— Кто вам позволит отправиться на заведомое голодание!? — продолжила Татьяна, стравливая овчарке вторую упаковку цитрамона. — Запишите меня поварихой!
— Мы поплывем на байдарках, — продолжал юлить Усов.
— Какая разница! Хоть на аврорах…
— Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии.
— Не твое работническо дело?
— Но зря ты метишь в коки. Мы возьмем тебя в качестве балласта, будет кого во время бури сбросить за борт.
— Если я не опережу, — имея на то все основания, сказала Татьяна.
Дезорганизация продолжилась в общежитии.
— Сколько, интересно, стоит прокат байдарок? — спросил Фельдман.
— Не больше, чем посиделки в пойме! — подсчитал Решетнев. Он приводил траты к своей единице. Примерно в таком плане: «На фиг мне сперся этот костюм! На такую сумму три раза можно по-нормальному посидеть в „Журавлях“».
На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось — соглашался. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.
Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали. В результате от будущих педагогов отделилось два перебежчика — Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве. Продемонстрировав должным образом отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место. Маршрут был несложным — на электричке забраться вверх, а на лодках спуститься вниз. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающую маевку. В чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. Количество участников стало четным. Электричка безудержно тряслась на стыках. Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погонов, дураком. Сдавал, в основном, Мурат. Появился ревизор и потребовал доплаты за багаж. За подобные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него с людьми при исполнении разговаривать никто не мог.
— За какой багаж? — переспросил он у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут.
— За все вот эти рюкзаки, лодки… — наивно ввязывался в разговор служащий.
— И сколько вы за все это хотите?
— Я ничего не хочу, существуют нормы.
— Раз не хотите, зачем делаете? Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром.
— Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! - заторопил Фельдмана ревизор. — Мне еще семь вагонов проверять!
— Это не наши вещи, — сказал Фельдман.
— Как не ваши? А чьи же?
— Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их, куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! — Фельдман снял с вешалки сумочку Матвеенкова и выбросил в открытое окно.
Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила — он махнул рукой и пошел ревизировать дальше.
— Я это… ну, в смысле… — забеспокоился Матвеенков.
— Сало, что ли? — переспросил его Фельдман. Матвеенков кивнул.
— У Забелина полный рюкзак, хватит на всех! — успокоил он друга.
Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос, кто сядет на переднее сиденье, кто на заднее. Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором — опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде.
Пунтусу и Нынкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле.
Забелин достал из рюкзака кинокамеру.
— Я решил снять фильм, — прокомментировал он новинку. — Будет называться «Неужели это мы?». Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности. А этой штучкой — похлопал он по объективу, как по храпу, можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас монолитным.
— Ты считаешь, из нас получится что-нибудь толковое? — сказал Климцов.
— Даже из захудалой фермы можно сделать передовика. Возьми Брянск, дыра дырой, а купи набор открыток — столица. Главное — правильно выбрать угол зрения.
— Фильм — это хорошо, — сказала Татьяна. — Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? — Она всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались большими тиражами. Не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью «Если не на память, то на всякий случай. Т.»
— Танюша, — успокаивал ее Забелин, — за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать.
— Ради этого не стоит переводить пленку.
— Как раз стоит, печаль- это удовольствие. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Есть тупая боль, а печаль — это тупая радость. Что касается «Зенита», то я дарю его Решетневу.
— Но он не любит серийности! — всполошилась Татьяна. — Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным.
— Будь покойна, я знаю, как его уговорить, — сказал Рудик. — У него есть одна слабинка — он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит.
— Похоже, меня поставили к стенке, — принял подарок Решетнев.
— Зачем так грубо — к стенке, просто поставили перед фактом.
— Я фотографировать-то толком не умею.
— Научишься. — заверила его Татьяна. — Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений.
Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж. Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, Татьяна заняла кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка ушла под воду и больше не показывалась.
По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Справа по борту показалась деревня. Гулянье шло полным ходом. Надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки, от топотания заходился в тряске невысокий курганчик.
На селе не бывает демонстраций, там начинают пить с утра, а к обеду первомай входит в апогей. Две длиннобородые козы заметили приближающуюся флотилию и поспешили, как дозорные, доложить. Селяне столпились на берегу, некоторые полезли в речку, желая сойтись поближе.
— Будем причаливать! — скомандовал Рудик.
— Суши весла!
На незапланированную встречу ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули о забастовке немецких горняков. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках зеленым луком, редиской и салом. Самый суетливый в безрукавке сунул меж ног Матвеенкова бутыль зельеобразной жидкости:
— Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских… Оно и звучит-то почти как за русских. Может, оно и утрясется как-нибудь.
— А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! — заверил другой, помоложе.
Попрощавшись с первыми представителями мест трудовой славы, устроили гонки. Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему убрать весло, чтоб не мешало, и заработала на всех оборотах. Байдарка шла, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидера, когда впереди появилась черная точка и стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Поравнявшись с эскадрой, он вошел в вираж. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она согласилась пойти на дно, но оказалось, что идти некуда — воды в реке по пояс. Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры. Последовала вынужденная остановка. Решетнев произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, определил линию установки. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам. Женская фракция тем временем загорала, удалившись за соседний холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппников. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю. Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, приступил к работе. Не давая аппарату послабления, лихорадочно мыслил: «Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая!»
В манере загорающих использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест.
— Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, потянулась биологичка своим русалочьим телом. — Ты бы прилегла, Таня, голову напечет, — подгребла она к себе барханчик теплого песка.
— Стоя лучше пристает загар. — Татьяна, как Оранта, держала руки поднятыми кверху, вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Как подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед солнцу. Невысокий обрывчик долго терпел на себе ее присутствие. Наконец, не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна рухнула в воду. Девочки бросились спасать. Но она выбралась сама и, отодвинув подруг руками, уставилась под соседний куст:
— Кажется, за нами подсматривают, — отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки от яркой зелени молодых побегов.
Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход один, и рысью зачесал в лагерь. Не успел перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизировать ноги биологички Лены не могло быть и речи.
— Это же искусство, — лепетал он в свое оправдание.
— Аполлон, Венера, красота человеческого тела… ты же сама просила чаще задействовать тебя… только не трогайте камеру!
— Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза тебя больше не видели!
Надругание было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина могли возникнуть проблемы с биологичкой. Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.
Матвеенков, всегда очень ревностно относившийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.
— Может, так сказать… в смысле… просто, ну, как бы попробовать… сходим? — исполнил он монолог для Усова, с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера.
— Да какой сейчас мед?! Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! — просклонял его Усов, но внутренне был согласен отправиться за сладким хоть зимой и на край света. Добытчики, как Винни-пух с поросенком, затрусили к пасеке.
Добравшись до построек, обнаружили полнейшее безлюдье и полезли по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все обитатели пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись. Прочтя друг у друга на лице анархический клич «спасайся, кто может!», опрометью рванули назад. Усов был в плавках — для пчел все равно, что голый. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрые полкилометра, споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы довелиапи терапию до конца, покружили немного для острастки и, с сожалением взглянув на непрокусываемый бекон приближающегося Матвеенкова, вернулись на базу.
— Бог мой! — в один голос крикнули девушки.
— Пчелиный яд очень полезен, — попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. Ни одного из мнений Усов разделять не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые формы.
Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала вьетнамским бальзамом и строго-настрого приказала никогда больше, чтобы не переутомляться, не брать в руки весло. Это была первая и последняя помощь.
— Клин клином вышибают, — сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда.
— Сегодня чистый четверг, товарищи! — вспомнил Рудик. — День смытия грехов. Перед пасхой.
— Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, — сказал Артамонов.
Матвеенков полез в воду первым. Он сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была — сплошной мясоед. А если когда и доводилось питаться крапивным салатом, он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. За ним, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Фельдман, как ангел, промочил конечности и бросился обратно к костру. А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз нечестивых дел.
— Теперь можно согрешить по новой. Наливай! — отдал приказ Рудик. Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.
— Не думаю, — ответил за Забелина Решетнев. — Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически.
— Но их пикники не были самоцелью, — сказал Артамонов. — За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам.
— Тогда было другое время, — оправдался за все поколение Климцов.
— Время здесь ни при чем, — Артамонов бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.
— Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. — Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть точку зрения.
— Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Зависит от состава компании.
— Ерш… в смысле… ну… — заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу.
— Ерш — это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, — перевел друга Решетнев, чтобы тот не мучился.
— Э-э-м-м, — замычал Матвеенков, благодаря за помощь.
— Но коль мы заспорили так горячо, значит, нашу компанию можно считать подходящей, — продолжил Климцов. — Только что проку от этих споров. Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить… смешон и наивен… обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. — Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении с первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.
— Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?
— Затем же, зачем и ты — комсомольцем. — Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.
— Для меня комсомол не больше, чем стеб.
— А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК.
— Что ни сбор, то политические споры, — сказала она.
— Праздник превращаете во что попало!
— Я… как бы это… одним словом… в плане чисто познавательном… влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит… — Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Матвеенкове артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку и процесс речи походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.
— Матвеенков предлагает выпить за это, — перевел текст Решетнев.
Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее все *- Вот так да! — воскликнул Усов. — У нас не курс, а сброд какой-то! Музыканты, актеры, радиолюбители, рапиристы, профсоюзники, алкоголики, десантники, и вот теперь коммунист. Один Кочегаров занимается делом, ходит на кафедру на продувки турбин, остальные все залетные, тасуются просто, занесло откуда попало! Космонавты, боксеры, повара, неудачники, даже грузины, не попавшие то ли туда, то ли туда, но попавшие сюда. Сброд! И ладно бы все это было хобби, но все наоборот — турбины и дизеля хобби! Мы завалим всю энергетику страны, нас нельзя выпускать с дипломами! Мы трагедия курса! Все, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий парады и похоронные процессии.
Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес.
— Ты посмотри вокруг, — не утихал Климцов. — Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!
— Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Дыбишься, как дебил!
— Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!
Но Артамонов сочинил очередной не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку.
— Я подниму этот вопрос на Совете Ку Клукс Клана!
— Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться.
Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перешли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.
— Смотришь на звезды, и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на земле, — заговорил Решетнев, жуя травинку. — Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты. Возможно, от давая богу душу, мы излучаем в каком-то диапазоне. А где-то там это излучение улавливается, скажем, двухметровыми лопухами. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной земли.
— Я тоже читал что-то подобное, — примостился Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощущая некоторый дискомфорт, он хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи было легче переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор утверждал, что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя гравитация - Толику этой материи удерживает земля силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. Прежними порциями ума и мужества теперь пользуются десятки.
— Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Решетнев на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!
— Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.
— Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократном населении земля будет производить гениев!
— Не вижу причин для вспыльчивости, — затянулся сигаретой Климцов. Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела Ротару. Полевая почта «Юности».
— А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетнев. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.
— Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.
— Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.
— Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился. — Пытался подвести итог разговору Климцов. — Все тебя что-то мутит.
— А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — У Решетнева не было никакой охоты вытаскивать Климцова. — Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато…
— У него открылась любовь, — встал за друга Рудик.
— Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.
— Причем здесь возраст? — сказал Решетнев. — Когда любишь, объект становится материальной точкой. Форма и размеры которой не играют никакой роли!
— Не скажи, — не соглашалась Татьяна.
— А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — сказал Рудик. — За молодыми овечками с подготовительного отделения?
— Вот когда начнете все подряд разводиться со своими ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутинкой по кроссовке. Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке. Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли как в сандунах. Все начали отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо.
Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, он засверкал кристаллами влаги. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев уснул.
Проснулся от какой-то паники.
— Быстро по машинам! — командовал Рудик. — Удачи тут не видать!
Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него повело живот. Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолевал расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался долго, несколько раз меняя место. И, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. Справиться с выводком так ловко, как это удавалось Нынкину с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня подняла дикий гогот, на который тут же среагировали пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
— Ублюдок! — сказал Пунтус, словно исполняя обязанности Гриншпона.
— Кто ж бьет гусей весной!? — сообразил с перепугу Нынкин.
— Мы поплывем на байдарках, — продолжал юлить Усов.
— Какая разница! Хоть на аврорах…
— Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии.
— Не твое работническо дело?
— Но зря ты метишь в коки. Мы возьмем тебя в качестве балласта, будет кого во время бури сбросить за борт.
— Если я не опережу, — имея на то все основания, сказала Татьяна.
Дезорганизация продолжилась в общежитии.
— Сколько, интересно, стоит прокат байдарок? — спросил Фельдман.
— Не больше, чем посиделки в пойме! — подсчитал Решетнев. Он приводил траты к своей единице. Примерно в таком плане: «На фиг мне сперся этот костюм! На такую сумму три раза можно по-нормальному посидеть в „Журавлях“».
На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось — соглашался. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.
Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали. В результате от будущих педагогов отделилось два перебежчика — Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве. Продемонстрировав должным образом отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место. Маршрут был несложным — на электричке забраться вверх, а на лодках спуститься вниз. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающую маевку. В чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. Количество участников стало четным. Электричка безудержно тряслась на стыках. Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погонов, дураком. Сдавал, в основном, Мурат. Появился ревизор и потребовал доплаты за багаж. За подобные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него с людьми при исполнении разговаривать никто не мог.
— За какой багаж? — переспросил он у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут.
— За все вот эти рюкзаки, лодки… — наивно ввязывался в разговор служащий.
— И сколько вы за все это хотите?
— Я ничего не хочу, существуют нормы.
— Раз не хотите, зачем делаете? Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром.
— Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! - заторопил Фельдмана ревизор. — Мне еще семь вагонов проверять!
— Это не наши вещи, — сказал Фельдман.
— Как не ваши? А чьи же?
— Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их, куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! — Фельдман снял с вешалки сумочку Матвеенкова и выбросил в открытое окно.
Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила — он махнул рукой и пошел ревизировать дальше.
— Я это… ну, в смысле… — забеспокоился Матвеенков.
— Сало, что ли? — переспросил его Фельдман. Матвеенков кивнул.
— У Забелина полный рюкзак, хватит на всех! — успокоил он друга.
Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос, кто сядет на переднее сиденье, кто на заднее. Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором — опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде.
Пунтусу и Нынкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле.
Забелин достал из рюкзака кинокамеру.
— Я решил снять фильм, — прокомментировал он новинку. — Будет называться «Неужели это мы?». Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности. А этой штучкой — похлопал он по объективу, как по храпу, можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас монолитным.
— Ты считаешь, из нас получится что-нибудь толковое? — сказал Климцов.
— Даже из захудалой фермы можно сделать передовика. Возьми Брянск, дыра дырой, а купи набор открыток — столица. Главное — правильно выбрать угол зрения.
— Фильм — это хорошо, — сказала Татьяна. — Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? — Она всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались большими тиражами. Не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью «Если не на память, то на всякий случай. Т.»
— Танюша, — успокаивал ее Забелин, — за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать.
— Ради этого не стоит переводить пленку.
— Как раз стоит, печаль- это удовольствие. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Есть тупая боль, а печаль — это тупая радость. Что касается «Зенита», то я дарю его Решетневу.
— Но он не любит серийности! — всполошилась Татьяна. — Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным.
— Будь покойна, я знаю, как его уговорить, — сказал Рудик. — У него есть одна слабинка — он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит.
— Похоже, меня поставили к стенке, — принял подарок Решетнев.
— Зачем так грубо — к стенке, просто поставили перед фактом.
— Я фотографировать-то толком не умею.
— Научишься. — заверила его Татьяна. — Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений.
Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж. Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, Татьяна заняла кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка ушла под воду и больше не показывалась.
По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Справа по борту показалась деревня. Гулянье шло полным ходом. Надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки, от топотания заходился в тряске невысокий курганчик.
На селе не бывает демонстраций, там начинают пить с утра, а к обеду первомай входит в апогей. Две длиннобородые козы заметили приближающуюся флотилию и поспешили, как дозорные, доложить. Селяне столпились на берегу, некоторые полезли в речку, желая сойтись поближе.
— Будем причаливать! — скомандовал Рудик.
— Суши весла!
На незапланированную встречу ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули о забастовке немецких горняков. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках зеленым луком, редиской и салом. Самый суетливый в безрукавке сунул меж ног Матвеенкова бутыль зельеобразной жидкости:
— Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских… Оно и звучит-то почти как за русских. Может, оно и утрясется как-нибудь.
— А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! — заверил другой, помоложе.
Попрощавшись с первыми представителями мест трудовой славы, устроили гонки. Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему убрать весло, чтоб не мешало, и заработала на всех оборотах. Байдарка шла, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидера, когда впереди появилась черная точка и стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Поравнявшись с эскадрой, он вошел в вираж. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она согласилась пойти на дно, но оказалось, что идти некуда — воды в реке по пояс. Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры. Последовала вынужденная остановка. Решетнев произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, определил линию установки. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам. Женская фракция тем временем загорала, удалившись за соседний холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппников. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю. Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, приступил к работе. Не давая аппарату послабления, лихорадочно мыслил: «Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая!»
В манере загорающих использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест.
— Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, потянулась биологичка своим русалочьим телом. — Ты бы прилегла, Таня, голову напечет, — подгребла она к себе барханчик теплого песка.
— Стоя лучше пристает загар. — Татьяна, как Оранта, держала руки поднятыми кверху, вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Как подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед солнцу. Невысокий обрывчик долго терпел на себе ее присутствие. Наконец, не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна рухнула в воду. Девочки бросились спасать. Но она выбралась сама и, отодвинув подруг руками, уставилась под соседний куст:
— Кажется, за нами подсматривают, — отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки от яркой зелени молодых побегов.
Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход один, и рысью зачесал в лагерь. Не успел перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизировать ноги биологички Лены не могло быть и речи.
— Это же искусство, — лепетал он в свое оправдание.
— Аполлон, Венера, красота человеческого тела… ты же сама просила чаще задействовать тебя… только не трогайте камеру!
— Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза тебя больше не видели!
Надругание было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина могли возникнуть проблемы с биологичкой. Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.
Матвеенков, всегда очень ревностно относившийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.
— Может, так сказать… в смысле… просто, ну, как бы попробовать… сходим? — исполнил он монолог для Усова, с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера.
— Да какой сейчас мед?! Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! — просклонял его Усов, но внутренне был согласен отправиться за сладким хоть зимой и на край света. Добытчики, как Винни-пух с поросенком, затрусили к пасеке.
Добравшись до построек, обнаружили полнейшее безлюдье и полезли по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все обитатели пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись. Прочтя друг у друга на лице анархический клич «спасайся, кто может!», опрометью рванули назад. Усов был в плавках — для пчел все равно, что голый. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрые полкилометра, споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы довелиапи терапию до конца, покружили немного для острастки и, с сожалением взглянув на непрокусываемый бекон приближающегося Матвеенкова, вернулись на базу.
— Бог мой! — в один голос крикнули девушки.
— Пчелиный яд очень полезен, — попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. Ни одного из мнений Усов разделять не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые формы.
Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала вьетнамским бальзамом и строго-настрого приказала никогда больше, чтобы не переутомляться, не брать в руки весло. Это была первая и последняя помощь.
— Клин клином вышибают, — сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда.
— Сегодня чистый четверг, товарищи! — вспомнил Рудик. — День смытия грехов. Перед пасхой.
— Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, — сказал Артамонов.
Матвеенков полез в воду первым. Он сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была — сплошной мясоед. А если когда и доводилось питаться крапивным салатом, он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. За ним, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Фельдман, как ангел, промочил конечности и бросился обратно к костру. А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз нечестивых дел.
— Теперь можно согрешить по новой. Наливай! — отдал приказ Рудик. Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.
* * *
— Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? — сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом.— Не думаю, — ответил за Забелина Решетнев. — Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически.
— Но их пикники не были самоцелью, — сказал Артамонов. — За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам.
— Тогда было другое время, — оправдался за все поколение Климцов.
— Время здесь ни при чем, — Артамонов бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.
— Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. — Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть точку зрения.
* * *
— Тебе не кажется, что эти застольные кадры будут компрометировать нас в глазах потомков?— Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Зависит от состава компании.
— Ерш… в смысле… ну… — заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу.
— Ерш — это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, — перевел друга Решетнев, чтобы тот не мучился.
— Э-э-м-м, — замычал Матвеенков, благодаря за помощь.
— Но коль мы заспорили так горячо, значит, нашу компанию можно считать подходящей, — продолжил Климцов. — Только что проку от этих споров. Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить… смешон и наивен… обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. — Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении с первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.
— Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?
— Затем же, зачем и ты — комсомольцем. — Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.
— Для меня комсомол не больше, чем стеб.
— А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК.
* * *
— Вот дак да! — воскликнул Усов. — У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, алкоголики, десадтдики, и вод деперь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесло одкуда попадо. Косбодавты, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот — тудбины и диделя хобби! Мы забалим бсю энедгетику отданы, дас нельзя выпускаль с дипломами! Мы тдагедия кудса!— Что ни сбор, то политические споры, — сказала она.
— Праздник превращаете во что попало!
— Я… как бы это… одним словом… в плане чисто познавательном… влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит… — Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Матвеенкове артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку и процесс речи походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.
— Матвеенков предлагает выпить за это, — перевел текст Решетнев.
Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее все *- Вот так да! — воскликнул Усов. — У нас не курс, а сброд какой-то! Музыканты, актеры, радиолюбители, рапиристы, профсоюзники, алкоголики, десантники, и вот теперь коммунист. Один Кочегаров занимается делом, ходит на кафедру на продувки турбин, остальные все залетные, тасуются просто, занесло откуда попало! Космонавты, боксеры, повара, неудачники, даже грузины, не попавшие то ли туда, то ли туда, но попавшие сюда. Сброд! И ладно бы все это было хобби, но все наоборот — турбины и дизеля хобби! Мы завалим всю энергетику страны, нас нельзя выпускать с дипломами! Мы трагедия курса! Все, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий парады и похоронные процессии.
Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес.
— Ты посмотри вокруг, — не утихал Климцов. — Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!
— Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Дыбишься, как дебил!
— Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!
Но Артамонов сочинил очередной не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку.
— Я подниму этот вопрос на Совете Ку Клукс Клана!
— Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться.
Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перешли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.
— Смотришь на звезды, и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на земле, — заговорил Решетнев, жуя травинку. — Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты. Возможно, от давая богу душу, мы излучаем в каком-то диапазоне. А где-то там это излучение улавливается, скажем, двухметровыми лопухами. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной земли.
— Я тоже читал что-то подобное, — примостился Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощущая некоторый дискомфорт, он хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи было легче переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор утверждал, что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя гравитация - Толику этой материи удерживает земля силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. Прежними порциями ума и мужества теперь пользуются десятки.
— Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Решетнев на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!
— Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.
— Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократном населении земля будет производить гениев!
— Не вижу причин для вспыльчивости, — затянулся сигаретой Климцов. Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела Ротару. Полевая почта «Юности».
— А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетнев. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.
— Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.
— Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.
— Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился. — Пытался подвести итог разговору Климцов. — Все тебя что-то мутит.
— А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — У Решетнева не было никакой охоты вытаскивать Климцова. — Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато…
— У него открылась любовь, — встал за друга Рудик.
— Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.
— Причем здесь возраст? — сказал Решетнев. — Когда любишь, объект становится материальной точкой. Форма и размеры которой не играют никакой роли!
— Не скажи, — не соглашалась Татьяна.
— А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — сказал Рудик. — За молодыми овечками с подготовительного отделения?
— Вот когда начнете все подряд разводиться со своими ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутинкой по кроссовке. Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке. Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли как в сандунах. Все начали отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо.
Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, он засверкал кристаллами влаги. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев уснул.
Проснулся от какой-то паники.
— Быстро по машинам! — командовал Рудик. — Удачи тут не видать!
Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него повело живот. Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолевал расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался долго, несколько раз меняя место. И, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. Справиться с выводком так ловко, как это удавалось Нынкину с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня подняла дикий гогот, на который тут же среагировали пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
— Ублюдок! — сказал Пунтус, словно исполняя обязанности Гриншпона.
— Кто ж бьет гусей весной!? — сообразил с перепугу Нынкин.