Страница:
Джасс тоже присоединилась к всеобщему оживлению и пошла на вершину Дозорной горы, проверить вешки с заговоренной пряжей, камнями и ракушками. После шторма алые и черные нитки набирают много силы. Джасс решила на прощание сплести покрывальце для Ястэ, жены одного хорошего молодого паренька из рыбачьей артели, которая минувшей осенью вышла за него замуж и теперь отчаянно мечтала о малыше. Полуденный склон, более пологий, был засыпан снегом разве что женщине не по пояс, и Джасс лишний раз похвалила себя за догадливость надеть меховые штаны и куртку. Можно, конечно, идти по северному склону, где ветер сдувает с камней весь снег, но там опасно даже летом, а зимой легче легкого ненароком сорваться и сломать себе хребет.
С верхушки холма вид открывался на все четыре стороны, и при хорошем зрении можно было рассмотреть берег соседнего острова. Здесь было спокойно, пусто, светло и очень хорошо. Искрился снег, нетронутый, ровный, как полотно, похожий на прекрасную ткань, вроде парчи. Такую бы парчу да на свадебное платье для принцессы. Для эльфийской королевы в самый раз. Только в Фэйре и сумеют выткать подобное совершенство тамошние длинно-палые мастерицы. Джасс залюбовалась парчовым покрывалом госпожи Зимы. Жалко разрушать совершенную красоту, но что поделать, все одно ведь растает. Джасс недолго сокрушалась и взялась за короткую лопатку. Копать пришлось долго, пока пот не стал заливать глаза. Тогда она сбросила куртку, оставшись в рыбацкой вязаной кофте, которую тоже вскоре пришлось расстегнуть.
«Где ты?..»
Свеча в распахнутом настежь окне, неспящая тревожная душа.
Тоненькие невидимые ниточки напряглись и зазвенели серебряными голосами…
«Люблю тебя!»
Теплое соприкосновение переплетенных ног и рук.
«Люблю…»
Тихий вздох.
Ветер подхватил маленькую слезинку и унес ее куда-то в море. Душа к душе, соль к соли, снег к снегу… Джасс смахнула влагу с ресниц. Вот и нитки сыскались, мокрые и холодные, но чуть ощутимо дрожащие накопленной силой могучего ветра, небесной воды и самой грозной Зимней госпожи. Глянула в море – туда, куда тянулось сердце, и увидела небольшую шикку с желтым сигнальным флагом на корме.
Чем-то неуловимым этот светловолосый рыцарь был похож на Малагана. Может быть, разрезом дерзких зеленых глаз, может быть, тем игривым взглядом прожженного юбкодрала, которым он окинул кераганскую ведьму. И не то чтобы она была в его вкусе, просто по заведенной издавна привычке эрмидэ взирать на женщин как на разновидность породистых животных, приносящих либо убытки, либо прибыли.
– Ну здравствуй, леди, – сказал он.
Длиннополое агейское одеяние, отороченное пушистым рыжим мехом, сидело на герцогском родиче, как собственная кожа, легко и изящно, словно рыцарь всю жизнь его проносил не снимая. Что тут скажешь – аристократ до мозга костей. И вся многочисленная свита, дававшая, кстати, присягу верности конену Садреду, разве только ниц не валится при одном лишь движении его бровей, начисто игнорируя своего пунцового от переживаний господина.
– И тебе, добрый день, милорд…
– Мэдрран ит-Мильд.
Ах, вот оно как. Джасс, конечно, поклонилась пониже, чтоб видно было, как она уважает правящий дом и лично посланника.
– Милости просим на Кераган, милорд ит-Мильд.
Он отмахнулся от приветствия, как от назойливой мухи, и сразу перешел к делу:
– Я по твою душу приехал, леди. Верно, знаешь уже?
Она кивнула, безропотно соглашаясь.
– Если пожелаешь остаться, то священник совершит над тобой обряд очищения от скверны. Если же нет, то убирайся с острова. Такова воля моего господина Великого герцога Инвара.
Тощий церковник, топтавшийся за спиной Мэдррана, сделал кислое лицо: мол, что тратить слова на сию закоренелую грешницу. В костер ее, в костер.
– Скажи мне, милорд ит-Мильд, а могу я дождаться весны, чтоб уплыть в Игергард?
– Ты оттуда родом?
– Да.
– До весны далеко, сколько душ она развратит, неведомо… – прошипел священник.
– Я только погоду предсказываю и не более того.
– Ветра и воды в руках Божьих…
Джасс не удостоила тощего даже взглядом, сосредоточившись на посланнике. Ну до чего же он похож на Мэда. И даже имя одинаковое. И ничего удивительного, они ведь родственники. Так вот каким мог быть Малаган, подумалось Джасс. Надменным, насмешливым, изящным, истым эрмидэ.
– Я обязательно уберусь с острова, милорд. Но только весной, – сказала ведьма, твердо помня, что в разговоре с аристократом ни в коем случае нельзя дать понять, что в чем-то зависишь от него, тем более просить.
– А что мешает мне приказать связать тебя по рукам и ногам, бросить в трюм моего корабля и отвезти куда-нибудь на необитаемый остров на верную смерть? – сладко улыбнулся герцогский посол.
– Наверное, ты не хочешь, чтоб внезапный шторм разбил твои корабли в щепы, милорд, – в тон ему ответствовала Джасс. – Ежели мне срок пришел помирать, так не в одиночестве. Правда?
Посланник понимающе усмехнулся. Они были в равных условиях. Ведьма могла призвать ветер и бурю, это он знал точно, но не хотел рисковать ни собой, ни своей шиккой.
– Ты смелая…
– Я просто хочу дожить здесь до весны. Спросите у людей, я ведь не сделала им ничего дурного.
– Ты, богомерзкая ведьма…
– Заткнитесь, достойнейший, – мягко приказал Мэдрран. – Вас никто ни о чем не спрашивает. Его светлость приказал навести порядок, а не чинить беззаконие. – Он пристально вгляделся в темные глаза Джасс. – Оставайся до весны.
Джасс кивнула и более кланяться не стала, дожидаясь, когда все они уйдут. Так что не слишком спешил бог Сурабай предупредить колдунью о грядущих переменах. Зря только чашку расколотил Пестрый. Хотя кто доподлинно ведает о помыслах богов? Вот когда начинаешь жалеть о том, чего от рождения не дано и ни за какие деньги не купишь, не вымолишь и не завоюешь. Волшебный дар, который в иных людях полыхает, как солнце, в ней лишь тлеет дешевым фитильком, не способный осветить даже собственной сущности. Джасс стало внезапно холодно, так холодно, что она заторопилась в дом. Нет, в ее хижине было тепло, слишком долго женщина прожила в полуденных краях, холод пробирал откуда-то изнутри. Так в глубине живота зарождается мерзкое предчувствие грядущей беды, похожее на маленькую скользкую змейку, одновременно и щекочущую и грозящую ядовитыми острыми зубками.
«Берегис-с-с-сь, – шептала беда, трогая сердце мяконьким раздвоенным язычком. – Берегись, жен-щ-щ-щ-щина, там вдали кто-то уже сплел на тебя сети, крепкие и просторные. Достаточно просторные, чтобы опутать ими полмира и всех, кто тебе дорог, и достаточно крепкие, чтобы устоять перед их острыми мечами. Даже перед двумя мечами-близнецами. Помни, что через море и горы уже тянутся жадные руки, и на этот раз тебе не уйти наверняка. Ты умудрилась обрасти любящими сердцами, словно старая шикка ракушками, да и согласись, что взрослой женщине тяжелее спрятаться на маленьком острове, чем маленькой девочке потеряться посреди Великой степи, а охотников все прибывает и прибывает. Теперь ты большая, как… как китиха, которую окружили маленькие лодочки отчаянных северных охотников с очень острыми гарпунами. Хорошо, пусть не китиха, пусть серая крия, страшная и зубастая, но и ее побеждают числом и умением. Потому что у крии очень ценная шкура, за которую жадные инисфарские купцы дают серебро по весу. Да и никакая ты не крия, она может нырнуть глубоко и уплыть хоть в море Латин-Сиг, хоть в океан, а ты можешь?»
«ЗАТКНИСЬ!» – приказала Джасс. Ее и раньше не так-то просто было запугать, даже в сопливом детстве. И когда совсем крохотной малышкой ей было страшно засыпать в огромной храмовой спальне, и когда храгасская гиррема плыла в неизвестность через Вейсское море, и когда из-за забора в спину ее летели острые камни. Да мало ли когда? Джасс давно выросла из всех страхов, ну или почти из всех.
Она легла спать прямо в одежде, завернувшись в одеяло с головой, будто ожидая внезапного нападения. И, прежде чем заснуть, впервые за целых три года прошептала на певучем древнем языке иной расы:
– Храним будь моею душою, храним будь в своем пути, храним будь среди врагов, храним будь моею любовью, Ириен.
И где-то на другом краю мира во сне застонал от острой душевной муки эльф с искалеченным лицом и отвратительным характером. Застонал и проснулся, чтоб до самого утра маяться от бессонницы.
Глава 9
Озеро звалось Альва-и-нига, то есть «Глаз-со-зрачком», потому что по центру его располагался остров. Возможно, когда-то давным-давно на острове стояла грозная и неприступная цитадель, по-эльфийски соразмерная и изящная.
Те из людей, кому довелось видеть настоящие эльфийские замки, могут себе представить и стены из грубо тесаного камня, возносящиеся ввысь, и круглые башни-бастионы, подобные стволам тысячелетних дубов, и серую черепицу островерхих крыш, мелкую, как рыбья чешуя, и окованные железом ворота. Все это было. Наверное. Ныне же там остались лишь небольшой участок обрушенной стены, поросшей лишайником и неприхотливыми цветочками камнеломки, остаток древнего донжона и ворота. Эти ворота единственное доказательство наличия волшебства, потому что, несмотря на весьма солидный возраст, они по-прежнему крепки и выглядят так, словно установлены не десять тысяч лет назад, а только вчера. И более на острове нет ничего необычного и странного, ни в старых лодках, ни в бурых навесах, ни в аккуратных поленницах сушняка не таится ни крупинки колдовства. Вьется над очагом тоненький дымок, греется на солнышке здоровенный белый пес, сушится самодельная сеть, развешенная на шестах. Тишина вокруг звенящая, и нет ничего более притягательного в этих местах, чем ее бездонный омут.
Ничего особенного на острове не отыскать, если не ведать, что здесь живут волшебники. Три старых эльфа, таких старых, что это заметно даже постороннему глазу. Три настоящих старца. Достаточно увидеть их снежно-белые седые косы, пергаментные лица, промерзшие до самого дна мудрые глаза. Нет, годы не сгибают прямых спин эльфов, не отнимают ни силы, ни ловкости их рук, ни крепости ног, в отличие от людей, чья старость подобна тяжкой болезни, а порой и хуже смерти. И хотя волшебники счет своим годам перестали вести уже давно, но Мастер Книжник – Риннан мог целый день рубить дрова и не сильно притом запыхаться, а он старше Мастера Мечей – Фьеритири и Мастера Дорог – Ульнари чуть ли не вдвое. И все же они очень стары, великие волшебники из Цитадели.
Остров соединяется с берегом узкой полоской мели, на локоть скрытой под водой. Вполне преодолимая преграда для пешего. А для всадника, так и вовсе не помеха. Иногда мастер Фьеритири ходил в ближайшую деревеньку за мукой и медом, а желающих пересечь отмель в обратном направлении выискалось совсем мало. Но волшебники не удивились, когда в разгар лета одинокий всадник нарушил их многолетнее уединение. Он был не один, а с мальчиком. Пришелец поклонился и указал на ребенка:
– Я нашел его в Озерном Шассфоре. Его зовут Ириен.
– Спасибо тебе, Эвантарин. Ты более ничего не должен нам, – сказал Мастер Фьеритири. – Прощай.
Тот, кого назвали Эвантарин, молча коротко кивнул, вскочил на коня и умчался прочь, оставив ребенка Мастерам. Больше Ириен его никогда не видел.
– Значит, вот ты какой, – задумчиво сказал желтоглазый Мастер Ульнари, внимательно разглядывая мальчика.
– Он знает, – чуть слышно пробормотал по своему обыкновению Риннан.
– Он – Последний, – добавил Мастер Меча.
Ириену исполнилось восемь лет, когда началась его жизнь на острове в компании с тремя чудаковатыми старыми волшебниками, и она была прекрасна. Летом они жили под открытым небом, только в дождь укрываясь под легким навесом, а зимой перебирались в единственное сохранившееся от крепости каменное помещение с крышей из камыша. Каждый день Ириена был заполнен до самых краев. Он учился варить кашу и читать древние свитки на Истинном языке. Он ловил рыбу и искал Отражения слов, плел сетки и слагал заклятия. Он учился быть воином, волшебником, следопытом, охотником, танцором и еще множеству иных ремесел. Всему, чему могли научить его три Мастера. Время их уходило, и они торопились отдать Последнему Познавателю все свои знания.
Когда на зарастающие бурьяном развалины древней крепости явились эльфы-чародеи, чтобы возродить Цитадель, их было больше двадцати. Осталось трое: узколицый мастер Риннан всю свою долгую, даже по эльфьему счету долгую жизнь изучавший Лонгийр – Истинный язык Творения, тот самый, на котором говорил сам Создатель; Мастер Фьеритири, мэтр Фьер, вложивший в руки Ириена два меча; и, конечно, знаток всех дорог мира – Ульнари Мудрый. Они старались изо всех сил, но их последний воспитанник получился особенным, можно сказать, самым неправильным из всех, живших когда-либо Познавателей. Был ли в том промысел Создателя или недочет учителей, останется великой тайной, потому что Творец не имеет привычки делиться своими задумками, а Мастерам из Цитадели не принято задавать откровенных вопросов. Спрашивать же об этом самого Ириена Альса бессмысленно. Не ответит. Вернее, сначала красочно обругает, а потом отправит с такими вопросами куда подальше.
Люди и другие народы мало знают об эльфах и от невежества придумали байку о том, что те взрослеют медленно. Эльфы живут долго, очень долго, но взрослеют они точно так же, как и все остальные. И эльф-подросток в пятнадцать лет почти ничем не отличается от людского мальчишки такого же возраста. Точно так же любит задавать неудобные вопросы, тут же подвергая сомнению и осмеянию любой, даже самый мудрый и осторожный ответ. Но с Ириеном у Мастеров проблем почти не было. Он не бунтовал, не считал нужным пререкаться, не грубил и тем более не подвергал сомнению нехитрые истины, которые в устах волшебников звучали не слишком понятно. Из обычного эльфийского мальчика, в меру серьезного, в меру шаловливого, сначала получился молчаливый и замкнутый подросток, а потом вдруг оказалось, что юноша Ириен имел собственные планы на дальнейшую жизнь. Однажды летним утром он уложил в небольшой мешок все свои скромные пожитки, вложил мечи в заплечные ножны, вежливо попрощался с учителями и ушел по отмели в сторону восхода. У эльфов не приняты долгие прощания. Не принято пускаться в разговоры, давать наставления и напутствия, и махать вслед тоже против обычая. Поэтому Мастера, как ни в чем не бывало, вернулись к своим делам, едва только стих плеск воды под ногами Ириена. Только Мастер Фьеритири позволил себе довольную ухмылку, но не более. Потому что волшебники из Цитадели привыкли воплощать свои замыслы в жизнь, а на пути к их неведомой цели пока что были сделаны только самые первые шаги…
Паршивый это был день, с какой стороны ни посмотри, по всем статьям. От сырости холод казался всепроникающим, и от него не спасали ни десять одежек, ни живой огонь. К тому же атмосфера хозяйственного двора ничуть не способствовала улучшению душевного самочувствия. Прислуга совершенно отбилась от рук, решив, что урезанный паек есть разумный повод для уклонения от своих обязанностей. Слой навоза, смешанного с помоями и гнилой соломой, устилал все пространство от одной стены до другой, ничуть не смущая своим видом и запахом совесть обитателей Тэврского замка. Оттепель и талая вода тут же превратили это отвратительное месиво в липкую вонючую жижу, источающую немыслимое зловоние. И, похоже, смерды успели принюхаться.
Пересечь двор означало окончательно погубить сапоги. И Альс уж было раскрыл рот, чтобы высказать свое мнение относительно творящегося безобразия, но взгляд его случайным образом переместился с визжащего поросенка в загоне на согнутую спину столяра, латавшего ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж пристройки, а оттуда на стену донжона и затем на низкое, затянутое грязно-белыми тучами небо, грозящееся разразиться то ли снегом, то ли дождем. Далеко-далеко, наверное, над самым Чернолесьем, летела одинокая птица неразличимой породы. Летела на север. А это означало, что случилось то самое, что всегда случается, когда кажется, будто уже не осталось никакой надежды, – пришла весна. Пусть еще будут и метели и морозы, но сударыня Весна нанесла смертельный удар в каменное сердце госпожи Зимы. Где-то высоко-высоко уже соткались и зародились теплые воздушные потоки, которые растопят снежный панцирь Запроливья, воскресят эту землю ото сна и возродят к жизни. Несмотря ни на что, это и был первый день весны.
Ириен закрыл рот и даже сделал попытку улыбнуться. Великое искусство сквернословия безвозвратно утратило очередной шедевр, который умер, так и не родившись на его устах. Без всякого волшебства, без прозрений и остальной мистики Альс, стоя по щиколотку в свинячьем дерьме, вдруг понял, что ему самому настало время вернуться. В Игергард, к своей жизни, дать отпор магам всех мастей, отыскать способ защитить Джасс и собственноручно распорядиться своей судьбой. Наверное, так и задумали когда-то Мастера из Цитадели. А возможно, и с самого начала знали…
Кое-кто любит сравнивать магию с мечом. Мол, смотря в чьих руках окажется оружие, таков и результат. Если у злодея и душегуба, то быть рекам невинной крови, а если у праведника и мудреца, то, стало быть, все наоборот. Самообман… иллюзия… призрак… Магия – это не меч, магия – это железная руда. И каждый, кто имеет ее запасы, кто имеет дар, плавит ее в печи собственной души, щедро или не очень подкидывая дрова – чувства и мысли. У кого какие есть, разумеется. Потом льет в свою истинную форму. А вот тут у каждого получается свое. У кого-то действительно «меч». У кого выйдет «серп» или «лопата», у кого – «ланцет», у кого вытянется «струна», а у кого-то и «воровская отмычка». Всякое может получиться: «набатный колокол», «наконечник копья», «корона» или «кандальные цепи». А бывает ведь и просто «ложка». Кто-то из прирожденных волшебников отливает свою силу единожды, и всю жизнь пользуется тем, что вышло. Кто-то пробует себя в новой ипостаси, с успехом или без оного. Все ведь зависит от самого мага. Гораздо больше, чем принято считать.
И если уж ты в конце концов понял, что твоя сила все-таки «меч», то надо им воспользоваться и рубить там, где это необходимо. Разве не это хотел сказать Фьеритири, прежде чем уйти за Грань?
Чистое исподнее, пара рубах, шерстяная туника, запасные ремни, седельные сумки, мечи в ножны… Сборы заняли ровно столько времени, сколько требуется, чтобы уложить вещи, закрепить ремешки, проверить лошадиную упряжь.
– Отпусти меня, милорд, – напрямик сказал Альс, придя к барону.
За плечом у эльфа уже висел дорожный мешок.
– Прямо вот так вот вдруг?
– Да. Мне пора.
Крэнг понимающе кивнул.
– Что ж… значит, так тому и быть… – вздохнул он. – Не стану тебя удерживать, мастер Альс. Мне было приятно знаться с тобой.
– Мне тоже.
Эльф и барон поклонились друг другу. Сдержанно и с достоинством.
– И вот еще что… – Ириен достал из ножен лекс, длинный эльфийский нож, и протянул его лорду Крэнгу. – Подарок твоему сыну.
– Которому из двух?
– Какой окажется достойным, – лукаво улыбнулся эльф, прежде чем уйти.
Гладкая костяная рукоять без всякого узора, одностороннее лезвие, острее которого не бывает в целом свете, – такой не купить ни за какие деньги. Как ни верти, подарок эльф сделал царский. И не иначе со смыслом. Знать бы еще с каким?
…Море накатывалось на берег коричневыми мутными волнами, лениво облизывая галечный берег. Холодное море, забытая земля, низкое небо и ветер, хлесткий, как немилосердный бич в руках опытного надсмотрщика. Дождь моросил без остановки, и через пелену водяной взвеси он увидел Гилгит. Она медленно брела навстречу, глядя невидящими глазами в пространство перед собой.
Голос не хотел слушаться, но Кенард собрал все силы и крикнул:
– Гилгит!
Ветер жестко хлестнул его по щеке.
– Гилгит!
Она остановилась, вгляделась, и легкая улыбка прорезала ее серые обескровленные губы:
– Кен…
Он никогда не слышал от нее такого ласкового и доверчивого тона.
– Гилгит… Зачем? Ну зачем?
– Тише… тише… – пробормотала она. – Не говори ничего.
Ее черты странно выцвели, как рисунок на древнем пергаменте. И когда Кен коснулся ее руки, то почувствовал только липкий могильный холод.
– Там так холодно, милый мой Кенард, – жалобно прошептала девушка. – Ты себе представить не можешь. Обними меня, Кенард. Ты ведь так хотел это сделать. Раньше.
Он шагнул ближе, охваченный забытым, но знакомым томлением. Конечно, ей было холодно. Очень холодно. Этот холод стекал в Кенарда, а Гилгит на глазах расцветала живыми красками. Синие глаза, белая кожа, алые губы…
– Поцелуй меня на прощание, – попросила она.
Ее губы пахли землей, тяжелой промерзшей землей… земля чернела между зубами… и в ней шевелились черви… Морок улыбнулся пустыми глазницами…
– Пусти меня! – рванулся в сторону Кен, не в силах сдвинуться с места и продолжая держать в руках то живую красивую девушку, то начавший разлагаться труп.
– Слушай меня, Кенард! – прогремел ее голос. – Я не раскаялась под пытками. Когда собственный отец вспарывал мне брюхо, выжигая мне внутренности горячим железом! Я не раскаялась, когда выдавала свой секрет. Я не раскаялась, когда палач насиловал мое истерзанное, но все еще живое тело. Я не раскаялась, когда меня бросали в глубокую позорную могилу. Я не раскаялась, когда Милостивый Хозяин лишил меня возможности родиться вновь, обрекая на вечность в небытии. Нет! Я не раскаялась. Но я раскаиваюсь сейчас, зная, как ты страдаешь.
Ветер сорвал с черепа волосы прядь за прядью, волны смыли в пучину тяжелый пепел, в который она превращалась с каждым мигом.
– Раскаиваюсь, потому что не дала зацвести прекрасному цветку нашей любви. Прости меня. Прости и исполни мою волю. Последнюю!
Последний лоскуток морока вытек из рук Кенарда.
– Пусть эльф умрет, – прошипела на последнем издыхании морская пена. – Пусть… он… умрет… от… твоей… руки…
Ревел ветер за окном и хлестал ледяной дождь. Кен с трудом разлепил веки. Сердце бешено колотилось, накатывала тошнота. Пробуждение выбросило его из кровати. Молодой человек заметался по своей комнате, пытаясь натянуть на себя попеременно то штаны, то рубаху, путаясь в завязках, чертыхаясь. Больше всего он боялся опоздать.
– Что случилось? – удивился сэр Гэррик.
Рыцари еще сидели у очага и потягивали горячее вино. Получается, что спал он всего ничего. Только и успел, что смежить веки.
– Где Альс?
– А ты не знаешь? Странно. Он уехал еще утром.
– Куда уехал?
– Кажется, в Лаффон, – задумчиво молвил сэр Соланг.
– А когда вернется?
– Никогда. Я думал, вы уже попрощались.
– Как же так?
На Кенарда было жалко смотреть. Растрепанный, до смерти перепуганный мальчишка, ничего не понимающий, сломленный известием.
– Значицца, сбежал твой эльф, – хмыкнул понимающе Соланг. – И правильно сделал. Тебе свою жизнь надо жить, парень.
– Вы не понимаете, – отчаянно прошептал Кен.
– Ну еще бы! Где нам, старикам.
– Но почему он ничего мне не сказал? Друг называется!
– Не сказал, чтоб ты следом не увязался, – важно пояснил сэр Гэррик. – Касательно же дружбы, сдается мне, что мастеру Альсу ты неподходящий друг.
– Шел бы ты спать, Кенард. Утро вечера мудреней.
Что бы они понимали, эти захолустные рыцари, по сути своей – грубые мужланы? Пьяницы и задиры в юности, заскорузлые в своих убеждениях и взглядах ханжи в зрелые годы и вредные старые пердуны в ближайшем будущем. Кен не собирался сдаваться так просто.
– Вы полагаете, мессир Ангер, что он сразу заявится в нашу гостиницу?
– Полагать тут нечего, мессир Ноэль. Из Ветланда в Игергард есть только одна дорога, и пролегает она через Лаффон.
– Это я как раз понимаю. Но почему Альс должен появиться в «Мече»? В Лаффоне еще три дюжины постоялых дворов, гостиниц и трактиров.
С верхушки холма вид открывался на все четыре стороны, и при хорошем зрении можно было рассмотреть берег соседнего острова. Здесь было спокойно, пусто, светло и очень хорошо. Искрился снег, нетронутый, ровный, как полотно, похожий на прекрасную ткань, вроде парчи. Такую бы парчу да на свадебное платье для принцессы. Для эльфийской королевы в самый раз. Только в Фэйре и сумеют выткать подобное совершенство тамошние длинно-палые мастерицы. Джасс залюбовалась парчовым покрывалом госпожи Зимы. Жалко разрушать совершенную красоту, но что поделать, все одно ведь растает. Джасс недолго сокрушалась и взялась за короткую лопатку. Копать пришлось долго, пока пот не стал заливать глаза. Тогда она сбросила куртку, оставшись в рыбацкой вязаной кофте, которую тоже вскоре пришлось расстегнуть.
Песенка из тех, что не поются, а снятся, как руки матери или голос отца, которые бессознательно мурлыкают, замешивая тесто или копаясь в огороде. Славные такие песенки без начала и конца. Джасс перевела дух, откинула со лба влажные от пота пряди и поймала сомкнутыми веками робкие солнечные лучики. Ветер обнял женщину за стан, прикасаясь к разгоряченной коже почти ласково, и она позволила ему нашептывать на ухо. Весь мир был таким неизъяснимо прекрасным, щедрым и светлым, таким просторным…
…Теплый ветер,
добрый вечер,
месяц молодой,
загляни в мою светлицу,
двери все открой.
Распахни мое окошко,
сядем на крыльцо,
Забери мои печали,
Сердце успокой…
«Где ты?..»
Свеча в распахнутом настежь окне, неспящая тревожная душа.
Тоненькие невидимые ниточки напряглись и зазвенели серебряными голосами…
«Люблю тебя!»
Теплое соприкосновение переплетенных ног и рук.
«Люблю…»
Тихий вздох.
Ветер подхватил маленькую слезинку и унес ее куда-то в море. Душа к душе, соль к соли, снег к снегу… Джасс смахнула влагу с ресниц. Вот и нитки сыскались, мокрые и холодные, но чуть ощутимо дрожащие накопленной силой могучего ветра, небесной воды и самой грозной Зимней госпожи. Глянула в море – туда, куда тянулось сердце, и увидела небольшую шикку с желтым сигнальным флагом на корме.
Чем-то неуловимым этот светловолосый рыцарь был похож на Малагана. Может быть, разрезом дерзких зеленых глаз, может быть, тем игривым взглядом прожженного юбкодрала, которым он окинул кераганскую ведьму. И не то чтобы она была в его вкусе, просто по заведенной издавна привычке эрмидэ взирать на женщин как на разновидность породистых животных, приносящих либо убытки, либо прибыли.
– Ну здравствуй, леди, – сказал он.
Длиннополое агейское одеяние, отороченное пушистым рыжим мехом, сидело на герцогском родиче, как собственная кожа, легко и изящно, словно рыцарь всю жизнь его проносил не снимая. Что тут скажешь – аристократ до мозга костей. И вся многочисленная свита, дававшая, кстати, присягу верности конену Садреду, разве только ниц не валится при одном лишь движении его бровей, начисто игнорируя своего пунцового от переживаний господина.
– И тебе, добрый день, милорд…
– Мэдрран ит-Мильд.
Ах, вот оно как. Джасс, конечно, поклонилась пониже, чтоб видно было, как она уважает правящий дом и лично посланника.
– Милости просим на Кераган, милорд ит-Мильд.
Он отмахнулся от приветствия, как от назойливой мухи, и сразу перешел к делу:
– Я по твою душу приехал, леди. Верно, знаешь уже?
Она кивнула, безропотно соглашаясь.
– Если пожелаешь остаться, то священник совершит над тобой обряд очищения от скверны. Если же нет, то убирайся с острова. Такова воля моего господина Великого герцога Инвара.
Тощий церковник, топтавшийся за спиной Мэдррана, сделал кислое лицо: мол, что тратить слова на сию закоренелую грешницу. В костер ее, в костер.
– Скажи мне, милорд ит-Мильд, а могу я дождаться весны, чтоб уплыть в Игергард?
– Ты оттуда родом?
– Да.
– До весны далеко, сколько душ она развратит, неведомо… – прошипел священник.
– Я только погоду предсказываю и не более того.
– Ветра и воды в руках Божьих…
Джасс не удостоила тощего даже взглядом, сосредоточившись на посланнике. Ну до чего же он похож на Мэда. И даже имя одинаковое. И ничего удивительного, они ведь родственники. Так вот каким мог быть Малаган, подумалось Джасс. Надменным, насмешливым, изящным, истым эрмидэ.
– Я обязательно уберусь с острова, милорд. Но только весной, – сказала ведьма, твердо помня, что в разговоре с аристократом ни в коем случае нельзя дать понять, что в чем-то зависишь от него, тем более просить.
– А что мешает мне приказать связать тебя по рукам и ногам, бросить в трюм моего корабля и отвезти куда-нибудь на необитаемый остров на верную смерть? – сладко улыбнулся герцогский посол.
– Наверное, ты не хочешь, чтоб внезапный шторм разбил твои корабли в щепы, милорд, – в тон ему ответствовала Джасс. – Ежели мне срок пришел помирать, так не в одиночестве. Правда?
Посланник понимающе усмехнулся. Они были в равных условиях. Ведьма могла призвать ветер и бурю, это он знал точно, но не хотел рисковать ни собой, ни своей шиккой.
– Ты смелая…
– Я просто хочу дожить здесь до весны. Спросите у людей, я ведь не сделала им ничего дурного.
– Ты, богомерзкая ведьма…
– Заткнитесь, достойнейший, – мягко приказал Мэдрран. – Вас никто ни о чем не спрашивает. Его светлость приказал навести порядок, а не чинить беззаконие. – Он пристально вгляделся в темные глаза Джасс. – Оставайся до весны.
Джасс кивнула и более кланяться не стала, дожидаясь, когда все они уйдут. Так что не слишком спешил бог Сурабай предупредить колдунью о грядущих переменах. Зря только чашку расколотил Пестрый. Хотя кто доподлинно ведает о помыслах богов? Вот когда начинаешь жалеть о том, чего от рождения не дано и ни за какие деньги не купишь, не вымолишь и не завоюешь. Волшебный дар, который в иных людях полыхает, как солнце, в ней лишь тлеет дешевым фитильком, не способный осветить даже собственной сущности. Джасс стало внезапно холодно, так холодно, что она заторопилась в дом. Нет, в ее хижине было тепло, слишком долго женщина прожила в полуденных краях, холод пробирал откуда-то изнутри. Так в глубине живота зарождается мерзкое предчувствие грядущей беды, похожее на маленькую скользкую змейку, одновременно и щекочущую и грозящую ядовитыми острыми зубками.
«Берегис-с-с-сь, – шептала беда, трогая сердце мяконьким раздвоенным язычком. – Берегись, жен-щ-щ-щ-щина, там вдали кто-то уже сплел на тебя сети, крепкие и просторные. Достаточно просторные, чтобы опутать ими полмира и всех, кто тебе дорог, и достаточно крепкие, чтобы устоять перед их острыми мечами. Даже перед двумя мечами-близнецами. Помни, что через море и горы уже тянутся жадные руки, и на этот раз тебе не уйти наверняка. Ты умудрилась обрасти любящими сердцами, словно старая шикка ракушками, да и согласись, что взрослой женщине тяжелее спрятаться на маленьком острове, чем маленькой девочке потеряться посреди Великой степи, а охотников все прибывает и прибывает. Теперь ты большая, как… как китиха, которую окружили маленькие лодочки отчаянных северных охотников с очень острыми гарпунами. Хорошо, пусть не китиха, пусть серая крия, страшная и зубастая, но и ее побеждают числом и умением. Потому что у крии очень ценная шкура, за которую жадные инисфарские купцы дают серебро по весу. Да и никакая ты не крия, она может нырнуть глубоко и уплыть хоть в море Латин-Сиг, хоть в океан, а ты можешь?»
«ЗАТКНИСЬ!» – приказала Джасс. Ее и раньше не так-то просто было запугать, даже в сопливом детстве. И когда совсем крохотной малышкой ей было страшно засыпать в огромной храмовой спальне, и когда храгасская гиррема плыла в неизвестность через Вейсское море, и когда из-за забора в спину ее летели острые камни. Да мало ли когда? Джасс давно выросла из всех страхов, ну или почти из всех.
Она легла спать прямо в одежде, завернувшись в одеяло с головой, будто ожидая внезапного нападения. И, прежде чем заснуть, впервые за целых три года прошептала на певучем древнем языке иной расы:
– Храним будь моею душою, храним будь в своем пути, храним будь среди врагов, храним будь моею любовью, Ириен.
И где-то на другом краю мира во сне застонал от острой душевной муки эльф с искалеченным лицом и отвратительным характером. Застонал и проснулся, чтоб до самого утра маяться от бессонницы.
Глава 9
БИЛЕТ В ОДИН КОНЕЦ
Все, что когда-то началось, должно однажды закончиться. Вопрос только в том, чтобы найти в себе силы дойти до конца.
Ириен Альс. Эльф. Весна 1695 года
Вдали от городов и поселков, от замков, садов и полей, в самом сердце Фэйра лежит озерный край, именуемый Шассфор. Между высокими острыми скалами Хоррана и холмами Лаго-Феа спряталась земля тысячи озер и бесчисленных седых лугов. Климат там суров, и большую часть года дуют пронизывающие ветра, волнующие травяные моря и пускающие рябь на поверхности глубоких озер. Большинство этих озер не имеют названия, только несколько самых крупных на картах эльфийских владык удостоились такой чести.Озеро звалось Альва-и-нига, то есть «Глаз-со-зрачком», потому что по центру его располагался остров. Возможно, когда-то давным-давно на острове стояла грозная и неприступная цитадель, по-эльфийски соразмерная и изящная.
Те из людей, кому довелось видеть настоящие эльфийские замки, могут себе представить и стены из грубо тесаного камня, возносящиеся ввысь, и круглые башни-бастионы, подобные стволам тысячелетних дубов, и серую черепицу островерхих крыш, мелкую, как рыбья чешуя, и окованные железом ворота. Все это было. Наверное. Ныне же там остались лишь небольшой участок обрушенной стены, поросшей лишайником и неприхотливыми цветочками камнеломки, остаток древнего донжона и ворота. Эти ворота единственное доказательство наличия волшебства, потому что, несмотря на весьма солидный возраст, они по-прежнему крепки и выглядят так, словно установлены не десять тысяч лет назад, а только вчера. И более на острове нет ничего необычного и странного, ни в старых лодках, ни в бурых навесах, ни в аккуратных поленницах сушняка не таится ни крупинки колдовства. Вьется над очагом тоненький дымок, греется на солнышке здоровенный белый пес, сушится самодельная сеть, развешенная на шестах. Тишина вокруг звенящая, и нет ничего более притягательного в этих местах, чем ее бездонный омут.
Ничего особенного на острове не отыскать, если не ведать, что здесь живут волшебники. Три старых эльфа, таких старых, что это заметно даже постороннему глазу. Три настоящих старца. Достаточно увидеть их снежно-белые седые косы, пергаментные лица, промерзшие до самого дна мудрые глаза. Нет, годы не сгибают прямых спин эльфов, не отнимают ни силы, ни ловкости их рук, ни крепости ног, в отличие от людей, чья старость подобна тяжкой болезни, а порой и хуже смерти. И хотя волшебники счет своим годам перестали вести уже давно, но Мастер Книжник – Риннан мог целый день рубить дрова и не сильно притом запыхаться, а он старше Мастера Мечей – Фьеритири и Мастера Дорог – Ульнари чуть ли не вдвое. И все же они очень стары, великие волшебники из Цитадели.
Остров соединяется с берегом узкой полоской мели, на локоть скрытой под водой. Вполне преодолимая преграда для пешего. А для всадника, так и вовсе не помеха. Иногда мастер Фьеритири ходил в ближайшую деревеньку за мукой и медом, а желающих пересечь отмель в обратном направлении выискалось совсем мало. Но волшебники не удивились, когда в разгар лета одинокий всадник нарушил их многолетнее уединение. Он был не один, а с мальчиком. Пришелец поклонился и указал на ребенка:
– Я нашел его в Озерном Шассфоре. Его зовут Ириен.
– Спасибо тебе, Эвантарин. Ты более ничего не должен нам, – сказал Мастер Фьеритири. – Прощай.
Тот, кого назвали Эвантарин, молча коротко кивнул, вскочил на коня и умчался прочь, оставив ребенка Мастерам. Больше Ириен его никогда не видел.
– Значит, вот ты какой, – задумчиво сказал желтоглазый Мастер Ульнари, внимательно разглядывая мальчика.
– Он знает, – чуть слышно пробормотал по своему обыкновению Риннан.
– Он – Последний, – добавил Мастер Меча.
Ириену исполнилось восемь лет, когда началась его жизнь на острове в компании с тремя чудаковатыми старыми волшебниками, и она была прекрасна. Летом они жили под открытым небом, только в дождь укрываясь под легким навесом, а зимой перебирались в единственное сохранившееся от крепости каменное помещение с крышей из камыша. Каждый день Ириена был заполнен до самых краев. Он учился варить кашу и читать древние свитки на Истинном языке. Он ловил рыбу и искал Отражения слов, плел сетки и слагал заклятия. Он учился быть воином, волшебником, следопытом, охотником, танцором и еще множеству иных ремесел. Всему, чему могли научить его три Мастера. Время их уходило, и они торопились отдать Последнему Познавателю все свои знания.
Когда на зарастающие бурьяном развалины древней крепости явились эльфы-чародеи, чтобы возродить Цитадель, их было больше двадцати. Осталось трое: узколицый мастер Риннан всю свою долгую, даже по эльфьему счету долгую жизнь изучавший Лонгийр – Истинный язык Творения, тот самый, на котором говорил сам Создатель; Мастер Фьеритири, мэтр Фьер, вложивший в руки Ириена два меча; и, конечно, знаток всех дорог мира – Ульнари Мудрый. Они старались изо всех сил, но их последний воспитанник получился особенным, можно сказать, самым неправильным из всех, живших когда-либо Познавателей. Был ли в том промысел Создателя или недочет учителей, останется великой тайной, потому что Творец не имеет привычки делиться своими задумками, а Мастерам из Цитадели не принято задавать откровенных вопросов. Спрашивать же об этом самого Ириена Альса бессмысленно. Не ответит. Вернее, сначала красочно обругает, а потом отправит с такими вопросами куда подальше.
Люди и другие народы мало знают об эльфах и от невежества придумали байку о том, что те взрослеют медленно. Эльфы живут долго, очень долго, но взрослеют они точно так же, как и все остальные. И эльф-подросток в пятнадцать лет почти ничем не отличается от людского мальчишки такого же возраста. Точно так же любит задавать неудобные вопросы, тут же подвергая сомнению и осмеянию любой, даже самый мудрый и осторожный ответ. Но с Ириеном у Мастеров проблем почти не было. Он не бунтовал, не считал нужным пререкаться, не грубил и тем более не подвергал сомнению нехитрые истины, которые в устах волшебников звучали не слишком понятно. Из обычного эльфийского мальчика, в меру серьезного, в меру шаловливого, сначала получился молчаливый и замкнутый подросток, а потом вдруг оказалось, что юноша Ириен имел собственные планы на дальнейшую жизнь. Однажды летним утром он уложил в небольшой мешок все свои скромные пожитки, вложил мечи в заплечные ножны, вежливо попрощался с учителями и ушел по отмели в сторону восхода. У эльфов не приняты долгие прощания. Не принято пускаться в разговоры, давать наставления и напутствия, и махать вслед тоже против обычая. Поэтому Мастера, как ни в чем не бывало, вернулись к своим делам, едва только стих плеск воды под ногами Ириена. Только Мастер Фьеритири позволил себе довольную ухмылку, но не более. Потому что волшебники из Цитадели привыкли воплощать свои замыслы в жизнь, а на пути к их неведомой цели пока что были сделаны только самые первые шаги…
Паршивый это был день, с какой стороны ни посмотри, по всем статьям. От сырости холод казался всепроникающим, и от него не спасали ни десять одежек, ни живой огонь. К тому же атмосфера хозяйственного двора ничуть не способствовала улучшению душевного самочувствия. Прислуга совершенно отбилась от рук, решив, что урезанный паек есть разумный повод для уклонения от своих обязанностей. Слой навоза, смешанного с помоями и гнилой соломой, устилал все пространство от одной стены до другой, ничуть не смущая своим видом и запахом совесть обитателей Тэврского замка. Оттепель и талая вода тут же превратили это отвратительное месиво в липкую вонючую жижу, источающую немыслимое зловоние. И, похоже, смерды успели принюхаться.
Пересечь двор означало окончательно погубить сапоги. И Альс уж было раскрыл рот, чтобы высказать свое мнение относительно творящегося безобразия, но взгляд его случайным образом переместился с визжащего поросенка в загоне на согнутую спину столяра, латавшего ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж пристройки, а оттуда на стену донжона и затем на низкое, затянутое грязно-белыми тучами небо, грозящееся разразиться то ли снегом, то ли дождем. Далеко-далеко, наверное, над самым Чернолесьем, летела одинокая птица неразличимой породы. Летела на север. А это означало, что случилось то самое, что всегда случается, когда кажется, будто уже не осталось никакой надежды, – пришла весна. Пусть еще будут и метели и морозы, но сударыня Весна нанесла смертельный удар в каменное сердце госпожи Зимы. Где-то высоко-высоко уже соткались и зародились теплые воздушные потоки, которые растопят снежный панцирь Запроливья, воскресят эту землю ото сна и возродят к жизни. Несмотря ни на что, это и был первый день весны.
Ириен закрыл рот и даже сделал попытку улыбнуться. Великое искусство сквернословия безвозвратно утратило очередной шедевр, который умер, так и не родившись на его устах. Без всякого волшебства, без прозрений и остальной мистики Альс, стоя по щиколотку в свинячьем дерьме, вдруг понял, что ему самому настало время вернуться. В Игергард, к своей жизни, дать отпор магам всех мастей, отыскать способ защитить Джасс и собственноручно распорядиться своей судьбой. Наверное, так и задумали когда-то Мастера из Цитадели. А возможно, и с самого начала знали…
Кое-кто любит сравнивать магию с мечом. Мол, смотря в чьих руках окажется оружие, таков и результат. Если у злодея и душегуба, то быть рекам невинной крови, а если у праведника и мудреца, то, стало быть, все наоборот. Самообман… иллюзия… призрак… Магия – это не меч, магия – это железная руда. И каждый, кто имеет ее запасы, кто имеет дар, плавит ее в печи собственной души, щедро или не очень подкидывая дрова – чувства и мысли. У кого какие есть, разумеется. Потом льет в свою истинную форму. А вот тут у каждого получается свое. У кого-то действительно «меч». У кого выйдет «серп» или «лопата», у кого – «ланцет», у кого вытянется «струна», а у кого-то и «воровская отмычка». Всякое может получиться: «набатный колокол», «наконечник копья», «корона» или «кандальные цепи». А бывает ведь и просто «ложка». Кто-то из прирожденных волшебников отливает свою силу единожды, и всю жизнь пользуется тем, что вышло. Кто-то пробует себя в новой ипостаси, с успехом или без оного. Все ведь зависит от самого мага. Гораздо больше, чем принято считать.
И если уж ты в конце концов понял, что твоя сила все-таки «меч», то надо им воспользоваться и рубить там, где это необходимо. Разве не это хотел сказать Фьеритири, прежде чем уйти за Грань?
Чистое исподнее, пара рубах, шерстяная туника, запасные ремни, седельные сумки, мечи в ножны… Сборы заняли ровно столько времени, сколько требуется, чтобы уложить вещи, закрепить ремешки, проверить лошадиную упряжь.
– Отпусти меня, милорд, – напрямик сказал Альс, придя к барону.
За плечом у эльфа уже висел дорожный мешок.
– Прямо вот так вот вдруг?
– Да. Мне пора.
Крэнг понимающе кивнул.
– Что ж… значит, так тому и быть… – вздохнул он. – Не стану тебя удерживать, мастер Альс. Мне было приятно знаться с тобой.
– Мне тоже.
Эльф и барон поклонились друг другу. Сдержанно и с достоинством.
– И вот еще что… – Ириен достал из ножен лекс, длинный эльфийский нож, и протянул его лорду Крэнгу. – Подарок твоему сыну.
– Которому из двух?
– Какой окажется достойным, – лукаво улыбнулся эльф, прежде чем уйти.
Гладкая костяная рукоять без всякого узора, одностороннее лезвие, острее которого не бывает в целом свете, – такой не купить ни за какие деньги. Как ни верти, подарок эльф сделал царский. И не иначе со смыслом. Знать бы еще с каким?
…Море накатывалось на берег коричневыми мутными волнами, лениво облизывая галечный берег. Холодное море, забытая земля, низкое небо и ветер, хлесткий, как немилосердный бич в руках опытного надсмотрщика. Дождь моросил без остановки, и через пелену водяной взвеси он увидел Гилгит. Она медленно брела навстречу, глядя невидящими глазами в пространство перед собой.
Голос не хотел слушаться, но Кенард собрал все силы и крикнул:
– Гилгит!
Ветер жестко хлестнул его по щеке.
– Гилгит!
Она остановилась, вгляделась, и легкая улыбка прорезала ее серые обескровленные губы:
– Кен…
Он никогда не слышал от нее такого ласкового и доверчивого тона.
– Гилгит… Зачем? Ну зачем?
– Тише… тише… – пробормотала она. – Не говори ничего.
Ее черты странно выцвели, как рисунок на древнем пергаменте. И когда Кен коснулся ее руки, то почувствовал только липкий могильный холод.
– Там так холодно, милый мой Кенард, – жалобно прошептала девушка. – Ты себе представить не можешь. Обними меня, Кенард. Ты ведь так хотел это сделать. Раньше.
Он шагнул ближе, охваченный забытым, но знакомым томлением. Конечно, ей было холодно. Очень холодно. Этот холод стекал в Кенарда, а Гилгит на глазах расцветала живыми красками. Синие глаза, белая кожа, алые губы…
– Поцелуй меня на прощание, – попросила она.
Ее губы пахли землей, тяжелой промерзшей землей… земля чернела между зубами… и в ней шевелились черви… Морок улыбнулся пустыми глазницами…
– Пусти меня! – рванулся в сторону Кен, не в силах сдвинуться с места и продолжая держать в руках то живую красивую девушку, то начавший разлагаться труп.
– Слушай меня, Кенард! – прогремел ее голос. – Я не раскаялась под пытками. Когда собственный отец вспарывал мне брюхо, выжигая мне внутренности горячим железом! Я не раскаялась, когда выдавала свой секрет. Я не раскаялась, когда палач насиловал мое истерзанное, но все еще живое тело. Я не раскаялась, когда меня бросали в глубокую позорную могилу. Я не раскаялась, когда Милостивый Хозяин лишил меня возможности родиться вновь, обрекая на вечность в небытии. Нет! Я не раскаялась. Но я раскаиваюсь сейчас, зная, как ты страдаешь.
Ветер сорвал с черепа волосы прядь за прядью, волны смыли в пучину тяжелый пепел, в который она превращалась с каждым мигом.
– Раскаиваюсь, потому что не дала зацвести прекрасному цветку нашей любви. Прости меня. Прости и исполни мою волю. Последнюю!
Последний лоскуток морока вытек из рук Кенарда.
– Пусть эльф умрет, – прошипела на последнем издыхании морская пена. – Пусть… он… умрет… от… твоей… руки…
Ревел ветер за окном и хлестал ледяной дождь. Кен с трудом разлепил веки. Сердце бешено колотилось, накатывала тошнота. Пробуждение выбросило его из кровати. Молодой человек заметался по своей комнате, пытаясь натянуть на себя попеременно то штаны, то рубаху, путаясь в завязках, чертыхаясь. Больше всего он боялся опоздать.
– Что случилось? – удивился сэр Гэррик.
Рыцари еще сидели у очага и потягивали горячее вино. Получается, что спал он всего ничего. Только и успел, что смежить веки.
– Где Альс?
– А ты не знаешь? Странно. Он уехал еще утром.
– Куда уехал?
– Кажется, в Лаффон, – задумчиво молвил сэр Соланг.
– А когда вернется?
– Никогда. Я думал, вы уже попрощались.
– Как же так?
На Кенарда было жалко смотреть. Растрепанный, до смерти перепуганный мальчишка, ничего не понимающий, сломленный известием.
– Значицца, сбежал твой эльф, – хмыкнул понимающе Соланг. – И правильно сделал. Тебе свою жизнь надо жить, парень.
– Вы не понимаете, – отчаянно прошептал Кен.
– Ну еще бы! Где нам, старикам.
– Но почему он ничего мне не сказал? Друг называется!
– Не сказал, чтоб ты следом не увязался, – важно пояснил сэр Гэррик. – Касательно же дружбы, сдается мне, что мастеру Альсу ты неподходящий друг.
– Шел бы ты спать, Кенард. Утро вечера мудреней.
Что бы они понимали, эти захолустные рыцари, по сути своей – грубые мужланы? Пьяницы и задиры в юности, заскорузлые в своих убеждениях и взглядах ханжи в зрелые годы и вредные старые пердуны в ближайшем будущем. Кен не собирался сдаваться так просто.
– Вы полагаете, мессир Ангер, что он сразу заявится в нашу гостиницу?
– Полагать тут нечего, мессир Ноэль. Из Ветланда в Игергард есть только одна дорога, и пролегает она через Лаффон.
– Это я как раз понимаю. Но почему Альс должен появиться в «Мече»? В Лаффоне еще три дюжины постоялых дворов, гостиниц и трактиров.