Страница:
Остап подсунул под бомбу козелок, приподнял ее ломиком и, ослабив тросы, уложил их на место.
– Действуй, Маша! – подмигнул он, вытирая тряпкой руки.
– Я не Маша, а Татьяна, – ответила девушка, и глаза ее улыбнулись.
– Та-ня? – протянул летчик. – Ну, а я – Остап. Остап Пуля. Вот мы и познакомились.
Критический взгляд оружейницы скользнул по сухощавой фигуре Остапа. Помолчав немного, она спросила:
– Вы, наверное, механиком работали?
– Никак нет, Танюша. Слесарь. Слесарь седьмого разряда. А вы?
Таня попала в армию из колхоза. Работа в колхозе у нее была скромная, спокойная. Какие особенные тревоги могут быть у двадцатилетнего счетовода? Но началась война. Колхозы со Смоленщины эвакуировались на восток. Таня посадила мать в эшелон, а сама явилась в военкомат с просьбой направить ее на передовую. На передовую ее не отправили, но девушка стала оружейницей на штурмовиках.
Тане нравился Остап, нравились даже его суховатые плечи, выступающие острыми углами под гимнастеркой, нравились остроумные шутки, всевозможные забавные истории, которые он рассказывал в кругу товарищей. От него веяло неугасимым весельем, радостной энергией.
Отношения между ними были простые, дружеские. Молодой лейтенант держал себя ровно, не пытаясь произвести впечатление на девушку, и от этого ей было и радостно, и тревожно, и немножко грустно. Теперь, видя его перед собой, она смущенно опустила глаза.
– Ты сказал, что там, в Дигоре, ты боялся одиночества, а сейчас чего боишься? – шутливо спросила она.
– Тебя боюсь, Танюша.
– Разве я такая страшная?
– Нет, что ты! Не потому. Даже совсем наоборот. Но ты мне сейчас такую отчаянную головомойку устроила, что я просто опасаюсь за судьбу моего чуба. А вдруг мне ежедневно придется претерпевать подобные экзекуции, – говорил Остап и все смотрел на Таню.
Девушка покраснела от такой шутки, нахмурила брови, нагнулась и принялась вытирать разбрызганную по полу воду, а Остап стоял, любуясь ее ловкими движениями.
– Остап, а ты слышал, – спросила она минуту спустя, – из дивизии передавали, что в Моздоке ночники убили Клейста? Насмерть!
– Ну и черт с ним! – сказал Остап. – Давно пора. Пусть знают, что здесь им не французская Ривьера, а Кавказ! Ах, Таня, какое удивительное место обнаружил я возле Дигоры… Эх! Не будь войны, до сих пор бы и не вылез из того ущелья! Закончится война, я обязательно покажу тебе и старый карагач и ручеек на дне. Придет то время, Танюша, придет…
И вот 23 декабря началось…
На командном пункте у начальника штаба Гудова, углубившись в пеструю от цветных пометок карту, сидел командир полка Волков. За время войны перед его глазами прошло немало таких карт. Еще в первые месяцы тяжелых боев и отступлений ему не раз приходилось, перелетая на очередную базу, с болью в сердце отрывать от карт листы с нанесенными на них западными районами оставленной территории и приклеивать новые листы восточных районов. Не раз приходилось смотреть на красно-синюю линию боевого соприкосновения с врагом, которая, извиваясь, отодвигалась все дальше и дальше на восток, а из нее, как клешни рака, хищно выпирали вперед острия ненавистных синих стрел Но время это прошло. Теперь вид карты поразительно изменился Нет больше синих стрел. Наоборот, красные стрелы стремительным росчерком направлены на запад. Целые районы заштрихованы косыми линиями – это территория, освобожденная от гитлеровцев.
Взгляд командира полка скользил по голубым извилинам рек, красным нитям дорог, зеленым пятнам лесов, и перед его глазами они принимали облик укрепленных вражеских рубежей, которые предстояло разорвать, парализовать, стереть с лица земли. Район боевых действий был знаком ему так, словно только вчера он измерил его вдоль и поперек шагами. Мысли командира полка были устремлены в будущее. Он заранее обдумывал маневр, который позволил бы его полку бить врага наиболее эффективно, без передышки. Склонившись над картой, Волков по-хозяйски изучал расположение будущих аэродромов, отмеченных кружочками со знаком «Т» посредине.
И то, что летные площадки находились далеко за линией фронта в тылу немцев, мало смущало командира. Вера в победу никогда не угасала в нем. Твердым движением руки он расчерчивал последующие маршруты передовых команд авиационного тыла.
Авиационный тыл – это весьма своеобразный тыл. В то время как тылы наземных войск движутся позади наступающих частей, авиационный идет впереди своих боевых полков, подготавливая для них базы. Так было и теперь. Еще летчики не успели снять с машин свои немудреные вещички, а передовая команда уже уехала занимать новую посадочную площадку – и готовить ее к встрече всего полка.
Волков летал чуть ли не каждый день, летал мрачно сосредоточенный, необычайно суровый. Его терзало большое горе. В Ростове во время вражеской бомбардировки погибли его жена и сын. Он никому не говорил об этом, и только большие желваки перекатывались на его сухощавом красивом лице.
Как командиру полка, ему разрешалось летать на боевые задания лишь с согласия командира дивизии и только в тех случаях, когда задание являлось особо ответственным. Но Волков добился для себя разрешения летать каждый день, а в последнее время летал ежедневно по нескольку раз, чаще, чем рядовые пилоты.
Однажды, после того как командир авиадивизии генерал Гарин, будучи на радиостанции, в течение всего дня слышал голос Волкова, командовавшего в воздухе самолетами, он вызвал его к себе и спросил, почему он нарушает его распоряжения.
– Но у меня ведь летчики совсем молодые! Я Должен их учить! – оправдывался Волков.
– Бросьте, майор, ссылаться на летчиков, – сердито сказал Гарин. – Я бы на их месте обиделся на вас.
– За что? – удивился Волков.
– За ваше недоверие к ним! Выходит, что вы не уверены в силах ваших людей! Вместо того чтобы организовать их деятельность, вы лезете туда, где вам быть совсем не положено. Летчики у вас сидят на земле, а он, видите ли… Короче говоря, запрещаю. Чего проще, командовать группой «илов». Все это, дорогой, извините, показное рыцарство. Да. Иначе я не расцениваю.
– Но у меня, товарищ генерал, с фашистами есть особые счеты! – нахмурив брови, глухо сказал Волков и добавил, отчеканивая слова: – Я поклялся бить их собственными руками.
– Знаю… – ответил генерал, – знаю и сочувствую. Понимаю ваше стремление, майор, и все-таки требую. Рыцарство хорошо, если оно приносит пользу общему делу. У вас же, да и у некоторых других полковых командиров, я бы сказал, далеко еще не все благополучно. Обстановка диктует новую тактику. Противник отступает. Погода с каждым часом ухудшается. Тактику надо немедленно менять. Мало у вас людей погибло? Как вы собираетесь воевать, если не добьетесь уменьшения потерь? А?.. Ваш долг, как командира, организовать боевые действия полка так, чтобы при имеющемся летном составе и самолетном парке до максимума увеличить число самолетовылетов, сделать их более эффективными. А вы что? Как ни позвонишь, все в воздухе и в воздухе. Какая уж там организация! Приказываю, товарищ майор, с сегодняшнего дня без моего ведома ни на какие задания не летать. Займитесь как следует полком. Откажитесь от полетов большими группами и перейдите на пары. Пусть летают в любую погоду на бреющем и охотятся по нужным районам. Чем больше «охотников» будет появляться над расположением противника, тем большее смятение посеют они там. Вот чем займитесь, товарищ майор, а бомбы и без вас сбросят, – с неудовольствием закончил он.
В тот же день в полку были скомплектованы пары «охотников». Новый вид свободных полетов пришелся по вкусу летчикам, начал быстро прививаться. С раннего утра и дотемна друг за другом взлетали и приземлялись «охотники».
В станице летчиков поселили в кирпичном здании школы, где на дверях еще сохранились таблички с обозначением классов.
Второй эскадрилье достался бывший четвертый класс «Б».
После ужина Остап и Оленин вместе вышли во двор школы. Ночь была темная и сырая. Направо от помещения столовой, у входа в общежитие девушек-оружейниц, смутно маячили тени людей. Ветер раздувал тусклые огоньки папирос. Снопы красноватых искр уносились в темноту и пропадали. Старик – школьный сторож рассказывал:
– Ничего, милы дружки, не осталось. Два месяца печи топили книгами… А потом и парты принялись рубить.
– Чего же ты, папаша, не запрятал библиотеку куда-нибудь подальше? – спросил один из куривших.
– Не запрятал!.. – с досадой ответил сторож. – А куда ее спрячешь? Их вон сколько, шкафов-то! Добрый десяток наберется. Фрицы как зашли в станицу, так комендант их все ключи у меня отобрал. Понавели, коней в классы… тьфу! А еще говорят, мы, германцы, культурные люди…
– Культурные, папаша, не те германцы, которых ты видел… Этих культурой не прошибешь… Им подавай побольше «яйки, курка, шнапс», – заметил, подходя к ним Остап.
– Да уж это так, сынок, – согласился сторож и тут же доверительным тоном сообщил, что часть книг у него все же припрятана. Не одну ночь он со старухой своей перетаскивал их на чердак дровяного сарая.
Оставив курильщиков и сторожа, Остап постучал в дверь к оружейницам и, не дождавшись ответа, вошел. В общежитии было тихо. Девушки, окружив коптилку, занимались каким-то шитьем и, как показалось летчику, скучали. Таня на секунду подняла голову. Глаза ее блеснули из-под светлых длинных ресниц, и вся она как-то преобразилась. Остап заметил это.
Присев на табурет, он взял лежавшую тут же на нарах балалайку о двух струнах и весело повертел в руках. О, это был необыкновенный инструмент! В свое время, правда, он числился обыкновенной балалайкой, но однажды при перебазировке с ним произошла авария – отломался гриф. В полевых условиях да еще при отсутствии мастеров – дело почти непоправимое. Видя печальные лица девушек, плотник авиаремонтных мастерских пообещал им приладить новый гриф, от которого, как заверил он, «балалайка зазвучит райскими звуками, не хуже любого органа». Заказ действительно был выполнен на совесть.
Плотник, которому, очевидно, надоело ремонтировать столь прозаические вещи, как побитые самолетные хвосты, решил на сей раз блеснуть своим талантом. Он соорудил гриф, верхушка которого должна была изображать не что иное, как сладкозвучную лиру. Не его вина, что вместо лиры получилось что-то вроде клещей, которыми дергают гвозди. Тем не менее инструмент стал великолепным. Если бы к тому же он приобрел и обещанное райское звучание, тогда и вовсе не имел бы себе равных. Но балалайка, как выразился техник Ляховский, «потеряла эмиссию» и начала издавать звуки самые невероятные: она то шипела, то охала, но ожидаемых сладчайших звуков упорно не издавала. Когда Остап, выпятив губы, ударил по струнам, кстати сказать, изготовленным из трофейного кабеля, и затянул трагическим голосом «Разлуку», девушки не выдержали, расхохотались. Взглянув на Таню, Остап разошелся и попытался сыграть «Польку-бабочку», чем вызвал новый взрыв хохота. Конечно, поплясать девушки были не против, но вспомнили, что единственный в полку баянист – механик Левченко еще с утра уехал на вынужденную посадку и до сих пор не вернулся. Таня, правда, сообщила, что в сарае, напротив школы, где лежат дрова, стоит в углу заброшенное пианино, но что за польза от него, если играть на нем некому.
– Как некому? – воскликнул Остап. – Да я сейчас вам такого маэстро доставлю… Васю Черенка! Да он… Собирайтесь-ка поживее и захватите с собой лампу. А я мигом… – и он, вскочив с табурета, юркнул в дверь.
Минут десять спустя в дровяном сарае было уже светло. Фитиль, заправленный в сплющенную снарядную гильзу, осветил нагроможденную в углу рухлядь, из-под которой виднелся черный корпус инструмента, покрытого слоем пыли и мусора. По следам, оставленным на крышке, было заметно, что пианино продолжительное время служило местом ночлега для кур.
Осмотрев импровизированную эстраду, Черенок открыл пианино, пробежал пальцами по ободранным клавишам и покачал головой. Струны и пели, и звенели, и стонали, словно обижаясь на свою судьбу. Летчик уселся на пустой ящик, с минуту, словно нехотя, перебирал пальцами, затем заиграл. Старый школьный сарай наполнился чудесными звуками, и вокруг сразу стало как-то уютнее и теплее. Черенок играл с воодушевлением. Огрубевшие пальцы, привыкшие за время войны больше к гашеткам пушек, чем к клавишам фортепиано, с каждой минутой делались гибче и чувствительнее. И никто уже не замечал, что пианино расстроено, что струны дребезжат и хрипят.
– Вася! Да ты же настоящий музыкант! – восторженно воскликнул Оленин, после того как Черенок мудреным пассажем закончил второй «Славянский танец» Дворжака.
– Теперь про Днипро!
– Нет, раньше о Волге!
– Вася, джан, сыграй лучше «Ереван мой Милый»!.. – посыпались со всех сторон восклицания.
На огонек в сарай собрались почти все люди полка, свободные от работ и дежурств.
– Давайте-ка лучше споем нашу фронтовую, – крикнул кто-то, и дружно подхваченная всеми песня понеслась в ночное небо.
– А ну-ка, Вася, – крикнул он озорно, – дай, брат, нашу, русскую!
А сам как свистнет да как хлопнет ладонями по голенищам и пошел, и пошел по кругу, лихо подбоченясь, рассыпая каблуками мелкую дробь. Восторг румянцем разлился по Таниным щекам. Темные зрачки Остапа выжидающе глядели на нее, просили, звали.
Таня не выдержала, всплеснула руками, сорвалась с места и поплыла навстречу ему, едва касаясь подошвами пола, поводя плечами, помахивая платочком. За ней выскочил Оленин, и, заражаясь веселой пляской, летчики один за другим врывались в круг. Все закружилось вихрем, затопало, замелькало в неровном свете коптилки. Нет, ничто не сравнится с удалой русской пляской! Она притянет, захватит, поглотит каждого. Откинув назад голову, Черенок с улыбкой следил за плясунами, а пальцы его все быстрее и быстрее бегали по клавишам. Пыль клубами летела из-под ног. Ходуном ходил прогнивший пол. А над всем маячила голова Бороды, отплясывавшего нечто ему одному известное.
Бензин кончался, и коптилка отчаянно чадила. Вздрагивая и моргая в такт пляске, огонь напоследок вспыхнул и погас. Черенок оборвал игру и захлопнул крышку. Сразу стало тихо и немного грустно. Еще некоторое время было слышно, как гудели струны да учащенно дышали плясуны, но потом только ветер завывал за стеной, гремя оторванным листом железной кровли. Все стояли молча. Бурное веселье, охватившее людей, быстро таяло. Кто-то вздохнул, и многие ловили себя на том, что мысли их сейчас ушли далеко-далеко, туда, к другим дням, дням радости в кругу семьи, к дням мирной жизни. А девушки затянули грустную песню, и их голоса печально зазвенели в темноте, вызывая в сердцах тоску по дому.
День 10 января 1943 года закончился боевым вылетом. Борода в паре с Грабовым, взяв курс на станцию Овечку, неслись низко, у самой земли. Уже остался справа снежно-синий меч горы Кинжал, до половины закрытый облаками, уже зачернела слева линия железной дороги на Армавир. Началась территория, занятая противником. Возле станции Нагутской комиссар заметил обоз, растянувшийся вдоль защитной лесопосадки. Летчики насторожились. Увидев приближающиеся «илы», подводы остановились. Гитлеровцы посыпались в разные стороны. Грабов, набирая скорость, заходил на цель, не спуская с нее глаз.
– Атакую! За мной! – раздался его голос в эфире. – Есть… – коротко баском ответил Борода и, дав полный газ мотору, последовал за ним. В прицеле запрыгали повозки, лошади, люди с нелепо поднятыми руками. Штурмовики, снижаясь, неслись к земле. Струи огня хлестали из всех стволов. Еще заход. Нажим на кнопку – и краснохвостые ракетные снаряды, фыркая, вырвались из-под крыльев. Атака следовала за атакой.
Снова в перекрестке прицела судорожная пляска колес, лошадиных голов, ног. Третий заход… пятый… восьмой…
– Еще заход! – слышалась в шлемофоне команда Грабова.
– Есть еще заход! – отвечал Борода.
– Кроши! – коротко и сурово приказывал Грабов и нажимал гашетки пушек и пулеметов.
Через несколько минут от обоза остались одни тлеющие обломки повозок да несколько солдат, обалдело носившихся по полю, сверкая соломенными эрзац-валенками, о которых Остап в полку говорил: «Последняя мода сорок третьего года – валенки фирмы „Гитлер капут“.
Самолеты развернулись на восток и понеслись вдоль железнодорожного полотна.
«Эх, хорошо, эх, и весело же лететь в полк, когда дело сделано! Жаль, не было внизу на земле никого из товарищей, посмотрели бы на нашу работу в натуре», – думал Борода.
Грабов тем временем вызывал аэродромную радиостанцию.
– Роза, Роза! Я – Омуль! Задание выполнил, идем домой, Давайте посадку.
– Омуль, я – Роза, – еле слышно отдавалось в наушниках. – Ко мне не ходите, у меня пурга. Садитесь на Сосну, на Сосну делайте посадку.
– Сосна… Сосна… – бормотал Борода, скользя глазами по карте. – Где же эта проклятая Сосна? Хм… Во-от она где…
На карте Сосна означала совхоз «Обильное», расположенный возле небольшого городка.
На западной окраине усадьбы совхоза, среди поля, летчики увидели выложенный на снегу посадочный знак – черную букву «Т». Это был аэродром. Выпустив шасси, машины одна за другой пошли на посадку. Аэродром был плохо подготовлен к приему самолетов. Поперек посадочной площадки тянулись борозды пахоты. Едва коснувшись колесами земли, машины запрыгали, застучали по пашне, рубя хвостами землю, пока не закончился пробег.
Борода вылез из кабины, закурил трубку и вразвалку пошел к «звездочке» комиссара, как в полку называли его машину за то, что вместо полагающегося номера на ее фюзеляже белой краской была выведена небольшая звезда.
– Ну вот мы и познакомились с вами в деле, товарищ Борода, – улыбнулся Грабов, пробуя ногой пневматик колеса.
– Да-а… Сосна так Сосна… Хоть стой, хоть падай… Штабники явно ошиблись, давая этой чертопхайке такое название, – невозмутимо заметил Борода, снимая с головы шлемофон и надевая вместо него шапку-ушанку.
Недалеко от машин у черного полотнища «Т» маячила одинокая фигура солдата-финишера с флажками в руках.
– Разрешите обратиться? – подходя к летчикам и приветствуя, спросил он, щелкнув каблуками. – Из какого вы полка?
– Н-ский гвардейский полк, – ответил Грабов. – Что это у вас так пусто?
– Так еще же никого нет. Мы вас послезавтра ожидали, а вы сегодня прилетели. Только мы, как всегда, первые – передовая команда, – с достоинством ответил солдат и в свою очередь спросил:
– А вас чего же так мало?
– А вы нас хоть покормите? Кухня-то работает? – поинтересовался Борода.
– Какая там кухня! – усмехнулся финишер. – У самих третий день кишка кишке дулю тычет… Кухня где-то при перебазировке на мине подорвалась. Приходится пока что нажимать на «второй фронт»…
– А это что еще за второй фронт такой объявился?
– Да все тот же… Заменитель натурального… От союзников, – ответил солдат, вытаскивая из кармана и подкидывая на руке банку свиной тушонки. – Вот он вам, пожалуйста, второй фронт… И марка есть… – Рацион! Норма – банка в сутки!
– И хватает? – недоверчиво спросил Борода.
– Кому как, – улыбнулся солдат. – Ежели червячка заморить, то возможно, ну а для поднятия вообще духа, то жидковато.
– А переночевать здесь найдется где? – спросил Грабов.
– Попробуйте зайти вон в тот барак, может, устроитесь до утра. А так больше негде.
– Но вы ведь где-то спите?
– Какой там сон! Как приехали, так двое суток без отдыха ползали по полю, все мины вытаскивали. Видите? Целую гору надергали, – солдат кивнул в сторону, где на снегу лежали наваленные кучей обезвреженные мины. – Они посевную провели, а мы уборочную… – продолжал солдат. – Ежели уж совсем невмоготу придется, ну вздремнешь часок-другой в автобусе, и снова давай! Сами понимаете, – война!
– Война войной, а еда едой, – вздохнул Борода. – Соловей от басен не летает, а нам тем паче нельзя. Для этого и существует пятая норма.
– Пойдем-ка лучше, товарищ, с нами да покажи, где и что тут на вашей одинокой Сосне имеется, – сказал солдату Грабов и, кивнув Бороде, зашагал к месту, где чернел в сгущающихся сумерках барак.
Начинал падать снег.
В бараке, куда финишер привел летчиков, окна были выбиты. Грабов посветил фонариком. На полу, по углам, нагромождены кучи хлама: пустые бутылки с разноцветными этикетками, банки, канистры, поломанные стулья. На стенах, покрытых инеем, неприличные рисунки, изображающие голых мужчин и женщин. В помещение врывался ледяной ветер. Белесая снежная пыль носилась по пустому зданию.
– Вот это квартирка! – почесывая затылок, проговорил Борода. – Не уйти ли нам, товарищ комиссар, отсюда, пока есть время?
– Куда же? На дворе темнеет.
– Здесь рядом должна быть станица. Я с воздуха заметил. Пойдемте.
– Верно, товарищи летчики. Станица есть, – подтвердил солдат, – километра два отсюда. Танкисты там сейчас стоят. Командир у них лейтенант Пучков. Знакомились вчера.
Оставив машины под охраной аэродромной команды, летчики нахлобучили шапки, подняли воротники комбинезонов и, засунув в карманы руки, пошли в ночь. Ветер в степи кружил, вертел, гонялся, как собака за собственным хвостом, бросая в" глаза снежную пыль. Две неясные фигуры, словно призраки, двигались по равнине. Временами летчики останавливались, поворачивались спиной к ветру, вытирали рукавами налипший на ресницы снег и опять упрямо шли. Впереди, приминая унтами снег, шел Грабов, за ним, не отставая, чертыхался Борода.
– Товарищ комиссар, а мы не сбились с дороги? – кричал он в спину Грабова.
Вдруг на дороге перед ними вырос огромный сугроб. Грабов остановился. Внимание его привлекла босая человеческая нога, торчавшая из-под снега.
– Никак кто-то замерз? – сказал он, посветив фонариком.
Борода разворошил унтами снег, и они увидели Перед собой кучу окоченевших фашистских солдат. Дальше, раскинув руки, покрытые ледяной корой, нагроможденные друг на друга, лежали измятые тела, будто их пропустили сквозь какие-то адские вальцы. Грабов выключил фонарик.
– Изрядно наутюжено… Видать, Пучков план выполняет… – покачал головой Борода. – Работа наших танков.
– Пошли, – заторопил Грабов.
Через несколько минут из мглы выползли серые дома. Станица. Борода, кряхтя, перелез через ближний плетень и постучал в дверь.
– Открыто! – послышался голос. Борода толкнул дверь.
– Добрый вечер, хозяева, – переступив через порог, произнес он, но тут же, споткнувшись о какой-то предмет, лежащий поперек входа, с грохотом полетел на пол. – Черт! Понаставили прямо на дороге… – заворчал он, поднимаясь и оглядываясь.
Света в помещении не было. Горевший в печи огонь бросал красноватые отблески на стены и лица нескольких солдат, сидящих с ложками в руках вокруг вместительного котелка. Только теперь Борода заметил, что споткнулся о человека, который, укрывшись с головой шинелью, растянулся на соломе у самой двери.
– Экий ты, приятель, право… – проворчал летчик, потирая ушибленный локоть. – Лучшего места не нашел, что ли? Чуть голову из-за тебя не свернул…
Слова его не произвели никакого впечатления на лежащего, он по-прежнему не двигался. Грабов включил фонарик и направил на него луч.
– Ф-ю-ю… миномет! – свистнул Борода. Действительно, из-под шинели выглядывал толстый, как бревно, вороненый ствол полкового миномета. Из темноты грохнул хохот.
– Этот боец, товарищ летчик, парень не обидчивый. Он из нашего взвода…
Смущенный Борода что-то пробормотал и переступил с ноги на ногу.
– Присаживайтесь, товарищи, грейтесь. Вы с аэродрома? – спросил рыжий солдат, поднимаясь и освобождая место у котелка.
– Не откажемся и переночевать, если не стесним вас, – ответил Грабов, снимая перчатки и отряхивая налипший на комбинезон снег.
– А мы устроимся по-солдатски, – говорил рыжий. – Спина к спине – теплее будет… Только вы уж извините нас… Это бы самое, документики бы ваши посмотреть… Сами понимаете. Время военное.
Грабов расстегнул комбинезон. На петлицах сверкнули два красных прямоугольника. Солдаты быстро вскочили.
– Сидите, товарищи, продолжайте ваш ужин, – остановил их Грабов.
– Просим и вас, товарищ майор, и вас, товарищ лейтенант, покушать солдатской каши.
Грабов поблагодарил. Присев на корточки возле печи, он протянул к огню закоченевшие пальцы.
– Действуй, Маша! – подмигнул он, вытирая тряпкой руки.
– Я не Маша, а Татьяна, – ответила девушка, и глаза ее улыбнулись.
– Та-ня? – протянул летчик. – Ну, а я – Остап. Остап Пуля. Вот мы и познакомились.
Критический взгляд оружейницы скользнул по сухощавой фигуре Остапа. Помолчав немного, она спросила:
– Вы, наверное, механиком работали?
– Никак нет, Танюша. Слесарь. Слесарь седьмого разряда. А вы?
Таня попала в армию из колхоза. Работа в колхозе у нее была скромная, спокойная. Какие особенные тревоги могут быть у двадцатилетнего счетовода? Но началась война. Колхозы со Смоленщины эвакуировались на восток. Таня посадила мать в эшелон, а сама явилась в военкомат с просьбой направить ее на передовую. На передовую ее не отправили, но девушка стала оружейницей на штурмовиках.
Тане нравился Остап, нравились даже его суховатые плечи, выступающие острыми углами под гимнастеркой, нравились остроумные шутки, всевозможные забавные истории, которые он рассказывал в кругу товарищей. От него веяло неугасимым весельем, радостной энергией.
Отношения между ними были простые, дружеские. Молодой лейтенант держал себя ровно, не пытаясь произвести впечатление на девушку, и от этого ей было и радостно, и тревожно, и немножко грустно. Теперь, видя его перед собой, она смущенно опустила глаза.
– Ты сказал, что там, в Дигоре, ты боялся одиночества, а сейчас чего боишься? – шутливо спросила она.
– Тебя боюсь, Танюша.
– Разве я такая страшная?
– Нет, что ты! Не потому. Даже совсем наоборот. Но ты мне сейчас такую отчаянную головомойку устроила, что я просто опасаюсь за судьбу моего чуба. А вдруг мне ежедневно придется претерпевать подобные экзекуции, – говорил Остап и все смотрел на Таню.
Девушка покраснела от такой шутки, нахмурила брови, нагнулась и принялась вытирать разбрызганную по полу воду, а Остап стоял, любуясь ее ловкими движениями.
– Остап, а ты слышал, – спросила она минуту спустя, – из дивизии передавали, что в Моздоке ночники убили Клейста? Насмерть!
– Ну и черт с ним! – сказал Остап. – Давно пора. Пусть знают, что здесь им не французская Ривьера, а Кавказ! Ах, Таня, какое удивительное место обнаружил я возле Дигоры… Эх! Не будь войны, до сих пор бы и не вылез из того ущелья! Закончится война, я обязательно покажу тебе и старый карагач и ручеек на дне. Придет то время, Танюша, придет…
* * *
Cлухи о перебазировании полка оказались верными. Грандиозное наступление советских войск под Сталинградом изменило военную обстановку на юге. Кавказский фронт пришел в движение. Части Советской Армии продавливали оборону гитлеровцев. Близился час общего перехода фронта в наступление.И вот 23 декабря началось…
На командном пункте у начальника штаба Гудова, углубившись в пеструю от цветных пометок карту, сидел командир полка Волков. За время войны перед его глазами прошло немало таких карт. Еще в первые месяцы тяжелых боев и отступлений ему не раз приходилось, перелетая на очередную базу, с болью в сердце отрывать от карт листы с нанесенными на них западными районами оставленной территории и приклеивать новые листы восточных районов. Не раз приходилось смотреть на красно-синюю линию боевого соприкосновения с врагом, которая, извиваясь, отодвигалась все дальше и дальше на восток, а из нее, как клешни рака, хищно выпирали вперед острия ненавистных синих стрел Но время это прошло. Теперь вид карты поразительно изменился Нет больше синих стрел. Наоборот, красные стрелы стремительным росчерком направлены на запад. Целые районы заштрихованы косыми линиями – это территория, освобожденная от гитлеровцев.
Взгляд командира полка скользил по голубым извилинам рек, красным нитям дорог, зеленым пятнам лесов, и перед его глазами они принимали облик укрепленных вражеских рубежей, которые предстояло разорвать, парализовать, стереть с лица земли. Район боевых действий был знаком ему так, словно только вчера он измерил его вдоль и поперек шагами. Мысли командира полка были устремлены в будущее. Он заранее обдумывал маневр, который позволил бы его полку бить врага наиболее эффективно, без передышки. Склонившись над картой, Волков по-хозяйски изучал расположение будущих аэродромов, отмеченных кружочками со знаком «Т» посредине.
И то, что летные площадки находились далеко за линией фронта в тылу немцев, мало смущало командира. Вера в победу никогда не угасала в нем. Твердым движением руки он расчерчивал последующие маршруты передовых команд авиационного тыла.
Авиационный тыл – это весьма своеобразный тыл. В то время как тылы наземных войск движутся позади наступающих частей, авиационный идет впереди своих боевых полков, подготавливая для них базы. Так было и теперь. Еще летчики не успели снять с машин свои немудреные вещички, а передовая команда уже уехала занимать новую посадочную площадку – и готовить ее к встрече всего полка.
Волков летал чуть ли не каждый день, летал мрачно сосредоточенный, необычайно суровый. Его терзало большое горе. В Ростове во время вражеской бомбардировки погибли его жена и сын. Он никому не говорил об этом, и только большие желваки перекатывались на его сухощавом красивом лице.
Как командиру полка, ему разрешалось летать на боевые задания лишь с согласия командира дивизии и только в тех случаях, когда задание являлось особо ответственным. Но Волков добился для себя разрешения летать каждый день, а в последнее время летал ежедневно по нескольку раз, чаще, чем рядовые пилоты.
Однажды, после того как командир авиадивизии генерал Гарин, будучи на радиостанции, в течение всего дня слышал голос Волкова, командовавшего в воздухе самолетами, он вызвал его к себе и спросил, почему он нарушает его распоряжения.
– Но у меня ведь летчики совсем молодые! Я Должен их учить! – оправдывался Волков.
– Бросьте, майор, ссылаться на летчиков, – сердито сказал Гарин. – Я бы на их месте обиделся на вас.
– За что? – удивился Волков.
– За ваше недоверие к ним! Выходит, что вы не уверены в силах ваших людей! Вместо того чтобы организовать их деятельность, вы лезете туда, где вам быть совсем не положено. Летчики у вас сидят на земле, а он, видите ли… Короче говоря, запрещаю. Чего проще, командовать группой «илов». Все это, дорогой, извините, показное рыцарство. Да. Иначе я не расцениваю.
– Но у меня, товарищ генерал, с фашистами есть особые счеты! – нахмурив брови, глухо сказал Волков и добавил, отчеканивая слова: – Я поклялся бить их собственными руками.
– Знаю… – ответил генерал, – знаю и сочувствую. Понимаю ваше стремление, майор, и все-таки требую. Рыцарство хорошо, если оно приносит пользу общему делу. У вас же, да и у некоторых других полковых командиров, я бы сказал, далеко еще не все благополучно. Обстановка диктует новую тактику. Противник отступает. Погода с каждым часом ухудшается. Тактику надо немедленно менять. Мало у вас людей погибло? Как вы собираетесь воевать, если не добьетесь уменьшения потерь? А?.. Ваш долг, как командира, организовать боевые действия полка так, чтобы при имеющемся летном составе и самолетном парке до максимума увеличить число самолетовылетов, сделать их более эффективными. А вы что? Как ни позвонишь, все в воздухе и в воздухе. Какая уж там организация! Приказываю, товарищ майор, с сегодняшнего дня без моего ведома ни на какие задания не летать. Займитесь как следует полком. Откажитесь от полетов большими группами и перейдите на пары. Пусть летают в любую погоду на бреющем и охотятся по нужным районам. Чем больше «охотников» будет появляться над расположением противника, тем большее смятение посеют они там. Вот чем займитесь, товарищ майор, а бомбы и без вас сбросят, – с неудовольствием закончил он.
В тот же день в полку были скомплектованы пары «охотников». Новый вид свободных полетов пришелся по вкусу летчикам, начал быстро прививаться. С раннего утра и дотемна друг за другом взлетали и приземлялись «охотники».
В станице летчиков поселили в кирпичном здании школы, где на дверях еще сохранились таблички с обозначением классов.
Второй эскадрилье достался бывший четвертый класс «Б».
После ужина Остап и Оленин вместе вышли во двор школы. Ночь была темная и сырая. Направо от помещения столовой, у входа в общежитие девушек-оружейниц, смутно маячили тени людей. Ветер раздувал тусклые огоньки папирос. Снопы красноватых искр уносились в темноту и пропадали. Старик – школьный сторож рассказывал:
– Ничего, милы дружки, не осталось. Два месяца печи топили книгами… А потом и парты принялись рубить.
– Чего же ты, папаша, не запрятал библиотеку куда-нибудь подальше? – спросил один из куривших.
– Не запрятал!.. – с досадой ответил сторож. – А куда ее спрячешь? Их вон сколько, шкафов-то! Добрый десяток наберется. Фрицы как зашли в станицу, так комендант их все ключи у меня отобрал. Понавели, коней в классы… тьфу! А еще говорят, мы, германцы, культурные люди…
– Культурные, папаша, не те германцы, которых ты видел… Этих культурой не прошибешь… Им подавай побольше «яйки, курка, шнапс», – заметил, подходя к ним Остап.
– Да уж это так, сынок, – согласился сторож и тут же доверительным тоном сообщил, что часть книг у него все же припрятана. Не одну ночь он со старухой своей перетаскивал их на чердак дровяного сарая.
Оставив курильщиков и сторожа, Остап постучал в дверь к оружейницам и, не дождавшись ответа, вошел. В общежитии было тихо. Девушки, окружив коптилку, занимались каким-то шитьем и, как показалось летчику, скучали. Таня на секунду подняла голову. Глаза ее блеснули из-под светлых длинных ресниц, и вся она как-то преобразилась. Остап заметил это.
Присев на табурет, он взял лежавшую тут же на нарах балалайку о двух струнах и весело повертел в руках. О, это был необыкновенный инструмент! В свое время, правда, он числился обыкновенной балалайкой, но однажды при перебазировке с ним произошла авария – отломался гриф. В полевых условиях да еще при отсутствии мастеров – дело почти непоправимое. Видя печальные лица девушек, плотник авиаремонтных мастерских пообещал им приладить новый гриф, от которого, как заверил он, «балалайка зазвучит райскими звуками, не хуже любого органа». Заказ действительно был выполнен на совесть.
Плотник, которому, очевидно, надоело ремонтировать столь прозаические вещи, как побитые самолетные хвосты, решил на сей раз блеснуть своим талантом. Он соорудил гриф, верхушка которого должна была изображать не что иное, как сладкозвучную лиру. Не его вина, что вместо лиры получилось что-то вроде клещей, которыми дергают гвозди. Тем не менее инструмент стал великолепным. Если бы к тому же он приобрел и обещанное райское звучание, тогда и вовсе не имел бы себе равных. Но балалайка, как выразился техник Ляховский, «потеряла эмиссию» и начала издавать звуки самые невероятные: она то шипела, то охала, но ожидаемых сладчайших звуков упорно не издавала. Когда Остап, выпятив губы, ударил по струнам, кстати сказать, изготовленным из трофейного кабеля, и затянул трагическим голосом «Разлуку», девушки не выдержали, расхохотались. Взглянув на Таню, Остап разошелся и попытался сыграть «Польку-бабочку», чем вызвал новый взрыв хохота. Конечно, поплясать девушки были не против, но вспомнили, что единственный в полку баянист – механик Левченко еще с утра уехал на вынужденную посадку и до сих пор не вернулся. Таня, правда, сообщила, что в сарае, напротив школы, где лежат дрова, стоит в углу заброшенное пианино, но что за польза от него, если играть на нем некому.
– Как некому? – воскликнул Остап. – Да я сейчас вам такого маэстро доставлю… Васю Черенка! Да он… Собирайтесь-ка поживее и захватите с собой лампу. А я мигом… – и он, вскочив с табурета, юркнул в дверь.
Минут десять спустя в дровяном сарае было уже светло. Фитиль, заправленный в сплющенную снарядную гильзу, осветил нагроможденную в углу рухлядь, из-под которой виднелся черный корпус инструмента, покрытого слоем пыли и мусора. По следам, оставленным на крышке, было заметно, что пианино продолжительное время служило местом ночлега для кур.
Осмотрев импровизированную эстраду, Черенок открыл пианино, пробежал пальцами по ободранным клавишам и покачал головой. Струны и пели, и звенели, и стонали, словно обижаясь на свою судьбу. Летчик уселся на пустой ящик, с минуту, словно нехотя, перебирал пальцами, затем заиграл. Старый школьный сарай наполнился чудесными звуками, и вокруг сразу стало как-то уютнее и теплее. Черенок играл с воодушевлением. Огрубевшие пальцы, привыкшие за время войны больше к гашеткам пушек, чем к клавишам фортепиано, с каждой минутой делались гибче и чувствительнее. И никто уже не замечал, что пианино расстроено, что струны дребезжат и хрипят.
– Вася! Да ты же настоящий музыкант! – восторженно воскликнул Оленин, после того как Черенок мудреным пассажем закончил второй «Славянский танец» Дворжака.
– Теперь про Днипро!
– Нет, раньше о Волге!
– Вася, джан, сыграй лучше «Ереван мой Милый»!.. – посыпались со всех сторон восклицания.
На огонек в сарай собрались почти все люди полка, свободные от работ и дежурств.
– Давайте-ка лучше споем нашу фронтовую, – крикнул кто-то, и дружно подхваченная всеми песня понеслась в ночное небо.
А когда песня затихла, вышел на середину Остап. Блеснул из-под бровей цыганскими глазами, закинул назад прядь волос, упавшую на лоб, да так хватил каблуком об пол, что стены зашатались.
Над аэродромом
Раскатился громом,
Рокотом знакомым самолет.
Это из-за тучи
Штурмовик могучий
Боевой привет нам шлет.
Выпьем круговую —
Чарку фронтовую
За Кубань – советскую реку.
За любовь, за службу.
За большую дружбу
В нашем штурмовом полку.
Эх, крепки друзья-штурмовики,
С «мессершмиттом» справится любой!
Согревай нас жарко,
Фронтовая чарка,
Завтра утром снова в бой!
– А ну-ка, Вася, – крикнул он озорно, – дай, брат, нашу, русскую!
А сам как свистнет да как хлопнет ладонями по голенищам и пошел, и пошел по кругу, лихо подбоченясь, рассыпая каблуками мелкую дробь. Восторг румянцем разлился по Таниным щекам. Темные зрачки Остапа выжидающе глядели на нее, просили, звали.
Таня не выдержала, всплеснула руками, сорвалась с места и поплыла навстречу ему, едва касаясь подошвами пола, поводя плечами, помахивая платочком. За ней выскочил Оленин, и, заражаясь веселой пляской, летчики один за другим врывались в круг. Все закружилось вихрем, затопало, замелькало в неровном свете коптилки. Нет, ничто не сравнится с удалой русской пляской! Она притянет, захватит, поглотит каждого. Откинув назад голову, Черенок с улыбкой следил за плясунами, а пальцы его все быстрее и быстрее бегали по клавишам. Пыль клубами летела из-под ног. Ходуном ходил прогнивший пол. А над всем маячила голова Бороды, отплясывавшего нечто ему одному известное.
Бензин кончался, и коптилка отчаянно чадила. Вздрагивая и моргая в такт пляске, огонь напоследок вспыхнул и погас. Черенок оборвал игру и захлопнул крышку. Сразу стало тихо и немного грустно. Еще некоторое время было слышно, как гудели струны да учащенно дышали плясуны, но потом только ветер завывал за стеной, гремя оторванным листом железной кровли. Все стояли молча. Бурное веселье, охватившее людей, быстро таяло. Кто-то вздохнул, и многие ловили себя на том, что мысли их сейчас ушли далеко-далеко, туда, к другим дням, дням радости в кругу семьи, к дням мирной жизни. А девушки затянули грустную песню, и их голоса печально зазвенели в темноте, вызывая в сердцах тоску по дому.
Летят утки, летят утки и два гуся,
Ой, кого люблю, кого люблю – не дождуся.
День 10 января 1943 года закончился боевым вылетом. Борода в паре с Грабовым, взяв курс на станцию Овечку, неслись низко, у самой земли. Уже остался справа снежно-синий меч горы Кинжал, до половины закрытый облаками, уже зачернела слева линия железной дороги на Армавир. Началась территория, занятая противником. Возле станции Нагутской комиссар заметил обоз, растянувшийся вдоль защитной лесопосадки. Летчики насторожились. Увидев приближающиеся «илы», подводы остановились. Гитлеровцы посыпались в разные стороны. Грабов, набирая скорость, заходил на цель, не спуская с нее глаз.
– Атакую! За мной! – раздался его голос в эфире. – Есть… – коротко баском ответил Борода и, дав полный газ мотору, последовал за ним. В прицеле запрыгали повозки, лошади, люди с нелепо поднятыми руками. Штурмовики, снижаясь, неслись к земле. Струи огня хлестали из всех стволов. Еще заход. Нажим на кнопку – и краснохвостые ракетные снаряды, фыркая, вырвались из-под крыльев. Атака следовала за атакой.
Снова в перекрестке прицела судорожная пляска колес, лошадиных голов, ног. Третий заход… пятый… восьмой…
– Еще заход! – слышалась в шлемофоне команда Грабова.
– Есть еще заход! – отвечал Борода.
– Кроши! – коротко и сурово приказывал Грабов и нажимал гашетки пушек и пулеметов.
Через несколько минут от обоза остались одни тлеющие обломки повозок да несколько солдат, обалдело носившихся по полю, сверкая соломенными эрзац-валенками, о которых Остап в полку говорил: «Последняя мода сорок третьего года – валенки фирмы „Гитлер капут“.
Самолеты развернулись на восток и понеслись вдоль железнодорожного полотна.
«Эх, хорошо, эх, и весело же лететь в полк, когда дело сделано! Жаль, не было внизу на земле никого из товарищей, посмотрели бы на нашу работу в натуре», – думал Борода.
Грабов тем временем вызывал аэродромную радиостанцию.
– Роза, Роза! Я – Омуль! Задание выполнил, идем домой, Давайте посадку.
– Омуль, я – Роза, – еле слышно отдавалось в наушниках. – Ко мне не ходите, у меня пурга. Садитесь на Сосну, на Сосну делайте посадку.
– Сосна… Сосна… – бормотал Борода, скользя глазами по карте. – Где же эта проклятая Сосна? Хм… Во-от она где…
На карте Сосна означала совхоз «Обильное», расположенный возле небольшого городка.
На западной окраине усадьбы совхоза, среди поля, летчики увидели выложенный на снегу посадочный знак – черную букву «Т». Это был аэродром. Выпустив шасси, машины одна за другой пошли на посадку. Аэродром был плохо подготовлен к приему самолетов. Поперек посадочной площадки тянулись борозды пахоты. Едва коснувшись колесами земли, машины запрыгали, застучали по пашне, рубя хвостами землю, пока не закончился пробег.
Борода вылез из кабины, закурил трубку и вразвалку пошел к «звездочке» комиссара, как в полку называли его машину за то, что вместо полагающегося номера на ее фюзеляже белой краской была выведена небольшая звезда.
– Ну вот мы и познакомились с вами в деле, товарищ Борода, – улыбнулся Грабов, пробуя ногой пневматик колеса.
– Да-а… Сосна так Сосна… Хоть стой, хоть падай… Штабники явно ошиблись, давая этой чертопхайке такое название, – невозмутимо заметил Борода, снимая с головы шлемофон и надевая вместо него шапку-ушанку.
Недалеко от машин у черного полотнища «Т» маячила одинокая фигура солдата-финишера с флажками в руках.
– Разрешите обратиться? – подходя к летчикам и приветствуя, спросил он, щелкнув каблуками. – Из какого вы полка?
– Н-ский гвардейский полк, – ответил Грабов. – Что это у вас так пусто?
– Так еще же никого нет. Мы вас послезавтра ожидали, а вы сегодня прилетели. Только мы, как всегда, первые – передовая команда, – с достоинством ответил солдат и в свою очередь спросил:
– А вас чего же так мало?
– А вы нас хоть покормите? Кухня-то работает? – поинтересовался Борода.
– Какая там кухня! – усмехнулся финишер. – У самих третий день кишка кишке дулю тычет… Кухня где-то при перебазировке на мине подорвалась. Приходится пока что нажимать на «второй фронт»…
– А это что еще за второй фронт такой объявился?
– Да все тот же… Заменитель натурального… От союзников, – ответил солдат, вытаскивая из кармана и подкидывая на руке банку свиной тушонки. – Вот он вам, пожалуйста, второй фронт… И марка есть… – Рацион! Норма – банка в сутки!
– И хватает? – недоверчиво спросил Борода.
– Кому как, – улыбнулся солдат. – Ежели червячка заморить, то возможно, ну а для поднятия вообще духа, то жидковато.
– А переночевать здесь найдется где? – спросил Грабов.
– Попробуйте зайти вон в тот барак, может, устроитесь до утра. А так больше негде.
– Но вы ведь где-то спите?
– Какой там сон! Как приехали, так двое суток без отдыха ползали по полю, все мины вытаскивали. Видите? Целую гору надергали, – солдат кивнул в сторону, где на снегу лежали наваленные кучей обезвреженные мины. – Они посевную провели, а мы уборочную… – продолжал солдат. – Ежели уж совсем невмоготу придется, ну вздремнешь часок-другой в автобусе, и снова давай! Сами понимаете, – война!
– Война войной, а еда едой, – вздохнул Борода. – Соловей от басен не летает, а нам тем паче нельзя. Для этого и существует пятая норма.
– Пойдем-ка лучше, товарищ, с нами да покажи, где и что тут на вашей одинокой Сосне имеется, – сказал солдату Грабов и, кивнув Бороде, зашагал к месту, где чернел в сгущающихся сумерках барак.
Начинал падать снег.
В бараке, куда финишер привел летчиков, окна были выбиты. Грабов посветил фонариком. На полу, по углам, нагромождены кучи хлама: пустые бутылки с разноцветными этикетками, банки, канистры, поломанные стулья. На стенах, покрытых инеем, неприличные рисунки, изображающие голых мужчин и женщин. В помещение врывался ледяной ветер. Белесая снежная пыль носилась по пустому зданию.
– Вот это квартирка! – почесывая затылок, проговорил Борода. – Не уйти ли нам, товарищ комиссар, отсюда, пока есть время?
– Куда же? На дворе темнеет.
– Здесь рядом должна быть станица. Я с воздуха заметил. Пойдемте.
– Верно, товарищи летчики. Станица есть, – подтвердил солдат, – километра два отсюда. Танкисты там сейчас стоят. Командир у них лейтенант Пучков. Знакомились вчера.
Оставив машины под охраной аэродромной команды, летчики нахлобучили шапки, подняли воротники комбинезонов и, засунув в карманы руки, пошли в ночь. Ветер в степи кружил, вертел, гонялся, как собака за собственным хвостом, бросая в" глаза снежную пыль. Две неясные фигуры, словно призраки, двигались по равнине. Временами летчики останавливались, поворачивались спиной к ветру, вытирали рукавами налипший на ресницы снег и опять упрямо шли. Впереди, приминая унтами снег, шел Грабов, за ним, не отставая, чертыхался Борода.
– Товарищ комиссар, а мы не сбились с дороги? – кричал он в спину Грабова.
Вдруг на дороге перед ними вырос огромный сугроб. Грабов остановился. Внимание его привлекла босая человеческая нога, торчавшая из-под снега.
– Никак кто-то замерз? – сказал он, посветив фонариком.
Борода разворошил унтами снег, и они увидели Перед собой кучу окоченевших фашистских солдат. Дальше, раскинув руки, покрытые ледяной корой, нагроможденные друг на друга, лежали измятые тела, будто их пропустили сквозь какие-то адские вальцы. Грабов выключил фонарик.
– Изрядно наутюжено… Видать, Пучков план выполняет… – покачал головой Борода. – Работа наших танков.
– Пошли, – заторопил Грабов.
Через несколько минут из мглы выползли серые дома. Станица. Борода, кряхтя, перелез через ближний плетень и постучал в дверь.
– Открыто! – послышался голос. Борода толкнул дверь.
– Добрый вечер, хозяева, – переступив через порог, произнес он, но тут же, споткнувшись о какой-то предмет, лежащий поперек входа, с грохотом полетел на пол. – Черт! Понаставили прямо на дороге… – заворчал он, поднимаясь и оглядываясь.
Света в помещении не было. Горевший в печи огонь бросал красноватые отблески на стены и лица нескольких солдат, сидящих с ложками в руках вокруг вместительного котелка. Только теперь Борода заметил, что споткнулся о человека, который, укрывшись с головой шинелью, растянулся на соломе у самой двери.
– Экий ты, приятель, право… – проворчал летчик, потирая ушибленный локоть. – Лучшего места не нашел, что ли? Чуть голову из-за тебя не свернул…
Слова его не произвели никакого впечатления на лежащего, он по-прежнему не двигался. Грабов включил фонарик и направил на него луч.
– Ф-ю-ю… миномет! – свистнул Борода. Действительно, из-под шинели выглядывал толстый, как бревно, вороненый ствол полкового миномета. Из темноты грохнул хохот.
– Этот боец, товарищ летчик, парень не обидчивый. Он из нашего взвода…
Смущенный Борода что-то пробормотал и переступил с ноги на ногу.
– Присаживайтесь, товарищи, грейтесь. Вы с аэродрома? – спросил рыжий солдат, поднимаясь и освобождая место у котелка.
– Не откажемся и переночевать, если не стесним вас, – ответил Грабов, снимая перчатки и отряхивая налипший на комбинезон снег.
– А мы устроимся по-солдатски, – говорил рыжий. – Спина к спине – теплее будет… Только вы уж извините нас… Это бы самое, документики бы ваши посмотреть… Сами понимаете. Время военное.
Грабов расстегнул комбинезон. На петлицах сверкнули два красных прямоугольника. Солдаты быстро вскочили.
– Сидите, товарищи, продолжайте ваш ужин, – остановил их Грабов.
– Просим и вас, товарищ майор, и вас, товарищ лейтенант, покушать солдатской каши.
Грабов поблагодарил. Присев на корточки возле печи, он протянул к огню закоченевшие пальцы.