Страница:
«Голубая линия»! Рубеж немецкой обороны на Кубани.
Строилась она от Черного до Азовского моря, по плавням и лиманам Кубани, по перекатам и высотам, крутым обрывам и балкам. Фашисты назвали ее «Голубой линией». Голубой цвет – цвет неба, цвет моря в ясную погоду. А море было рядом. По всему было видно, что немцы не только не собираются уходить с Кубани, а наоборот, намереваются прочно обосноваться здесь.
Из Западной Европы спешно перебрасывались свежие части и с ходу выдвигались на Таманский полуостров. В эти еще не битые соединения вливались остатки разгромленных клейстовских войск группы «Юг», танковой армии генерала Руоффа, сильно поредевшего за зимнюю кампанию горноегерского корпуса «Эдельвейс», не считая потрепанных румынских полков.
Как в глазах преступника-взломщика каждый согнутый гвоздь может служить отмычкой любому замку, так и в глазах гитлеровских генералов «Голубая линия» превращалась в универсальную отмычку к воротам Черного и Азовского морей, Крыма и Кавказа. Все подступы к рубежу были густо заминированы, опутаны сплошными заборами из колючей проволоки в четыре кола, затянуты «спиралями Бруно», «пакетами Фельдта», утыканы рогатками, загромождены завалами.
Немецкое командование, стремясь подбодрить свои войска, намеренно распускало лживые слухи о том, что рубеж их сильнее неприступной «линии Зигфрида» на Западе, что это чудо фортификационной техники, что на всякий случай в их тылу через Керченский пролив построен затопляемый мост, а за ним стоит наготове танковая, дивизия «тигров», которая никогда не подпустит русских к морю.
Рубеж, поднимающийся широкой, подковообразной лестницей, был эшелонирован в глубину до сорока километров.
Станицы Киевская, Молдаванская, Ниберджаевская представляли собой опорные узловые пункты. Укрепления поддерживались огромным количеством артиллерии, расположенной на господствующих высотах. Во всем этом нагромождении бетона, земли и стали советским воинам предстояло пробить брешь, выйти на оперативный простор и освободить Тамань.
Стояли ясные, жаркие дни. Было душно. Над укрепленным районом повисла тишина, лишь изредка прерываемая артиллерийскими налетами. Тишина эта была тревожной. Она словно таила в себе накапливающуюся силу грозового разряда.
Советское командование производило последнюю перегруппировку сил, подтягивало авиацию. По всему фронту скрупулезно и долго работали разведчики. Артиллерийские наблюдатели выискивали и наносили на карты новые вражеские огневые точки. Над передним краем вспыхивали короткие,. но яростные воздушные схватки. Это истребители пробовали свои силы и умение, изучали тактику противника, прощупывали его слабые места. Противник был силен. К тому времени в район Керченского полуострова перебазировалась «знаменитая» воздушная дивизия «Удэт», состоявшая из лучших фашистских «ассов», снятая Гитлером с противовоздушной обороны Берлина. Основная масса советской авиации наступления – бомбардировщики и штурмовики – притаилась на полевых аэродромах, готовясь к моменту, когда боевая обстановка потребует максимальной ударной силы для прорыва «Голубой линии».
Штурмовики подполковника Хазарова получили приказ перебазироваться на ближайший к передовой аэродром. На рассвете полк поднялся в воздух и улетел из Тихорецка курсом на юго-запад. Еще только первые лучи солнца прошли над землей, сгоняя со степи фиолетовые тени ночи, а последний самолет заместителя командира полка по политической части Грабова уже приземлился на новой точке и зарулил на стоянку. Аэродром раскинулся на западной окраине станицы, рядом с железнодорожным вокзалом. Это было желтое, выгоревшее под солнцем поле, кое-где покрытое чахлой, пыльной травой. По границам его, разбросанные в шахматном порядке, лежали бурые подковы самолетных капониров с накинутыми на них поверху маскировочными сетями.
После посадки всех эскадрилий Хазаров приказал собрать летный состав полка и, когда летчики и стрелки выстроились, обратился к ним с короткой речью:
– Полк наш вполне готов для выполнения любых заданий командования, – сухо сказал он, оглядывая строй. – Перед штурмовой авиацией нашего фронта поставлена задача – содействовать наземным частям в прорыве линии обороны противника. Задачу эту штурмовики будут выполнять рядом массированных ударов по объектам врага. Подчеркиваю – массированных. Это новое в нашей работе. В операции прорыва будет принимать участие много авиаполков, и это обязывает нас, гвардейцев, действовать в духе наших славных традиций. С завтрашнего дня начнем боевую работу. Летать будем всем полком вместе. Сегодняшний день отводится на осмотр материальной части и предполетную подготовку. Боевые расчеты объявит вечером капитан Рогозин. Время вылета: «эн» плюс четыре ноль-ноль. Начало операции – зашифровано.
Распустив строй, Хазаров вместе с Грабовым ушел на командный пункт.
После завтрака в эскадрильях прошли партийные собрания. Штурманам раздали карты районов, указали запасные аэродромы, сообщили радиопозывные, радиопароли и шифры летчиков. Все принялись за работу. Острый запах нитролака распространился в землянке командного пункта, где шла склейка полетных карт. Все, что было разведано, засечено, сфотографировано авиасъемкой, наносилось на карты в виде значков, кружков, треугольников. Все это заучивалось на память. Техники, как ужи, заползали в самые недоступные уголки машин, проверяли все до последней заклепки. Из трехтонок, подъезжающих к стоянкам, то и дело сгружали бомбы, ракетные снаряды, ящики с боекомплектами. И, наконец, как самый верный признак того, что события вот-вот должны начаться, пришла шифровка. Генерал Гарин передавал дополнительные данные о целях и воздушной обстановке в районе действий.
Время до полудня пролетело незаметно. Воздух полыхал жаром. С утра еще тянул кое-какой ветерок, но затем и он стих, словно устал, разморенный духотой. В горячем безмолвии даже листья на деревьях не вздрагивали. Дым от папирос голубыми паутинками поднимался вверх. Пользуясь свободным послеобеденным часом, летчики отдыхали под камышовым навесом. Недоспавшие ночью развалились на свежескошенной траве. Черный, как жук, Зандаров в промокшей от пота гимнастерке беззлобно поругивал полкового врача Лиса:
– И что за пристрастие у него? Напустит в воду хлорки, противно к бочке подойти… Химдегазатор, а не вода…
Остап, зевнув, толкнул дремавшего рядом Черенка:
– Эй, куме! Пойдем ко мне на стоянку. Микола мой хвастал, что землянку вырыл, что тебе катакомба. Пошли, а то мухи здесь житья не дадут.
– Пошли, – согласился Черенок, надевая фуражку.
– Жора! Пойдем с нами, – позвал Остап Бороду. Борода, не отзываясь, лежал на солнцепеке, бросив на голову белый платок. Мокрая от пота широченная спина его блестела точно полированная. Время от времени он почесывал чубуком трубки подбородок, причмокивал губами и гоготал, перелистывая увесистый том Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», невесть как попавший в полк.
– Не хочет… – подмигнул Остап и добавил вполголоса: – Я его сейчас другим пройму.
– Жора! – позвал он громче. – Пойдем, не то пожалеешь. Микола полное ведро вишен принес! Слышишь?
Но Борода хранил невозмутимое молчание.
– Не действует, – усмехнулся Остап. – Зачитался. Пошли одни.
На стоянке тринадцатого номера мотористы и оружейники заканчивали подготовку машины. Техник-лейтенант Школяр, засучив до локтей рукава, копался в маслофильтре. Увидев подходивших летчиков, он вытер ветошью руки и пошел им навстречу.
– Товарищ лейтенант, экипаж занимается подготовкой матчасти, – доложил он Остапу.
– Как мотор?
– Зверь!
– На затяжеленном винте гонял?
– Обязательно.
– Ну и как?
– Поет…. Скрипка Страдивариуса! – прищелкнул языком техник.
– Поет-то поет, а тянет как?
– Хоть до Берлина! – заулыбался Школяр, ревниво поглядывая на «ил», блестевший свежим лаком.
– Я слышал, ты квартиркой здесь обзавелся? – поинтересовался Остап, подмигивая Черенку.
– Как же! Прошу на новоселье… – пригласил Школяр, отодвигая деревянную крышку в насыпи капонира. Летчики, согнувшись, проникли в дыру.
– О-о… Да здесь настоящее овощехранилище! – засмеялся Остап, протискиваясь вперед.
В узкой, как щель, землянке были устроены короткие нары. В головах вместо подушки лежал чехол от мотора. Стены увешаны пучками полыни.
Черенок потянул носом, интересуясь, зачем понадобилось технику столько полыни. Школяр стал было распространяться о необыкновенных свойствах полыни как средства для отваживания комаров, но Остап с сомнением заметил:
– Напрасны старания. Не поможет…
В землянке было прохладно. Летчики сели на нары. Черенок вынул из кобуры пистолет и принялся за чистку. Остап снял сапоги, бросил на землю чехол от мотора и, блаженно улыбаясь, растянулся. Сверху в крышку постучали. В открывшееся отверстие просунул голову Оленин.
– Можно? – спросил он насмешливо.
– Влезай, только складывайся вчетверо. Место у нас лимитировано, – отозвался Остап.
– Ух, какая благодать! Прямо тебе ледник, – вздохнул Оленин, вытирая мокрый лоб. – Вы сидите здесь, а там гость с визитом прилетел, – кивнул он головой на потолок.
Оленин отодвинул крышку, показал на небо. В голубой синеве парила еле заметная черная черточка, оставляя позади себя белую, медленно тающую полосу.
– Листовки сбросил, – равнодушно сказал Остап. – Поди, призывает переходить фронт, и пропуск, наверное, напечатал. Смотри, смотри, вон они!
Несколько бумажек, покачиваясь в восходящих потоках воздуха, медленно опускались на аэродром. Школяр, выбежав из капонира, поймал листовку и, чиркнув зажигалкой, поднес к огню. Если бы он в этот момент оглянулся назад, то увидел бы, как из соседнего капонира кто-то выбежал, поднял листовку и скрылся обратно в укрытие.
Генерал Гарин, оглушенный громом орудий, напряженно вслушивался в грозную тишину. И вот порывы ветра донесли до него с неба глухой отдаленный рокот. Генерал с удовлетворением взглянул на часы. Рокот нарастал, быстро приближался, становился все отчетливее, громче.
– Ну-ну… Посмотрим теперь, товарищ генерал-майор, на ваших орлов… – услышал он за своей спиной голос командующего артиллерией.
Гарин подал знак радисту, и в ту же секунду в его руках появился микрофон. Голубая синева неба, усеянная движущимися серебристыми черточками, угрожающе гудела. Казалось, что от массы подлетавших машин густеет воздух. Тишина исчезла. «Голубая линия» снова ожила. В небо злобно ударили вражеские зенитки. Штурмовики летели группами в дивизионных колоннах, огромной бесконечной лестницей уступом назад. Цепь самолетов была так длинна, что казалась привязанной одним концом к далекому горизонту, а другим – к вершине стены, построенной из белых, серых и лиловых вспышек разрывов зенитных снарядов. Откуда-то сбоку, со стороны солнца, пронеслась группа поджарых «яков»[12], расчищая путь штурмовикам… В голове колонны штурмовиков летел Хазаровский полк. Гарин включил микрофон:
– Омельченко! Я – Стрела-пять. Работайте по квадрату восемь. В воздухе совершенно спокойно, – произнес он, не спуская глаз с неба.
Это было сказано так буднично и просто, что артиллерийские офицеры, заполнившие наблюдательный пункт, невольно переглянулись.
– Нечего сказать… спокойствие.
– Всего четыре сотни немецких зениток стреляют…
Штурмовики стремительной лавой неслись на станицу. Небо впереди шевелилось, как живое. Разрывы снарядов мечами вскакивали слева, справа, спереди – всюду. Они таяли, расплывались, сливались в куски рыхлой ваты, а на месте их возникали новые – кудрявые фиолетовые, серые. Только в одном месте, впереди, над самой станицей, небо было совершенно чистое, словно образовалась какая-то узкая щель. Флагманский самолет капитана Омельченко первым вошел в этот светлый проход. За ним потянулась вся колонна. Внимание Гарина приковал странный воздушный коридор на пути штурмовиков. Гарин с тревогой смотрел на два рыжих, совершенно круглых дымовых шара, висевших по обеим сторонам щели. Они не разрастались, не таяли.
«Точно столбы у ворот», – мелькнула у него мысль.
Головная четверка «илов» застыла без маневра. Секунды тянулись медленно. Боевой курс! Омельченко прошел между двух рыжих шаров, и вдруг блеснула яркая, ослепляющая молния. Самолет Омельченко взорвался. И в тот же момент вся щель мгновенно стала белой от дыма зенитных разрывов.
– Ловушка… – с болью выдохнул Гарин и быстро скомандовал:
– Горбатые, довернуть вправо! Усилить маневр! Коридор пристрелян!
– Я – Черенков, понял вас! – донесся из эфира голос, и тотчас же последовал короткий властный приказ: – Колонна, слушай мою команду. Я – Черенков, атакую цель! За мной!..
Штурмовики свалились на левое крыло и с воем понеслись вниз. Земля застонала от фугасных бомб. Снаряды и эрэсы рассекали дымный воздух. Самолеты шли на цель все ниже и ниже. Навстречу им тянулись зловещие трассы от «эрликонов». Пыль, брошенная вверх на триста метров, поглотила машины. А голос Черенка спокойно и твердо звучал в мембранах шлемофонов:
– Еще заход, гвардейцы. Отомстим за капитана Омельченко. Атакую! За мной!
И снова штурмовики понеслись к земле. Смутно мелькали зигзаги окопов, земля кружилась, вертелась.
Сбоку от колонны, переворачиваясь с крыла на крыло, проносились на встречных курсах несколько пар «илов». Они летели обособленно, без прикрытия истребителей. Это охотники за зенитками. Их задача: обнаруживать и уничтожать зенитные орудия противника в то время, когда колонна будет «обрабатывать» цели. В числе охотников были Оленин и Зандаров. Летчики пикировали быстро и коротко: очередь из пушек – вывод, выстрел эрэсом – вывод, бомба – вывод. Оленин вошел в азарт боя. Он так увлекся «охотой», что временами забывал следить за воздухом. Вдруг в телефонах тревожный сигнал бортстрелка, предупреждавшего об опасности. Летчик моментально переключил переговорный аппарат на него. – Четыре «месса» сзади, – доложил стрелок.
– Есть сзади! – коротко ответил Оленин и, сбросив последнюю бомбу, крикнул: – Зандаров, ко мне!
– «Та-та-та-та-та-та…», – застучал пулемет бортстрелка. Зандаров развернул свою машину навстречу Оленину, но к его хвосту уже прилип «мессершмитт». Оленин в спешке, не целясь, пустил по нему трассу. Немец исчез. И тут же вместо него появился другой. Оленин нажал гашетки, огрызнулся из пушек. «Почему не стреляет стрелок Зандарова?» – подумал он и в ту же секунду услышал в наушниках голос Зандарова.
– Леня, прикрывай хвост! Пулемет заело…
Атаки немцев участились. Оленин еле успевал маневрировать и отбивать их от машины товарища. В короткие промежутки между атаками штурмовики старались прижаться поближе к передовой, чтобы подвести противника под огонь своих зениток. Но те разгадали их намерение и не давали передохнуть. Пулемет стрелка Зандарова по-прежнему не действовал. Оленин попытался вызвать на помощь «лавочкиных», но в эфире творился такой ералаш, работало одновременно столько передатчиков, что его слабый голос потерялся в этом хаосе. Побитый хвост «ила» Зандарова висел клочьями. Оленин, как только мог, прикрывал его своей боеспособной машиной. Он волчком вертелся в воздухе. Сейчас, как никогда, пригодился его талант истребителя. От крутых виражей, скольжений и разворотов земля кружилась в глазах граммофонной пластинкой.
– Меньше скорость! – закричал в телефон стрелок. Летчик резко убрал газ. Резанула длинная очередь, а за ней возглас досады: «Эх, промазал!». И в тот же миг впереди Оленина пропало небо! «Мессершмитт», не заметив сделанного «илом» маневра скоростью, выскочил по инерции вперед и оказался так близко, что Оленин ясно увидел фигуру немецкого летчика, откинувшегося на бронеспинку, и черный меч, нарисованный на фюзеляже его машины.
«Таран», – молнией пронеслась мысль. Пальцы инстинктивно впились в гашетки, застрочили пушки. Зажмурив глаза, Оленин съежился в ожидании удара. Но… удара не последовало. Прошла секунда, и на месте немецкого самолета повисло распухающее дымное пятно. «Ил», вздрогнув, пронесся сквозь него.
– Есть! – в восторге крикнул Оленин, бросаясь на выручку к Зандарову, которого снова атаковали. Стрелок Зандарова, так и не исправив пулемета, плача от ярости, палил по «мессершмиттам» из ракетницы.
– Зандар! Держись, прикрою! – закричал Оленин. Но вместо ответа Зандарова услышал голос своего стрелка:
– Патроны все…
Оленин чертыхнулся. Пулемет замолчал. Положение стало критическим. Правда, еще можно было попытаться уйти с маневром на малой высоте, но закон боя не позволял сделать этого, когда товарищ находился в опасности. «Сам погибай, но товарища выручай». И Оленин стал выручать. Машиной, телом своим он закрывал Зандарова от вражеских снарядов. С потерей высоты маневр – все более и более затруднялся. К огню «мессершмиттов» сверху прибавился огонь «эрликонов» с земли. Плоскости Оленинской машины вздрагивали. Меткая очередь «мессершмнтта» рванула по хвосту. Руль поворота заклинило. Еще очередь – и машина Оленина, потеряв управление, держалась только на форсированном моторе. Это была уже не боевая машина, а беспомощная мишень. Но вот наконец передний край. Свои. Залп зениток отогнал немцев. «Охотники» пересекли передовую.
– Зандар, лети домой. Я пошел на вынужденную, – крикнул Оленин…
Зандаров отвалил от него, поворачивая вслед за другими «илами». Оленин все больше терял высоту. Он всем телом налегал на ручку, но рулей «не хватало». Цепляясь крыльями за верхушки деревьев у железнодорожного полотна, самолет, казалось, не летел, а полз по ним. Так прошло несколько мгновений. Впереди показалось ровное поле. Штурмовик, не выпуская шасси, плюхнулся на него брюхом. Заскрежетав о землю исковерканным винтом, машина замерла.
Несколько секунд Оленин сидел в кабине недвижим, чувствуя смертельную усталость. Пыль, поднятая самолетом, оседала. В мембранах наушников еще звучали отголоски боя. Бортстрелок Уманский, весь в пыли, в промокшем насквозь от пота комбинезоне, выскочил из машины.
– О! – услышал летчик его короткое испуганное восклицание и, встревоженный, открыл кабину.
Уманский с мертвенно бледным лицом показывал ему на землю.
– Ты чего? – спросил Оленин.
Стрелок молча показал пальцем на бугорки рядом с машиной.
– Что это?
– Минное поле.
Оленин скользнул взглядом по следу, пропаханному самолетом, и молча пожал плечами.
– Почему же мы не взорвались? – удивился Уманский, приходя в себя.
– Успеешь… взорвешься… Таких чудес на свете ежедневно не бывает, – хмуро ответил Оленин и посмотрел на часы. Стрелки показывали, что с начала боя прошло всего лишь тринадцать минут.
– Что же нам теперь делать, товарищ лейтенант? – спросил стрелок.
– А что же нам делать? Сели – значит надо сидеть… Мы теперь, как папанинцы на льдине… Подождем немного. Нашу посадку видели. Придет кто-нибудь из минеров, тогда и выберемся из этого лабиринта, – ответил Оленин, присаживаясь на борт кабины. – Давай вот как сделаем, – сказал он минуту спустя, – достань-ка бортпаек и это самое… антишоковое средство.
Уманский покопался под сиденьем, извлек оттуда металлическую коробку с аварийным запасом продуктов и бутылку, замотанную в тряпку.
– А пить из чего?
– Давай пару гильз из-под снарядов.
Они налили и чокнулись. Латунь гильз мелодично зазвенела.
– Поздравляю, товарищ сержант, с первым боем, – сказал Оленин.
– А вас, товарищ лейтенант, с победой над «мессершмиттом»!
Они выпили. Стрелок открыл банку.
– Опять «второй фронт»… – недовольно поморщился Оленин, накалывая на острие ножа кусок американской тушонки.
На переднем крае послышалась пальба. В зените кружились два «мессершмитта».
– Может, замаскировать машину? Я нарву травы?.. – с готовностью спросил Уманский.
– Не надо. Вокруг мина на мине… Еще трахнет, дура…
– Ну тогда дайте мне листок бумаги, – попросил стрелок.
– Зачем? Порисовать вздумал? – с иронией спросил Оленин.
– Попробую запечатлеть на память, – кивнул Уманский на распластанный самолет.
Взяв планшет летчика, он осторожно прошел вдоль борозды, пропаханной радиатором «ила», достал бумагу, карандаш и присел на траву.
Начинало припекать. Оленин лег в тень. В небе не смолкал рев моторов. На смену штурмовикам покатились волны бомбардировщиков, затем опять потянулись бесконечные эшелоны штурмовиков. Вой бомб, грохот зениток не утихал. Над взъерошенной, развороченной передовой дрожала мутно-рыжая стена пыли. Оленин взглянул на небо. Над самолетом проносились стрижи, и резкий свист их был слышен даже сквозь бесконечный гул разрывов.
«Какая досада, – думал он. – На первом же вылете, в самом начале кампании оказаться чуть ли не сбитым. Да. Неудачи явно преследуют меня…»
Мало-помалу летчика охватила обида. Было жаль новенький только что полученный самолет – этот сложнейший механизм, в который вложили труд многие сотни людей. Засыпанный пылью, весь в пробоинах, лежал он, как рыба, выброшенная на берег. Быть может, этот самолет собирали руки моeго отца – мастера? – думал он, следя взглядом за птицами. – Трудно ему, а не жалуется.
Размышления его прервало урчание летящего снаряда. Следом за ним послышалось клохтанье другого.
– Ложись! – закричал он стрелку.
Уманский вздрогнул, приподнял голову от бумаги.
Метрах в двухстах от них над землей выросли гигантские оранжевые грибы. Опять высоко над головами с шелестом пронеслись тяжелые чушки, и загрохотало. Уманский поднял упавший рядом осколок и, обжигаясь, перебросил его из руки в руку.
– Залезай под крыло! – забеспокоился Оленин. – Эти крупные калибры – подлые штуки… Ахнуть не успеешь.
Уманский всего полгода как закончил архитектурный институт и был призван в армию. Воспитанный в семье, где все, начиная с деда и кончая его внуками, были строителями, где любовь ко всему прекрасному прививалась с детских лет как своеобразный культ, Валентин Уманский всей душой ненавидел разрушения, войну и тех, кто ее навязал. Попав на фронт, он очень остро воспринял все, что увидел своими глазами.
Появление в полку архитектора в должности воздушного стрелка вначале всех удивило, а потом и заинтересовало.
Уманский был из тех, кого легко можно вызвать на откровенность, поговорить по душам о самом дорогом, заветном.
Как-то приятели-стрелки принялись дружески подтрунивать над ним.
– Какой архитектурный стиль самый жизнеспособный – барокко, ампир или, допустим, готический? – спросил с невинной физиономией стрелок Черенка – Горянин.
Уманский с присущим ему достоинством и рассудительностью ответил:
– Жить в веках останется только тот стиль, который гармоничной формой своей будет радовать людские сердца. Это должна быть архитектура пропорциональная, гармоничная, как тело девушки, архитектура, не уничтожающая человека своей несообразностью, а возвышающая его в жизни, вдохновляющая в труде. Это архитектура коммунистического общества.
Сев на своего любимого конька, стрелок стал рассказывать о творениях великих зодчих. Он говорил с таким упоением, что приятели, забыв подтрунивать, слушали его, раскрыв рты.
Уманский любил и умел рисовать, но к своим способностям рисовальщика относился с усмешкой.
– Художник тот, – говорил он, – кто портрет человека с натуры рисует, а я… Мне больше удаются сараи да кустики… и те карандашом…
Сейчас, нанося на бумагу последние штрихи, он вдруг заметил, что на совершенно голом месте, между самолетом и зеленой посадкой, неожиданно вырос новый куст. Мало того, куст двигается.
– Товарищ" лейтенант, что-то ползет к нам!
Оленин повернулся в ту сторону, куда показывал стрелок. Действительно, прямо к ним, покачиваясь, медленно приближался зеленый куст. Впереди него шагал человек. Он часто нагибался, словно разыскивая что-то, втыкал в землю прутик с белой ленточкой, затем махал рукой и двигался дальше.
Строилась она от Черного до Азовского моря, по плавням и лиманам Кубани, по перекатам и высотам, крутым обрывам и балкам. Фашисты назвали ее «Голубой линией». Голубой цвет – цвет неба, цвет моря в ясную погоду. А море было рядом. По всему было видно, что немцы не только не собираются уходить с Кубани, а наоборот, намереваются прочно обосноваться здесь.
Из Западной Европы спешно перебрасывались свежие части и с ходу выдвигались на Таманский полуостров. В эти еще не битые соединения вливались остатки разгромленных клейстовских войск группы «Юг», танковой армии генерала Руоффа, сильно поредевшего за зимнюю кампанию горноегерского корпуса «Эдельвейс», не считая потрепанных румынских полков.
Как в глазах преступника-взломщика каждый согнутый гвоздь может служить отмычкой любому замку, так и в глазах гитлеровских генералов «Голубая линия» превращалась в универсальную отмычку к воротам Черного и Азовского морей, Крыма и Кавказа. Все подступы к рубежу были густо заминированы, опутаны сплошными заборами из колючей проволоки в четыре кола, затянуты «спиралями Бруно», «пакетами Фельдта», утыканы рогатками, загромождены завалами.
Немецкое командование, стремясь подбодрить свои войска, намеренно распускало лживые слухи о том, что рубеж их сильнее неприступной «линии Зигфрида» на Западе, что это чудо фортификационной техники, что на всякий случай в их тылу через Керченский пролив построен затопляемый мост, а за ним стоит наготове танковая, дивизия «тигров», которая никогда не подпустит русских к морю.
Рубеж, поднимающийся широкой, подковообразной лестницей, был эшелонирован в глубину до сорока километров.
Станицы Киевская, Молдаванская, Ниберджаевская представляли собой опорные узловые пункты. Укрепления поддерживались огромным количеством артиллерии, расположенной на господствующих высотах. Во всем этом нагромождении бетона, земли и стали советским воинам предстояло пробить брешь, выйти на оперативный простор и освободить Тамань.
Стояли ясные, жаркие дни. Было душно. Над укрепленным районом повисла тишина, лишь изредка прерываемая артиллерийскими налетами. Тишина эта была тревожной. Она словно таила в себе накапливающуюся силу грозового разряда.
Советское командование производило последнюю перегруппировку сил, подтягивало авиацию. По всему фронту скрупулезно и долго работали разведчики. Артиллерийские наблюдатели выискивали и наносили на карты новые вражеские огневые точки. Над передним краем вспыхивали короткие,. но яростные воздушные схватки. Это истребители пробовали свои силы и умение, изучали тактику противника, прощупывали его слабые места. Противник был силен. К тому времени в район Керченского полуострова перебазировалась «знаменитая» воздушная дивизия «Удэт», состоявшая из лучших фашистских «ассов», снятая Гитлером с противовоздушной обороны Берлина. Основная масса советской авиации наступления – бомбардировщики и штурмовики – притаилась на полевых аэродромах, готовясь к моменту, когда боевая обстановка потребует максимальной ударной силы для прорыва «Голубой линии».
Штурмовики подполковника Хазарова получили приказ перебазироваться на ближайший к передовой аэродром. На рассвете полк поднялся в воздух и улетел из Тихорецка курсом на юго-запад. Еще только первые лучи солнца прошли над землей, сгоняя со степи фиолетовые тени ночи, а последний самолет заместителя командира полка по политической части Грабова уже приземлился на новой точке и зарулил на стоянку. Аэродром раскинулся на западной окраине станицы, рядом с железнодорожным вокзалом. Это было желтое, выгоревшее под солнцем поле, кое-где покрытое чахлой, пыльной травой. По границам его, разбросанные в шахматном порядке, лежали бурые подковы самолетных капониров с накинутыми на них поверху маскировочными сетями.
После посадки всех эскадрилий Хазаров приказал собрать летный состав полка и, когда летчики и стрелки выстроились, обратился к ним с короткой речью:
– Полк наш вполне готов для выполнения любых заданий командования, – сухо сказал он, оглядывая строй. – Перед штурмовой авиацией нашего фронта поставлена задача – содействовать наземным частям в прорыве линии обороны противника. Задачу эту штурмовики будут выполнять рядом массированных ударов по объектам врага. Подчеркиваю – массированных. Это новое в нашей работе. В операции прорыва будет принимать участие много авиаполков, и это обязывает нас, гвардейцев, действовать в духе наших славных традиций. С завтрашнего дня начнем боевую работу. Летать будем всем полком вместе. Сегодняшний день отводится на осмотр материальной части и предполетную подготовку. Боевые расчеты объявит вечером капитан Рогозин. Время вылета: «эн» плюс четыре ноль-ноль. Начало операции – зашифровано.
Распустив строй, Хазаров вместе с Грабовым ушел на командный пункт.
После завтрака в эскадрильях прошли партийные собрания. Штурманам раздали карты районов, указали запасные аэродромы, сообщили радиопозывные, радиопароли и шифры летчиков. Все принялись за работу. Острый запах нитролака распространился в землянке командного пункта, где шла склейка полетных карт. Все, что было разведано, засечено, сфотографировано авиасъемкой, наносилось на карты в виде значков, кружков, треугольников. Все это заучивалось на память. Техники, как ужи, заползали в самые недоступные уголки машин, проверяли все до последней заклепки. Из трехтонок, подъезжающих к стоянкам, то и дело сгружали бомбы, ракетные снаряды, ящики с боекомплектами. И, наконец, как самый верный признак того, что события вот-вот должны начаться, пришла шифровка. Генерал Гарин передавал дополнительные данные о целях и воздушной обстановке в районе действий.
Время до полудня пролетело незаметно. Воздух полыхал жаром. С утра еще тянул кое-какой ветерок, но затем и он стих, словно устал, разморенный духотой. В горячем безмолвии даже листья на деревьях не вздрагивали. Дым от папирос голубыми паутинками поднимался вверх. Пользуясь свободным послеобеденным часом, летчики отдыхали под камышовым навесом. Недоспавшие ночью развалились на свежескошенной траве. Черный, как жук, Зандаров в промокшей от пота гимнастерке беззлобно поругивал полкового врача Лиса:
– И что за пристрастие у него? Напустит в воду хлорки, противно к бочке подойти… Химдегазатор, а не вода…
Остап, зевнув, толкнул дремавшего рядом Черенка:
– Эй, куме! Пойдем ко мне на стоянку. Микола мой хвастал, что землянку вырыл, что тебе катакомба. Пошли, а то мухи здесь житья не дадут.
– Пошли, – согласился Черенок, надевая фуражку.
– Жора! Пойдем с нами, – позвал Остап Бороду. Борода, не отзываясь, лежал на солнцепеке, бросив на голову белый платок. Мокрая от пота широченная спина его блестела точно полированная. Время от времени он почесывал чубуком трубки подбородок, причмокивал губами и гоготал, перелистывая увесистый том Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», невесть как попавший в полк.
– Не хочет… – подмигнул Остап и добавил вполголоса: – Я его сейчас другим пройму.
– Жора! – позвал он громче. – Пойдем, не то пожалеешь. Микола полное ведро вишен принес! Слышишь?
Но Борода хранил невозмутимое молчание.
– Не действует, – усмехнулся Остап. – Зачитался. Пошли одни.
На стоянке тринадцатого номера мотористы и оружейники заканчивали подготовку машины. Техник-лейтенант Школяр, засучив до локтей рукава, копался в маслофильтре. Увидев подходивших летчиков, он вытер ветошью руки и пошел им навстречу.
– Товарищ лейтенант, экипаж занимается подготовкой матчасти, – доложил он Остапу.
– Как мотор?
– Зверь!
– На затяжеленном винте гонял?
– Обязательно.
– Ну и как?
– Поет…. Скрипка Страдивариуса! – прищелкнул языком техник.
– Поет-то поет, а тянет как?
– Хоть до Берлина! – заулыбался Школяр, ревниво поглядывая на «ил», блестевший свежим лаком.
– Я слышал, ты квартиркой здесь обзавелся? – поинтересовался Остап, подмигивая Черенку.
– Как же! Прошу на новоселье… – пригласил Школяр, отодвигая деревянную крышку в насыпи капонира. Летчики, согнувшись, проникли в дыру.
– О-о… Да здесь настоящее овощехранилище! – засмеялся Остап, протискиваясь вперед.
В узкой, как щель, землянке были устроены короткие нары. В головах вместо подушки лежал чехол от мотора. Стены увешаны пучками полыни.
Черенок потянул носом, интересуясь, зачем понадобилось технику столько полыни. Школяр стал было распространяться о необыкновенных свойствах полыни как средства для отваживания комаров, но Остап с сомнением заметил:
– Напрасны старания. Не поможет…
В землянке было прохладно. Летчики сели на нары. Черенок вынул из кобуры пистолет и принялся за чистку. Остап снял сапоги, бросил на землю чехол от мотора и, блаженно улыбаясь, растянулся. Сверху в крышку постучали. В открывшееся отверстие просунул голову Оленин.
– Можно? – спросил он насмешливо.
– Влезай, только складывайся вчетверо. Место у нас лимитировано, – отозвался Остап.
– Ух, какая благодать! Прямо тебе ледник, – вздохнул Оленин, вытирая мокрый лоб. – Вы сидите здесь, а там гость с визитом прилетел, – кивнул он головой на потолок.
Оленин отодвинул крышку, показал на небо. В голубой синеве парила еле заметная черная черточка, оставляя позади себя белую, медленно тающую полосу.
– Листовки сбросил, – равнодушно сказал Остап. – Поди, призывает переходить фронт, и пропуск, наверное, напечатал. Смотри, смотри, вон они!
Несколько бумажек, покачиваясь в восходящих потоках воздуха, медленно опускались на аэродром. Школяр, выбежав из капонира, поймал листовку и, чиркнув зажигалкой, поднес к огню. Если бы он в этот момент оглянулся назад, то увидел бы, как из соседнего капонира кто-то выбежал, поднял листовку и скрылся обратно в укрытие.
* * *
Едва по земле пробежали первые струйки молочного света и из глубоких балок потянул свежий предрассветный ветерок, как оглушительный грохот потряс землю. Шквал огня и железа с воем обрушился на вражеские позиции. «Голубая линия» задрожала, затряслась. Над немецкими окопами поднялись фонтаны земли, багровые шары, гроздья слепящих брызг. Это вступила в действие артиллерия крупных калибров – таранная артиллерия прорыва. Среди неистового грохота еле пробивались нарастающие, яростно фыркающие звуки гвардейских минометов. Так длилось десять, двадцать, сорок минут, час! Когда стало совсем светло, лавина черных огнехвостых снарядов, как стая хищных птиц, низверглась с гремящего неба. Тысячи тонн грунта поднялись к небу. В зоне обстрела уже нельзя было разобрать, где находится запад, где восток. «Голубая линия» кипела, трещала, крошилась, обволакивалась клубами черного дыма. Фашисты были оглушены, придавлены, парализованы. А небо все продолжало посылать смерть и разрушение. Огненный ураган достиг необыкновенной силы, и вдруг все смолкло – как отрезало. Мертвая тишина повисла над землей. Еще раз где-то далеко-далеко бухнула запоздалая пушчонка и, слоено застыдившись своего одиночества, тут же умолкла. Безмолвная истерзанная земля дымилась гарью тротила.Генерал Гарин, оглушенный громом орудий, напряженно вслушивался в грозную тишину. И вот порывы ветра донесли до него с неба глухой отдаленный рокот. Генерал с удовлетворением взглянул на часы. Рокот нарастал, быстро приближался, становился все отчетливее, громче.
– Ну-ну… Посмотрим теперь, товарищ генерал-майор, на ваших орлов… – услышал он за своей спиной голос командующего артиллерией.
Гарин подал знак радисту, и в ту же секунду в его руках появился микрофон. Голубая синева неба, усеянная движущимися серебристыми черточками, угрожающе гудела. Казалось, что от массы подлетавших машин густеет воздух. Тишина исчезла. «Голубая линия» снова ожила. В небо злобно ударили вражеские зенитки. Штурмовики летели группами в дивизионных колоннах, огромной бесконечной лестницей уступом назад. Цепь самолетов была так длинна, что казалась привязанной одним концом к далекому горизонту, а другим – к вершине стены, построенной из белых, серых и лиловых вспышек разрывов зенитных снарядов. Откуда-то сбоку, со стороны солнца, пронеслась группа поджарых «яков»[12], расчищая путь штурмовикам… В голове колонны штурмовиков летел Хазаровский полк. Гарин включил микрофон:
– Омельченко! Я – Стрела-пять. Работайте по квадрату восемь. В воздухе совершенно спокойно, – произнес он, не спуская глаз с неба.
Это было сказано так буднично и просто, что артиллерийские офицеры, заполнившие наблюдательный пункт, невольно переглянулись.
– Нечего сказать… спокойствие.
– Всего четыре сотни немецких зениток стреляют…
Штурмовики стремительной лавой неслись на станицу. Небо впереди шевелилось, как живое. Разрывы снарядов мечами вскакивали слева, справа, спереди – всюду. Они таяли, расплывались, сливались в куски рыхлой ваты, а на месте их возникали новые – кудрявые фиолетовые, серые. Только в одном месте, впереди, над самой станицей, небо было совершенно чистое, словно образовалась какая-то узкая щель. Флагманский самолет капитана Омельченко первым вошел в этот светлый проход. За ним потянулась вся колонна. Внимание Гарина приковал странный воздушный коридор на пути штурмовиков. Гарин с тревогой смотрел на два рыжих, совершенно круглых дымовых шара, висевших по обеим сторонам щели. Они не разрастались, не таяли.
«Точно столбы у ворот», – мелькнула у него мысль.
Головная четверка «илов» застыла без маневра. Секунды тянулись медленно. Боевой курс! Омельченко прошел между двух рыжих шаров, и вдруг блеснула яркая, ослепляющая молния. Самолет Омельченко взорвался. И в тот же момент вся щель мгновенно стала белой от дыма зенитных разрывов.
– Ловушка… – с болью выдохнул Гарин и быстро скомандовал:
– Горбатые, довернуть вправо! Усилить маневр! Коридор пристрелян!
– Я – Черенков, понял вас! – донесся из эфира голос, и тотчас же последовал короткий властный приказ: – Колонна, слушай мою команду. Я – Черенков, атакую цель! За мной!..
Штурмовики свалились на левое крыло и с воем понеслись вниз. Земля застонала от фугасных бомб. Снаряды и эрэсы рассекали дымный воздух. Самолеты шли на цель все ниже и ниже. Навстречу им тянулись зловещие трассы от «эрликонов». Пыль, брошенная вверх на триста метров, поглотила машины. А голос Черенка спокойно и твердо звучал в мембранах шлемофонов:
– Еще заход, гвардейцы. Отомстим за капитана Омельченко. Атакую! За мной!
И снова штурмовики понеслись к земле. Смутно мелькали зигзаги окопов, земля кружилась, вертелась.
Сбоку от колонны, переворачиваясь с крыла на крыло, проносились на встречных курсах несколько пар «илов». Они летели обособленно, без прикрытия истребителей. Это охотники за зенитками. Их задача: обнаруживать и уничтожать зенитные орудия противника в то время, когда колонна будет «обрабатывать» цели. В числе охотников были Оленин и Зандаров. Летчики пикировали быстро и коротко: очередь из пушек – вывод, выстрел эрэсом – вывод, бомба – вывод. Оленин вошел в азарт боя. Он так увлекся «охотой», что временами забывал следить за воздухом. Вдруг в телефонах тревожный сигнал бортстрелка, предупреждавшего об опасности. Летчик моментально переключил переговорный аппарат на него. – Четыре «месса» сзади, – доложил стрелок.
– Есть сзади! – коротко ответил Оленин и, сбросив последнюю бомбу, крикнул: – Зандаров, ко мне!
– «Та-та-та-та-та-та…», – застучал пулемет бортстрелка. Зандаров развернул свою машину навстречу Оленину, но к его хвосту уже прилип «мессершмитт». Оленин в спешке, не целясь, пустил по нему трассу. Немец исчез. И тут же вместо него появился другой. Оленин нажал гашетки, огрызнулся из пушек. «Почему не стреляет стрелок Зандарова?» – подумал он и в ту же секунду услышал в наушниках голос Зандарова.
– Леня, прикрывай хвост! Пулемет заело…
Атаки немцев участились. Оленин еле успевал маневрировать и отбивать их от машины товарища. В короткие промежутки между атаками штурмовики старались прижаться поближе к передовой, чтобы подвести противника под огонь своих зениток. Но те разгадали их намерение и не давали передохнуть. Пулемет стрелка Зандарова по-прежнему не действовал. Оленин попытался вызвать на помощь «лавочкиных», но в эфире творился такой ералаш, работало одновременно столько передатчиков, что его слабый голос потерялся в этом хаосе. Побитый хвост «ила» Зандарова висел клочьями. Оленин, как только мог, прикрывал его своей боеспособной машиной. Он волчком вертелся в воздухе. Сейчас, как никогда, пригодился его талант истребителя. От крутых виражей, скольжений и разворотов земля кружилась в глазах граммофонной пластинкой.
– Меньше скорость! – закричал в телефон стрелок. Летчик резко убрал газ. Резанула длинная очередь, а за ней возглас досады: «Эх, промазал!». И в тот же миг впереди Оленина пропало небо! «Мессершмитт», не заметив сделанного «илом» маневра скоростью, выскочил по инерции вперед и оказался так близко, что Оленин ясно увидел фигуру немецкого летчика, откинувшегося на бронеспинку, и черный меч, нарисованный на фюзеляже его машины.
«Таран», – молнией пронеслась мысль. Пальцы инстинктивно впились в гашетки, застрочили пушки. Зажмурив глаза, Оленин съежился в ожидании удара. Но… удара не последовало. Прошла секунда, и на месте немецкого самолета повисло распухающее дымное пятно. «Ил», вздрогнув, пронесся сквозь него.
– Есть! – в восторге крикнул Оленин, бросаясь на выручку к Зандарову, которого снова атаковали. Стрелок Зандарова, так и не исправив пулемета, плача от ярости, палил по «мессершмиттам» из ракетницы.
– Зандар! Держись, прикрою! – закричал Оленин. Но вместо ответа Зандарова услышал голос своего стрелка:
– Патроны все…
Оленин чертыхнулся. Пулемет замолчал. Положение стало критическим. Правда, еще можно было попытаться уйти с маневром на малой высоте, но закон боя не позволял сделать этого, когда товарищ находился в опасности. «Сам погибай, но товарища выручай». И Оленин стал выручать. Машиной, телом своим он закрывал Зандарова от вражеских снарядов. С потерей высоты маневр – все более и более затруднялся. К огню «мессершмиттов» сверху прибавился огонь «эрликонов» с земли. Плоскости Оленинской машины вздрагивали. Меткая очередь «мессершмнтта» рванула по хвосту. Руль поворота заклинило. Еще очередь – и машина Оленина, потеряв управление, держалась только на форсированном моторе. Это была уже не боевая машина, а беспомощная мишень. Но вот наконец передний край. Свои. Залп зениток отогнал немцев. «Охотники» пересекли передовую.
– Зандар, лети домой. Я пошел на вынужденную, – крикнул Оленин…
Зандаров отвалил от него, поворачивая вслед за другими «илами». Оленин все больше терял высоту. Он всем телом налегал на ручку, но рулей «не хватало». Цепляясь крыльями за верхушки деревьев у железнодорожного полотна, самолет, казалось, не летел, а полз по ним. Так прошло несколько мгновений. Впереди показалось ровное поле. Штурмовик, не выпуская шасси, плюхнулся на него брюхом. Заскрежетав о землю исковерканным винтом, машина замерла.
Несколько секунд Оленин сидел в кабине недвижим, чувствуя смертельную усталость. Пыль, поднятая самолетом, оседала. В мембранах наушников еще звучали отголоски боя. Бортстрелок Уманский, весь в пыли, в промокшем насквозь от пота комбинезоне, выскочил из машины.
– О! – услышал летчик его короткое испуганное восклицание и, встревоженный, открыл кабину.
Уманский с мертвенно бледным лицом показывал ему на землю.
– Ты чего? – спросил Оленин.
Стрелок молча показал пальцем на бугорки рядом с машиной.
– Что это?
– Минное поле.
Оленин скользнул взглядом по следу, пропаханному самолетом, и молча пожал плечами.
– Почему же мы не взорвались? – удивился Уманский, приходя в себя.
– Успеешь… взорвешься… Таких чудес на свете ежедневно не бывает, – хмуро ответил Оленин и посмотрел на часы. Стрелки показывали, что с начала боя прошло всего лишь тринадцать минут.
– Что же нам теперь делать, товарищ лейтенант? – спросил стрелок.
– А что же нам делать? Сели – значит надо сидеть… Мы теперь, как папанинцы на льдине… Подождем немного. Нашу посадку видели. Придет кто-нибудь из минеров, тогда и выберемся из этого лабиринта, – ответил Оленин, присаживаясь на борт кабины. – Давай вот как сделаем, – сказал он минуту спустя, – достань-ка бортпаек и это самое… антишоковое средство.
Уманский покопался под сиденьем, извлек оттуда металлическую коробку с аварийным запасом продуктов и бутылку, замотанную в тряпку.
– А пить из чего?
– Давай пару гильз из-под снарядов.
Они налили и чокнулись. Латунь гильз мелодично зазвенела.
– Поздравляю, товарищ сержант, с первым боем, – сказал Оленин.
– А вас, товарищ лейтенант, с победой над «мессершмиттом»!
Они выпили. Стрелок открыл банку.
– Опять «второй фронт»… – недовольно поморщился Оленин, накалывая на острие ножа кусок американской тушонки.
На переднем крае послышалась пальба. В зените кружились два «мессершмитта».
– Может, замаскировать машину? Я нарву травы?.. – с готовностью спросил Уманский.
– Не надо. Вокруг мина на мине… Еще трахнет, дура…
– Ну тогда дайте мне листок бумаги, – попросил стрелок.
– Зачем? Порисовать вздумал? – с иронией спросил Оленин.
– Попробую запечатлеть на память, – кивнул Уманский на распластанный самолет.
Взяв планшет летчика, он осторожно прошел вдоль борозды, пропаханной радиатором «ила», достал бумагу, карандаш и присел на траву.
Начинало припекать. Оленин лег в тень. В небе не смолкал рев моторов. На смену штурмовикам покатились волны бомбардировщиков, затем опять потянулись бесконечные эшелоны штурмовиков. Вой бомб, грохот зениток не утихал. Над взъерошенной, развороченной передовой дрожала мутно-рыжая стена пыли. Оленин взглянул на небо. Над самолетом проносились стрижи, и резкий свист их был слышен даже сквозь бесконечный гул разрывов.
«Какая досада, – думал он. – На первом же вылете, в самом начале кампании оказаться чуть ли не сбитым. Да. Неудачи явно преследуют меня…»
Мало-помалу летчика охватила обида. Было жаль новенький только что полученный самолет – этот сложнейший механизм, в который вложили труд многие сотни людей. Засыпанный пылью, весь в пробоинах, лежал он, как рыба, выброшенная на берег. Быть может, этот самолет собирали руки моeго отца – мастера? – думал он, следя взглядом за птицами. – Трудно ему, а не жалуется.
Размышления его прервало урчание летящего снаряда. Следом за ним послышалось клохтанье другого.
– Ложись! – закричал он стрелку.
Уманский вздрогнул, приподнял голову от бумаги.
Метрах в двухстах от них над землей выросли гигантские оранжевые грибы. Опять высоко над головами с шелестом пронеслись тяжелые чушки, и загрохотало. Уманский поднял упавший рядом осколок и, обжигаясь, перебросил его из руки в руку.
– Залезай под крыло! – забеспокоился Оленин. – Эти крупные калибры – подлые штуки… Ахнуть не успеешь.
Уманский всего полгода как закончил архитектурный институт и был призван в армию. Воспитанный в семье, где все, начиная с деда и кончая его внуками, были строителями, где любовь ко всему прекрасному прививалась с детских лет как своеобразный культ, Валентин Уманский всей душой ненавидел разрушения, войну и тех, кто ее навязал. Попав на фронт, он очень остро воспринял все, что увидел своими глазами.
Появление в полку архитектора в должности воздушного стрелка вначале всех удивило, а потом и заинтересовало.
Уманский был из тех, кого легко можно вызвать на откровенность, поговорить по душам о самом дорогом, заветном.
Как-то приятели-стрелки принялись дружески подтрунивать над ним.
– Какой архитектурный стиль самый жизнеспособный – барокко, ампир или, допустим, готический? – спросил с невинной физиономией стрелок Черенка – Горянин.
Уманский с присущим ему достоинством и рассудительностью ответил:
– Жить в веках останется только тот стиль, который гармоничной формой своей будет радовать людские сердца. Это должна быть архитектура пропорциональная, гармоничная, как тело девушки, архитектура, не уничтожающая человека своей несообразностью, а возвышающая его в жизни, вдохновляющая в труде. Это архитектура коммунистического общества.
Сев на своего любимого конька, стрелок стал рассказывать о творениях великих зодчих. Он говорил с таким упоением, что приятели, забыв подтрунивать, слушали его, раскрыв рты.
Уманский любил и умел рисовать, но к своим способностям рисовальщика относился с усмешкой.
– Художник тот, – говорил он, – кто портрет человека с натуры рисует, а я… Мне больше удаются сараи да кустики… и те карандашом…
Сейчас, нанося на бумагу последние штрихи, он вдруг заметил, что на совершенно голом месте, между самолетом и зеленой посадкой, неожиданно вырос новый куст. Мало того, куст двигается.
– Товарищ" лейтенант, что-то ползет к нам!
Оленин повернулся в ту сторону, куда показывал стрелок. Действительно, прямо к ним, покачиваясь, медленно приближался зеленый куст. Впереди него шагал человек. Он часто нагибался, словно разыскивая что-то, втыкал в землю прутик с белой ленточкой, затем махал рукой и двигался дальше.