— У вас там находится душа?
— Примерно.
— У большинства мужчин она несколько ниже. Ресторан закрывался. Словно разочарованная, она заспешила домой, нисколько не играя. Артамонов не находил объяснений своей нерасторопности.
— Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? — сказал он.
— Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. — В ее голосе было заметно любование так быстро и красиво сочиненным ответом. Она принялась дожидаться похвалы в какой-то задуманной форме.
— Что ж, случай вполне банальный. Естественное завершение каждого чистого начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая.
— Вы вынуждаете меня поступать беспрецедентно. Если вашей ночи налево, то нам по пути, и ваше соседство в качестве гида не разбавит интереса. Ну, как? Теперь я не банальна?
— Совсем другое дело.
Они зашагали по тротуару. Не договариваясь, направились к пляжу. Незыблемость позиций, на которых застал их последний танец, становилась проблематичной. Ситуация требовала уступки от одной из сторон. Артамонов сказал:
— Как вас зовут? «Вы» кажется мне настолько абстрактным, что я боюсь, как бы не перешел на «эй». Такое ощущение, будто на меня смотрят глаза, сплошь состоящие из одного только белого яблока, без всяких зрачков и радужных оболочек.
— Вы так страшно говорите. Лилия. — И протянула ладошку.
Артамонов почувствовал, как увлекся пустой беспредметностью разговора. Напряжение, которое обычно снималось физически, подменялось новостью совершенно иного желания — пустословить, нести околесицу без всяких околичностей. Долгое время он распоряжался бог знает кому принадлежащими выражениями, возводил из нуля громады, сводил на нет широкие масштабы. В первом приближении это походило на пинг-понг, с тем лишь отличием, что все подачи делал он.
Два человека, разделенные паузой непривычки, надолго растворились в темноте шаманьих переулков, из которых свет набережной вырвал их сближенными до понятия «идти под ручку».
— Не видел ли я вас в БИТМе?
— Видел, — сами по себе перешли они на «ты». — Я учусь на ДПТМ.
— Динамика и прочность машин. Чердак у тебя еще не поехал?
— У тебя, кажется, недержание мыслей, — сказала она на прощание. — Ты действительно придаешь ночи некоторое любопытство. Но оно не настолько завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.
— Я буду говорить об этом в палате лордов!
— Что ты сказал?
— Так, к слову пришлось.
Лика была интересна тем, что быстро перехватила инициативу. Артамонову не нужно было подыскивать маршруты для прогулок, темы для разговоров всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты на треть.
Атмосфера знакомства содержала как раз тот изотоп кислорода, который лучше других усваивался Артамоновым.
— Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на одни и те же места, — говорил он.
— Зачем такие условности?
— Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучаться.
— Ты планируешь расставание?
— Я не планирую, так всегда случается.
— Я не понимаю этой системы мучений.
— Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кино, а два места там святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом — святая. Ты будешь мучаться, вспоминать.
— Забавно, ты предлагаешь отрезать пути разлуке?
— Да, мы с тобой создадим область мучений.
— В этом что-то есть.
— А когда расстанемся, я буду тебе писать.
— Зачем писать, если расстанемся?
— Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете. Не обо мне, а о лете. Время будет идти, письма реже и реже. Они будут напоминать уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. Когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а обо всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем единственным днем, когда мы с тобой познакомились.
— Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке?
— Я всегда в конце концов оставался один. Теперь я специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.
— Мы с тобой не расстанемся, правда?
— Прошлое должно обретать законченный смысл. Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения. Рассказывать по бартеру, спонсорски делиться, забывать по сходной цене или молчать в обмен на что-то. Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву. Объективных условий сорваться с орбиты и падать, сгорая, не было.
— Этим летом у меня истекал какой-то срок. Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а счастье уже начиналось. Ты доделывал свой курсовой, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.
Она постоянно ожидала непогоды и брала с собой накидку с капюшоном. В ее сквозном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве дождей, случайных, обложных и слепых, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод — не кончаться, кончаться и влить из любого момента. Артамонов шел домой. Ее слова продолжали медленно падать. Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом. Потому что все они учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш район.
Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел.
— Твое излюбленное занятие — бить в места, не обусловленные правилами, — высказал он ей. Я не готов к дилеммам. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь от таких перепадов нежности.
— Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только оббалтывать всякими фантазиями, но можно еще и целовать, — сказала она и искренность обозначилась в глазах маленькими искорками.
— Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой.
— Между нами не может быть лишнего.
— Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники.
— Бедный человек.
Практика шла свои ходом. Турбины на БМЗ крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.
— Познакомил бы с художницей, — ныл Нынкин. — Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
— Не у кого, — поправил Пунтус.
— Давайте пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни аисты да портреты. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо — находка.
— Неспроста она к тебе привязалась, — поддел Пунтус.
— Но чай-то в мастерской есть? — почти утвердительно спросил Нынкин.
— Вообще она художник-мультипликатор.
— Понятно. Значит, чая нет, — опечалился Нынкин. Хорошо, мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Жена встречает мужа с курорта…
— Муж худой, как прыгалка, — перебивает его Пунтус.
— Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается…
— Не так! Жена замечает мужа в тамбуре, вскакивает на подножку, берет чемоданы, ставит на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими…
— Не туда гнешь! Отстраняясь, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка хлопают его по лицу….
— Ну, ладно, вот вам трояк на чай и… пока! — Артамонов представил, как глубоко зевнет Нынкин, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. Это получается потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
— Эгоист ты, — сказали симбиозники. — Мы тебя вытащили на пляж, вынудили познакомиться с девушкой, а ты кусок хлеба зажал! Вот тебе твой рваный трояк — при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане — и давай, заканчивай свой интеллектуальный сезон!
Ей вздумалось рисовать его портрет.
— Если я смогу высидеть, — предупредил Артамонов.
— Это недолго.
— Ты что-то нашла в моем лице?
— Я не могу польстить тебе даже немного. Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя изображение.
— Тогда потерплю.
— Расслабься, забудь, что я рисую.
— Не составит труда.
Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица, и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не могу переносить этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!
— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше — сырость, роса на хрустящих от мороза листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…
— Я ненавижу их.
— Почему?
— Ничего интересного, мальчишество.
— Ведай.
— В детстве меня обманули. Сказали, с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. На наш луг опустилась целая стая. Я побежал за ними. Я был маленький, при желании птицы могли сами унести меня и спросить три птичьих желания. Я схватил аистенка. На меня набросилась стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камнями.
— Понятно, — притихла она. — Верность нужно скорее называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, заключила она.
— Может быть, но первым никого не трогал и не трогаю.
— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
— Второго сеанса я не выдержу.
— Ладно, пойдет. Бери, — протянула она рисунок.
— Разве ты для меня рисовала?
— Рука запомнила, я легко повторю.
Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти. На самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Линия воды была выгнута в форме застывшего оклика. Из-под грибков легко просматривалась грустная логика осени. Она была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал в промокаемом плаще. Ему в спину сквозила горькая истина осени. Она была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Лирика осени.
Вышло так, что Артамонов был вынужден уехать из города.
Они стояли на распутье. Налево шел закат, направо рассвет, а прямо как и тогда — ночь в черном до пят платье.
— Прости, что я успел полюбить тебя.
— Как ты умудрился? В месяц у нас сходились три — четыре мнения. До сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Текущих планов нет, одни перспективные. Не молчи!
— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.
— Ты будешь писать?
— Я же говорил — нет. Не люблю.
— Что ты вообще любишь. И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
— Я не могу использовать твое время в корыстных целях.
— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй.
— Набрось капюшон. Наконец-то он тебе пригодится.
— Странно как-то, без явной боли. А ведь это событие. Тебе удалось организовать для меня область мучений. Не знаю, как буду ходить одна по нашим местам. Страшно.
— Все это пройдет, растает, сотрется.
— Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? Условия для совместной жизни есть, но нет причин.
— Я не утешаю, я говорю то, что будет.
— Уезжающим всегда проще. Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать жениха. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.
— Видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое. У тебя уже есть проспект на завтра.
— Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой. Обними покрепче.
— Выйди из лужи.
— Пустяки. Возвращайся. Нам на двоих вполне хватит одной моей любви. Мы с тобой еще поживем!
— Я буду иметь в виду. Ведь с тобой я все-таки побудил себя.
— В чем?
— Ничего не опошлил.
— Мне бы твои заботы. Ежик у тебя — хоть снова к цирюльнику.
— Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.
— Наверное, потому, что осень.
Через пару недель Артамонов уже знал, чем в принципе паровая транспортная турбина линейного корабля отличается от газовой. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.
— Примерно.
— У большинства мужчин она несколько ниже. Ресторан закрывался. Словно разочарованная, она заспешила домой, нисколько не играя. Артамонов не находил объяснений своей нерасторопности.
— Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? — сказал он.
— Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. — В ее голосе было заметно любование так быстро и красиво сочиненным ответом. Она принялась дожидаться похвалы в какой-то задуманной форме.
— Что ж, случай вполне банальный. Естественное завершение каждого чистого начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая.
— Вы вынуждаете меня поступать беспрецедентно. Если вашей ночи налево, то нам по пути, и ваше соседство в качестве гида не разбавит интереса. Ну, как? Теперь я не банальна?
— Совсем другое дело.
Они зашагали по тротуару. Не договариваясь, направились к пляжу. Незыблемость позиций, на которых застал их последний танец, становилась проблематичной. Ситуация требовала уступки от одной из сторон. Артамонов сказал:
— Как вас зовут? «Вы» кажется мне настолько абстрактным, что я боюсь, как бы не перешел на «эй». Такое ощущение, будто на меня смотрят глаза, сплошь состоящие из одного только белого яблока, без всяких зрачков и радужных оболочек.
— Вы так страшно говорите. Лилия. — И протянула ладошку.
Артамонов почувствовал, как увлекся пустой беспредметностью разговора. Напряжение, которое обычно снималось физически, подменялось новостью совершенно иного желания — пустословить, нести околесицу без всяких околичностей. Долгое время он распоряжался бог знает кому принадлежащими выражениями, возводил из нуля громады, сводил на нет широкие масштабы. В первом приближении это походило на пинг-понг, с тем лишь отличием, что все подачи делал он.
Два человека, разделенные паузой непривычки, надолго растворились в темноте шаманьих переулков, из которых свет набережной вырвал их сближенными до понятия «идти под ручку».
— Не видел ли я вас в БИТМе?
— Видел, — сами по себе перешли они на «ты». — Я учусь на ДПТМ.
— Динамика и прочность машин. Чердак у тебя еще не поехал?
— У тебя, кажется, недержание мыслей, — сказала она на прощание. — Ты действительно придаешь ночи некоторое любопытство. Но оно не настолько завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.
— Я буду говорить об этом в палате лордов!
— Что ты сказал?
— Так, к слову пришлось.
Лика была интересна тем, что быстро перехватила инициативу. Артамонову не нужно было подыскивать маршруты для прогулок, темы для разговоров всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты на треть.
Атмосфера знакомства содержала как раз тот изотоп кислорода, который лучше других усваивался Артамоновым.
— Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на одни и те же места, — говорил он.
— Зачем такие условности?
— Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучаться.
— Ты планируешь расставание?
— Я не планирую, так всегда случается.
— Я не понимаю этой системы мучений.
— Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кино, а два места там святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом — святая. Ты будешь мучаться, вспоминать.
— Забавно, ты предлагаешь отрезать пути разлуке?
— Да, мы с тобой создадим область мучений.
— В этом что-то есть.
— А когда расстанемся, я буду тебе писать.
— Зачем писать, если расстанемся?
— Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете. Не обо мне, а о лете. Время будет идти, письма реже и реже. Они будут напоминать уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. Когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а обо всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем единственным днем, когда мы с тобой познакомились.
— Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке?
— Я всегда в конце концов оставался один. Теперь я специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.
— Мы с тобой не расстанемся, правда?
— Прошлое должно обретать законченный смысл. Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения. Рассказывать по бартеру, спонсорски делиться, забывать по сходной цене или молчать в обмен на что-то. Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву. Объективных условий сорваться с орбиты и падать, сгорая, не было.
— Этим летом у меня истекал какой-то срок. Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а счастье уже начиналось. Ты доделывал свой курсовой, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.
Она постоянно ожидала непогоды и брала с собой накидку с капюшоном. В ее сквозном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве дождей, случайных, обложных и слепых, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод — не кончаться, кончаться и влить из любого момента. Артамонов шел домой. Ее слова продолжали медленно падать. Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом. Потому что все они учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш район.
Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел.
— Твое излюбленное занятие — бить в места, не обусловленные правилами, — высказал он ей. Я не готов к дилеммам. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь от таких перепадов нежности.
— Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только оббалтывать всякими фантазиями, но можно еще и целовать, — сказала она и искренность обозначилась в глазах маленькими искорками.
— Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой.
— Между нами не может быть лишнего.
— Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники.
— Бедный человек.
Практика шла свои ходом. Турбины на БМЗ крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.
— Познакомил бы с художницей, — ныл Нынкин. — Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
— Не у кого, — поправил Пунтус.
— Давайте пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни аисты да портреты. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо — находка.
— Неспроста она к тебе привязалась, — поддел Пунтус.
— Но чай-то в мастерской есть? — почти утвердительно спросил Нынкин.
— Вообще она художник-мультипликатор.
— Понятно. Значит, чая нет, — опечалился Нынкин. Хорошо, мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Жена встречает мужа с курорта…
— Муж худой, как прыгалка, — перебивает его Пунтус.
— Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается…
— Не так! Жена замечает мужа в тамбуре, вскакивает на подножку, берет чемоданы, ставит на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими…
— Не туда гнешь! Отстраняясь, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка хлопают его по лицу….
— Ну, ладно, вот вам трояк на чай и… пока! — Артамонов представил, как глубоко зевнет Нынкин, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. Это получается потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
— Эгоист ты, — сказали симбиозники. — Мы тебя вытащили на пляж, вынудили познакомиться с девушкой, а ты кусок хлеба зажал! Вот тебе твой рваный трояк — при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане — и давай, заканчивай свой интеллектуальный сезон!
Ей вздумалось рисовать его портрет.
— Если я смогу высидеть, — предупредил Артамонов.
— Это недолго.
— Ты что-то нашла в моем лице?
— Я не могу польстить тебе даже немного. Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя изображение.
— Тогда потерплю.
— Расслабься, забудь, что я рисую.
— Не составит труда.
Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица, и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не могу переносить этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!
— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше — сырость, роса на хрустящих от мороза листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…
— Я ненавижу их.
— Почему?
— Ничего интересного, мальчишество.
— Ведай.
— В детстве меня обманули. Сказали, с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. На наш луг опустилась целая стая. Я побежал за ними. Я был маленький, при желании птицы могли сами унести меня и спросить три птичьих желания. Я схватил аистенка. На меня набросилась стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камнями.
— Понятно, — притихла она. — Верность нужно скорее называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, заключила она.
— Может быть, но первым никого не трогал и не трогаю.
— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
— Второго сеанса я не выдержу.
— Ладно, пойдет. Бери, — протянула она рисунок.
— Разве ты для меня рисовала?
— Рука запомнила, я легко повторю.
Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти. На самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Линия воды была выгнута в форме застывшего оклика. Из-под грибков легко просматривалась грустная логика осени. Она была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал в промокаемом плаще. Ему в спину сквозила горькая истина осени. Она была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Лирика осени.
Вышло так, что Артамонов был вынужден уехать из города.
Они стояли на распутье. Налево шел закат, направо рассвет, а прямо как и тогда — ночь в черном до пят платье.
— Прости, что я успел полюбить тебя.
— Как ты умудрился? В месяц у нас сходились три — четыре мнения. До сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Текущих планов нет, одни перспективные. Не молчи!
— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.
— Ты будешь писать?
— Я же говорил — нет. Не люблю.
— Что ты вообще любишь. И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
— Я не могу использовать твое время в корыстных целях.
— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй.
— Набрось капюшон. Наконец-то он тебе пригодится.
— Странно как-то, без явной боли. А ведь это событие. Тебе удалось организовать для меня область мучений. Не знаю, как буду ходить одна по нашим местам. Страшно.
— Все это пройдет, растает, сотрется.
— Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? Условия для совместной жизни есть, но нет причин.
— Я не утешаю, я говорю то, что будет.
— Уезжающим всегда проще. Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать жениха. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.
— Видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое. У тебя уже есть проспект на завтра.
— Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой. Обними покрепче.
— Выйди из лужи.
— Пустяки. Возвращайся. Нам на двоих вполне хватит одной моей любви. Мы с тобой еще поживем!
— Я буду иметь в виду. Ведь с тобой я все-таки побудил себя.
— В чем?
— Ничего не опошлил.
— Мне бы твои заботы. Ежик у тебя — хоть снова к цирюльнику.
— Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.
— Наверное, потому, что осень.
Через пару недель Артамонов уже знал, чем в принципе паровая транспортная турбина линейного корабля отличается от газовой. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.
ЗАПАНЬ ПЯТКОЕ
Нечерноземье объявили всесоюзной ударной стройкой. На институт выездным был один стройотряд — «Волгодонск». Попасть в него могли избранные. Остальным ничего не светило, кроме как строить свинарники в отрядах местного базирования. Это повергало романтиков в самую тончайшую из виданных тоск. Кому охота торчать лето в Стародубе и переделывать навозоотстойники!
Сам собою сформировался «дикий» стройотряд. Артамонов подал идею. Мучкин приступил к воплощению. Были написаны письма в леспромхозы Коми. В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых нестуденческих работ. Официального вызова конторы прислать не могут. Если студенты отважатся приехать сами, объемы работ им будут предложены какие угодно.
Ни на юг, ни на север билетов не было. Наконец-то попался какой-то дополнительный поезд со студентами-проводниками. Рудик договорился о двадцати вещевых полках по сходной цене. Решетнев на вокзал не явился. После отправления поезда Матвеенков два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет Виктор Сергеича. Долго гадали, что случилось. Решетнев никогда ничего не делал просто так. Но гадание — метод не совсем научный. Оштрафованные за стоп-кран дикари уехали на лесосплав в безвестии.
Матвеенков тосковал глубже всех. За неимением выразительных слов в лексиконе он в течении суток истолковывал печаль механически — легким движением правой связочки он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Через два дня за окном поезда Харьков-Воркута закачалась тайга. Дикари, припав к стеклам, не отрывались от бескрайностей, теряющихся в голубой дымке.
— Давайте как-нибудь себя назовем! — предложил Артамонов.
— Кряжи!
— Золотые плоты!
— Северное сияние!
— Парма! — выкрикнула Татьяна. — По-коми это тайга.
— С чего ты взяла!?
— Откуда тебе известно такое!?
— Я готовилась к поездке.
— Да, «Парма» как раз что нужно, — согласился Рудик.
— Давайте разрисуем куртки! Вырежем трафареты и разукрасим!
Долгожданное утро. Позади две с половиной тысячи километров новых чувств, удивления, красоты и восторга. Позади десятки встречных поездов, мчащихся на сковороды южных побережий.
— Здесь вовсе не глушь, — разочаровалась Татьяна.
— Ты хотела, чтобы электропоезд завез в нехоженый край?
— Я ничего не хочу, просто пропадает эффект первопроходства.
Увесистый замок безо всяких секретов с заданной надежностью охранял контору леспромхоза. Учреждение АН-243 дробь 8 — значилось на двери.
— Не иначе, как зона, — сказал Рудик.
Появился неизвестно где ночевавший сторож и сказал, что начальство туда-сюда будет. Туда-сюда по-местному — около двух часов. Но и это не вечность. Директор леспромхоза замкнул вереницу тянучки конторских служащих.
— Откуда такие орлы?
— Мы вам писали, — полуобиженно произнес Нынкин.
— Нам многие пишут.
— А мы к тому же еще и приехали, — сказал Пунтус.
— Рабсила, в принципе, принимается в неограниченном количестве…
— Как стеклотара в «Науке», — сказал Артамонов.
Директор спросил еще раз, откуда прибыл отряд. Его земляков среди приезжих не оказалось. Директор, уняв географическое любопытство, перешел к делу:
— Кто старший?
— Никто. У нас все равны, — сказал Рудик.
— Так не бывает, надо кому-то бумаги подписывать. Козлов отпущения держут на любой конюшне. Есть у вас какие-нибудь там комсорги или профорги.
— Есть, — сказали Климцов и Фельдман.
Фельдман увязался в отряд исключительно из-за денег, которые, как он считал, на севере можно грести лопатой. Климцов, как он сам объяснил, ни в деньгах, ни в романтике не нуждался — он решил проверить себя. Что это означало, никто не понял.
— Вот и отлично, — сказал директор. — Один будет командиром, другой замом. Сегодня мы отправим вас в верховья окатывать запань.
— Нам бы хотелось на сплав… — сказала Татьяна.
— Это, девушка, и есть сплав. Вернее, одна из его составных частей. При выпуске запани по большой воде половина леса осталась на берегу, на мелях и пляжах. Бревна нужно стащить в реку и проэкспедировать досюда. Основные орудия труда — багор и крюк.
Как их половчее держать в руках, сообразите сразу после первых мозолей. И просьба — не входите ни в какие знакомства с нашими постоянными работниками. После зоны они находятся здесь на поселении. За эту, так сказать, опасность контора будет доплачивать вам пятнадцать процентов. Ты и ты со мной, — указал он на Фельдмана с Климцовым, — оформлять наряд-задание. Остальные — вон к тому сараю получать спецодежду и инструмент, — указал он кивком на покосившийся склад.
— Дожили, — сказала Татьяна, когда все начальство скрылось в конторе.
— Да бог с ними, пусть порезвятся, — сказал Артамонов.
— Мы сюда приехали не о командирах спорить, а работать, — сказал Мучкин.
— Действительно. Тем более, нужны не командиры, а козлы отпущения.
Пополудни водомет вез свежеиспеченных сплавщиков в запань Пяткое. Река имела необычное название Вымь.
— За что ее так нарекли? — мучился Пунтус. — Кого она вспоила?
— Может, это не от слова вымя, а совсем наоборот! - ляпнул Нынкин.
— Разве есть что-нибудь наоборот вымени? — сморщила лоб Татьяна.
— Кто знает, может и есть, — сказал Пунтус. — Чего только не бывает.
Вялость разговора происходила от тридцатиградусной жары. Водомет с трудом забирался в верховья. Фарватер был запуган, как жизнь, — река мелела и загибалась то влево, то вправо. Солнце прыгало с берега на берег. Стоя на палубе, дикари любовались нависавшей над головами тайгой. От тоски Гриншпон запел. В непоправимой тишине его голос казался святотатственным. Откуда у берегов, подмываемых по обыкновенному закону Бэра, взялось столько амфитеатральной акустики? Гриншпон гремел, как ансамбль. Слева по борту открылась полоса бревен, покоящихся частью на воде, частью на берегу.
— Это и есть Пяткое, — сказал катерист Зохер и стал причаливать.
Чем ближе подплывали, тем больше из-за кустов и бревен показывалось бревен. Их количество росло в геометрической прогрессии на каждый метр приближения. Поговорка: большое видится издалека — постепенно сходила на нет. Когда катер ткнулся в берег, количество бревен стало вовсе неимоверным.
— Неужели мы все это окатаем? — приуныла Татьяна, как когда-то в Меловом перед бескрайним картофельным полем.
— Н-да, бревен тьма.
— Мне, так сказать, по первости… — надул бицепсы и трицепсы Матвеенков, — в смысле… поднатужиться.
— По наряд-заданию десять тысяч кубометров, — сказал Фельдман.
— Двести пятьдесят вагонов. По десять на брата, быстро подсчитал Артамонов.
— Может, отказаться? — предложил Климцов. — Это, действительно, невозможно убрать.
— Глазки серунки, ручки грабунки, — сказал Усов.
На берегу виднелись три барака.
— Ваш крайний, — сказал катерист. — Завтра с утра подъедет мастер и все объяснит. — Взревел двигатель, и Зохер был таков.
Барак состоял из двух комнат. По углам валялись матрацы.
— Примерно, по полторы штуки на человека, — на глаз определил Нынкин, всегда ревнительно относившийся ко всем ночлегам и ночевкам.
Солнце как спичками чиркало по воде длинными лучами и скатывалось вниз. Здешний багровый диск был вдвое больше обычного. Его падение за горизонт отслеживалось невооруженным глазом. Минута — и щеки неба натерты бураком заката. В бараке не наблюдалось никаких электричеств. В целях, освещения разожгли под окном костер. Татьяне выделили два матраца. Остальные разделили по-честному. Раскаленная тайга остыла быстро. У Нынкина под утро сработал инстинкт самосохранения. Нарушив равновесность отношений, он стянул с Пунтуса матрац и набросил себе на ноги. Проснувшись от дрожи, Пунтус возвысился до лиризма, проклиная друга, чем навлек много интересных слов со стороны остальных. Сон на свежем воздухе сладок и не взирает ни на какие рассветы. Вороны корчились в гнездах от исконно народных выражений, которых удостоился виновник ложной побудки.
Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все сплавщики. Вместе с ними кот исходил вдоль и поперек берега Выми. Однажды заплыл на бревне в Вычегду, откуда добирался назад полгода. В детстве Пидора кто-то перепутал с бульдогом и оттяпал хвост и уши, что обеспечило ему адскую внешность. Кота никто никогда не кормил. Он сам добывал пропитание. На плавучем бревне держался не хуже мазаевых зайцев и был изощрен в методах ловли рыбы. Мышей и крыс бил как мух. В человеческих компаниях он держался подчеркнуто независимо, ни с кем не заводил дружб, гулял сам по себе.
Кот стал выбираться наружу и завалил труду мисок. Посуда загремела. Густой звук пометался по бараку и, собравшись в комок, выскочил в тайгу.
— Подъем, — скомандовал Рудик и ударил крюком о крюк.
За время сна все стали донорами. Даже Матвеенков. Налившиеся кровью комары образовывали на стенах и потолке сплошной хитиновый покров. Оставшиеся голодными экземпляры звенели так громко, что им в резонанс изредка заходились оконные стекла.
Начали обживать кухню. Татьяна честно призналась, что одной ей не справиться; К ней в помощники навязался Матвеенков, заикнувшись, что запросто может на скорую руку некоторые блюда. При этом он густо-густо покраснел. Как известно, Матвеенков делился всего на две половины: желудок и все остальное. Завтрак, как и полагалось, он всегда съедал сам, обедом никогда не делился с товарищем, и, словно для того, чтобы не отдавать ужин, не имел врагов. Нельзя сказать, что Матвеенков жил кому-то в ущерб, но любые горы мог сдвинуть, только плотно покушав.
Кроме Татьяны, из особей женского пола вокруг имелись только вороны. От большой любви Матвеенков вроде был застрахован. Но он все-таки умудрился втрескаться в кого-то по уши — в блюдо, название которому натощак придумать можно было не сразу, высыпал весь запас пряностей, в которых фаворировалттерец. От остроты стремились завернуться ногти и кепки.
Кушаньем остались довольны. Матвеенков, с трудом удерживаясь от чоха, героически принимал свое первое таежное творение. После чая беспорядочно улеглись на полу в ожидании мастера. Совершив утренний моцион, в барак вернулся кот. Матвеенков предложил ему перекусить, но кот с вызовом прошел мимо миски и улегся на рюкзаках. Мнение о блюде осталось субъективным. Мастер приплыл на моторной лодке. Он выдал белье и показал, как работать инструментом.
— Адрес запомнить легко. АН-243 дробь 8, запань Пяткое. Письма буду отсылать я. Привозить ответы — тоже, — сказал он на прощание и отбыл на противоположный берег, где неподалеку виднелась деревня Шошки.
Бросились примерять спецодежду. Первый просчет не замедлил обнаружиться — вчера на складе в спешке хватали все подряд, и спецовка оказалась не в пору. Пунтус и Нынкин сидели в своей форме, как в чужом огороде. Усов вставил ремень в две петли брезентовых брюк и затянул на животе. Взрыв хохота смыл с лиственниц стаю ворон. Брюки спокойно стояли сами — настолько они были тверды и велики, а Усов, удерживаемый ремнем, висел в них, как в колодце. Было спорным — касались земли его ноги или нет.
— Не волнуйся, вытащим! — простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.
Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку можно будет закончить только к зиме.
На следующий день норму выработки решили увеличить втрое. Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Бревна являлись ночь напролет, да таких невообразимых пород и сортиментов, что дикари вскрикивали во сне. Самые толстые кряжи снились Фельдману. Он стал потихоньку подкатывать к Матвеенкову на предмет поменяться местами. Скоро Лешу списали с кухни от Татьяны на берег. Обеды и ужины стали принимать вегетарианские направления. Директор леспромхоза правильно пообещал — к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Климцов, имеющий нежные руки, был вынужден сделать изобретение. Рифленые ручки орудий труда стали обматывать тряпками. За догадку ему пообещали, как Бутасову, каменный бюст пятого размера на родине. Но посмертно.
Сам собою сформировался «дикий» стройотряд. Артамонов подал идею. Мучкин приступил к воплощению. Были написаны письма в леспромхозы Коми. В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых нестуденческих работ. Официального вызова конторы прислать не могут. Если студенты отважатся приехать сами, объемы работ им будут предложены какие угодно.
Ни на юг, ни на север билетов не было. Наконец-то попался какой-то дополнительный поезд со студентами-проводниками. Рудик договорился о двадцати вещевых полках по сходной цене. Решетнев на вокзал не явился. После отправления поезда Матвеенков два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет Виктор Сергеича. Долго гадали, что случилось. Решетнев никогда ничего не делал просто так. Но гадание — метод не совсем научный. Оштрафованные за стоп-кран дикари уехали на лесосплав в безвестии.
Матвеенков тосковал глубже всех. За неимением выразительных слов в лексиконе он в течении суток истолковывал печаль механически — легким движением правой связочки он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Через два дня за окном поезда Харьков-Воркута закачалась тайга. Дикари, припав к стеклам, не отрывались от бескрайностей, теряющихся в голубой дымке.
— Давайте как-нибудь себя назовем! — предложил Артамонов.
— Кряжи!
— Золотые плоты!
— Северное сияние!
— Парма! — выкрикнула Татьяна. — По-коми это тайга.
— С чего ты взяла!?
— Откуда тебе известно такое!?
— Я готовилась к поездке.
— Да, «Парма» как раз что нужно, — согласился Рудик.
— Давайте разрисуем куртки! Вырежем трафареты и разукрасим!
Долгожданное утро. Позади две с половиной тысячи километров новых чувств, удивления, красоты и восторга. Позади десятки встречных поездов, мчащихся на сковороды южных побережий.
— Здесь вовсе не глушь, — разочаровалась Татьяна.
— Ты хотела, чтобы электропоезд завез в нехоженый край?
— Я ничего не хочу, просто пропадает эффект первопроходства.
Увесистый замок безо всяких секретов с заданной надежностью охранял контору леспромхоза. Учреждение АН-243 дробь 8 — значилось на двери.
— Не иначе, как зона, — сказал Рудик.
Появился неизвестно где ночевавший сторож и сказал, что начальство туда-сюда будет. Туда-сюда по-местному — около двух часов. Но и это не вечность. Директор леспромхоза замкнул вереницу тянучки конторских служащих.
— Откуда такие орлы?
— Мы вам писали, — полуобиженно произнес Нынкин.
— Нам многие пишут.
— А мы к тому же еще и приехали, — сказал Пунтус.
— Рабсила, в принципе, принимается в неограниченном количестве…
— Как стеклотара в «Науке», — сказал Артамонов.
Директор спросил еще раз, откуда прибыл отряд. Его земляков среди приезжих не оказалось. Директор, уняв географическое любопытство, перешел к делу:
— Кто старший?
— Никто. У нас все равны, — сказал Рудик.
— Так не бывает, надо кому-то бумаги подписывать. Козлов отпущения держут на любой конюшне. Есть у вас какие-нибудь там комсорги или профорги.
— Есть, — сказали Климцов и Фельдман.
Фельдман увязался в отряд исключительно из-за денег, которые, как он считал, на севере можно грести лопатой. Климцов, как он сам объяснил, ни в деньгах, ни в романтике не нуждался — он решил проверить себя. Что это означало, никто не понял.
— Вот и отлично, — сказал директор. — Один будет командиром, другой замом. Сегодня мы отправим вас в верховья окатывать запань.
— Нам бы хотелось на сплав… — сказала Татьяна.
— Это, девушка, и есть сплав. Вернее, одна из его составных частей. При выпуске запани по большой воде половина леса осталась на берегу, на мелях и пляжах. Бревна нужно стащить в реку и проэкспедировать досюда. Основные орудия труда — багор и крюк.
Как их половчее держать в руках, сообразите сразу после первых мозолей. И просьба — не входите ни в какие знакомства с нашими постоянными работниками. После зоны они находятся здесь на поселении. За эту, так сказать, опасность контора будет доплачивать вам пятнадцать процентов. Ты и ты со мной, — указал он на Фельдмана с Климцовым, — оформлять наряд-задание. Остальные — вон к тому сараю получать спецодежду и инструмент, — указал он кивком на покосившийся склад.
— Дожили, — сказала Татьяна, когда все начальство скрылось в конторе.
— Да бог с ними, пусть порезвятся, — сказал Артамонов.
— Мы сюда приехали не о командирах спорить, а работать, — сказал Мучкин.
— Действительно. Тем более, нужны не командиры, а козлы отпущения.
Пополудни водомет вез свежеиспеченных сплавщиков в запань Пяткое. Река имела необычное название Вымь.
— За что ее так нарекли? — мучился Пунтус. — Кого она вспоила?
— Может, это не от слова вымя, а совсем наоборот! - ляпнул Нынкин.
— Разве есть что-нибудь наоборот вымени? — сморщила лоб Татьяна.
— Кто знает, может и есть, — сказал Пунтус. — Чего только не бывает.
Вялость разговора происходила от тридцатиградусной жары. Водомет с трудом забирался в верховья. Фарватер был запуган, как жизнь, — река мелела и загибалась то влево, то вправо. Солнце прыгало с берега на берег. Стоя на палубе, дикари любовались нависавшей над головами тайгой. От тоски Гриншпон запел. В непоправимой тишине его голос казался святотатственным. Откуда у берегов, подмываемых по обыкновенному закону Бэра, взялось столько амфитеатральной акустики? Гриншпон гремел, как ансамбль. Слева по борту открылась полоса бревен, покоящихся частью на воде, частью на берегу.
— Это и есть Пяткое, — сказал катерист Зохер и стал причаливать.
Чем ближе подплывали, тем больше из-за кустов и бревен показывалось бревен. Их количество росло в геометрической прогрессии на каждый метр приближения. Поговорка: большое видится издалека — постепенно сходила на нет. Когда катер ткнулся в берег, количество бревен стало вовсе неимоверным.
— Неужели мы все это окатаем? — приуныла Татьяна, как когда-то в Меловом перед бескрайним картофельным полем.
— Н-да, бревен тьма.
— Мне, так сказать, по первости… — надул бицепсы и трицепсы Матвеенков, — в смысле… поднатужиться.
— По наряд-заданию десять тысяч кубометров, — сказал Фельдман.
— Двести пятьдесят вагонов. По десять на брата, быстро подсчитал Артамонов.
— Может, отказаться? — предложил Климцов. — Это, действительно, невозможно убрать.
— Глазки серунки, ручки грабунки, — сказал Усов.
На берегу виднелись три барака.
— Ваш крайний, — сказал катерист. — Завтра с утра подъедет мастер и все объяснит. — Взревел двигатель, и Зохер был таков.
Барак состоял из двух комнат. По углам валялись матрацы.
— Примерно, по полторы штуки на человека, — на глаз определил Нынкин, всегда ревнительно относившийся ко всем ночлегам и ночевкам.
Солнце как спичками чиркало по воде длинными лучами и скатывалось вниз. Здешний багровый диск был вдвое больше обычного. Его падение за горизонт отслеживалось невооруженным глазом. Минута — и щеки неба натерты бураком заката. В бараке не наблюдалось никаких электричеств. В целях, освещения разожгли под окном костер. Татьяне выделили два матраца. Остальные разделили по-честному. Раскаленная тайга остыла быстро. У Нынкина под утро сработал инстинкт самосохранения. Нарушив равновесность отношений, он стянул с Пунтуса матрац и набросил себе на ноги. Проснувшись от дрожи, Пунтус возвысился до лиризма, проклиная друга, чем навлек много интересных слов со стороны остальных. Сон на свежем воздухе сладок и не взирает ни на какие рассветы. Вороны корчились в гнездах от исконно народных выражений, которых удостоился виновник ложной побудки.
Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все сплавщики. Вместе с ними кот исходил вдоль и поперек берега Выми. Однажды заплыл на бревне в Вычегду, откуда добирался назад полгода. В детстве Пидора кто-то перепутал с бульдогом и оттяпал хвост и уши, что обеспечило ему адскую внешность. Кота никто никогда не кормил. Он сам добывал пропитание. На плавучем бревне держался не хуже мазаевых зайцев и был изощрен в методах ловли рыбы. Мышей и крыс бил как мух. В человеческих компаниях он держался подчеркнуто независимо, ни с кем не заводил дружб, гулял сам по себе.
Кот стал выбираться наружу и завалил труду мисок. Посуда загремела. Густой звук пометался по бараку и, собравшись в комок, выскочил в тайгу.
— Подъем, — скомандовал Рудик и ударил крюком о крюк.
За время сна все стали донорами. Даже Матвеенков. Налившиеся кровью комары образовывали на стенах и потолке сплошной хитиновый покров. Оставшиеся голодными экземпляры звенели так громко, что им в резонанс изредка заходились оконные стекла.
Начали обживать кухню. Татьяна честно призналась, что одной ей не справиться; К ней в помощники навязался Матвеенков, заикнувшись, что запросто может на скорую руку некоторые блюда. При этом он густо-густо покраснел. Как известно, Матвеенков делился всего на две половины: желудок и все остальное. Завтрак, как и полагалось, он всегда съедал сам, обедом никогда не делился с товарищем, и, словно для того, чтобы не отдавать ужин, не имел врагов. Нельзя сказать, что Матвеенков жил кому-то в ущерб, но любые горы мог сдвинуть, только плотно покушав.
Кроме Татьяны, из особей женского пола вокруг имелись только вороны. От большой любви Матвеенков вроде был застрахован. Но он все-таки умудрился втрескаться в кого-то по уши — в блюдо, название которому натощак придумать можно было не сразу, высыпал весь запас пряностей, в которых фаворировалттерец. От остроты стремились завернуться ногти и кепки.
Кушаньем остались довольны. Матвеенков, с трудом удерживаясь от чоха, героически принимал свое первое таежное творение. После чая беспорядочно улеглись на полу в ожидании мастера. Совершив утренний моцион, в барак вернулся кот. Матвеенков предложил ему перекусить, но кот с вызовом прошел мимо миски и улегся на рюкзаках. Мнение о блюде осталось субъективным. Мастер приплыл на моторной лодке. Он выдал белье и показал, как работать инструментом.
— Адрес запомнить легко. АН-243 дробь 8, запань Пяткое. Письма буду отсылать я. Привозить ответы — тоже, — сказал он на прощание и отбыл на противоположный берег, где неподалеку виднелась деревня Шошки.
Бросились примерять спецодежду. Первый просчет не замедлил обнаружиться — вчера на складе в спешке хватали все подряд, и спецовка оказалась не в пору. Пунтус и Нынкин сидели в своей форме, как в чужом огороде. Усов вставил ремень в две петли брезентовых брюк и затянул на животе. Взрыв хохота смыл с лиственниц стаю ворон. Брюки спокойно стояли сами — настолько они были тверды и велики, а Усов, удерживаемый ремнем, висел в них, как в колодце. Было спорным — касались земли его ноги или нет.
— Не волнуйся, вытащим! — простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.
Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку можно будет закончить только к зиме.
На следующий день норму выработки решили увеличить втрое. Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Бревна являлись ночь напролет, да таких невообразимых пород и сортиментов, что дикари вскрикивали во сне. Самые толстые кряжи снились Фельдману. Он стал потихоньку подкатывать к Матвеенкову на предмет поменяться местами. Скоро Лешу списали с кухни от Татьяны на берег. Обеды и ужины стали принимать вегетарианские направления. Директор леспромхоза правильно пообещал — к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Климцов, имеющий нежные руки, был вынужден сделать изобретение. Рифленые ручки орудий труда стали обматывать тряпками. За догадку ему пообещали, как Бутасову, каменный бюст пятого размера на родине. Но посмертно.