— Кто нам будет доплачивать за переработку? — допытывался Нынкин.
— Никто, — отвечал Пунтус. — На полчаса раньше выйдем на пенсию.
Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар. К нему плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он делился, скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей не выскажется в полной мере своей подруге с Ямала. Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.
— Я слышал, что комары живут сутки, — говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. Что, если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они или нет?
— Это уличные комары живут сутки, — внес поправку Артамонов, — а домашние, в квартире или здесь у нас, живут, пока не убьешь!
— Не комары, сущие анофелесы! — возмущался староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного, зажал в кулаке, пощупал — с одной стороны кулака ноги, с другой — голова. Бросил с размаху об землю — даже шлепок был слышен. Огромный, ну просто ласточка! Это несколько успокоило дикарей. Приятно было знать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.
Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу — все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать.
Работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.
Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки и чувствовать, как песчинки щекочут спину, пятки. Поэтому ввели лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал, отправляли на берег для работы крюком.
Загорели как на курорте.
От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе несвоими губами сменилось заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор. Настало время прийти ответам. Со дня отправки писем прошло две недели. Поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила лодка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. Дикари побросали инструмент и устремились навстречу моторке.
— Решетнев! — узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык.
— Я говорил, приедет! — заорал Гриншпон. Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди и нагло улыбался. Словно прибытие было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая не вставать. Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.
— Рассказывай, что приключилось? — насели на него.
— Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.
— И молчишь! — его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как там дома, как погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
— Нас на бабу променял! — не выдержал Мучкин.
— В нем есть что-то разинское, — оценил Пунтус.
— Не мешайте человеку! — сказал Нынкин.
— Во дает! И не совестно тебе? Хоть бы что-нибудь в горле застряло! - сказал Артамонов.
— Ты здесь, видно, совсем одичал, — вытер рот рукавом Решетнев. Куском хлеба попрекаешь! — сыграл он обиду. — Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался досюда — сам себе не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской. Стали приторно услужливы. Я не признаю мужиков в сервисе, а тут вовсе стошнило. Ладно там мясной отдел — дело понятное, но в галантерее или с подносом — не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон сошел безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз.
— А у нас их тридцать шесть, вам какой? — спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего — перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал — какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.
Добрались до огромного пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по пятеро и шестеро. Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мучкин предложил таскать на плечах. Удельная нагрузка на организм была при этом намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но вымотались, как сволочи. Если бы не Артамонов, всем пришлось бы таскать за собой цепь, как бензовозам, чтобы сбрасывать статическое электричество. Целый день челноком от воды к воде. Навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали, начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но только на миг. Потом появлялись тайные силы. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.
— Слово «пляж» никогда не сассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.
— Мне кажется, никакой паралич не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в рабочем положении, — ведал освоившийся Решетнев, щупая живот. Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение гудит.
— Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал плаканье Артамонов. — Как увижу штабель леса для строительства, сразу появляется неутешное, даже навязчивое желание скатить бревна с обрыва в реку!
— Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик.
После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держали что-то тяжелое и хрупкое. После пляжа многие поняли, что человек может все. Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор казались необитаемыми. С приездом Решетнева около них стали появляться непонятные типы. Вскоре они пошли на сближение — попросили взаймы тридцать рублей и пять флаконов одеколона. В последующее время, боясь нарушить традицию, они общались с дикарями исключительно посредством парфюмерии.
— Не надо им ничего давать, — предупреждал Фельдман. — Они не отдадут!
Сосчитать, сколько их, этих ссыльных, проживает в бараках, было не так просто. За одеколоном они приходили по очереди и заученно произносили одну и ту же клятву:
— С получки как штык. Это святое.
Август долго бродил за рекою. Однажды ночью он переметнулся на правый берег Выми. Зелень безмятежно отдалась на поруки осени. Деревья стали усиленно вырабатывать гормон увядания. Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание и наводила на мысль, что жизнь хороша и цветаста.
— Я удивляюсь, парни, — говорила Татьяна. — Как мы, находясь на таком строгом режиме, умудряемся быть счастливыми, самыми августейшими в том августе?!
На юг тянулись гуси-лебеди, летовавшие в Печорской губе, и кричали, как каторжники, надрывно и тяжко. Глядя им вслед, Решетнев мечтательно вздохнул:
— Эх, домой бы сейчас! У нас в Почепе такие яблоки! Одно к одному! Что ни разрез, то улитка Паскаля!
В ближайшее воскресенье устроили первый за лето выходной. Набрали в Шошках спирта и отправились на охоту, пострелять рябчиков. Забрели в тайгу, посмотрели — рябчиков нет, и приступили к спирту. Скоро из выпавшего в осадок Усова устроили бруствер и вместо рябчиков поливали по фуражкам. Среди ночи под бас Мучкина «Вот кто-то с горочки спустился» сползли к реке. Туда через Вымь плыли аккуратно, по очереди, поскольку утлая лодчонка выдерживала только троих. Обратно — смелее. На дно лодочки в качестве балласта бросили Татьяну и Матвеенкова. Остальные сели сверху. Кое-как доплыли.
От пристани до берега Решетнев по узким бонам прошел как по ниточке и только потом рухнул. Если бы он рухнул в воду, его бы не нашли.
Вернувшись в барак, заметили, что там произведен полнейший шмон. Вещи, которые как-то было можно употребить в жизни — отсутствовали. Случайно уцелели подвешенные к форточке электронные часы Артамонова.
Рудик с Мучкиным и чуть оклемавшимся Решетневым взяли ружье и направились в барак к поселенцам. Там вовсю отмечалось удачно провернутое дело. Рудик навел на бывших ружье и велел построиться в шеренгу.
— А ты что здесь делаешь, Аля-потя? — узнал Решетнев своего провожатого.
— Да вот, хлопцы пригласили…
— Они нас обшмонали. Аля-потя развернулся в сторону угощавшего.
— Разомлева на их мармулетки?! — мотнул он головой в сторону студентов.
Угощавший не вязал лыка. Никакого ответа не последовало, но и без того все было ясно. Поутру угощавшего нашли немножко притопленным в отхожем месте. Он просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и, в чем был, бросили на кровать.
Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг, здесь не проходят. Если навел ружье — стреляй. Если не стреляешь, тогда ружье заберут и убьют тебя. Оплошность смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае трагедии было бы не избежать. Что вы «ленивые», как вареники, вас, мол, вычислили тут же. Еще момент, ружье было бы выхвачено и использовано по назначению. Но, в принципе, олухам всегда везет.
— Ружье было без патронов, — сказал Мучкин.
Через несколько дней за Татьяной увязался ссыльный из этой компании. Получив отпор, он сказал:
— Просто так отсюда не уедете. Мы вас поджарим прямо в бараке.
Татьяна поведала отряду. В дикарей вселилась тревога.
— Надо заночевать в тайге, — предложил Фельдман. Пускай пустой барак жгут.
— Лучше вырубить березовые колы и встретить их, как положено, — сказал Мучкин. — Нас больше.
— А если подожгут, куда будешь прыгать? — сказал Климцов.
— В окно. Откроем заранее которое в тайгу.
— Да мы их… как этих… — агрессивно задвигался Матвеенков.
Спать легли наизготовку. Матрацы оттащили подальше от окон и выставили караул.
— Сегодня Варфоломеевская ночь, — стал наводить страх Артамонов.
— Все сходится, — приуныл Нынкин.
— Как бы чего не вышло, — подсел к нему Пунтус.
— Варфоломеевская ночь не 24 августа, а в ночь на 24, то есть вчера, поправил парахроника Решетнев.
— Тогда, слава богу, есть надежда, — сказал Артамонов.
Несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли, бдили, как надо. Дикарей никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью. У Матвеенкова после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Среди ночи ему приспичило. Никто из караульных не засек, как Леша выходил. А когда возвращался облегченный — заметили. Дикари проснулись и схватились за березовые колы. Матвеенков открыл дверь и стал пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым движением. Все держали в руках оружие и думали: «Как только он набросится на кого-нибудь, я его тут же и замочу!»
На счастье Матвеенков своим любимым и известным всем движением почесал зад. В темноте его узнали только по этому жесту. Вздох облегчения раздался из углов.
— Ну и повезло тебе! — сказал Решетнев. — Один шаг в сторону, и я вбил бы тебя в пол!
— Я, так сказать… в некотором роде… — завел свой каскад Матвеенков и через несколько секунд опять заснул, расслабив свои поперечно-полосатые мышцы. Остальные до утра не сомкнули глаз.
Барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу. Мастер доложил в низовья, что запань Пяткое окатана. Дикари засобирались в обратный путь. Пока ждали транспорт, разукрасили бойцовки, надписали «Парма». Скоро пришла брандтвахта. Усаживаясь в ее нутро, в последний раз взглянули на Пяткое.
— Не верилось, что сможем переворотить, — сказал Рудик.
— Да, было дело, — вставила Татьяна.
Грусть угадывалась во всем и во всех. Август, август! Вот ты и догораешь своим прощальным огнем! Прощай, тайга, прощай, речка Вымь! Почему ты такая туманная? Тоже грустно? Ничего, все еще, может быть, повторится. Только не шали весной. Говорят, в прошлом году ты посмывала и унесла в Белое море столько добра! Прощайте, ссыльные! Конченные и неконченые! Жизнь вам судья!
К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под занавес дня. Пидор сошел на берег первым. Вечера как такового не было, просто солнце падало прямо в реку. Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала производственные строения, штабеля леса, лица дикарей.
Развели костер. Гриншпону всунули в руки гитару. Песни, поплясав рикошетом по воде, возвращались обратно. На огонек и музыку подошли бойцы из ростовского стройотряда «Факториал». Отряд загружал в вагоны лес и отправлял к себе на родину. Слово за слово — разговорились, познакомились. Выяснилось, что командир у них непробивной и что денег они вряд ли получат столько, сколько не стыдно привести с севера. Три недели они добывали кровати, телевизор и прочее культурное оборудование. Пока устроились, ушло драгоценное время.
Ночь прошла быстро. Утром Фельдман и Климцов вернулись к своим командирским обязанностям — отправились в контору. Они пробыли там непредвиденно долго и вернулись только к обеду. В сопровождении директора, который сообщил, что денег для расплаты в кассе нет и надо немного подождать. Чтобы не терять времени даром, можно поработать по очистке Приемной запани. Немного, недельку-другую. Поскольку время терпело согласились.
Специфичным было то, что берега Приемной запани были очень топкими и то, что запань находилась в зоне. Дикари таскали бревна из адского джема и совсем не вдумывались, что, случись сейчас тревога — дикарям осталось бы только пришить номерки.
Заключенные работали в десяти метрах. Расконвоированные сплавляли им бревна с привязанными под водой ящиками спирта. Солдаты-охранники останавливали бревна багром, вынимали две-три бутылки в качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как по маслу. Целую неделю горел штабель леса. Говорили, что на зоне его проиграли в карты. Дикарям хотелось побыстрее закончить очистку грязи от бревен. Решили поработать ночью. Через час, каким-то образом прознав про это, примчался на катере Зохер с Пидором.
— Вы что, с ума посходили! — начал он быстро втаскивать всех в водомет. — Вас же перестреляют, как гусей! На вышках чурки! Увидят, что кто-то там в темноте ковыряется и пришьют без всяких предупредительных под маркой беглых! И по десять дней отпуска получат! Нет, ребята, как вы ни мудрите, а литрушу спиртяги мне завтра поставьте!
Отблагодарила Зохера Татьяна. Они долго о чем-то пили чай с сухарями. Не одну ночь. Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало, что с собою делать в сентябре. Погода непонятна, как женщина. Только что была жарынь — и пожалуйста! Зарядили дожди. День, другое, третий. Словно нарушился водный баланс земли. Берег вовсе раскис. Работать стало невозможно. Ветры вперемешку с водой заметались по заколдованному кругу. Бревна, прибиваемые к берегу, иначе как по циклоиде двигаться не хотели. Толкнешь ее, эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу — опять нужно отталкивать. От мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации все равно, что читать «Обломова». Думаешь, наконец-то он набросает планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются Алексеевы и прочие. Ну, думаешь, проснется, и все изменится, но не тут-то было — дожди все идут и идут. Превалируют, доминируют, преобладают. Чем больше веришь в Обломова, тем они нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного эпилога, листала осень день за днем и тащила отнекивающуюся и продрогшую насквозь тайгу в судорожный танец. Дикари то сидели в бараке, то чистили грязь от бревен. Не бревна от грязи, а наоборот, как в стране дураков.
Десять дней дожди лили, как во времена ноевы. С берегов скатывались грязнейшие потоки. Сколько чистой воды ни добавляло небо, вода в реке не становилась прозрачней. В то последнее утро посветлела только восточная половина неба. Словно на западе произошло непоправимое, и, несмотря на усилия природы, рассвет там ни как не мог наступить. Такой формы небесных явлений не знал даже Решетнев. Окрестная флора затихла, как перед грозой.
«Парма» загоняла к бревнотаскам последние бревна. Вдруг Фельдман, словно сорвавшись с цепи, заорал:
— Смотрите! Смотрите!
Как орда монголов, заполняя ширину реки, сплошной стеной медленно надвигался огромный плот леса. Края и конца ему не было видно.
— В восьмом отделении плитку сорвало! — догадался Зохер. Опомнившись, он выскочил из катера и побежал по берегу навстречу надвигающемуся лесу, закидывая ногами себе на спину огромные комья грязи. Дикари бросились вслед, не зная, что из этого должно получиться. Боны Приемной запани закрывали половину ширины реки.
— Будем отпускать тросы и перегораживать реку! - скомандовал Зохер. Раскручивайте лебедки! Лес неумолимо надвигался, открыто и нагло мечтая о беломорском просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес уже было не поймать ничем. Выше запани река сужалась. Берега, стиснув поток бревен, затормозили его. Боны удерживались только двумя тросами.
— Не выдержат! — сказал Зохер. — Надо ставить дополнительные!
Запасные тросы лежали на берегу, смотанные в баранки. Три свободных конца привязали к катеру. Водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудик, Решетнев, Климцов влезли в катер. Как самые близкостоящие. Зохер начал объяснять, как лучше зацепить тросы за боны. Самому ему было не сделать этого — управлять катером, кроме него, никто не мог.
Лес начал входить в запань, грозно шурша и перетирая кору в порошок. Шум был всепроникающим. Сразу становилось понятно, что порожден он чем-то мощным, нечеловеческим. Вода была мутнее, чем в Хуанхэ. Первым нырнул Решетнев. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки. С третьим тросом выпадало нырять Климцову.
— Не успеем, сотрет бревнами! — отказался он нырять под боны.
— Эх! — простучал зубами Решетнев и ушел под воду повторно.
Лес наползал. Два дополнительных троса натянулись как струны. Боны заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен — такая силища!
Катер попал в ловушку. Его прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку. Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским. Наконец, лес, тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато затих. Течение, уплотняя массу, выгнуло боны в форме арфы и, словно непутевый музыкант, беспорядочно задергало то один трос, то другой. Такая игра не могла родить музыки. Зохер с дикарями, как акробаты, пробрались по нагромоздившимся бревнам к берегу. Белое море, облизнувшись, клацнуло вдалеке голоднющей пастью.
Двинулись к баракам. Гул не затихал. Он вызывал какое-то чувство. Гордостью его назвать не поворачивался язык. Но что-то похожее на это в нем прослушивалось. Директор застал последние минуты сражения.
— Молодцы! — сказал он поднимавшимся дикарям. Пойду позвоню в восьмое отделение. Пусть со своим лесом как хотят, так и разбираются! Ловко получилось. Мы на их промашку свой старый катер спишем! И отхватим себе новенький! Больше он не сказал ничего. Или в его «молодцы» вмещалось благодарности больше, чем туда мог вместить любой другой, или мужество на севере — дело более обыкновенное, чем в Нечерноземье. Может, причина была другой.
Директор позвал с собой Климцова и Фельдмана. После обеда они пришли в барак нетрезвые и вывалили на пол сетку денег. Находившиеся в гостях ростовцы развели руками, узнав про сумму, которую заработали дикари. У «Факториала» за лето вышло впятеро меньше.
С леспромхозом АН-243 дробь 8 прощались немножко театрально. Вечером из засаленной спецодежды связали трехметровое чучело и подожгли. Пропитанная ветошь занялась моментом — чучело еле успело отпустить с ладони луну, как божью коровку на счастье. Пылающий гигант удивленно озирал дикарей. Чему они рады? Подумаешь, подержали в руках по десять-двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?! Даже вонью сегодня не так густо тянуло с реки.
— В такой вечер могут запросто вырасти крылья! — потянулся Нынкин, имитируя недельного петуха.
— Не говори! — согласился Пунтус.
Веселости не мог нагнать даже Артамонов. Возвращаться было грустно. Поезд на Москву отправлялся в пять утра.
Пидор был единственным, кто проводил дикарей до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская ни на шаг. Что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому?
В поезд, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежался за вагоном с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243 дробь 8. Его прощальный крик долго не мог растаять. Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли, вкось чиркали посконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовали окно. Резкости для наблюдения заоконных полотен стало не хватать.
До Москвы пили «северное сияние» — смесь питьевого этилового спирта с шампанским, после столицы голый спирт. При этом играли в карты и обсуждали тему влияния спирта на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то то ли умирал от спирта, то ли терял зрение.
— Так это от технического, а мы пьем питьевой, говорил Усов, отец которого приготавливал и пил спирт исключительно с лимончиком.
— Все равно отрава! — отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. Страшно!
По капельке, по капельке профорг порядочно накачался и уснул с картами в руках, прислонившись к стене. Артамонов выключил свет и толкнул его:
— Ходи, твой ход!
Фельдман очнулся, но ничего вокруг не увидел. И заорал, ощупывая лицо:
— Глаза! Мои глаза! Я ничего не вижу! Трудовой семестр породил в институте новую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйд-вестках. После того, как на конкурсе эмблем художества «Пармы» заняли неофициальное первое место, Татьяна перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников «Пармы» нарисовать тайгу и солнце на только что купленной брезентовой ветровке четвертого роста. Через неделю в институт приехал следователь. Бойцы «Пармы» были вызваны в ректорат, где им объявили, что дикий отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243 дробь 8. По делу начато следствие.
Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены Соколов, Забелин, Бибилов, Бондарь и Марина, никаким образом к дикарям не причастные. При всем удивлении они повели себя достойно — не закричали и не начали сходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Климцова и Фельдмана. В головах дикарей проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: это какой-то просак! Этого не может быть! здесь что-то не то! «Парма» на такое бы не сподобилась! «Парма» работала честно!
Неожиданность грозилась разрастись в непредсказуемые размеры. Список бойцов дикого стройотряда не сходил с институтских уст. «Парма» получила известность отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии, перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных формирований.
— Никто, — отвечал Пунтус. — На полчаса раньше выйдем на пенсию.
Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар. К нему плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он делился, скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей не выскажется в полной мере своей подруге с Ямала. Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.
— Я слышал, что комары живут сутки, — говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. Что, если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они или нет?
— Это уличные комары живут сутки, — внес поправку Артамонов, — а домашние, в квартире или здесь у нас, живут, пока не убьешь!
— Не комары, сущие анофелесы! — возмущался староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного, зажал в кулаке, пощупал — с одной стороны кулака ноги, с другой — голова. Бросил с размаху об землю — даже шлепок был слышен. Огромный, ну просто ласточка! Это несколько успокоило дикарей. Приятно было знать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.
Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу — все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать.
Работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.
Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки и чувствовать, как песчинки щекочут спину, пятки. Поэтому ввели лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал, отправляли на берег для работы крюком.
Загорели как на курорте.
От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе несвоими губами сменилось заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор. Настало время прийти ответам. Со дня отправки писем прошло две недели. Поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила лодка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. Дикари побросали инструмент и устремились навстречу моторке.
— Решетнев! — узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык.
— Я говорил, приедет! — заорал Гриншпон. Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди и нагло улыбался. Словно прибытие было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая не вставать. Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.
— Рассказывай, что приключилось? — насели на него.
— Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.
— И молчишь! — его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как там дома, как погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
— Нас на бабу променял! — не выдержал Мучкин.
— В нем есть что-то разинское, — оценил Пунтус.
— Не мешайте человеку! — сказал Нынкин.
— Во дает! И не совестно тебе? Хоть бы что-нибудь в горле застряло! - сказал Артамонов.
— Ты здесь, видно, совсем одичал, — вытер рот рукавом Решетнев. Куском хлеба попрекаешь! — сыграл он обиду. — Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался досюда — сам себе не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской. Стали приторно услужливы. Я не признаю мужиков в сервисе, а тут вовсе стошнило. Ладно там мясной отдел — дело понятное, но в галантерее или с подносом — не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон сошел безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз.
— А у нас их тридцать шесть, вам какой? — спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего — перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал — какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.
Добрались до огромного пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по пятеро и шестеро. Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мучкин предложил таскать на плечах. Удельная нагрузка на организм была при этом намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но вымотались, как сволочи. Если бы не Артамонов, всем пришлось бы таскать за собой цепь, как бензовозам, чтобы сбрасывать статическое электричество. Целый день челноком от воды к воде. Навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали, начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но только на миг. Потом появлялись тайные силы. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.
— Слово «пляж» никогда не сассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.
— Мне кажется, никакой паралич не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в рабочем положении, — ведал освоившийся Решетнев, щупая живот. Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение гудит.
— Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал плаканье Артамонов. — Как увижу штабель леса для строительства, сразу появляется неутешное, даже навязчивое желание скатить бревна с обрыва в реку!
— Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик.
После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держали что-то тяжелое и хрупкое. После пляжа многие поняли, что человек может все. Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор казались необитаемыми. С приездом Решетнева около них стали появляться непонятные типы. Вскоре они пошли на сближение — попросили взаймы тридцать рублей и пять флаконов одеколона. В последующее время, боясь нарушить традицию, они общались с дикарями исключительно посредством парфюмерии.
— Не надо им ничего давать, — предупреждал Фельдман. — Они не отдадут!
Сосчитать, сколько их, этих ссыльных, проживает в бараках, было не так просто. За одеколоном они приходили по очереди и заученно произносили одну и ту же клятву:
— С получки как штык. Это святое.
Август долго бродил за рекою. Однажды ночью он переметнулся на правый берег Выми. Зелень безмятежно отдалась на поруки осени. Деревья стали усиленно вырабатывать гормон увядания. Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание и наводила на мысль, что жизнь хороша и цветаста.
— Я удивляюсь, парни, — говорила Татьяна. — Как мы, находясь на таком строгом режиме, умудряемся быть счастливыми, самыми августейшими в том августе?!
На юг тянулись гуси-лебеди, летовавшие в Печорской губе, и кричали, как каторжники, надрывно и тяжко. Глядя им вслед, Решетнев мечтательно вздохнул:
— Эх, домой бы сейчас! У нас в Почепе такие яблоки! Одно к одному! Что ни разрез, то улитка Паскаля!
В ближайшее воскресенье устроили первый за лето выходной. Набрали в Шошках спирта и отправились на охоту, пострелять рябчиков. Забрели в тайгу, посмотрели — рябчиков нет, и приступили к спирту. Скоро из выпавшего в осадок Усова устроили бруствер и вместо рябчиков поливали по фуражкам. Среди ночи под бас Мучкина «Вот кто-то с горочки спустился» сползли к реке. Туда через Вымь плыли аккуратно, по очереди, поскольку утлая лодчонка выдерживала только троих. Обратно — смелее. На дно лодочки в качестве балласта бросили Татьяну и Матвеенкова. Остальные сели сверху. Кое-как доплыли.
От пристани до берега Решетнев по узким бонам прошел как по ниточке и только потом рухнул. Если бы он рухнул в воду, его бы не нашли.
Вернувшись в барак, заметили, что там произведен полнейший шмон. Вещи, которые как-то было можно употребить в жизни — отсутствовали. Случайно уцелели подвешенные к форточке электронные часы Артамонова.
Рудик с Мучкиным и чуть оклемавшимся Решетневым взяли ружье и направились в барак к поселенцам. Там вовсю отмечалось удачно провернутое дело. Рудик навел на бывших ружье и велел построиться в шеренгу.
— А ты что здесь делаешь, Аля-потя? — узнал Решетнев своего провожатого.
— Да вот, хлопцы пригласили…
— Они нас обшмонали. Аля-потя развернулся в сторону угощавшего.
— Разомлева на их мармулетки?! — мотнул он головой в сторону студентов.
Угощавший не вязал лыка. Никакого ответа не последовало, но и без того все было ясно. Поутру угощавшего нашли немножко притопленным в отхожем месте. Он просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и, в чем был, бросили на кровать.
Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг, здесь не проходят. Если навел ружье — стреляй. Если не стреляешь, тогда ружье заберут и убьют тебя. Оплошность смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае трагедии было бы не избежать. Что вы «ленивые», как вареники, вас, мол, вычислили тут же. Еще момент, ружье было бы выхвачено и использовано по назначению. Но, в принципе, олухам всегда везет.
— Ружье было без патронов, — сказал Мучкин.
Через несколько дней за Татьяной увязался ссыльный из этой компании. Получив отпор, он сказал:
— Просто так отсюда не уедете. Мы вас поджарим прямо в бараке.
Татьяна поведала отряду. В дикарей вселилась тревога.
— Надо заночевать в тайге, — предложил Фельдман. Пускай пустой барак жгут.
— Лучше вырубить березовые колы и встретить их, как положено, — сказал Мучкин. — Нас больше.
— А если подожгут, куда будешь прыгать? — сказал Климцов.
— В окно. Откроем заранее которое в тайгу.
— Да мы их… как этих… — агрессивно задвигался Матвеенков.
Спать легли наизготовку. Матрацы оттащили подальше от окон и выставили караул.
— Сегодня Варфоломеевская ночь, — стал наводить страх Артамонов.
— Все сходится, — приуныл Нынкин.
— Как бы чего не вышло, — подсел к нему Пунтус.
— Варфоломеевская ночь не 24 августа, а в ночь на 24, то есть вчера, поправил парахроника Решетнев.
— Тогда, слава богу, есть надежда, — сказал Артамонов.
Несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли, бдили, как надо. Дикарей никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью. У Матвеенкова после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Среди ночи ему приспичило. Никто из караульных не засек, как Леша выходил. А когда возвращался облегченный — заметили. Дикари проснулись и схватились за березовые колы. Матвеенков открыл дверь и стал пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым движением. Все держали в руках оружие и думали: «Как только он набросится на кого-нибудь, я его тут же и замочу!»
На счастье Матвеенков своим любимым и известным всем движением почесал зад. В темноте его узнали только по этому жесту. Вздох облегчения раздался из углов.
— Ну и повезло тебе! — сказал Решетнев. — Один шаг в сторону, и я вбил бы тебя в пол!
— Я, так сказать… в некотором роде… — завел свой каскад Матвеенков и через несколько секунд опять заснул, расслабив свои поперечно-полосатые мышцы. Остальные до утра не сомкнули глаз.
Барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу. Мастер доложил в низовья, что запань Пяткое окатана. Дикари засобирались в обратный путь. Пока ждали транспорт, разукрасили бойцовки, надписали «Парма». Скоро пришла брандтвахта. Усаживаясь в ее нутро, в последний раз взглянули на Пяткое.
— Не верилось, что сможем переворотить, — сказал Рудик.
— Да, было дело, — вставила Татьяна.
Грусть угадывалась во всем и во всех. Август, август! Вот ты и догораешь своим прощальным огнем! Прощай, тайга, прощай, речка Вымь! Почему ты такая туманная? Тоже грустно? Ничего, все еще, может быть, повторится. Только не шали весной. Говорят, в прошлом году ты посмывала и унесла в Белое море столько добра! Прощайте, ссыльные! Конченные и неконченые! Жизнь вам судья!
К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под занавес дня. Пидор сошел на берег первым. Вечера как такового не было, просто солнце падало прямо в реку. Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала производственные строения, штабеля леса, лица дикарей.
Развели костер. Гриншпону всунули в руки гитару. Песни, поплясав рикошетом по воде, возвращались обратно. На огонек и музыку подошли бойцы из ростовского стройотряда «Факториал». Отряд загружал в вагоны лес и отправлял к себе на родину. Слово за слово — разговорились, познакомились. Выяснилось, что командир у них непробивной и что денег они вряд ли получат столько, сколько не стыдно привести с севера. Три недели они добывали кровати, телевизор и прочее культурное оборудование. Пока устроились, ушло драгоценное время.
Ночь прошла быстро. Утром Фельдман и Климцов вернулись к своим командирским обязанностям — отправились в контору. Они пробыли там непредвиденно долго и вернулись только к обеду. В сопровождении директора, который сообщил, что денег для расплаты в кассе нет и надо немного подождать. Чтобы не терять времени даром, можно поработать по очистке Приемной запани. Немного, недельку-другую. Поскольку время терпело согласились.
Специфичным было то, что берега Приемной запани были очень топкими и то, что запань находилась в зоне. Дикари таскали бревна из адского джема и совсем не вдумывались, что, случись сейчас тревога — дикарям осталось бы только пришить номерки.
Заключенные работали в десяти метрах. Расконвоированные сплавляли им бревна с привязанными под водой ящиками спирта. Солдаты-охранники останавливали бревна багром, вынимали две-три бутылки в качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как по маслу. Целую неделю горел штабель леса. Говорили, что на зоне его проиграли в карты. Дикарям хотелось побыстрее закончить очистку грязи от бревен. Решили поработать ночью. Через час, каким-то образом прознав про это, примчался на катере Зохер с Пидором.
— Вы что, с ума посходили! — начал он быстро втаскивать всех в водомет. — Вас же перестреляют, как гусей! На вышках чурки! Увидят, что кто-то там в темноте ковыряется и пришьют без всяких предупредительных под маркой беглых! И по десять дней отпуска получат! Нет, ребята, как вы ни мудрите, а литрушу спиртяги мне завтра поставьте!
Отблагодарила Зохера Татьяна. Они долго о чем-то пили чай с сухарями. Не одну ночь. Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало, что с собою делать в сентябре. Погода непонятна, как женщина. Только что была жарынь — и пожалуйста! Зарядили дожди. День, другое, третий. Словно нарушился водный баланс земли. Берег вовсе раскис. Работать стало невозможно. Ветры вперемешку с водой заметались по заколдованному кругу. Бревна, прибиваемые к берегу, иначе как по циклоиде двигаться не хотели. Толкнешь ее, эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу — опять нужно отталкивать. От мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации все равно, что читать «Обломова». Думаешь, наконец-то он набросает планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются Алексеевы и прочие. Ну, думаешь, проснется, и все изменится, но не тут-то было — дожди все идут и идут. Превалируют, доминируют, преобладают. Чем больше веришь в Обломова, тем они нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного эпилога, листала осень день за днем и тащила отнекивающуюся и продрогшую насквозь тайгу в судорожный танец. Дикари то сидели в бараке, то чистили грязь от бревен. Не бревна от грязи, а наоборот, как в стране дураков.
Десять дней дожди лили, как во времена ноевы. С берегов скатывались грязнейшие потоки. Сколько чистой воды ни добавляло небо, вода в реке не становилась прозрачней. В то последнее утро посветлела только восточная половина неба. Словно на западе произошло непоправимое, и, несмотря на усилия природы, рассвет там ни как не мог наступить. Такой формы небесных явлений не знал даже Решетнев. Окрестная флора затихла, как перед грозой.
«Парма» загоняла к бревнотаскам последние бревна. Вдруг Фельдман, словно сорвавшись с цепи, заорал:
— Смотрите! Смотрите!
Как орда монголов, заполняя ширину реки, сплошной стеной медленно надвигался огромный плот леса. Края и конца ему не было видно.
— В восьмом отделении плитку сорвало! — догадался Зохер. Опомнившись, он выскочил из катера и побежал по берегу навстречу надвигающемуся лесу, закидывая ногами себе на спину огромные комья грязи. Дикари бросились вслед, не зная, что из этого должно получиться. Боны Приемной запани закрывали половину ширины реки.
— Будем отпускать тросы и перегораживать реку! - скомандовал Зохер. Раскручивайте лебедки! Лес неумолимо надвигался, открыто и нагло мечтая о беломорском просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес уже было не поймать ничем. Выше запани река сужалась. Берега, стиснув поток бревен, затормозили его. Боны удерживались только двумя тросами.
— Не выдержат! — сказал Зохер. — Надо ставить дополнительные!
Запасные тросы лежали на берегу, смотанные в баранки. Три свободных конца привязали к катеру. Водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудик, Решетнев, Климцов влезли в катер. Как самые близкостоящие. Зохер начал объяснять, как лучше зацепить тросы за боны. Самому ему было не сделать этого — управлять катером, кроме него, никто не мог.
Лес начал входить в запань, грозно шурша и перетирая кору в порошок. Шум был всепроникающим. Сразу становилось понятно, что порожден он чем-то мощным, нечеловеческим. Вода была мутнее, чем в Хуанхэ. Первым нырнул Решетнев. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки. С третьим тросом выпадало нырять Климцову.
— Не успеем, сотрет бревнами! — отказался он нырять под боны.
— Эх! — простучал зубами Решетнев и ушел под воду повторно.
Лес наползал. Два дополнительных троса натянулись как струны. Боны заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен — такая силища!
Катер попал в ловушку. Его прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку. Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским. Наконец, лес, тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато затих. Течение, уплотняя массу, выгнуло боны в форме арфы и, словно непутевый музыкант, беспорядочно задергало то один трос, то другой. Такая игра не могла родить музыки. Зохер с дикарями, как акробаты, пробрались по нагромоздившимся бревнам к берегу. Белое море, облизнувшись, клацнуло вдалеке голоднющей пастью.
Двинулись к баракам. Гул не затихал. Он вызывал какое-то чувство. Гордостью его назвать не поворачивался язык. Но что-то похожее на это в нем прослушивалось. Директор застал последние минуты сражения.
— Молодцы! — сказал он поднимавшимся дикарям. Пойду позвоню в восьмое отделение. Пусть со своим лесом как хотят, так и разбираются! Ловко получилось. Мы на их промашку свой старый катер спишем! И отхватим себе новенький! Больше он не сказал ничего. Или в его «молодцы» вмещалось благодарности больше, чем туда мог вместить любой другой, или мужество на севере — дело более обыкновенное, чем в Нечерноземье. Может, причина была другой.
Директор позвал с собой Климцова и Фельдмана. После обеда они пришли в барак нетрезвые и вывалили на пол сетку денег. Находившиеся в гостях ростовцы развели руками, узнав про сумму, которую заработали дикари. У «Факториала» за лето вышло впятеро меньше.
С леспромхозом АН-243 дробь 8 прощались немножко театрально. Вечером из засаленной спецодежды связали трехметровое чучело и подожгли. Пропитанная ветошь занялась моментом — чучело еле успело отпустить с ладони луну, как божью коровку на счастье. Пылающий гигант удивленно озирал дикарей. Чему они рады? Подумаешь, подержали в руках по десять-двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?! Даже вонью сегодня не так густо тянуло с реки.
— В такой вечер могут запросто вырасти крылья! — потянулся Нынкин, имитируя недельного петуха.
— Не говори! — согласился Пунтус.
Веселости не мог нагнать даже Артамонов. Возвращаться было грустно. Поезд на Москву отправлялся в пять утра.
Пидор был единственным, кто проводил дикарей до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская ни на шаг. Что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому?
В поезд, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежался за вагоном с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243 дробь 8. Его прощальный крик долго не мог растаять. Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли, вкось чиркали посконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовали окно. Резкости для наблюдения заоконных полотен стало не хватать.
До Москвы пили «северное сияние» — смесь питьевого этилового спирта с шампанским, после столицы голый спирт. При этом играли в карты и обсуждали тему влияния спирта на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то то ли умирал от спирта, то ли терял зрение.
— Так это от технического, а мы пьем питьевой, говорил Усов, отец которого приготавливал и пил спирт исключительно с лимончиком.
— Все равно отрава! — отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. Страшно!
По капельке, по капельке профорг порядочно накачался и уснул с картами в руках, прислонившись к стене. Артамонов выключил свет и толкнул его:
— Ходи, твой ход!
Фельдман очнулся, но ничего вокруг не увидел. И заорал, ощупывая лицо:
— Глаза! Мои глаза! Я ничего не вижу! Трудовой семестр породил в институте новую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйд-вестках. После того, как на конкурсе эмблем художества «Пармы» заняли неофициальное первое место, Татьяна перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников «Пармы» нарисовать тайгу и солнце на только что купленной брезентовой ветровке четвертого роста. Через неделю в институт приехал следователь. Бойцы «Пармы» были вызваны в ректорат, где им объявили, что дикий отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243 дробь 8. По делу начато следствие.
Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены Соколов, Забелин, Бибилов, Бондарь и Марина, никаким образом к дикарям не причастные. При всем удивлении они повели себя достойно — не закричали и не начали сходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Климцова и Фельдмана. В головах дикарей проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: это какой-то просак! Этого не может быть! здесь что-то не то! «Парма» на такое бы не сподобилась! «Парма» работала честно!
Неожиданность грозилась разрастись в непредсказуемые размеры. Список бойцов дикого стройотряда не сходил с институтских уст. «Парма» получила известность отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии, перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных формирований.