Страница:
– Галина, смотри, кого я привел! Узнаешь? – весело, спросил он, указывая на Корнева.
Девушка посмотрела на майора, лицо которого приобрело такое выражение, словно он пытался вспомнить какую-то сложнейшую формулу артиллерийских расчетов и не мог. Он то своди брови в одну нитку, то вскидывал их вверх, снова сводил и вскидывал и, наконец, уверенно произнес:
– Видел. Точно видел. Но где? Подожди, да ведь это же… черкесская фея!
Галина засмеялась. Она тоже вспомнила артиллерийского капитана, бродившего по госпиталю на костылях.
– Я вас не узнал, а это верный признак того, что вы будете счастливы… – говорил здороваясь Корнев.
– О-о… Я на меньшее и не рассчитываю… – шутя ответила девушка и повернулась к Черенку.
– Ну, говори скорее, не томи… – заторопила она.
– Галя, все хорошо… – взволнованно ответил летчик.
– Ну, а как там у вас на Кубани дела? Как Черкесск? В здравии ли уважаемый хирург? – не унимался Корнев.
– Бомбардир, да подожди ты… – прервал его Черенок. – Тут за минуту всего не расскажешь… А потом мы из помещения только, а Галя совсем замерзла.
– Экий я… – спохватился Корнев. – Она так из феи в снегурочку превратится… Пойдемте… Надеюсь, вы не будете против? – спросил он, обращаясь к девушке.
Девушка непонимающе пожала плечами.
– Нет, Галя не будет против, – ответил за нее Черенок. – Если… конечно, все будет без полной потери ориентировки, как говорит Остап.
– Как без потери ориентировки? – заинтересовался майор.
Черенок усмехнулся.
– Это было давно и скорее всего неправда. Говорят, до революции еще, на заре развития авиации одному пилоту, питавшему неумеренную страсть к винопитию, задали вопрос: какое состояние считает он за полную потерю ориентировки. Тот, опираясь на личный опыт, недолго думая ответил: – «Это, говорит, такое положение в навигации, когда компас разбит, весь спирт из него выпит и экипаж в течение часа не узнает друг друга…»
– Нет… – смеясь сказал майор. – Мы ограничимся более скромной дозой, чем тот дореволюционный летун…
– В таком случае немедленно едемте ко мне, – сказала девушка, – тетя будет очень рада.
– Ну что ж, лучшего и желать нечего. Прошу! – ответил артиллерист, галантно кланяясь и подавая ей руку.
– Ишь ты, а еще закоренелым холостяком отрекомендовал себя, – засмеялся Черенок, беря девушку под руку с другой стороны.
Пристукивая клюшкой, Корнев шагал, стараясь подладиться в такт мелким шажкам девушки, и без конца забрасывал ее вопросами о Черкесске, Кубани, Эльбрусе, словно она только сегодня приехала оттуда.
– Ты так спрашиваешь о Кубани, как будто завтра уезжать туда собираешься, – заметил ему Черенок.
– Завтра не завтра, а уезжать-таки собираюсь и именно на Кубань. Чем место плохое? Скажи?
– А здесь чем тебе плохо?
– Хм-м… Я не говорю, что плохо. Кому что нравится… Жить, конечно, можно везде, работы сколько угодно, но мне все же по душе широкие просторы, чистый воздух, горная вода… В душе я как был сельчанином, так и остался им. Для меня ничего нет лучшего, как под выходной день с ружьем встретить зорьку где-нибудь в зарослях камыша или посидеть на солнышке в тихой заводи с удочкой. Ты, конечно, пока не думаешь об этом, тебе еще Берлин предстоит штурмовать, а я уж отвоевался… Демобилизуюсь к весне и форсированным маршем прямо на Кубань! – сказал с воодушевлением Корнев, открывая перед Галиной дверь в метро.
«Ох, так быстро!.. – с тоской подумала она. – Когда же я вновь увижу тебя, моя короткая радость?» А в голову лезла неотвязная, ненавистная мысль: «А вдруг не увижу?»
И она, противясь всем существом своим этой страшной мысли, вскрикнула: «Нет, нет!» Но едва заговаривала о не покидающих ее тревогах, как Василий останавливал ее. Он убеждал, доказывал, уговаривал, что все обойдется хорошо, и Галина верила. Не столько слова его, сколько голос, уверенный, ласковый, помогал ей не думать о разлуке. Но это длилось недолго. Через минуту она опять мечтала уехать с ним. Как бы она берегла его, защищала там.
– Нет, не жизнь мне без тебя, – неожиданно с болью вырвалось у девушки.
Галина заговорила быстро, точно опасаясь, что не успеет высказаться:
– Ну сколько можно, ну скажи, сколько можно ждать? Ты меня все успокаиваешь, утешаешь, словно я маленькая. Не из оранжереи я, видала войну, знаю. Она порывисто вскинула руки на его плечи и зашептала умоляюще:
– Василек, послушай меня, а может, ты это… – и вдруг, закусив губу, не досказала, только глаза упрямо просили: «Останься со мной, останься, ты воевал много, ведь живет же муж знакомой Фени здесь всю войну…» Но Галина тут же с отвращением топнула ногой, словно хотела раздавить гадкую мысль. Поборов охватившее ее смущение, промолвила; Я хочу сказать, день завтра воскресный… Может быть, завтра уедешь?
Василий понимал Галину и вздохнул. Галина встрепенулась, опустила ресницы.
– Не слушай меня… – прошептала она упавшим голосом. Ей было стыдно своей минутной слабости. – Помолчим лучше, Василек, да?
– Помолчим, – согласился он и нежно поцеловал девушку.
Вдруг они вскочили, оделись и молча убежали, не обращая внимания на Галину тетку, требовавшую садиться обязательно обедать. Через час они скользили по звонкому льду катка, потом сидели в кино, внимательно смотрели на экран, но спроси их, какая демонстрировалась картина, они затруднились бы ответить.
Весь день Черенок был неугомонный, словно стремился в последние минуты впитать в себя все окружающее. Поезд уходил в полночь.
Галина провожала его на вокзал. Вот прозвенел последний звонок. Все провожающие столпились у вагонов, только Василий с Галиной стояли в стороне, будто к поезду не имели никакого отношения. Откуда-то с головы состава донесся переливчатый свисток. Девушка вздрогнула.
– Жди, вернусь, – сказал летчик твердо, так же, как тогда, весной на Кубани. – Вернусь, – повторил он тише и зачем-то снял с головы шапку.
– О, если бы ты знал… – отвечала сквозь слезы Галина. – Что бы ни случилось… – но раздавшийся рев паровозного гудка заглушил последние слова.
Василий чуть побледнел, приник губами к дрожащим губам девушки. Лязгнули буфера вагонов, поплыли в темноте освещенные окна, а он целовал и целовал ее щеки, губы, соленые от слез глаза.
– Скорее, скорее!.. Теперь иди, опоздаешь, – торопила Галина, а руки обвивали его шею. Все быстрее и быстрее стучали колеса.
– До скорой встречи! – крикнул, опомнившись, Василий и прыгнул на площадку последнего вагона.
Чудесный сон кончился…
Спустя три дня «студебеккер», шедший из Волковыска, высадил Черенка на перекрестке дорог, идущих к фронту. Он поблагодарил водителя и, махнув ему на прощание рукой, пошел по направлению к аэродрому. Здесь, в Белостоке, стоял транспортный отряд воздушной армии, и Черенок надеялся свой дальнейший путь до полка совершить на попутном самолете.
Летчики транспортного отряда, везде и всюду летавшие, все и всех знавшие, были весьма популярны среди боевых полков. Многие из них вышли из этих же боевых частей, после того как врачебные комиссии поставили в их летных книжках заключение: «Вести боевую работу противопоказано». Среди них Черенок имел много знакомых. Летчикам было известно, зачем он ездил в Москву, поэтому его появление в общежитии отряда было встречено приветствиями и поздравлениями. Через минуту он уже знал, что полк Хазарова недавно перебазировался, в него прибыла еще одна группа пополнения и что два дня назад командующий армией вручал в полку награды. Черенок спешил в полк, но день оказался настолько нелетным, что даже транспортные самолеты и те не поднимались в воздух. Зима в Белостоке стояла не московская, теплая, хотя снега намело сугробы. Облака ползли чуть не по верхушкам деревьев. Над полями стоял туман. С наступлением темноты в лучах автомобильных фар начинали дрожать маленькие цветные радуги.
На следующее утро погода не изменилась, вылет задерживался на неопределенное время, и Черенок решил добираться до полка с попутными машинами, но к вечеру туман неожиданно рассеялся. Связной самолет поднялся в воздух. Стремясь поспеть к месту засветло, пилот летел на полном газу, но встречный ветер сильно мешал, и самолет только в сумерках приземлился на фронтовом аэродроме. Вытащив из кабины чемодан и сверток с московскими гостинцами, Черенок пожал пилоту руку, и тот затарахтел дальше, на Ломжу. Сумерки уже закрыли далекий лиловый горизонт. Ночь притаилась где-то совсем близко. Темнота с каждой минутой густела.
В землянке командного пункта полка собрался весь летный состав. Долгий день теоретической подготовки закончился, а отбоя все не давали. Долидзе сосредоточенно ковырял кочергой в печурке догоравшие поленья и недовольно ворчал:
– Погода! Плохая погода… Зима! Плохая зима… Сыро, холодно. А у нас в Тбилиси сейчас солнце, мандарины цветут, лимоны…
– Это в январе-то? – скептически усмехнулся Остап. Долидзе не удостоил его ответом.
Хлопнула дверь, и в землянку вошел Черенок.
– Здравствуйте, товарищи! – громко произнес он с порога.
– А-а! О-о!.. Черенок! С приездом! – загудели приветливо голоса. – Ну как? С наградой? Рассказывай, рассказывай, дружище!
Летчики обступили Черенка.
– Товарищи! Во-первых, я должен передать вам всем большой московский привет! И прежде всего от Михаила Ивановича Калинина. Когда в Кремле вручали нам награды, он сказал: «Передайте привет всем вашим товарищам – фронтовикам Скажите им, что мы рады встретить здесь каждого из них».
– Вот это здорово!
– За привет спасибо.
– А еще, друзья, после вручения наград был устроен прием, где нам сказали, что скоро у нас будут такие машины, для которых любой «фоккер» или «месс» – тьфу!
Лицо Оленина засияло.
– Леня, мотай на ус… – пошутил Остап.
– Не перебивай, – остановил его Попов и, обернувшись к Черенку, спросил:
– О чем еще говорили там, на приеме?
– Спрашивали о наших «горбатых», можно ли на них добить немецких. фашистов.
– Можно! Конечно, можно! – раздались дружные возгласы.
– Я так и доложил, – сказал Черенок. – От имени всех дал слово, что добьем. Берлин – теперь наша основная цель!
– Основная – да! Но на завтрашний день цели будут значительно севернее… – раздался сзади голос Хазарова, вошедшего вместе с Грабовым.
Летчики расступились, освобождая проход.
– Здравствуйте, капитан Черенков, – довольно усмехаясь в усы, сказал Хазаров. – Очень хорошо, что приехали вовремя – и, обращаясь уже ко всем летчикам, приказал: – Разверните пятикилометровки района действий. Ставлю боевую задачу на завтра.
Советская Армия уверенно наступала вперед, углубляясь в озерный край Мазурии, и через неделю достигла границы Восточной Пруссии, в районе Янува. 18 января, вопреки хитроумному метеопрогнозу, предвещавшему осадки, день выдался морозный, ясный. С рассвета авиабазы заревели десятками моторов. Теперь уже не было случаев, как в прошлые зимы, когда Хазаров, давая летчикам задание на вылет, косился на телефонный аппарат, связывающий его со стоянками. Теперь он не ожидал тревожного звонка и виноватого голоса авиатехника, сообщающего, что такой-то самолет не удается запустить. Подготовка машин к вылету производилась точно по графику. Аппарат Ляхоьского, усовершенствованный инженерами и распространенный на все полки, действовал безотказно. Никакие морозы не мешали работе, задержек не было, и аэродромные дорожки не переставая, курились снежными вихрями от взлетавших машин.
Хазаров не оговорился, назвав Черенка капитаном. Пока летчик отсутствовал, пришел приказ о присвоении ему очередного звания.
Черенок с группой своей эскадрильи вылетел в разведку. Под крылом самолета проплыла река Нарев. Всего четыре дня назад здесь в сполохах орудийной грозы дрожала и гудела земля, а сейчас глазам открывалась молчаливая, обезображенная взрывами снарядов снежная равнина, запутанная обрывками проволоки, прорезанная черными извилинами бывших окопов, ходов сообщений. Все было мертво, все разрушено, перепахано, сметено огнем. По дорогам двигались на запад танки, самоходки, пушки, автомобили. Наблюдая с высоты, Черенок оценивал обстановку. Настроение экипажей было возбужденным. Час, которого они ждали долгие годы, о котором мечтали еще в Грозном, на Кубани, в Крыму, наступил. Свершилось! В 9 часов 20 минут эскадрилья пересекла прусскую границу. Спустя сорок минут Черенок передавал по радио:
– Орех-шесть, орех-тринадцать, четырнадцать двадцать пять! Я – Черенков, даю разведданные. Внимание! По дорогам севернее Виллинберга вижу густое движение транспорта. На станции три эшелона под парами. Виллинберг горит. Южнее города в трех километрах наблюдаю два ряда траншей, артиллерийские позиции. Обстреливают зенитки.
Дальше голос летчика зазвучал торжественнее:
– Свое вторжение в фашистское логово отметил штурмовым ударом по эшелону на станции Клейн-Шиманен. Эшелон горит. Настроение экипажей бодрое, идем домой.
– Выношу благодарность и поздравляю, – звучал в эфире голос генерала Гарина. – Передайте в хозяйство, чтоб выслали… – но тут в наушниках затрещало так, что Черенок не смог разобрать, кого же надо выслать из «хозяйства». Затем загудел голос Остапа. Он также вел группу с задания и кричал во всю силу легких:
– Орешки, я – Пуля. Бомбил и штурмовал железнодорожный вокзал в городе… в городе этом, как его? Зандаров, как его зовут? Ну, с двумя озерами на окраине… черт побери… тьфу! – в Ор-тель-сбурге! – заорал он и тише уже добавил: – Ну и названия, будь они прокляты…
Спустя несколько минут он догнал Черенка, пристроил к нему свою группу, и они полетели вместе своим излюбленным строем развернутого фронта, крыло в крыло.
Через три дня полк менял базу. В Восточной Пруссии, южнее Алленштейна, есть городишко Гросс-Шиманен. В годы войны возле него размещалась база ночных бомбардировщиков «хейнкель-111» германской авиагруппы Грюнвальд. Аэродром с бетонированными взлетными дорожками раскинулся на опушке лесного массива. На запад, насколько хватал глаз, тянулись леса, белели болота, поднимались остроконечные красные черепичные крыши домов.
По окраине аэродрома к Алленштейну бежало асфальтированное шоссе. Вдоль него на заснеженных полях, в оврагах и кюветах, всюду валялись трупы, опрокинутые пушки, исковерканные «оппели», велосипеды, тачанки с матрацами, полопавшимися перинами, одеялами, подушками. Пух белыми хлопьями носился по ветру, облеплял деревья, слоями покрывал землю так, что его трудно было отличить от снега.
По шоссе группами и в одиночку, в потрепанной и оборванной одежде, проходили с изможденными лицами бывшие военнопленные, освобожденные советскими войсками из фашистских концлагерей. Среди Них были французы, американцы, англичане и сербы, поляки и негры. Вся эта разношерстная толпа, взбудораженная обретенной свободой, шумно двигалась на велосипедах, в каретах, таратайках, а большей частью пешком, таща за плечами свой жалкий скарб. На десятках языков звучал возбужденный говор, раздавались песни. Высокий негр, худой и взъерошенный, с полосатым американским флажком на ранце, с азартом наигрывал на губной гармошке «Катюшу». Поравнявшись с летчиками, стоящими на окраине аэродрома, он оборвал игру и, подняв сжатый кулак, крикнул: «Русс харьош! Русс харьош! Ур-ра!» – и расплылся в улыбке. Затем, продолжая говорить что-то по-своему, вытащил кинжал, снял ранец и, отрезав полосатый лоскуток от висевшего на нем американского флажка, протянул его летчикам.
– Сувенир… сувенир… – жестикулируя твердил он.
– Он просит взамен что-нибудь на память. У них это принято… – пояснил Попов.
Порывшись в карманах и не найдя ничего подходящего для такого случая, Попов вынул из пистолета обойму, достал патрон и протянул его негру.
– Возьми, камрад, может, понадобится в твоей Америке, – сказал он. – Образумишь там какогонибудь…
Негр, очевидно не имеющий ничего против такого пожелания, завязал в уголок флажка сувенир, забросил за спину ранец и подмигнул летчику:
– Русс харьош.
– Хорош, хорош… – похлопал его по плечу Попов.
– Ур-ра! – рявкнул негр и, набрав в грудь воздуха, зашагал вдоль немецкого асфальта под веселые звуки русской «Катюши».
В ожидании очередного вылета Остап стоял у своего самолета и отвечал на приветствия проходивших мимо него бывших военнопленных. Запас иностранных слов у него был весьма ограничен, но и то немногое, что было ему известно, он безбожно путал. Французу кричал «наздар», англичанину «вива», а сербу «гуд бай». Черенок, проходя мимо, сделал ему замечание, что говорит он не то, что надо.
– А пусть разбираются сами, что к кому относится, – ответил Остап. – Сколько этих языков надо знать? Эхо только говорит на всех языках. Попробуй догадайся, какая у кого нация, когда вся Европа двинулась по домам!
В это время на противоположном конце стоянки появилось странное по своему виду сооружение, двигавшееся вдоль стоянки самолетов. Это был несуразный, обвешенный парчой и кистями экипаж, напоминающий не то дилижанс, не то катафалк. На нем возвышалась пирамида из авиационных бомб, а на козлах торжественно восседал ликующий Ляховский. В одной руке он держал вожжи, а в другой увесистую хворостину, которой время от времени стегал по хребту клячи, еле переставляющей ноги.
С трудом удерживаясь от смеха, Черенок строго спросил:
– Откуда катафалк?
– Так точно, товарищ гвардии капитан, катафалк! Используем для нужд авиации. Так сказать, мобилизация внутренних резервов…
– А в каком музее ты достал этого ископаемого одра? – поинтересовался Остап, показывая на клячу.
– Весь экипаж полностью приобретен в похоронном бюро «Братья Швейнкопф и компания»… – невозмутимо ответил Ляховский. – Это известная фирма. У них даже медаль на вывеске нарисована. Снизу гроб, а наверху свечка…
– А я подумал, не Дон-Кихота ли рысак воскрес?
– Нет… Это вы зря, товарищи, – ответил техник. – Коняшка ничего, резвая. Видите, на месте не стоит. Вье-е! – крикнул он на клячу, дергая вожжами, но та даже ухом не шевельнула.
– К русскому языку еще не привыкла. Них фарштее… – объяснил Ляховский и, повернув хворостину толстым концом, вытянул ею по спине клячи. Покачиваясь, катафалк двинулся дальше. От командного пункта через поле с треском и хлопками промчался Оленин на новом трофейном мотоцикле. Развернувшись у своего самолета, он бросил мотоцикл и, застегивая на ходу шлемофон, полез в кабину. Группа его собралась на вылет. Из-за леса послышался отдаленный гул моторов, и через минуту над аэродромом появилась восьмерка подполковника Грабова. Он первый из полка летал сегодня на побережье Балтийского моря. Бои шли под городом Эльбингом. Гвардейцы-севастопольцы снова увидели море.
С моря надвигался циклон Генерал отлично сознавал, что в такую погоду о непрерывном конвейере самолетов не может быть и речи.
– Режет, без ножа режет нас погода, – говорил он. У него было такое ощущение, словно циклон по его личной нераспорядительности сбился с курса и зашел в неположенное место. Командующий медленно отошел от стереотрубы, отдал приказание начальнику артиллерии усилить огонь по квадрату «шесть» и устало потер глаза, затем посмотрел на небо, потом на карту и постучал ногтем по отмеченному на ней квадрату, подкрашенному цветным карандашом:
– Штурмовики твои нужны. Очень нужны…
– Понимаю, товарищ генерал, но погода… Видите, что делается? Не пробьются, – ответил Гарин.
– Вижу… Подкладывает нам свинью немецкая погода. Грохот взрывов, раздавшийся рядом с блиндажом, заглушил его слова. Застучали посыпавшиеся комья земли.
– Нащупывают… – рассеянно произнес Гарин, стряхивая с мехового воротника летной куртки крупинки земли.
Командующий присел на сыпучий песчаный уступ блиндажа. Мысли его были устремлены вперед, в завтрашний день, к дальнейшему наступлению. Находясь здесь, у стен Ноештадта, он уже заранее обдумывал последующий бросок и, склонившись над картой, готовил будущий маневр.
Генерал Гарин пошел на свой пункт наведения. Станция наведения Орех-5, скрытая в лощине, представляла собой все тот же видавший виды поцарапанный осколками «Виллис», заставленный радиоаппаратурой. Радист с готовностью протянул генералу микрофон. Генерал надел наушники и сразу же очутился в привычном ему вихре радиозвуков, в котором даже трудно было разобраться. В наушники сыпались бесконечные вызовы, пароли, позывные. Десятки самолетных радиостанций переговаривались в небе и на земле.
– Восемнадцатый, выпускай шасси… – настойчиво требовал чей-то простуженный, осипший голос, командуя посадкой, должно быть, подбитого самолета… – Так… Подтяни мотором! Спокойно… Хорошо… Теперь начинай добирать ручку, плавнее… Хорошо, хорошо… – и вдруг сердитый окрик: – Куда тянешь? Не тяни! Да не тяни же. Тьфу! Уходи на второй круг!..
Пронзительный скрежет в эфире заглушил охрипший голос командира. Вместо него появился фон более мощного, отлично настроенного на волну передатчика Черенка, вызывающего «лавочкиных» прикрытия:
– Петр! Лысенко! Взлетай, не газуй на земле. Ресурсов до Берлина не хватит. Поднимай своих «москитов»!
Громче и еще ближе передавал Долидзе, попавший со своей группой в сильный зенитный огонь:
– Маневр, «горбатые»! Не зевай, генацвале, кто еще хочет сегодня кушать шашлык!
Явственнее других прозвучали совсем близко позывные Оленина. Гарин включил передатчик и приказал ему пробиться сквозь туман к Ноештадту. Связь была отличная. Оленин что-то пробормотал в ответ, но тотчас же четко и ясно сказал:
Девушка посмотрела на майора, лицо которого приобрело такое выражение, словно он пытался вспомнить какую-то сложнейшую формулу артиллерийских расчетов и не мог. Он то своди брови в одну нитку, то вскидывал их вверх, снова сводил и вскидывал и, наконец, уверенно произнес:
– Видел. Точно видел. Но где? Подожди, да ведь это же… черкесская фея!
Галина засмеялась. Она тоже вспомнила артиллерийского капитана, бродившего по госпиталю на костылях.
– Я вас не узнал, а это верный признак того, что вы будете счастливы… – говорил здороваясь Корнев.
– О-о… Я на меньшее и не рассчитываю… – шутя ответила девушка и повернулась к Черенку.
– Ну, говори скорее, не томи… – заторопила она.
– Галя, все хорошо… – взволнованно ответил летчик.
– Ну, а как там у вас на Кубани дела? Как Черкесск? В здравии ли уважаемый хирург? – не унимался Корнев.
– Бомбардир, да подожди ты… – прервал его Черенок. – Тут за минуту всего не расскажешь… А потом мы из помещения только, а Галя совсем замерзла.
– Экий я… – спохватился Корнев. – Она так из феи в снегурочку превратится… Пойдемте… Надеюсь, вы не будете против? – спросил он, обращаясь к девушке.
Девушка непонимающе пожала плечами.
– Нет, Галя не будет против, – ответил за нее Черенок. – Если… конечно, все будет без полной потери ориентировки, как говорит Остап.
– Как без потери ориентировки? – заинтересовался майор.
Черенок усмехнулся.
– Это было давно и скорее всего неправда. Говорят, до революции еще, на заре развития авиации одному пилоту, питавшему неумеренную страсть к винопитию, задали вопрос: какое состояние считает он за полную потерю ориентировки. Тот, опираясь на личный опыт, недолго думая ответил: – «Это, говорит, такое положение в навигации, когда компас разбит, весь спирт из него выпит и экипаж в течение часа не узнает друг друга…»
– Нет… – смеясь сказал майор. – Мы ограничимся более скромной дозой, чем тот дореволюционный летун…
– В таком случае немедленно едемте ко мне, – сказала девушка, – тетя будет очень рада.
– Ну что ж, лучшего и желать нечего. Прошу! – ответил артиллерист, галантно кланяясь и подавая ей руку.
– Ишь ты, а еще закоренелым холостяком отрекомендовал себя, – засмеялся Черенок, беря девушку под руку с другой стороны.
Пристукивая клюшкой, Корнев шагал, стараясь подладиться в такт мелким шажкам девушки, и без конца забрасывал ее вопросами о Черкесске, Кубани, Эльбрусе, словно она только сегодня приехала оттуда.
– Ты так спрашиваешь о Кубани, как будто завтра уезжать туда собираешься, – заметил ему Черенок.
– Завтра не завтра, а уезжать-таки собираюсь и именно на Кубань. Чем место плохое? Скажи?
– А здесь чем тебе плохо?
– Хм-м… Я не говорю, что плохо. Кому что нравится… Жить, конечно, можно везде, работы сколько угодно, но мне все же по душе широкие просторы, чистый воздух, горная вода… В душе я как был сельчанином, так и остался им. Для меня ничего нет лучшего, как под выходной день с ружьем встретить зорьку где-нибудь в зарослях камыша или посидеть на солнышке в тихой заводи с удочкой. Ты, конечно, пока не думаешь об этом, тебе еще Берлин предстоит штурмовать, а я уж отвоевался… Демобилизуюсь к весне и форсированным маршем прямо на Кубань! – сказал с воодушевлением Корнев, открывая перед Галиной дверь в метро.
* * *
Никогда еще жизнь не казалась Черенку такой полной, такой богатой разнообразными впечатлениями, как в эти короткие дни в Москве. Так много хотелось увидеть, услышать, узнать Все то, от чего он был оторван, о чем так скучал долгие годы там, на фронте, он нашел здесь, в Москве. Но не успел оглянуться, как отпуск кончился, и вот снова нужно уезжать. В день отъезда Василия Галина не пошла в университет. Они сидели у чуть теплой печи и больше молчали, оба грустные перед разлукой. Галина настолько привыкла видеть рядом Василия, чувствовать его внимание, что когда он показал ей билет на поезд, она даже растерялась, словно для нее это было неожиданностью.«Ох, так быстро!.. – с тоской подумала она. – Когда же я вновь увижу тебя, моя короткая радость?» А в голову лезла неотвязная, ненавистная мысль: «А вдруг не увижу?»
И она, противясь всем существом своим этой страшной мысли, вскрикнула: «Нет, нет!» Но едва заговаривала о не покидающих ее тревогах, как Василий останавливал ее. Он убеждал, доказывал, уговаривал, что все обойдется хорошо, и Галина верила. Не столько слова его, сколько голос, уверенный, ласковый, помогал ей не думать о разлуке. Но это длилось недолго. Через минуту она опять мечтала уехать с ним. Как бы она берегла его, защищала там.
– Нет, не жизнь мне без тебя, – неожиданно с болью вырвалось у девушки.
Галина заговорила быстро, точно опасаясь, что не успеет высказаться:
– Ну сколько можно, ну скажи, сколько можно ждать? Ты меня все успокаиваешь, утешаешь, словно я маленькая. Не из оранжереи я, видала войну, знаю. Она порывисто вскинула руки на его плечи и зашептала умоляюще:
– Василек, послушай меня, а может, ты это… – и вдруг, закусив губу, не досказала, только глаза упрямо просили: «Останься со мной, останься, ты воевал много, ведь живет же муж знакомой Фени здесь всю войну…» Но Галина тут же с отвращением топнула ногой, словно хотела раздавить гадкую мысль. Поборов охватившее ее смущение, промолвила; Я хочу сказать, день завтра воскресный… Может быть, завтра уедешь?
Василий понимал Галину и вздохнул. Галина встрепенулась, опустила ресницы.
– Не слушай меня… – прошептала она упавшим голосом. Ей было стыдно своей минутной слабости. – Помолчим лучше, Василек, да?
– Помолчим, – согласился он и нежно поцеловал девушку.
Вдруг они вскочили, оделись и молча убежали, не обращая внимания на Галину тетку, требовавшую садиться обязательно обедать. Через час они скользили по звонкому льду катка, потом сидели в кино, внимательно смотрели на экран, но спроси их, какая демонстрировалась картина, они затруднились бы ответить.
Весь день Черенок был неугомонный, словно стремился в последние минуты впитать в себя все окружающее. Поезд уходил в полночь.
Галина провожала его на вокзал. Вот прозвенел последний звонок. Все провожающие столпились у вагонов, только Василий с Галиной стояли в стороне, будто к поезду не имели никакого отношения. Откуда-то с головы состава донесся переливчатый свисток. Девушка вздрогнула.
– Жди, вернусь, – сказал летчик твердо, так же, как тогда, весной на Кубани. – Вернусь, – повторил он тише и зачем-то снял с головы шапку.
– О, если бы ты знал… – отвечала сквозь слезы Галина. – Что бы ни случилось… – но раздавшийся рев паровозного гудка заглушил последние слова.
Василий чуть побледнел, приник губами к дрожащим губам девушки. Лязгнули буфера вагонов, поплыли в темноте освещенные окна, а он целовал и целовал ее щеки, губы, соленые от слез глаза.
– Скорее, скорее!.. Теперь иди, опоздаешь, – торопила Галина, а руки обвивали его шею. Все быстрее и быстрее стучали колеса.
– До скорой встречи! – крикнул, опомнившись, Василий и прыгнул на площадку последнего вагона.
Чудесный сон кончился…
Спустя три дня «студебеккер», шедший из Волковыска, высадил Черенка на перекрестке дорог, идущих к фронту. Он поблагодарил водителя и, махнув ему на прощание рукой, пошел по направлению к аэродрому. Здесь, в Белостоке, стоял транспортный отряд воздушной армии, и Черенок надеялся свой дальнейший путь до полка совершить на попутном самолете.
Летчики транспортного отряда, везде и всюду летавшие, все и всех знавшие, были весьма популярны среди боевых полков. Многие из них вышли из этих же боевых частей, после того как врачебные комиссии поставили в их летных книжках заключение: «Вести боевую работу противопоказано». Среди них Черенок имел много знакомых. Летчикам было известно, зачем он ездил в Москву, поэтому его появление в общежитии отряда было встречено приветствиями и поздравлениями. Через минуту он уже знал, что полк Хазарова недавно перебазировался, в него прибыла еще одна группа пополнения и что два дня назад командующий армией вручал в полку награды. Черенок спешил в полк, но день оказался настолько нелетным, что даже транспортные самолеты и те не поднимались в воздух. Зима в Белостоке стояла не московская, теплая, хотя снега намело сугробы. Облака ползли чуть не по верхушкам деревьев. Над полями стоял туман. С наступлением темноты в лучах автомобильных фар начинали дрожать маленькие цветные радуги.
На следующее утро погода не изменилась, вылет задерживался на неопределенное время, и Черенок решил добираться до полка с попутными машинами, но к вечеру туман неожиданно рассеялся. Связной самолет поднялся в воздух. Стремясь поспеть к месту засветло, пилот летел на полном газу, но встречный ветер сильно мешал, и самолет только в сумерках приземлился на фронтовом аэродроме. Вытащив из кабины чемодан и сверток с московскими гостинцами, Черенок пожал пилоту руку, и тот затарахтел дальше, на Ломжу. Сумерки уже закрыли далекий лиловый горизонт. Ночь притаилась где-то совсем близко. Темнота с каждой минутой густела.
В землянке командного пункта полка собрался весь летный состав. Долгий день теоретической подготовки закончился, а отбоя все не давали. Долидзе сосредоточенно ковырял кочергой в печурке догоравшие поленья и недовольно ворчал:
– Погода! Плохая погода… Зима! Плохая зима… Сыро, холодно. А у нас в Тбилиси сейчас солнце, мандарины цветут, лимоны…
– Это в январе-то? – скептически усмехнулся Остап. Долидзе не удостоил его ответом.
Хлопнула дверь, и в землянку вошел Черенок.
– Здравствуйте, товарищи! – громко произнес он с порога.
– А-а! О-о!.. Черенок! С приездом! – загудели приветливо голоса. – Ну как? С наградой? Рассказывай, рассказывай, дружище!
Летчики обступили Черенка.
– Товарищи! Во-первых, я должен передать вам всем большой московский привет! И прежде всего от Михаила Ивановича Калинина. Когда в Кремле вручали нам награды, он сказал: «Передайте привет всем вашим товарищам – фронтовикам Скажите им, что мы рады встретить здесь каждого из них».
– Вот это здорово!
– За привет спасибо.
– А еще, друзья, после вручения наград был устроен прием, где нам сказали, что скоро у нас будут такие машины, для которых любой «фоккер» или «месс» – тьфу!
Лицо Оленина засияло.
– Леня, мотай на ус… – пошутил Остап.
– Не перебивай, – остановил его Попов и, обернувшись к Черенку, спросил:
– О чем еще говорили там, на приеме?
– Спрашивали о наших «горбатых», можно ли на них добить немецких. фашистов.
– Можно! Конечно, можно! – раздались дружные возгласы.
– Я так и доложил, – сказал Черенок. – От имени всех дал слово, что добьем. Берлин – теперь наша основная цель!
– Основная – да! Но на завтрашний день цели будут значительно севернее… – раздался сзади голос Хазарова, вошедшего вместе с Грабовым.
Летчики расступились, освобождая проход.
– Здравствуйте, капитан Черенков, – довольно усмехаясь в усы, сказал Хазаров. – Очень хорошо, что приехали вовремя – и, обращаясь уже ко всем летчикам, приказал: – Разверните пятикилометровки района действий. Ставлю боевую задачу на завтра.
* * *
У крепленный район на правом берегу реки Нарев вполне заслуживал данное ему немецким командованием название Твердый орех. Волнистый, усеянный бесчисленным количеством бетонированных ячеек, до отказа набитый солдатами, он был действительно крепким. Созданный гитлеровскими фортификаторами, «орех» этот являл собою неприступную крепость, о которую, по заверениям фашистской газеты «Фелькишер беобахтер», советские войска должны были сломать свои зубы. Однако три месяца назад, в тот самый хмурый октябрьский день, когда ротации «Фелькишер беобахтер» выплевывали пачки пахнущих свежей типографской краской газет с самоуверенными заявлениями геббельсовских пропагандистов, а пресловутый «радиогенерал» Дитмар изощрялся в своем красноречии, – советские войска пробили брешь в немецкой обороне возле города Рожаны. Отдельные части, высадившись на правый берег реки Нарев, создали на нем плацдарм, который явился стартовой площадкой для броска в глубь занятой фашистами польской территории. Утром 14 января плацдарм затрясся от орудийной канонады. Лавина снарядов обрушилась на траншеи врага. Под покровом тумана и дыма советские войска начали штурм «неприступных» укреплений. К исходу дня первый рубеж обороны был прорван, занят город Пултуск. В образовавшуюся щель стремительно ворвались танковые соединения. Твердый орех начал трещать по всем швам и, наконец, развалился на части. За четыре дня войска фронта, расширяя стокилометровый прорыв, продвинулись вперед на сорок километров. Был занят город Прасныш, потом яростно сопротивлявшийся район Млавы, затем танками и мотопехотой захвачен город Плонск.Советская Армия уверенно наступала вперед, углубляясь в озерный край Мазурии, и через неделю достигла границы Восточной Пруссии, в районе Янува. 18 января, вопреки хитроумному метеопрогнозу, предвещавшему осадки, день выдался морозный, ясный. С рассвета авиабазы заревели десятками моторов. Теперь уже не было случаев, как в прошлые зимы, когда Хазаров, давая летчикам задание на вылет, косился на телефонный аппарат, связывающий его со стоянками. Теперь он не ожидал тревожного звонка и виноватого голоса авиатехника, сообщающего, что такой-то самолет не удается запустить. Подготовка машин к вылету производилась точно по графику. Аппарат Ляхоьского, усовершенствованный инженерами и распространенный на все полки, действовал безотказно. Никакие морозы не мешали работе, задержек не было, и аэродромные дорожки не переставая, курились снежными вихрями от взлетавших машин.
Хазаров не оговорился, назвав Черенка капитаном. Пока летчик отсутствовал, пришел приказ о присвоении ему очередного звания.
Черенок с группой своей эскадрильи вылетел в разведку. Под крылом самолета проплыла река Нарев. Всего четыре дня назад здесь в сполохах орудийной грозы дрожала и гудела земля, а сейчас глазам открывалась молчаливая, обезображенная взрывами снарядов снежная равнина, запутанная обрывками проволоки, прорезанная черными извилинами бывших окопов, ходов сообщений. Все было мертво, все разрушено, перепахано, сметено огнем. По дорогам двигались на запад танки, самоходки, пушки, автомобили. Наблюдая с высоты, Черенок оценивал обстановку. Настроение экипажей было возбужденным. Час, которого они ждали долгие годы, о котором мечтали еще в Грозном, на Кубани, в Крыму, наступил. Свершилось! В 9 часов 20 минут эскадрилья пересекла прусскую границу. Спустя сорок минут Черенок передавал по радио:
– Орех-шесть, орех-тринадцать, четырнадцать двадцать пять! Я – Черенков, даю разведданные. Внимание! По дорогам севернее Виллинберга вижу густое движение транспорта. На станции три эшелона под парами. Виллинберг горит. Южнее города в трех километрах наблюдаю два ряда траншей, артиллерийские позиции. Обстреливают зенитки.
Дальше голос летчика зазвучал торжественнее:
– Свое вторжение в фашистское логово отметил штурмовым ударом по эшелону на станции Клейн-Шиманен. Эшелон горит. Настроение экипажей бодрое, идем домой.
– Выношу благодарность и поздравляю, – звучал в эфире голос генерала Гарина. – Передайте в хозяйство, чтоб выслали… – но тут в наушниках затрещало так, что Черенок не смог разобрать, кого же надо выслать из «хозяйства». Затем загудел голос Остапа. Он также вел группу с задания и кричал во всю силу легких:
– Орешки, я – Пуля. Бомбил и штурмовал железнодорожный вокзал в городе… в городе этом, как его? Зандаров, как его зовут? Ну, с двумя озерами на окраине… черт побери… тьфу! – в Ор-тель-сбурге! – заорал он и тише уже добавил: – Ну и названия, будь они прокляты…
Спустя несколько минут он догнал Черенка, пристроил к нему свою группу, и они полетели вместе своим излюбленным строем развернутого фронта, крыло в крыло.
Через три дня полк менял базу. В Восточной Пруссии, южнее Алленштейна, есть городишко Гросс-Шиманен. В годы войны возле него размещалась база ночных бомбардировщиков «хейнкель-111» германской авиагруппы Грюнвальд. Аэродром с бетонированными взлетными дорожками раскинулся на опушке лесного массива. На запад, насколько хватал глаз, тянулись леса, белели болота, поднимались остроконечные красные черепичные крыши домов.
По окраине аэродрома к Алленштейну бежало асфальтированное шоссе. Вдоль него на заснеженных полях, в оврагах и кюветах, всюду валялись трупы, опрокинутые пушки, исковерканные «оппели», велосипеды, тачанки с матрацами, полопавшимися перинами, одеялами, подушками. Пух белыми хлопьями носился по ветру, облеплял деревья, слоями покрывал землю так, что его трудно было отличить от снега.
По шоссе группами и в одиночку, в потрепанной и оборванной одежде, проходили с изможденными лицами бывшие военнопленные, освобожденные советскими войсками из фашистских концлагерей. Среди Них были французы, американцы, англичане и сербы, поляки и негры. Вся эта разношерстная толпа, взбудораженная обретенной свободой, шумно двигалась на велосипедах, в каретах, таратайках, а большей частью пешком, таща за плечами свой жалкий скарб. На десятках языков звучал возбужденный говор, раздавались песни. Высокий негр, худой и взъерошенный, с полосатым американским флажком на ранце, с азартом наигрывал на губной гармошке «Катюшу». Поравнявшись с летчиками, стоящими на окраине аэродрома, он оборвал игру и, подняв сжатый кулак, крикнул: «Русс харьош! Русс харьош! Ур-ра!» – и расплылся в улыбке. Затем, продолжая говорить что-то по-своему, вытащил кинжал, снял ранец и, отрезав полосатый лоскуток от висевшего на нем американского флажка, протянул его летчикам.
– Сувенир… сувенир… – жестикулируя твердил он.
– Он просит взамен что-нибудь на память. У них это принято… – пояснил Попов.
Порывшись в карманах и не найдя ничего подходящего для такого случая, Попов вынул из пистолета обойму, достал патрон и протянул его негру.
– Возьми, камрад, может, понадобится в твоей Америке, – сказал он. – Образумишь там какогонибудь…
Негр, очевидно не имеющий ничего против такого пожелания, завязал в уголок флажка сувенир, забросил за спину ранец и подмигнул летчику:
– Русс харьош.
– Хорош, хорош… – похлопал его по плечу Попов.
– Ур-ра! – рявкнул негр и, набрав в грудь воздуха, зашагал вдоль немецкого асфальта под веселые звуки русской «Катюши».
В ожидании очередного вылета Остап стоял у своего самолета и отвечал на приветствия проходивших мимо него бывших военнопленных. Запас иностранных слов у него был весьма ограничен, но и то немногое, что было ему известно, он безбожно путал. Французу кричал «наздар», англичанину «вива», а сербу «гуд бай». Черенок, проходя мимо, сделал ему замечание, что говорит он не то, что надо.
– А пусть разбираются сами, что к кому относится, – ответил Остап. – Сколько этих языков надо знать? Эхо только говорит на всех языках. Попробуй догадайся, какая у кого нация, когда вся Европа двинулась по домам!
В это время на противоположном конце стоянки появилось странное по своему виду сооружение, двигавшееся вдоль стоянки самолетов. Это был несуразный, обвешенный парчой и кистями экипаж, напоминающий не то дилижанс, не то катафалк. На нем возвышалась пирамида из авиационных бомб, а на козлах торжественно восседал ликующий Ляховский. В одной руке он держал вожжи, а в другой увесистую хворостину, которой время от времени стегал по хребту клячи, еле переставляющей ноги.
С трудом удерживаясь от смеха, Черенок строго спросил:
– Откуда катафалк?
– Так точно, товарищ гвардии капитан, катафалк! Используем для нужд авиации. Так сказать, мобилизация внутренних резервов…
– А в каком музее ты достал этого ископаемого одра? – поинтересовался Остап, показывая на клячу.
– Весь экипаж полностью приобретен в похоронном бюро «Братья Швейнкопф и компания»… – невозмутимо ответил Ляховский. – Это известная фирма. У них даже медаль на вывеске нарисована. Снизу гроб, а наверху свечка…
– А я подумал, не Дон-Кихота ли рысак воскрес?
– Нет… Это вы зря, товарищи, – ответил техник. – Коняшка ничего, резвая. Видите, на месте не стоит. Вье-е! – крикнул он на клячу, дергая вожжами, но та даже ухом не шевельнула.
– К русскому языку еще не привыкла. Них фарштее… – объяснил Ляховский и, повернув хворостину толстым концом, вытянул ею по спине клячи. Покачиваясь, катафалк двинулся дальше. От командного пункта через поле с треском и хлопками промчался Оленин на новом трофейном мотоцикле. Развернувшись у своего самолета, он бросил мотоцикл и, застегивая на ходу шлемофон, полез в кабину. Группа его собралась на вылет. Из-за леса послышался отдаленный гул моторов, и через минуту над аэродромом появилась восьмерка подполковника Грабова. Он первый из полка летал сегодня на побережье Балтийского моря. Бои шли под городом Эльбингом. Гвардейцы-севастопольцы снова увидели море.
* * *
Разрывающиеся снаряды немецкой артиллерии вспыхивали все чаще и ближе к наблюдательному пункту командующего армией. Земля вздрагивала. Всюду на снегу чернели воронки. Бой, длившийся с самого утра, принял затяжной характер. Командующий хмурился. С первого дня наступления он привык чувствовать себя хозяином положения на огневом рубеже. Упорное и бессмысленное сопротивление врага у этого заштатного городка раздражало его. Уже несколько часов, получая донесения своих офицеров, он нетерпеливо посматривал в окуляры стереотрубы, направленной на правый фланг, где одна из дивизий наступала на город. Оттуда, с правого фланга, доносился протяжный, перекатывающийся гром орудий, глухой стрекот пулеметов, чохканье мин. Рядом с командующим, облокотившись на бруствер и приложив к глазам бинокль, стоял Гарин. Пехота продвигалась медленно, постепенно накапливаясь для решающей атаки. Но в самый последний момент молчавшая до сих пор высотка, отмеченная на картах цифрой 103, вдруг ощерилась пулеметным огнем. Атака захлебнулась. Наступающие залегли, срослись с землей. Дым и пыль, смешиваясь с клубившимися облаками, образовали непроницаемую серую завесу, расцвеченную багровыми вспышками взрывов. Генералы, обмениваясь короткими замечаниями, с напряженным вниманием следили за ходом боя. Бесконечно зуммерили телефоны, один за другим прибегали связные. Гарин все дни проводивший у пехотинцев и танкистов, отрывая от бинокля глаза, с досадой посматривал на небо.С моря надвигался циклон Генерал отлично сознавал, что в такую погоду о непрерывном конвейере самолетов не может быть и речи.
– Режет, без ножа режет нас погода, – говорил он. У него было такое ощущение, словно циклон по его личной нераспорядительности сбился с курса и зашел в неположенное место. Командующий медленно отошел от стереотрубы, отдал приказание начальнику артиллерии усилить огонь по квадрату «шесть» и устало потер глаза, затем посмотрел на небо, потом на карту и постучал ногтем по отмеченному на ней квадрату, подкрашенному цветным карандашом:
– Штурмовики твои нужны. Очень нужны…
– Понимаю, товарищ генерал, но погода… Видите, что делается? Не пробьются, – ответил Гарин.
– Вижу… Подкладывает нам свинью немецкая погода. Грохот взрывов, раздавшийся рядом с блиндажом, заглушил его слова. Застучали посыпавшиеся комья земли.
– Нащупывают… – рассеянно произнес Гарин, стряхивая с мехового воротника летной куртки крупинки земли.
Командующий присел на сыпучий песчаный уступ блиндажа. Мысли его были устремлены вперед, в завтрашний день, к дальнейшему наступлению. Находясь здесь, у стен Ноештадта, он уже заранее обдумывал последующий бросок и, склонившись над картой, готовил будущий маневр.
Генерал Гарин пошел на свой пункт наведения. Станция наведения Орех-5, скрытая в лощине, представляла собой все тот же видавший виды поцарапанный осколками «Виллис», заставленный радиоаппаратурой. Радист с готовностью протянул генералу микрофон. Генерал надел наушники и сразу же очутился в привычном ему вихре радиозвуков, в котором даже трудно было разобраться. В наушники сыпались бесконечные вызовы, пароли, позывные. Десятки самолетных радиостанций переговаривались в небе и на земле.
– Восемнадцатый, выпускай шасси… – настойчиво требовал чей-то простуженный, осипший голос, командуя посадкой, должно быть, подбитого самолета… – Так… Подтяни мотором! Спокойно… Хорошо… Теперь начинай добирать ручку, плавнее… Хорошо, хорошо… – и вдруг сердитый окрик: – Куда тянешь? Не тяни! Да не тяни же. Тьфу! Уходи на второй круг!..
Пронзительный скрежет в эфире заглушил охрипший голос командира. Вместо него появился фон более мощного, отлично настроенного на волну передатчика Черенка, вызывающего «лавочкиных» прикрытия:
– Петр! Лысенко! Взлетай, не газуй на земле. Ресурсов до Берлина не хватит. Поднимай своих «москитов»!
Громче и еще ближе передавал Долидзе, попавший со своей группой в сильный зенитный огонь:
– Маневр, «горбатые»! Не зевай, генацвале, кто еще хочет сегодня кушать шашлык!
Явственнее других прозвучали совсем близко позывные Оленина. Гарин включил передатчик и приказал ему пробиться сквозь туман к Ноештадту. Связь была отличная. Оленин что-то пробормотал в ответ, но тотчас же четко и ясно сказал: