тоже лошадей ожидают, — В дверях, возле смотрителя, стоял невысокий человек в просторном бурнусе. Лицо его было скрыто за складками капюшона.
— Ну ладно, — ответил я. Да, впрочем, что еще бы я мог ответить?!
Дмитрий Савельевич улыбнулся своей привычной улыбочкой и оставил меня наедине с незнакомцем.
— Яков Андреевич? — обратился ко мне проезжий, кутаясь в плащ, будто в комнате было холодно.
Сердце мое сжалось в груди, словно предвидя скорые неприятности.
— С кем имею честь говорить? — осведомился я с присущим моему положению достоинством.
— Вам мое имя ни о чем не скажет, — приглушенным голосом ответил мне проезжающий.
В складках капюшона я разглядел рыжеватые бакенбарды и проникся уверенностью, что Варвара Николаевна Кострова не покидала пределов Михайловского замка, а письмо от нее было подложным. И в самом деле, я никогда не видел, как она пишет, и не мог знать ее почерка. То же самое относилось и к золотому дракону. К тому же, мне пришло в голову, что в ивановском рундуке я видел нечто похожее на накладные бакенбарды, причем волосы были всех мастей. А я-то еще подумал о театральном искусстве!
— И все же, — настаивал я. — Вы не хотели бы представиться? И избавиться от капюшона?
— Не вижу в этом особой необходимости, — ответил незваный гость.
— Вы, случаем, не Данилой ли Рыжовым прозываетесь?
Гость мой вздрогнул, но не ответил ни да, ни нет.
— Повторяю, что к делу это не имеет никакого прямого отношения, — сказал человек в плаще.
Я невольно подумал о ящичке с пистолетами, который спокойно лежал в шкафу. Но добраться до него у меня не было практически никакой возможности.
— Вспомните! — воззвал я к анонимному господину. — «И лишишься ты почтения и доверенности многочисленного общества, имеющего право объявить тебя вероломным и бесчестным!» — слова из древнейшего франкмасонского Устава весомо сходили по памяти с моих уст. Но падали они в пустоту. Ибо сказано в священной книге, что семя «упало в терние, и терние заглушило его».
Так соблазн в сердце клятвопреступника, проклятом и потерянном, заглушил великое слово истины.
Незнакомец поежился, и я в самом деле почувствовал, будто от гостя повеяло холодом.
— Вы на опасном пути, — сказал незнакомец. — Остерегитесь! — и в голосе его я явственно различил угрожающие, стальные ноты.
— Это вы выбрали дорогу скользкую и рискованную, — парировал я.
— Не вам судить, — ответствовал незнакомец. На такую роль я и не претендовал.
— Бог вам судья, — сказал я ему печально, ибо знал, что уготовил он себе участь плачевную и незавидную.
«Бойся наказаний, соединенных с клятвопреступством!» — эхом звучало в моем мозгу. Кому как ни мне было знать, на что могут быть способны гуманные и просвещенные человеколюбцы-масоны. И он, мой противник, знал об этом не меньше. Потому-то сошлись мы с ним не на жизнь, а на смерть!
— Довольно! — воскликнул он. — Не для того я устроил эту комедию, чтобы выслушивать ваши проповеди! Уйдите с дороги, пока не поздно!
Механически я отметил про себя, что от проезжавшего исходил знакомый мне по комнате кособокого Ивана запах крепкого табака из магазина на Фонтанке.
— У этого ордена в Баварии остались последователи… — промолвил Кутузов многозначительно. Теперь мне все стало ясно. Он намекал на то, что в руки предателя попала почти что революционная переписка!
— Теперь понятно, — ответил я.
— Не трудно догадаться, что если эти письма с, прямо заметим, неосторожными высказываниями попадутся каким-то образом на глаза Его Императорского Величества, Орден «Золотого скипетра», скорее всего, будет запрещен официально, — с пафосом констатировал Иван Сергеевич.
— Но кому это выгодно?! — воскликнул я.
— Вот вы, Яков Андреевич, и обязаны это выяснить, — ядовито выдавил из себя Кутузов. Внутреннее чутье мне подсказывало, что я впадаю в немилость. Мой наставник почему-то срывал свою досаду на мне.
Я пообещал, что сделаю все, что только будет возможно.
— Вот-вот, вы уж постарайтесь, Яков Андреевич! — улыбнулся Кутузов, и улыбка его под стрельчатыми сводами моего кабинета показалась мне зловещей. — Кстати, — добавил он, — вы и впрямь полагаете, что предатель — не Строганов? Все то, что вы мне тут рассказали, не стоит и ломаного гроша. Все эти доказательства… — он кивнул на мешок с церемониальными вещами. — Ведь этим самым Данилой мог быть и Строганов, и не уехал он ни в какую Москву, а кинулся в реку, опасаясь ужасной кары, вполне им заслуженной. Запутался он в долгах, вот и перепродал какому-то заинтересованному лицу нашу тайную переписку!
— А обыск у него дома? А похищенное послание?
— Да, что-то тут не вяжется, — согласился Кутузов. — Пожалуй, как это ни прискорбно, вы и правы. Задействовано здесь третье лицо! Так что, Кольцов, дерзайте! Письма вы должны мне лично в руки отдать!
— Сколько их? — поинтересовался я, потому как собирался выполнить это поручение, самым что ни на есть должным образом.
— Три, — коротко ответил Иван Сергеевич. — Два письма в Баварию и одно в Россию, — уточнил наставник.
Мне невольно подумалось о том, как символично это число. Три степени посвящения мне были известны: Ученик, Подмастерье и Мастер.
Это задание показалось мне роковым, потому как от меня зависела судьба всего нашего Ордена, а может быть, и всего российского розенкрейцерства.
— Так мы можем на вас надеяться? — снова поинтересо— вался Кутузов.
Я заверил его, что сделаю все, что только смогу.
— А кто выступал поручителем Строганова? — осведомился я. — Неужели он мог не знать о долгах этого легкомысленного мальчишки?!
— Мне бы не хотелось открывать его имени, — ответил Кутузов. — Но он уверял меня, что не ведал ни сном, ни духом о проблемах этого юноши. За это, будьте спокойны, с него взыщется должным образом! — последняя фраза в устах наставника прозвучала угрожающе.
— Я должен с ним встретиться, — настаивал я.
— Это не в интересах нашего Ордена, — твердо ответил Кутузов. — Он в любом случае не сможет сказать вам ничего нового!
— Но…
— Это не обсуждается! — оборвал меня Кутузов. Я мог только гадать, что скрывается за его настойчивым нежеланием знакомить меня с поручителем Строганова.
— Я хотел выяснить…
Иван Сергеевич вновь перебил меня:
— Яков Андреевич, вы меня утомили. Господин, которым вы так настойчиво интересуетесь, находится с секретным заданием в европейском круизе. Потому его встречу с вами устроить просто-напросто невозможно! Я могу вам только открыть, что, согласно его словам, Виталий перед своей смертью собирался сказать ему о чем-то важном. Возможно, это было раскаяние, и он хотел сознаться в содеянном. Возможно, — Кутузов пожал плечами, — его слова подтверждают именно вашу версию, и он не успел о чем-то сказать… Впрочем, дело за вами!
Кутузов покинул меня через тайную дверь за коричневым гобеленом, прихватив с собой мой холщевый мешок, чтобы снова положить под замок его содержимое, и я погрузился в нелегкие размышления.
Конечно, события могли развиваться немного иначе, чем я полагал в начале. Кто-то, заинтересованный в том, чтобы ложа была закрыта, мог потребовать тайную переписку в счет карточного долга Виталия, заранее этим кем-то и подстроенного. Кстати, имя этого человека, согласно моим рассуждениям, так или иначе, должно было быть известно заике-щеголю Гастролеру, которого я и собирался в самом ближайшем будущем отыскать в родимой Москве. Устрашившись содеянного, Строганов с собой и покончил. Хотя, раскаявшись, он и оставил письмо, уличающее того, кто польстился на переписку. Этот человек, не имеющий никакого отношения к масонам, об этом проведал и выкрал послание. Это в некотором роде меняло дело, но не облегчало расследования, так как из цепи выпадало еще одно связующее звено. К тому же, оставалось необъяснимым, откуда в его рундуке взялась масонская атрибутика! Если только от самого Строганова, который, в спешке покидая собрание, прихватил ее с собой вместе с письмами и передал своему заимодавцу. Но Строганов не был Мастером. Зачем ему мог понадобится во время ритуала чужой, не принадлежащий ему фартук? Если только для отвода глаз?
В тот факт, что заимодавцем являлся сам Гастролер, я не верил. Ну не укладывалось в моей голове, что шулер мог интересоваться политикой!
Имела право на жизнь и немного иная версия, которая в целом почти совпадала с первой. В ней было только одно отличие — неофита убрали, чтобы он ничего не смог рассказать после того, как передал переписку.
И тем не менее, я настаивал на своей самой первой вер— сии, изложенной мною Кутузову в самом начале нашего разгово— ра. Только тогда я понятия не имел о похищенной переписке, в которой и заключался смысл всего происходящего. Был некто третий, кого Строганов знал в лицо. И этот третий поспешил от опасного свидетеля избавиться, подстроив самоубийство!
Оставалось лишь выяснить, кому выгодно, чтобы наша ложа закрылась? Однако этот вопрос представлялся мне чрезмерно трудным. Я и не надеялся докопаться до истины, пока не найдется таинственный Гастролер. Хотя кое-какие предположения имелись и у меня. Но носили они крамольный характер. Я даже сомневался, записывать ли мне эти мысли в своем дневнике, который манил меня с палисандрового столика. Мне страстно хотелось взяться за остро заточенное перо.
Речь шла о соперничестве, которое назрело в глуби самого масонства, которое склонен я был назвать скорее нравственным разложением, нежели поиском высшей истины. Эти слова дались мне с трудом, потому как в разгадке тайн мироздания видел я предназначение, мне предначертанное свыше.
К примеру, я знал, что «Астрея», одна из известнейших петербургских масонских лож, строила козни ложе «Ищущих манны», лишь бы выбить противника из седла и заполучить в свое безраздельное владение древнейший шотландский ковер с символическими изображениями и акт той же самой шотландской ложи, которая по праву звалась одною из первых масонских организаций.
Злые языки даже утверждали, что лично сам генерал Кушелев, возглавлявший «Астрею», доносил Александру Благословенному об орденской деятельности.
Не сложно было предположить, что кто-то захотел проделать нечто подобное и с орденом «Золотого скипетра». Возможно, — вдруг догадался я, — мы тоже готовились получить во владение какой-то особо ценный предмет, древнейшее сокровище или священную реликвию. Но неужели кто-то из братьев?! От этой мысли мне едва ли не делалось дурно! Как может против «Золотого скипетра» интриговать другая масонская ложа?! Ведь мы же единое целое, все вместе мы строим на бренной земле храм братской любви и взаимопомощи!
Но я решил особенно в эту тему не углубляться, не было у меня совершенно никаких доказательств, одни только домыслы!
И все же я решился набросать Кутузову записку с вопросом, от ответа на который зависела судьба моей завтрашней поездки в Москву.
После этого я провалился в глубокий сон, который и промучил меня почти что до самого утра. Объятия Морфея оказались неласковыми, своею волей он погружал меня в самые темные и непроглядные глубины Аида.
Во сне тихой поступью подкрадывался ко мне коварный убийца в белом фартуке на красной подкладке. В руке он сжимал огромный молот в форме тетраэдра.
— Остановись! — крикнул я. Но убийца захохотал. Во сне я не увидел его лица, скрываемого за капюшоном монаха. Только во тьме фосфорическим светом горели его глаза.
— Au secours! — воскликнул я и проснулся, обливаясь холодным потом.
И помощь мне подоспела, как всегда, в лице моей милосердной Миры. Стучали в дверь.
— Войдите! — воскликнул я, обрадованный тем, что кто-то, наконец, осмелился нарушить мой сон.
— Вы кричали, — встревоженная индианка переступила через порог моей обители, сжимая хрупкими ладонями бокал с моим излюбленным пуншем. В другой руке она держала наливное спелое яблочко с румяным бочком.
— Спасительница моя! Mon ange! — обрадовался я ее внезапному появлению.
— Да что же здесь происходит? — воскликнула Мира, вконец разволновавшись.
— Да ничего особенного, — попытался я ее успокоить и улыбнулся как можно мягче.
— Яков Андреевич, — насторожилась она. — Уж вы-то меня не проведете!
Тут ее взгляд скользнул по слегка покосившемуся гобелену.
— Ах, вот оно в чем дело! Тогда все ясно, — печально вздохнула она. — Опять этот Кутузов испортил вам настроение, и вам снились кошмары.
— Мира, ты необыкновенно проницательна, — вновь улыб— нулся я.
— Вы у меня дождетесь, Яков Андреевич, — она погрозила пальчиком. — Я Лунева позову, пусть он вами занимается!
— Алешку? — деланно ужаснулся я. — Да он же насмерть меня залечит!
С Луневым мы служили в одном полку, и однажды под Лейпцигом ему посчастливилось вытащить меня из беды. И, говоря откровенно, ему я был обязан своею жизнью. Увы, но с ним мы встречались довольно редко и чаще всего по случаю последствий моего ранения или болезни. Поэтому мне не понравилось, что Мира завела разговор о Луневе именно сейчас, это показалось мне дурным предзнаменованием!
Я ухватил индианку за талию и усадил ее рядом с собой на диване. Она подняла на меня огромные удивленные глаза. Честно скажу, я не часто позволял себе с ней такие вольности.
— Я безмерно благодарен тебе за твою неустанную заботу, — сказал я ей. Индианка поняла, что слова эти сказаны всерьез, и испугалась еще сильнее.
— Берегите себя, — промолвила она и нащупала на моей груди изготовленный ею собственноручно пантакль.
— Хорошо, — согласился я.
— Обещаете?
— Буду беречь! — заверил я Миру и вгрызся зубами в яблоко. Пунш этим утром мне показался на диво освежающим и бодрящим!
Переодевшись, я спустился в столовую, где меня поджидал Кинрю.
— Так мы едем в Москву? — осведомился он, отправляя в рот внушительный кусок осетрины. — Я всю свою жизнь мечтал побывать в этом оплоте древней Руси!
— И не только древней, — заметил я, усаживаясь за стол.
Утро снова выдалось пасмурным, в связи с чем в столовой было темно, несмотря на то, что огромные окна были не занавешены.
— Яков Андреевич, вы не ответили на мой вопрос, — напомнил японец, уминая за обе щеки красную рыбу.
— Это будет зависеть от одного незначительного обстоя— тельства, — ответил я, имея в виду свою записку к Кутузову, на которую я дожидался ответа. Сразу, как только Мира поки— нула мой кабинет, я отправил с ней к мастеру человека.
Семка возвратился как раз под конец нашей трапезы и сообщил мне, что Ивана Сергеевича не оказалось дома.
«Что ж, не судьба!» — подумал я про себя и велел Кинрю собирать чемоданы.
— Ну, наконец-то! — обрадовался японец, все еще не веря своему счастью. Он все еще не оправился от любовной раны, которую, сама того не желая, нанесла ему Варенька Кострова, которую нам однажды удалось выручить из беды. С тех пор Кинрю ходил сам не свой, как в воду опущенный, страдал от безответного чувства. И кто бы мог подумать, что самураи такие сентиментальные! Я надеялся, что увлекательная поездка во вторую столицу немного отвлечет моего золотого дракона от грустных мыслей. И моим чаяниям суждено было осуществиться, но в то время я еще об этом не знал.
— Погодите собираться, — вдруг вспомнила Мира. — Я вам еще не успела рассказать одну очень занимательную историю!
— Какую еще историю? — проворчал нахмурившийся Кинрю, недовольный тем, что его отрывают от приготовлений к долгожданной поездке.
— Я вам про свою горничную не рассказала. Она такая забавная, — разговорилась Мира. — Я ей на рождение подарила свою бархотку. Так вот она…
— Это которая? — перебил я индианку. — Саша или Катюша?
— Катюша, — по-детски обрадовалась Мира тому, что я знаю по именам ее многочисленных горничных. Моя волевая и сильная предсказательница была совершенно беспомощна и наивна перед своей любовью ко мне.
— И что же горничная? — торопил ее нетерпеливый японец.
— У нее появился поклонник. Представительный такой! Вы можете такое вообразить?
— Что же в этом особенного? — полюбопытствовал я.
— Да странный он какой-то, — сказала Мира. — Вовсе он ей и не подходит. Не из простых!
— Что ж, в природе случаются и мезальянсы, — философски заметил я. — Да речь, кажется, о марьяже и не идет!
— Не знаю, — развела руками моя подруга. — Похоже на то, что намерения-то у него серьезные. Он ей конфеты возит каждый день из кондитерской, что на Невском. Она мне сама рассказывала. Кольцо ей подарил. Золотое даже, по-моему!
— Так порадуемся за них, — пожал я плечами.
— Не нравится мне он, — поморщилась Мира. — Глаза у него черные, колючие. Злые такие, — она задумалась, подбирая нужное слово. — Волчьи. Все время в черном ходит, табаком от него за версту несет, и бакенбарды у него такие противные, рыжие! Фу! — она скорчила гримасу и отвернулась. — Я гадала на него, — добавила Мира. — Плохое выходит. Не нравится мне это! К тому же, по-моему, девушка беременна. Ее то тошнит, то она в обмороки падает. Кошмар!
Тогда я к ее словам не прислушался, но позже мне приш— лось об этом пожалеть и довольно горько!
В Москву мы с Кинрю ехали на перекладных и даже развлекались вовсю. Я передавал ему всяческие светские сплетни и анекдоты, он рассказывал мне о своей самурайской жизни. К тому же я вдосталь наупражнялся в японском, который у меня немного хромал.
Кинрю всю дорогу пытался вовлечь меня в свою драгоценную вай ки, смысла которой я окончательно так и не понял. Зато от ее решетчатой доски у меня рябило в глазах. Эти квадратики мне уже снились во сне всю дорогу. К этому времени я уже сомневался, что лучше: видеть во сне масона-убийцу или расчерченную доску японца.
— Все дело в различии западной и восточной психологии, — заключил мой высокообразованный Кинрю, сложив, наконец, свою доску и убрав ее в саквояж. От чего я Господа Бога возблагодарил и перекрестился. Но спорить с самураем не стал, хотя и считал Россию державой скорее восточной, чем европейской.
— Как полагаешь, — спросил я японца, — найдем мы мошенника-заику?
— А куда он от вас, Яков Андреевич, денется? — потянулся Кинрю и, зевнув, сказал уверенно: — От нас-то еще никто не уходил.
Я задумался. Пожалуй, Юкио был в самом деле прав. Со всеми своими делами я обычно справлялся почти что без осложнений. Но это поручение казалось мне особенно ответственным, поскольку от него зависела судьба целой организации.
В Торжке на станции не было лошадей, отчего и вышла задержка.
— Черт знает что такое! — ругался я про себя, расположившись в кресле. — Время-то не ждет, — объяснил я Кинрю свое раздражение.
Он понимающие взглянул на меня своими проницательными глазами и ничего не сказал.
В комнату вошел камердинер:
— Желаете чего? — любезно осведомился он, покосившись на азиата с нескрываемым подозрением. Кинрю его взгляд проигнорировал, привык уже с тех пор, как со мною приехал в Россию.
— Смотрителя! — сказал я рассерженно. — И лошадей!
— Я передам, — смиренно ответил камердинер и вышел вон, плотно притворив за собою дверь.
Через несколько минут появилась смотрительша в коричневом платье из барежа, укутанная по пояс в пуховую шаль.
— Дмитрий Савельевич сейчас подойдет, — заверила она нас. — Может, пока чайку попьете? — залебезила она. — Сейчас и чемоданы принесут, — ее голубые глазки так и бегали. Очень мне это не понравилась, словно скрывала она что-то от нас, камень за пазухой прятала.
Я отказался:
— Не надо чая. Лучше передайте своему Дмитрию Савельевичу, чтобы поторопился!
— Как вашей душеньке угодно будет, — слащаво протянула она, попятилась к двери и выскользнула в коридор.
Чемоданы действительно вскорости принесли, но смотритель так и не появился. Я тысячу раз пожалел, что не отправился в путь в собственном экипаже.
— Что вы об этом думаете? — обратился ко мне Кинрю. — Это чисто русское дорожное приключение, ставшее притчей во языцах, или что-то еще? Неужели нам кто-то каверзу подстроил?
— Не знаю уж, что и думать, — пожал я плечами. Мне было ужасно душно в своем плотном шерстяном сюртуке, полы которого доходили мне до самых колен. — Скорее всего, Дмитрий Савельевич вымогает взятку. Шел бы уж поскорее, да и дело с концом! Я бы не пожадничал, лишь бы вырваться быстрее из проклятой этой дыры!
— Да уж, — согласился Кинрю, расположившись на обитом кожей диване. Он устроился поудобнее и запрокинул ноги на стол.
Дверь снова скрипнула, и Кинрю немедленно убрал ноги на место.
На пороге появился высокий розовощекий господин средних лет, приятной наружности в новеньком сюртуке, из под которо— го выглядывал красивый жилет. Круглое, лощеное лицо его расплылось в слащавой улыбке:
— Приносим свои глубочайшие извинения за вынужденную задержку!
«Так, значит, Дмитрий Савельевич все-таки изволили к нам пожаловать!» — удовлетворенно подумал я, встал со своего места и поспешил навстречу смотрителю.
— Какие возникли сложности? — спросил я его как можно спокойнее.
— Лошадей нет, — развел он руками. — Как только сдаточных приведут, я вас, господа, в первую очередь и отправлю, — пообещал Дмитрий Савельевич, не глядя в глаза.
Тогда я и понял, что дело плохо и взяткой здесь не откупишься. Пару минут спустя мы снова остались наедине с Кинрю.
— Что же вы ему денег не предложили? — обескураженно осведомился японец.
— Сдается мне, — сказал я задумчиво, — что дело здесь не в деньгах.
— А в чем же? — удивился японец.
Я помедлил, прежде чем ответить ему, взвешивая слова. От моих догадок у меня самого мороз по коже пробегал. Как же я это своему попутчику растолковать смогу?
Вспомнил я, что мне Иван про своего постояльца рассказывал, про глаза его черные, про черную одежду и жуковский табак. И недавний разговор с моей Мирой в памяти возник, про Катенькиного поклонника. Неужели-таки предатель меня и здесь настиг?! Недаром, оказывается, он к горничной-то ходить повадился. Теперь во мне окрепла уверенность, что я имею дело с человеком из своего же братства!
— По-моему, нам следует готовиться к обороне!
Раскосые глаза Кинрю округлились и превратились в две большущие плошки.
— Надвигается буря? — спросил он с интересом. Я заметил, как оживилось его лицо. Похоже, мой золотой дракон соскучился по хорошей драке!
Я кивнул головой в знак согласия.
— Только я что-то, Яков Андреевич, ход ваших мыслей не уловлю! — сказал японец.
— А это и не обязательно, — усмехнулся я. — Факт тот, что мы из охотников неожиданно превратились в дичь.
— Вы хотите сказать?..
— Вот именно!
В дверь постучали.
— Войдите, — позволил я.
В комнату вошел все тот же смотритель.
— Неужели лошади? — спросил я обрадованно.
— К сожалению, нет, — ответил Дмитрий Савельевич.
— Так в чем же дело? — осведомился я разочарованно.
— Господин Юкио Хацуми? — обратился он к остолбеневшему Кинрю.
— Да.
— Вам письмо передали с посыльным, — он протянул японцу конверт.
— Мне?!
— Совершенно верно, — сказал смотритель, и глазом не моргнув. — От госпожи Костровой, — добавил смотритель многозначительно.
— Как? Откуда? — Кинрю был вне себя, то ли от радости безмерной, то ли от удивления.
— Они здесь проездом, из Михайловского замка в Москву, по поручению баронессы Буксгевден, — объяснил Дмитрий Савельевич. — Это вам на словах велено передать.
Я упоминал уже о безответной любви Кинрю к той самой Вареньке, которую нам удалось спасти из рук ее мужа, грабителя и убийцы. Но она, увы, отдала предпочтение истинной вере, заточив себя на хлыстовский корабль. Потому реакция моего японца была мне вполне понятна.
— Да как же она узнала?! — воскликнул он.
— Так видела вас из окна кареты, вот и отважилась вам о себе напомнить, — улыбнулся Дмитрий Савельевич, раскланялся и вновь нас покинул.
Кинрю дрожащими руками распечатал письмо, его знаменитое самообладание ему все-таки изменило.
— Варенька, — прошептал он еле слышно.
— Что пишет? — заглянул я из-за плеча.
— Соскучилась, — улыбнулся Кинрю блаженно. — Увидеться хочет, — добавил японец, смутившись. — Пишет, что остановилась неподалеку, у какой-то сестры по вере.
— Можно, я ненадолго? — Мой золотой дракон взглянул мне в глаза.
Разве мог я ему в такой момент ответить отказом?!
Кинрю спрятал письмо в карман сюртука, надел свою шляпу и бросился вон из комнаты.
— Любовь, — развел я руками.
Все мои опасения ненадолго отступили на второй план, вспомнилась наша поездка в Оршу, поиски брошенных Наполеоном сокровищ. В общем, настроился я на романтический лад и вовсе забыл об осторожности.
Взяв со стола «Сенатские ведомости», я прилег на диван и погрузился в чтение.
— Можно вас потеснить немножечко? — оторвал меня от этого занимательного занятия голос смотрителя.
— В чем дело? — спросил я рассеянно.
— Еще один проезжающий, — сказал Дмитрий Савельевич. — И тоже лошадей ожидают, — В дверях, возле смотрителя, стоял невысокий человек в просторном бурнусе. Лицо его было скрыто за складками капюшона.
— Ну ладно, — ответил я. Да, впрочем, что еще бы я мог ответить?!
Дмитрий Савельевич улыбнулся своей привычной улыбочкой и оставил меня наедине с незнакомцем.
— Яков Андреевич? — обратился ко мне проезжий, кутаясь в плащ, будто в комнате было холодно.
Сердце мое сжалось в груди, словно предвидя скорые неприятности.
— С кем имею честь говорить? — осведомился я с присущим моему положению достоинством.
— Вам мое имя ни о чем не скажет, — приглушенным голосом ответил мне проезжающий.
В складках капюшона я разглядел рыжеватые бакенбарды и проникся уверенностью, что Варвара Николаевна Кострова не покидала пределов Михайловского замка, а письмо от нее было подложным. И в самом деле, я никогда не видел, как она пишет, и не мог знать ее почерка. То же самое относилось и к золотому дракону. К тому же, мне пришло в голову, что в ивановском рундуке я видел нечто похожее на накладные бакенбарды, причем волосы были всех мастей. А я-то еще подумал о театральном искусстве!
— И все же, — настаивал я. — Вы не хотели бы представиться? И избавиться от капюшона?
— Не вижу в этом особой необходимости, — ответил незваный гость.
— Вы, случаем, не Данилой ли Рыжовым прозываетесь?
Гость мой вздрогнул, но не ответил ни да, ни нет.
— Повторяю, что к делу это не имеет никакого прямого отношения, — сказал человек в плаще.
Я невольно подумал о ящичке с пистолетами, который спокойно лежал в шкафу. Но добраться до него у меня не было практически никакой возможности.
— Вспомните! — воззвал я к анонимному господину. — «И лишишься ты почтения и доверенности многочисленного общества, имеющего право объявить тебя вероломным и бесчестным!» — слова из древнейшего франкмасонского Устава весомо сходили по памяти с моих уст. Но падали они в пустоту. Ибо сказано в священной книге, что семя «упало в терние, и терние заглушило его».
Так соблазн в сердце клятвопреступника, проклятом и потерянном, заглушил великое слово истины.
Незнакомец поежился, и я в самом деле почувствовал, будто от гостя повеяло холодом.
— Вы на опасном пути, — сказал незнакомец. — Остерегитесь! — и в голосе его я явственно различил угрожающие, стальные ноты.
— Это вы выбрали дорогу скользкую и рискованную, — парировал я.
— Не вам судить, — ответствовал незнакомец. На такую роль я и не претендовал.
— Бог вам судья, — сказал я ему печально, ибо знал, что уготовил он себе участь плачевную и незавидную.
«Бойся наказаний, соединенных с клятвопреступством!» — эхом звучало в моем мозгу. Кому как ни мне было знать, на что могут быть способны гуманные и просвещенные человеколюбцы-масоны. И он, мой противник, знал об этом не меньше. Потому-то сошлись мы с ним не на жизнь, а на смерть!
— Довольно! — воскликнул он. — Не для того я устроил эту комедию, чтобы выслушивать ваши проповеди! Уйдите с дороги, пока не поздно!
Механически я отметил про себя, что от проезжавшего исходил знакомый мне по комнате кособокого Ивана запах крепкого табака из магазина на Фонтанке.