Иван Арсентьев
Суровый воздух

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   – Есть! – с восторгом воскликнул летчик-истребитель, снимая пальцы с гашеток пулеметов. «Юнкере», пораженный в бензобак, вошел в свое последнее пике. Летчик взглянул мельком на черный дымный след и с каким-то бесшабашным озорством вычертил в небе замысловатую фигуру. Враг списан в расход. О, это был матерый воздушный волк!
   «Однако где же Черенок?» – тревожно зарыскал по небу истребитель. В сутолоке боя проносились самолеты, но 217-го не было. «Скандал. Потерял ведущего!» – подумал он с досадой. Но тут же успокоил себя: «Все будет в порядке. Внизу свои. Главное сделано – фашист сбит. Первая личная победа!» – и он дал ракету, обозначая себя.
   Но торжествовать победу было рано. Раздался глухой удар. Машину тряхнуло. Мелькнули выдранные клочья хвоста. Земля опрокинулась, закувыркалась. Изувеченный самолет, сверля воздух, падал в пропасть. Скорость стремительно росла. Бронеплитка за сиденьем давила на позвоночник с такой силой, словно вся тяжесть машины повисла на спине. Летчик ухватился за кольцо парашюта, напрягся, вынес ногу за борт и, сгибаясь под бешеным давлением встречного потока воздуха, оттолкнулся от сиденья. Навстречу с невероятной быстротой неслись дымящиеся здания города. Рев мотора пропал. Летчик рванул кольцо. Сверкнули. стропы парашюта, и тут же прямо над головой послышалось басовое гудение, похожее на жужжание шмеля. Летчик поднял голову. Шелковый купол сиял ослепительной белизной, а из-за него выплывало торпедообразное, облизанное тело бомбардировщика. Бомбардировщик вдруг словно отряхнулся, и блестящие капли бомб полетели вниз. И сразу раскаленным, невидимым прутом прожгло бедро летчика.
   Простреленная нога повисла, как мертвая. «Х-рр-р…» – пронесся хрустящий звук, точно над ухом разодрали портянку. «Мессершмитт» с ревом промелькнул рядом, чуть не задев крылом, за ним стреляя – кургузый «ястребок». Летчик успел заметить номер: 217. Это Черенок, его ведущий. Не чувствуя сгоряча боли, летчик съежился в ожидании новой атаки. Но «мессершмитт», а вместе с ним и Черенок исчезли. В бескрайной высоте неба шел бой. Сверкали пулеметные трассы, носились верткие И-16, взблескивали полированные животы «юнкерсов». А внизу раскинулись до мелочей знакомые с детства площади, улицы, парки родного города. Это был веселый, зеленый южный город. Летчик любил его больше всех городов в мире, но теперь он смотрел на него с содроганием. Парашют опускал его на крыши домов. «Амба…» – мелькнуло в голове.
   Парашют скользнул по изодранной осколками стене высокого полуразрушенного дома и, зацепившись стропами за выступ карниза, повис. От удара летчик потерял сознание. Ветер раскачивал его на высоте четвертого этажа. Когда сознание вернулось, то первое, что увидел он, были две зеленые каски, брезентовые жесткие куртки. Бойцы пожарники медленно опускали его вниз по высокой железной лестнице. Легкая лестница под тяжестью трех тел прогибалась и вибрировала. Внизу, вокруг машины скорой помощи, собралась возбужденная толпа. Чей-то высокий голос удивленно воскликнул:
   – Ребята, да ведь это же Ленька Оленин! Сын председателя нашего завкома… Из «Ростсельмаша»…
   – Правда, он… С неба свалился… А отец-то с оборудованием эвакуировался… Он весь в крови! – раздавались голоса.
   Через минуту взвыла сирена, и скорая помощь, подскакивая на побитой мостовой, понеслась вдоль улицы к госпиталю.
* * *
   Очередной налет закончился. «Мессершмитты» с «юнкерсами» исчезли в сизой дымке на западе, истребители ПВО один за другим садились на аэродром, расположенный возле самого города. Оттуда видели, как был сбит самолет Оленина, но что случилось с его напарником Черенком, не знал никто. 217-й на базу не вернулся.
   Кинувшись спасать своего ведомого от неминуемой гибели, Черенок подбил атаковавшего немца. С разодранным элероном, лишенный маневра, тот сразу же метнулся в сторону солнца. Черенок не потерял его в слепящих лучах и продолжал упорно преследовать. Броситься на старом «ишачке», как называли между собой летчики истребитель И-16, вдогонку за скоростным «мессершмиттом-109» – пустая трата времени. Но этот «месс» – дело другое.
   Видя, как дистанция между ними метр за метром сокращается, Черенок не в силах был оторваться и оставить врага недобитым. Тот, видимо, понимал его намерения и выжимал из своей машины все. Так неслись они друг за другом. Вот Черенок уперся лбом в подушки прицела. Четкий силуэт «мессершмитта» постепенно рос. Вот он замер в перекрестке прицела. Нажим на гашетки. Огонь. Но трасса прошла сбоку. Второй нажим, третий… Немец неуловимым скольжением уходил из-под его огня. «Спокойно, подойдем ближе», – сказал сам себе Черенок и тут же увидел вокруг своего самолета кудрявые дымки зенитных снарядов. Увлекшись преследованием, он не заметил, как пересек линию фронта. Стреляли гитлеровцы.
   Почувствовав поддержку своих, фашистский летчик резко пошел на снижение, в расчете на то, что русский отстанет. Это был роковой промах.
   Черенок мгновенно оценил обстановку.
   «Ага…» – прошептал он и, точно повторив маневр противника, всадил на выходе из пикирования длинную очередь в его кабину. «Мессершмитт» судорожно взмыл и через секунду врезался в землю. Черенок, набирая высоту, развернулся назад. Горючего оставалось на дне, только бы до аэродрома дотянуть.
   Все внимание его сосредоточилось на маленькой, голубоватой от фосфора стрелке бензочасов. Она вздрагивала у самого нуля. Бензин кончался. Мотор чихнул раз, сторон и умолк. Винт встал, как палка, лопастью сверх.
   Стало тихо-тихо… Лишь воздух свистел в рулях, да тоненько жужжал вариометр. Самолет быстро терял высоту. Внизу лежала серая земля, изрезанная оврагами. Вдали поблескивала льдом река Миус, а за ней, на горизонте, сквозь морозную дымку проглядывал городок Матвеев Курган.
   Куда приземляться? Неприятный холодок пробежал по спине.
   Когда до земли оставалось рукой подать, летчик рванул рулями, машина взмыла и, потеряв скорость, рухнула с треском на крыло. Черенка вышвырнуло из кабины метров на десять. Вскочил, ощупал себя – цел. Оглянулся – кругом ни души, тихо. Только звонко цокал металл остывающего мотора. Черенок быстро сбросил с себя парашют, дернул кольцо. Шелк белой пеной пополз по земле, окутал самолет. Черенок чиркнул спичкой. «Ну, Василий, теперь тягу», – сказал он сам себе. Шел до темноты, осторожно пробираясь оврагами. Осень в сорок первом году была на юге поздняя. В декабре снег еще не выпадал. По утрам порой начинали кружиться снежинки, но проходил час-другой, и все прекращалось. Земля оставалась черной и мерзлой. Дороги, развороченные в распутицу, так и застыли с ухабами и рытвинами.
   Наступила ночь. Черенок прибавил шагу, чтобы не замерзнуть. Темнота – хоть глаз выколи. Около полуночи вдруг свалился в глубокий ров, расшибся, кое-как выбрался. К утру совсем выбился из сил. Стало светать. Кругом раскинулась голая степь, лишь на горизонте виднелись ряды копен. Черенок подался к ним, дошел, зарылся в солому и скоро уснул. Проснулся от неясного предчувствия какой-то опасности. Зубы стучали от холода. Гнилая солома не согревала. Вдруг где-то совсем рядом заржала лошадь. Черенок замер. Затем тихонько раздвинул солому. Не больше чем в тридцати шагах от него стояла телега, трое немецких солдат в шинелях накладывали солому. Очередь подходила к его копне. «Уйти не удастся – поздно», – быстро прикинул летчик и вытащил пистолет. Вдруг перед ним мелькнула собачья морда и залилась хриплым лаем.
   «Сдохла б ты, проклятая…» – процедил Черенок сквозь зубы.
   Немцы бросили грузить, поглядели в его сторону, и один из них, кивнув на копну, сказал:
   – Это она на мышей…
   – Пошла вон, глупая русская собака! – заорал другой солдат и дал по ней очередь из автомата. Товарищи его засмеялись, вытащили сигареты, закурили. Минут через пять телега застучала по мерзлым бороздам.
   Не теряя времени, Черенок вылез из соломы, продул ствол пистолета и побежал. Но бежать днем по открытому полю вблизи линии фронта, да еще в военной форме, было опасно. Черенок стал пробираться осторожней. Очень хотелось пить. Когда опустились сумерки, он пошел, обшаривая каждую встречную ямку в поисках замерзшей лужи. Наконец перед рассветом под крутым обрывом смутно забелел лед. Это был Миус!
   Забыв об осторожности, Черенок бросился к реке и стал долбить лед рукояткой пистолета.
   Холод сводил челюсти, от льда ныли зубы. Но он глотал кусочек за кусочком и никак не мог утолить жажду.
   Долго сидел в камышах у берега. На той стороне реки виднелся хутор. Судя по тишине, немцев в нем не было. Черенок решил зайти туда, добыть еды, погреться и разузнать у жителей, где проходит передовая, – ночью он слышал канонаду.
   Когда немного рассвело, он выбрался из камыша, вошел в хутор и постучал в дверь крайнего дома. Открыл старик. Неприязненно оглядел Черенка с ног до головы и неохотно пропустил в дверь.
   – Шляется вас тут всяких паразитов… – проворчал он, – нет чтоб воевать, как честные люди… Грейся, да не засиживайся…
   В хате было жарко, тесно. Почти половину ее занимала огромная печь. У стола стояла старуха и разливала по мискам овсяной кисель. У Черенка засосало под ложечкой. Почти двое суток во рту ничего не было.
   – Послушай, папаша, – обратился он к старику, – нельзя ли у тебя чего-нибудь покушать. Я заплачу.
   – Нету, – хмуро ответил хозяин. – Ничего у нас нету. Сами сидим без хлеба. Утром только пятеро таких вот, как ты, ушли. Целую ночь просидели. Грейся да уходи с богом куда знаешь.
   «Ну и вредный же дед», – подумал Черенок, вздыхая и отворачиваясь от вкусно пахнущих мисок.
   «Сказать ему, что я советский летчик, а не какой-то?.. – заколебался он. – Нет. Не скажу. Черт знает, чем он дышит, этот старик?» Черенок присел против горящей печи. Тепло и усталость разморили его. Глаза начали слипаться, он и не заметил, как заснул. Очнулся от голоса старика:
   – Эй, вставай! Разоспался… Иди вон встречай своих благодетелей.
   Черенок вскочил. Старик ткнул пальцем в окно: по дороге в хутор въезжали немецкие машины.
   «Благодетели…» – скривился Черенок, ныряя в дверь, и повернул в степь.
   Километрах в двух от хутора, в ложбине, стоял одинокий сарай без дверей. Черенок подошел, заглянул внутрь – пусто. Вместо потолка заложены прутья акации, а сверху под самую крышу навалена солома. Он вскарабкался наверх, зарылся в солому, согрелся и уснул. Проснулся под вечер, задыхаясь от дыма. «Пожар, – мелькнула мысль. – Немцы подожгли сарай». Только хотел было спрыгнуть вниз, видит сквозь дым: сидят посреди сарая на земле какие-то люди – человек шесть, грязные, оборванные. В середине горит костер, а над ним на куске ржавой жести жарятся кукурузные зерна. «Что за люди? – подумал Черенок. – Откуда они тут взялись?»
   Вдруг снизу раздался голос:
   – Кончайте да пошли скорее. Того и гляди, с часу на час красные появятся. Надо подаваться на Бердянск, а то прямо в Матвеев Курган. Повиниться немецкому коменданту. Он, говорят, хороший. Пропуска дает куда хочешь.
   «Э-э, – подумал Черенок, – вон что вы за фрукты! Дезертиры. Плачет по вас пуля». В это время в сарай вошел еще один человек, поздоровался. Сидевшие посмотрели на него исподлобья, и один из них подозрительно спросил:
   – Здрасте-то здрасте, а вы кто будете?
   – Я, – ответил тот, – так себе, прохожий.
   – Что-то вы, прохожий, не туда забрели, – сказал дезертир. – От дороги отбились далековато…
   – А вы что за люди?
   – Мы от германа, браток, прячемся, от Германа-супостата… – ответил елейным голосом тот, кто предлагал уходить на Матвеев Курган.
   – В таком случае нам бояться друг друга нечего, – обрадовался незнакомец. – Я лейтенант Красной Армии, командир танкового взвода.
   Дезертиры переглянулись, замолчали. Лейтенант присел на корточки у костра и протянул к огню руки. Трое из сидевших поднялись, отошли к двери, о чем-то пошептались и, подкравшись сзади, разом бросились на него.
   Через минуту лейтенант лежал связанный по рукам и ногам, а дезертир с елейным голосом, поправляя на себе растрепанную одежду, самодовольно сказал одному из нападавших:
   – А ты, дурочка, боялся… Вот так с ними надо… Подождем, пока стемнеет, а там прямо без пересадки в Матвеев Курган. За такого командира пропуска дадут хоть до самого Берлина.
   – Псы! Предатели! – рычал лейтенант.
   – Лежи, лежи смирно, товарищ командир… – сказал дезертир. – Лежи, не расстраивай себя. Тебе теперь ни бог, ни черт не помогут, сладкий ты мой.
   Черенок не выдержал Выхватив из кармана пистолет, он прыгнул вниз.
   – Руки вверх! – крикнул он. – Не шевелиться! Дезертиры ошалело подняли руки, застыли на месте.
   Только тот, с елейным голосом, кинулся к двери, но не успел. Черенок выстрелил, и он растянулся у порога.
   – Ложись, кому жизнь дорога! – приказал Черенок сурово и, держа перед собой пистолет наготове, стал развязывать лейтенанта.
   Тот вскочил на ноги.
   – Дай-ка, друг, пистолет, – дернул он за руку Черенка, – я их всех перестреляю.
   Но Черенок покачал отрицательно головой.
   – Нельзя. Пойдем. На шум немцы сбегутся. Пригрозив дезертирам, чтобы не шевелились, пока не досчитают до тысячи, Черенок вместе с освобожденным лейтенантом вышел из сарая. Смеркалось. Они быстро пошли на восток. В неглубокой балке остановились. Спутник Черенка снял свой зипун, расстелил на земле, порылся в подкладке и вынул свернутую в трубку бумажку.
   – Смотри, друг, не сомневайся, – протянул он ее Черенку.
   Черенок расправил твердые корочки удостоверения личности и прочел: «Пучков Сергей Антонович». Черенок назвал себя. Крепко пожали друг другу руки.
   В эту же ночь на рассвете они с трудом перешли линию фронта…
* * *
   Утро весело постучалось в окна большого тылового госпиталя, разбудив раньше обычного его обитателей. Раненые распахивали окна, и медовый аромат перезревшего инжира заглушал даже прочно устоявшийся запах хлороформа и камфары. Начиналась обыденная госпитальная жизнь. Младший лейтенант Леонид Оленин, покончив с завтраком, вошел в свою палату.
   – Ну, друзья, – весело крикнул он, открывая дверь, – выруливаю на старт… Меня выписывают.
   – Уже? – сразу повернулись к нему все в палате.
   – Да. На фронт. В истребительный полк, – с самодовольным видом ответил Оленин.
   – Что ты?! А как же с кровяным давлением? Ординатор же говорил, что летать тебе больше не придется.
   – Подумаешь, повышенное давление! – небрежно бросил Оленин. – Давление понизится. Пройдет. У нашего брата летчика здоровье железное. Вот вам, пожалуйста: пришел я сюда позже всех вас, а выписываюсь раньше.
   Распрощавшись с товарищами, Оленин вышел из палаты. Через час он с вещевым мешком в руке, опираясь на палку, осторожно шел по улице. Из-под синей с голубым кантом пилотки выбивались короткие пряди белокурого чуба.
   Обходя встречных, Оленин окидывал их рассеянным взглядом человека, сосредоточенно обдумывающего что-то весьма важное. А подумать ему было о чем. Дела его были далеко не так блестящи, как он их представил своим товарищам. Врачебная комиссия признала Оленина непригодным к летной службе. И это в тот момент, когда он только что по-настоящему начал постигать «змеиную мудрость войны»…
   Молодой летчик понимал, что во всем происшедшем был виноват он сам. Немецкий истребитель сбил его потому, что он, Оленин, вел себя в бою, как самонадеянный глупый мальчишка, допустил ряд непростительных ошибок. Первая ошибка заключалась в том, что, бросив свое звено и погнавшись за «юнкерсом», он нарушил священное правило советских летчиков – «взаимное чувство крыла». Вогнав фашиста в землю, он не возвратился тут же к своим товарищам, а стал брыкаться и кувыркаться в воздухе, как теленок на лужайке. Вообразил себя неуязвимым. Это была вторая ошибка. За двумя первыми последовала третья. Выбросившись с парашютом, он тут же открыл его, словно приглашал гитлеровцев: «Бейте меня… Лучшей мишени вам все равно не найти…».
   Лежа на госпитальной койке, Оленин восстанавливал в своей памяти схватки, из которых победителями выходили его старшие товарищи, эпизоды боев, в которых победу решали исключительное мастерство и взаимная выручка летчиков. Сейчас, имея в кармане заключение врачебной комиссии, он не мог смириться с мыслью, что ему придется летать на каком-нибудь тыловом аэродроме, а может быть, и совсем не летать! Нет! Он по призванию истребитель и к тому же скоростник! Надо найти «обходный маневр», чтобы избежать неприятных объяснений в отделе кадров с дотошными штабистами и добиться назначения в истребительный полк.
   Занятый своими мыслями, Оленин шел по улице. Он настолько погрузился в свои думы, что даже перестал опираться на палку.
   Ему предстояло добраться до Грозного. Поездом ехать не хотелось – требование на железнодорожный литер только до Баку, а дальше, до фронта, оставалось еще более восьмисот километров.
   «Эх, улететь бы самолетом!..» – вздохнул он.
   Но осуществить это было трудно. Оленин знал, что возле городка есть аэродром учебно-тренировочного полка, но знакомых там никого Надежды на то, что кто-нибудь из пилотов, улетая на фронт, возьмет его с собой, было мало.
   «Все-таки, – решил он, – чем сидеть на станции и дожидаться поезда, лучше зайти на аэродром. Будь что будет».
   Нечаянно взгляд остановился на палке, которую он держал в руке. Сбавил шаг, посмотрел вокруг и, размахнувшись, швырнул ее в кювет.
   «Не хватало еще с эрзац-ногой таскаться», – хмуро усмехнулся он и, закурив папиросу, стал спускаться к реке.
   От выпавших в горах дождей Кура побурела. Паромщик, босоногий загорелый парень, балагурил с колхозниками, придерживая одной рукой руль, а другой энергично жестикулируя. Паром, весь уставленный повозками с мешками и огромными корзинами с хлопком, покачиваясь и скрипя, медленно скользил по воде вдоль ржавого троса, перекинутого на левый берег.
   Летчику не терпелось. Не дожидаясь, пока установят сходни, он прыгнул на берег и тотчас же споткнулся: рана в ноге все еще давала о себе знать.
   Недалеко от реки, на солончаковой равнине, покрытой рыжей, похожей на морские водоросли травой, расположился аэродром. На командном пункте, куда зашел Оленин, было тихо. Склонив над столом голову, дремал дежурный. От стука в дверь он очнулся, вскочил и недовольным взглядом окинул вошедшего, затем, выслушав его и проверив документы, ответил:
   – В одиннадцать ноль-ноль на Грозный должен лететь ТБ[1]. Он повезет летчиков из тренировочного полка на фронт. Если вам удастся договориться с командиром корабля, можете улететь с ними. Больше помочь ничем не могу – экипажи перелетных машин нам не подчинены. У них свой командир – капитан Поляков. Да он сам должен скоро сюда зайти за полетным листом. Садитесь пока, – пригласил дежурный Оленина, – расскажите новости. Давно с фронта? На чем летали?
   – С фронта? – переспросил Оленин. – Вообще давненько… До госпиталя был истребителем, а сейчас и сам не знаю, кем буду. Справку врачи дали такую, что с ней и к аэродрому, пожалуй, близко не подпустят.
   – Почему? – разглядывая его, спросил дежурный. – Вид у вас нельзя сказать чтобы плохой…
   – Э! Не в том дело! – воскликнул Оленин. – Быть в воздухе, видите ли, противопоказано мне. Врачи пророчат карьеру сторожа на птицеферме. Но я решил сделать по-другому, – оживился он. – Врачам я так и заявил, что не пройдет и полмесяца с этого самого дня, как я рубану «мессершмитта». Обязательно!
   – А если удастся рубануть пару «мессершмиттов», так будет вдвое лучше! – неожиданно раздался позади чей-то голос, и Оленин, оглянувшись, увидел улыбающегося незнакомого капитана, входящего в землянку.
   – Вот и капитан Поляков, – представил его дежурный. – А этот товарищ, – показал он на Оленина, – из госпиталя. Просит довезти до Грозного, в штаб армии.
   – Ну что ж, место на борту найдется.
   – Вот спасибо вам! – обрадовался Оленин.
   – Чего там – люди свои, – улыбнулся капитан. – Сейчас и полетим.
   Капитан получил полетные документы, прогноз погоды по трассе и в сопровождении нового пассажира покинул командный пункт.
   – Кстати, – обратился он к Оленину, – я могу доставить вас только до фронта, а в штаб армии придется вам добираться другим транспортом. Посадку я сделаю в расположении дивизии штурмовиков. Мне кажется, для вас было б лучше попасть прямо в действующее соединение, чем доказывать свою правоту в штабах.
   Разговаривая, они подошли к огромному бомбардировщику, под крыльями которого на траве расположилась группа летчиков, ожидающих вылета.
   Один из них особенно бросился Оленину в глаза своим внушительным сложением, могучими плечами, туго обтянутыми выгоревшей гимнастеркой. Из-за черной курчавой бороды, подстриженной полукругом, он казался издали мужчиной солидного возраста. Но достаточно было подойти поближе, как лицо его оказывалось совсем юным.
   Слева от чернобородого, растянувшись на земле во весь рост, лежал худощавый летчик в серой коверкотовой гимнастерке. Длинные пряди слипшихся от пота светлых волос свисали ему на лоб. Из-под них выглядывал кончик облупленного, покрытого веснушками носа. По веселому с лукавинкой взгляду, по смешанной хлесткой речи можно было определить в нем жителя юга Украины. В этом еще больше убеждали его очень звучные имя и фамилия – Остап Пуля, напоминавшие чем-то имена и прозвища гоголевских запорожцев.
   Чувствовалось, что эти двое были в центре внимания остальных летчиков.
   Чернобородый, равнодушно посматривая кругом, время от времени запускал руку в вещевой мешок, извлекал оттуда очередной сухарь и окунал его в банку со сгущенным молоком, зажатую между колен. Повертев им там, он вынимал сухарь и отправлял его в рот, аппетитно хрустя и причмокивая.
   – Всегда ты, Остап, подтруниваешь. – донесся до Оленина его густой, низкий голос. – Завидуешь аппетиту моему, потому что сам худосочный.
   – Может, поборемся, Жора? – вызвался Остап.
   – Куда тебе бороться! – ухмыльнулся чернобородый и безнадежно махнул рукой. – Надо раньше пуда два витаминов съесть…
   – Жора, а ведь излишний аппетит тоже к добру не приводит. Человек быстро стареет.
   – Да и другие неприятности случаются, – произнес кто-то назидательным тоном.
   – Еще бы! – приподнимаясь на локтях, подхватил Остап. – В нашей авиашколе тоже учился один такой малый. Любил, грешный, поесть. Однажды с ним приключилась жуткая история.
   – Выдумывай, – буркнул чернобородый, бросая опустевшую банку.
   – Ну вот, – продолжал Остап, – приехала раз к нему жена и привезла с собой сала. Здо-о-ровый кусок! Решила мужа порадовать. Ну, тот не растерялся. Так на него приналег, что скоро молодца стало наизнанку выворачивать. А утром, как на грех, полеты на полигон[2] на бомбометание. Поднялся малый в воздух…
   Конца «жуткой истории» Оленин недослушал. Раздалась команда: «От винтов!» Моторы заревели, и все поспешно полезли в машину.
   В пути Оленин познакомился со своими спутниками. Это были молодые пилоты, не так давно выпущенные из летных школ или переподготовленные в запасных полках. Чувствовалось, что между ними существовала дружба, немного грубоватая, но искренняя мужская дружба.
   Товарищи, так не схожие между собой по характеру, хорошо понимали и дополняли друг друга.
   Самолет, лениво покачиваемый потоками воздуха, подлетал к Дербенту. Оленин пробрался через узкую дверцу в обширную штурманскую рубку. Там было значительно прохладнее. В открытую форточку врывался свежий ветер, пропитанный запахами моря. Справа под крылом голубел Каспий. Оленин присел рядом с чернобородым, фамилия которого, как нельзя кстати, соответствовала его внешности – Борода. Как ни храбрился Оленин, как ни ободрял себя, сомнения все же не покидали его. Решившись, он заговорил с Бородой и чистосердечно рассказал ему о своем положении.
   – Куда податься, к кому обратиться – ума не приложу. Как вы думаете, реален мой план?
   Борода улыбнулся, посоветовал ему не мудрствовать, а рассказать все начистоту командиру той дивизий, куда они летят.
   – Генерал сам заслуженный летчик, – сказал он. – Герой Советского Союза. Он поймет летчика. Возможно, даже сам решит, куда вам податься. Унывать нечего. Такая болезнь, как у вас, быстро появляется, но быстро и уходит. А лучше всего проситесь к нам на штурмовики. Высота нам не требуется. Вместе воевать будем, фашистов рубить. Серьезно! А подлечитесь – перейдете обратно на истребитель…
   Оленин смотрел на белесые, словно застывшие гребни морских волн, на мелькавшие точки чаек, купающихся в теплом мареве, и, задумавшись, молчал.
* * *
   Получив направление в полки, вновь прибывшие шумной толпой вывалились из штаба дивизии. Свежий ветер заставлял плотнее кутаться в шинели, застегивать крючки воротников. В ожидании вызванных из полков автомашин летчики пристроились на ступеньках веранды бывшего дома отдыха, в котором расположился штаб.
   Над деревьями, окружавшими здание, один за другим проходили «илы»[3]. Подняв головы, летчики провожали глазами каждую машину. Рев моторов постепенно стихал. Внезапно он снова возник – метрах в пятидесяти от земли появился еще один самолет. Черенок, закусив мундштук папиросы, с тревогой поднялся с крыльца. Неприятный звук захлебывающегося мотора нарастал. Харкая копотью цилиндров, самолет медленно полз, оставляя в небе черную кудреватую полосу дыма. Обшивка хвостового оперения была разодрана в клочья. Из центроплана одиноко свисла выпавшая нога шасси. «Не дотянет», – с волнением подумал летчик и тут же услышал за спиной голос штабного офицера: