Страница:
Однако ее падение не смогло повлиять на судьбы семьи Монсов. К 20-м годам XVIII века Матрена Монс уже была статс-дамой Екатерины и являлась супругой генерала Балка. Виллим Монс стал камер-юнкером двора.
Виллим Монс был хорош собой, красив, изящен, широко образован. Без сомнения, сердце любой женщины, в том числе и молодой императрицы Екатерины, не могло остаться равнодушным к блестящему придворному. К тому же камергер императрицы обладал такими качествами, которые выгодно отличали его от других придворных. Он прекрасно уловил новые веяния XVIII века: наступала эпоха сентиментализма. Монс явился провозвестником куртуазной эпистолярности: он великолепно описывал обуревавшее его любовное томление. Не будем забывать, что, насаждая западный образ жизни, Петр не в силах был насадить западный образ мышления. Его придворное окружение составляли воины, торговцы, инженеры, моряки, люди практического склада, умевшие объясниться с иностранным купцом, моряком, офицером, прочесть чертеж корабля либо карту местности, но в область изящной словесности их интересы явно не простирались. На их фоне камергер Виллим Монс казался белой вороной. Во-первых, он писал стихи. Во-вторых, любовные письма, которые в изобилии рассылал дамам своего сердца. Отмечая его слабое знание русской грамматики (он писал латинскими буквами слова русского языка), укажем попутно, что самого понятия «русской грамматики» в те годы еще не существовало, как и светской литературы. Деловые и духовные писания ни в коей мере не передают особенности тогдашней живой речи. Потребовались жизнь и творчество двух последующих за Петром поколений поэтов, писателей, публицистов, прежде чем русский язык обрел такого блестящего стилиста, как Пушкин. Или скажем так, такого же блестящего стилиста, как Виллим Монс. Ибо все читавшие его письма и стихи отмечали ч поразительные легкость и изящество стиля его сочинений. И какая придворная дама не мечтала получить такое письмо? Несмотря на внешнюю свободу, для большинства придворных дам Екатерины период «Домостроя» не кончился. Запертые во дворцах дамы изнывали по светским вечеринкам и балам, где возникали и завершались мимолетные романы, и письма Виллима Монса были подобны горящему труту, поднесенного к хворосту истомившейся женской души. История не сохранила всего списка побед молодого человека (верим, что их было немало), но об одной из вероятнейших жертв его литературных забав настойчиво говорил весь двор. Имелись свидетельства, что между Монсом и Екатериной постоянно курсировали курьеры с записками, содержание которых никому не было известно. Были ли это любовные послания или деловая переписка, так и осталось невыясненным, но именно эти записки сыграли роковую роль в судьбе Монса.
Однако поэзия была лишь хобби молодого человека, на царской же службе он ведал Вотчинной канцелярией, то есть руководил ведомством, которое в гораздо более поздние времена в России прозвали Госкомимуществом. Беду накликали приближенные камергера. Его секретарь Столетов, кстати, также обладавший поэтическим даром, славился своим корыстолюбием. Находясь на службе в столь «хлебном месте», Столетов мог себе позволить вымогать взятки от заинтересованных в вотчинах лиц.
Брал взятки и сам Монс с помощью сестрицы Матрены Иоганновны, которая частенько ходатайствовала перед братом за того или иного человека. Монс никому не отказывал, за что и получил репутацию доброжелательного человека. Чем более росло расположение императрицы к камергеру, тем шире распространялось могущество Виллима Монса. К нему за помощью обращаются уже лица самого высокого звания, сам светлейший князь А.Д. Меншиков, царица Прасковья и многие другие. Молодого фаворита осыпали подношениями, перед ним заискивали. Столь стремительный взлет фаворита вызвал приступ отчаянной зависти у других придворных, которые воспользовались болтливостью слуг. На свет появилось анонимное подметное письмо, адресованное царю Петру. Аноним писал, что Монс задумал отравить государя, дабы самому править с императрицей. И если в версию о покушении царь, наверное, не поверил, то намек о любовной связи Екатерины воспринял очень близко к сердцу. Как известно, государю не очень везло в личной жизни. Возможно, заболевание мочеполовых органов (одни врачи подозревают что у него было хроническое воспаление мочевого пузыря, другие утверждают, что это правильнее назвать стриктурой уретры) мешало ему проявить свои мужские способности в полной мере. Петр пришел в ярость, когда узнал о любовной связи его бывшей жены, находящейся в монастыре под именем «инокини Елены», Екатерины Лопухиной с офицером охраны Степаном Глебовым. Епископ Досифей попустительствовал этой связи, позволив инокине носить мирское платье. Петр велел казнить Глебова мучительнейшей казнью (он был посажен на кол), епископ был отрешен от сана и колесован. Евдокия же была переведена в Ладожский монастырь с гораздо более строгим режимом.
Как и в случае с Евдокией, следствие по делу Монса производил руководитель Тайной канцелярии П.А. Толстой. Арестованный Монс, едва увидев орудия пыток, тут же признался во всем, что от него требовалось. Возможно, именно это заронило подозрение в его правдивости. Этот лощеный красавец, столь заботившийся о собственной внешности и не выносивший боли, при виде дыбы и щипцов мог оговорить не только себя, но и кого угодно.
Петр был взбешен признаниями Виллима Монса. Можно только догадываться о том, что творилось с ним в те дни, зная его склонность к необузданному гневу и нетерпимость даже к малейшему намеку о нарушении его чести. Приступы царского бешенства были опасны для всех, попадавшихся ему на пути. Ослепленный бешенством Петр едва не убил собственных дочерей. Рассказывали, что лицо царя то и дело сводила судорога, порой он доставал свой охотничий нож и в присутствии дочерей бил им в стол и в стену, стучал ногами и размахивал руками. Уходя, он так хлопнул дверью, что она рассыпалась.
Однако у царя хватило присутствия духа не делать этот скандал достоянием всех царствующих дворов Европы. Памятуя принцип «жены Цезаря», он выдвинул на суде лишь экономические обвинения. В качестве вины Виллиму Монсу вменялось присвоение оброка с деревень, входивших в вотчинную канцелярию, получение взяток за предоставление места на казенной службе, мздоимство и прочее в том же духе.
Примечательным был и тот факт, что в числе привлеченных по делу Монса был придворный шут Иван Балакирев, вошедший в народный фольклор под именем «Шута Балаиря», участника многих озорных проделок (не этот ли насмешник носил царице томные записочки? — Л.З.). 15 ноября 1724 года жителям Петербурга был зачитан царский указ, где говорилось буквально следующее: «1724 года в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву — за их плутовство такое: что Монс, и его сестра, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества, вступали в дела противные указам его величества, не по своему чину укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки: и Балакирев в том Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».
Указ императора не остался без внимания. Утром следующего дня перед эшафотом собралась огромная толпа горожан, жаждущих поглазеть на страшное зрелище. К 10 часа утра к Троицкой площади приблизился мрачный кортеж. Солдаты вели Виллима Монса в сопровождении протестантского пастора. Бывший любимец императрицы, камергер двора, известный франт и сердцеед, поклонник изящного стиля, теперь бледный и изможденный в нагольном тулупе приближался к эшафоту, где его уже ждал палач, подготовивший все необходимое для своей ужасной работы. При всей твердости духа, о которой свидетельствовали очевидцы казни, Монс не мог отвести взгляда от шеста с заостренным концом, очевидно, вполне осознавая, что случится через несколько минут — на этом шесте будет красоваться его голова.
Наверное, в последние мгновения жизни эта мысль сверлила его мозг, и неизвестно, какое желание побеждало: оттянуть роковое мгновение или ускорить казнь, чтобы не видеть палача, эшафот и этот шест? Однако церемония казни продолжалась. Перед затихшей толпой зачитали приговор. Все это время Монс, обводивший толпу помутневшим взором, не обнаруживал каких-либо эмоций, и лишь только когда к нему для последнего слова подошел пастор, он отдал священнику последнее остававшееся у него имущество: драгоценные часы с портретом Екатерины, часы, которые отсчитывали для него когда-то месяцы и годы счастливой и беззаботной жизни. Для бывшего царедворца время уже навеки остановилось. Он скинул тулуп и положил шею на плаху. Палач одним взмахом отсек ему голову и насадил ее на шест. Спустя несколько минут на том же залитом кровью эшафоте жестоко выпороли кнутом Матрену Балк (ее сослали в Тобольск), Егора Столетова и шута Балакиря (их отправили на пожизненные каторжные работы).
Все сводилось к тому, что императрица чудом осталась жива после этого процесса. Полагают, что ее выгородили полюбившие ее придворные и в первую очередь симпатизировавший ей П.А. Толстой.
Сохранился рассказ современников о том, как Петр отвез Екатерину на место казни Монса и продемонстрировал ей голову, насаженную на шест. Тело несчастного привязали к специальному колесу, которое выставили для всеобщего обозрения.
Посмотрев на останки бывшего дамского угодника, императрица с печалью сказала:
«Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности». Были ли эти слова сказаны, чтобы отречься от незадачливого любовника? А может быть, этой фразой Екатерина отвергала все, что могли наговорить на нее лживые языки?
Кто знает? Безусловным является лишь то, что на Руси это был чуть ли не единственный случай смертной казни за взяточничество и казнокрадство. То, что в деле была замешана личная неприязнь государя, подчеркивается тем фактом, что смерть постигла одного-един-ственного человека из всех привлеченных по делу. Если бы этот случай мог служить судебным прецедентом, то казнить следовало бы все окружение Петра и в первую очередь самого светлейшего князя А.Д Меншикова.
АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ
1738 год стал годом возвышения князя Волынского. До тех пор он, обычный царедворец не первой руки, исполнял не самые важные должности. И вот 3 апреля он, благодаря поддержке Бирона, попал в кабинет-министры. Став кабинет-министром, Волынский говорил, что обязан должностью своей родословной. Род его происходил от князя Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка, женатого на родной сестре великого князя Дмитрия Донского. Но Бирон при назначении Волынского в кабинет руководствовался не родословной его, а даровитостью. Когда иноземные послы спрашивали герцога, почему он именно на Волынском остановил свой выбор, то Бирон отвечал «Волынский — это одна из лучших русских голов». В личности Волынского соединились все хорошие и дурные стороны его времени. Жизнь при царском дворе возносила его светлую голову высоко и роняла низко до тех пор, пока не вознесла окончательно — на шест у места казни. Служебная деятельность А.П. Волынского началась в царствование Петра I. Он храбро сражался в Полтавском сражении и заслужил доверие императора как храбрый и грамотный офицер. В 1715 году Волынского назначили в Персию чрезвычайным посланником. Волынский сумел за это время склонить шаха Гуссейна (первого министра) на сторону России и заключил с ними торговый договор на выгодных условиях.
21 декабря 1718 года Артемий Петрович возвратился из Персии в Петербург. Петр I радушно принял Волынского и, внимательно выслушав его доклад по русско-персидским делам, остался доволен поездкой своего посланника в Персию. Радушный прием Волынского царем сейчас же заметили министры и наперебой стали приглашать его к себе на «ассамблеи». Волынский был молод, холост, красив и умен. Веселая и жизнерадостная Екатерина I, так любившая танцевать с Волынским на балах, решила женить его на двоюродной сестре Петра I — Александре Нарышкиной. Дело устраивалось долго, и наконец 18 апреля 1722 года Волынский обвенчался с Нарышкиной. Он породнился с царем, и его дети могли претендовать на российский престол. Детей было трое — Аннушка, Мария и Петенька. Волынский ревностно занимался их воспитанием — его жена умерла вскоре после последних родов.
За удачное выполнение данного поручения Петр I пожаловал Волынского полковником и генерал-адъютантом, а затем назначил его (в 1718 году) в Астрахань губернатором. Волынский замечательно исполнил свою трудную задачу и все более и более завоевывал милость царя, который в это время дружески называл его запросто «Артемием».
В губернаторство Волынского в Астрахани русские войска совершили поход в Персию (1722). Первый отряд, вступивший в сражение с горцами, был разбит. Недруги Волынского не замедлили объяснить это обстоятельство ложными сообщениями астраханского губернатора о состоянии кавказских горцев и, кстати, передали Петру I, в преувеличенном виде, рассказы о взятках и вымогательстве Волынского во время его посольства в Персии и управления Астраханской губернией. Петр I был страшно разгневан, и классическая дубинка первого русского императора сильно прошлась по спине астраханского губернатора. Только заступничество Екатерины, сопровождавшей Петра I в походе, спасло Волынского от неминуемой смерти. Хотя потом Петр Великий как бы помирился с Волынским, но прежняя его милость не возвращалась к Артемию Петровичу. В царствование императрицы Екатерины I Волынский был произведен в генерал-майоры и назначен губернатором в Казань. Губернаторство в Казани характерно, с одной стороны, целым рядом самодурств и хищений Волынского, с другой — весьма дельными административными распоряжениями и заканчивается учреждением над ним «инквизиции» по поводу неумеренных его поборов с татар и черемис. При Петре II Волынский был министром в Голштинии (пост явно не соответствовавший его амбициям). По восшествии на престол Анны Иоанновны Волынского потянуло в столицу. Сблизившись с любимцем Бирона обер-шталмейстером графом Левенвольдом, Волынский, при его посредничестве, перешел в 1732 году на службу в придворное ведомство начальником государственных конных заводов. Эту должность он избрал для того, чтобы в конюшнях, которые ежедневно посещал Бирон — страстный охотник до лошадей, — иметь случай побеседовать с могущественным вельможей и снискать себе его благоволение. Расчет оказался верным, и Волынский с тех пор начал быстро продвигаться по службе. Так, в 1734 году он был пожалован генерал-лейтенантом. В конце 1734 года он получает в подарок место для постройки дома в Петербурге, на Мойке. В 1736 году стал обер-егермейстером, а в 1738 году был произведен в кабинет-министры.
Цель была достигнута — Волынский оказался у кормила правления Русского государства. Эту власть он делил с немцами, враждебно настроенными против русских — с Бироном, Остерманом и Минихом, которые, ссорясь друг с другом и подставляя один другому ногу, сходились в одном — в презрении к русским. Волынский начал с того, что расширил кабинет министров частным созывом «генеральных собраний», на которые приглашались сенаторы, президенты коллегий и другие сановники, и сосредоточил в своих руках все дела кабинета: через год после его назначения в кабинет-министры он стал единственным докладчиком у императрицы по делам кабинета.
Он попытался влиять на управление страной, и тут-то бироновские министры не захотели видеть в нем равного себе, если не больше. На него начали собирать компромат. В скором времени выяснилось, что претендует он не просто на место у кормушки, но и на «хозяйское место».
Еще в 1731 году во время пребывания в Москве Волынский сблизился с несколькими образованными людьми: морским офицером Федором Ивановичем Самойловым, придворным архитектором П.М. Еропкиным и горными инженерами А.Ф. Хрущевым и В.Н. Татищевым.
Друзья Волынского собирались у него в доме на Мойке. В дружеских беседах высказывались мечты о будущем, высказывались разные соображения и планы об улучшении государственных порядков, обсуждались (а частенько и осуждались) разные государственные мероприятия, действия правительственных лиц и самой императрицы.
В этих разговорах давалась резкая характеристика правителей-немцев, в особенности Бирона и Остермана, изливалась желчь на родовитых русских людей, исполнявших роли шутов при дворе Анны Иоанновны.
Много рассуждал Волынский о браке Анны Леопольдовны и о наследии престола после Анны Иоанновны.
Брак Анны Леопольдовны с герцогом Брауншвейгским Антоном Ульрихом имел громадное политическое значение. Анна Иоанновна, вскоре по воцарении, назначила своим преемником несуществующее лицо — того ребенка, который должен был родиться от будущего брака ее племянницы. Бирон хотел обвенчать с Анной Леопольдовной своего сына Петра, но это ему не удалось. В числе лиц тайно, но деятельно работавших против этого замысла Бирона был Волынский.
В подражание античным и средневековым теоретикам Волынский написал «генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел», — обширный политический трактат, заключающий в себе исторический обзор русского государства, его политического и экономического положения в первой половине XVIII века и средства для «поправления внутренних государственных дел».
Сборища Волынского не могли укрыться от зоркого глаза Остермана, не терпевшего Волынского. Остерман напустил на Волынского его недруга, князя А.Б. Куракина, который стал всюду преследовать Волынского, распускать про него пошлые сплетни, а своему конфиденту, В.К. Тредиаковскому, поручил сочинить на Волынского пасквильные «песенки» и «басенки». Императрица и Бирон предупредили Волынского, что Куракин «врал» на него при дворе, советуя ему быть поосторожнее. Кроме князя Куракина, «вредил» Волынскому другой русский — адмирал граф Головин, сердитый на него за открытые им беспорядки по адмиралтейству. Волынский подал императрице свое «доношение», в котором оправдывается от возводимых на него обвинений и едко указывает на лицемерие при дворе, вытекающее из всей политики Российского государства.
Императрица заметила ему с неудовольствием, что он в своем доношении делает ей наставление, как управлять государством, считая ее как бы малолетней. По Петербургу стала распространяться молва о каких-то ночных сборищах у Волынского, начались толки о каких-то проектах возмутительного содержания, пошли слухи о том, что Артемий Петрович недолго останется кабинет-министром.
Волынский не знал, что и делать, но счастье выпало ему с неожиданной стороны. Он был назначен председателем «машкерадной комиссии», учрежденной для организации в легендарном Ледяном доме «потешной свадьбы» придворного шута князя A.M. Голицына с калмычкой Бужениновой. Грубость и запальчивость Волынского обнаружилась во время его занятий по «машкерадной комиссии». Он жестоко избил во дворце Бирона В.К. Тредиаковского, которому было поручено написать «вирши» на шутовскую свадьбу. Жестокими побоями Волынский мстил Тредиаковскому за сочинение на него «смехотворных песенок». Вскоре после Ледяного дома последовали в Петербурге торжества по случаю заключения Белградского мира, прекращавшего Турецкую войну. Волынский был награжден щедрее многих других царедворцев: он получил 20 000 рублей. И снова зависть, интриги. Князь Куракин стал действовать самостоятельно — избиение Тредиаковского в «палатах его светлости владеющего герцога Курляндского» выставлялось им как оскорбление, нанесенное лично Бирону. Бирона восстановили против Волынского. Участь кабинет-министра была решена. На страстной неделе, в первых числах апреля, Волынскому было запрещено являться ко двору. Волынский недоумевал, в чем причина нечаянной опалы, поспешил к Бирону, но не был принят.
Про Волынского стали складываться целые легенды — наряду со слухами о «бунтовской книге», написанной Волынским в наставление государыне, одни рассказывали об обширном заговоре, другие приписывали Волынскому замысел государственного переворота с целью самого себя провозгласить русским государем. 12 апреля 1740 года Волынский был подвергнут домашнему аресту, и началось известное «дело» Волынского. На первых допросах Волынский вел себя храбро, но после замечания комиссии, чтобы он «постороннего не плодил», Волынский стал не только сдержаннее, но положительно упал духом и на последующих допросах доходил до самоунижения перед своими следователями. Волынский становится на колени, кланяется следователям в ноги. «Я делал-по горячности злобы и высокоумия», — говорил несчастный Артемий Петрович. Дело Волынского было передано в тайную канцелярию.
16 апреля были арестованы Хрущев и Еропкин. Затем аресты пошли один за другим, простираясь на всех родственников, знакомых и прислугу подозреваемых. 19 июня для суда над Волынским было учреждено «генеральное собрание». Собрание постановило:
«Хрущева, Саймонова, Еропкина, Мусина-Пушкина — четвертовать и затем отсечь им головы».
Назначенная Анной Иоанновной следственная комиссия все свела к тому, что «Волынский по самозванническому своему к высочайшей ее императорского величества фамилии причитанию высочайшую власть взять на себя и через возмущение сделать себя государем хотел». Во всех своих показаниях перед этой комиссией Волынский решительно заявлял, что «такого злого своего намерения и умысла, чтобы себя через что-нибудь сделать государем, никогда он не имел и не имеет и никому о таком намерении никогда ни под каким видом он не сказывал и ни через что не сообщал, и сказывать, и сообщать ему о том было не можно, что в мысли своей такого злого намерения не имел».
Несмотря на это заявление Волынского генеральное собрание после довольно пристрастного и одностороннего следствия и суда над ним 20 июня вынесло такой приговор: Волынского посадить живым на кол, вырезав у него язык. Анна Иоанновна признала такую казнь очень жестокой и, «милосердуя по обыкновенному своему императорскому великодушию», 23 июня указала: «Артемию Волынскому, вырезав у него язык, отсечь правую руку и голову». 26 июня Андрей Иванович Ушаков послал к Бирону в Петергоф с нарочным следующее письмо: «Светлейший Герцог, Премилостивейший Государь! Вашей высококняжеской светлости, премилостивейшему государю, приемлю смелость всепокорно донесть, что известная экзекуция имеет быть учинена сего июня 27 дня пополуночи в 8 часу.
Того и вашу высококняжескую светлость, премилостивейшего государя, всепокорнейше прошу, не соизволите ли об оном донесть ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне.
Вашей великокняжеской светлости, премилостейшего государя, всепокорный слуга генерал Ушаков».
Донес ли Бирон Анне Иоанновне о предстоявшей экзекуции, неизвестно. Из архивных документов видно, что императрица в день казни Волынского «стреляла зайцев и русаков».
27 июня 1740 года, в день Полтавской победы русских над шведами, в которой храбро сражался и Волынский, ему в тюрьме Петропавловской крепости вырезали язык и, «закрыв рот перевязкою от подбородка к голове, чтобы помешать кровотечению», вывели из крепости на Сытный рынок, где на эшафоте «в присутствии генерал-майора А.И. Ушакова и тайного советника И.И. Неплюева, при обыкновенной публике», по прочтении высочайшего указа асессором Хрущевым, отсекли несчастному кабинет-министру правую руку и голову, затем «после экзекуции через час его мертвое тело отвезли на Выборгскую сторону и по отправлении над оным надлежащего священнослужения погребли при церкви преподобного Сампсона Странноприимца».
Что-то глубоко символичное видится нам в этой казни. Красноречивый оратор, он был лишен языка, воин и писатель, он был лишен руки, а самая лучшая голова в России — была отсечена и водружена на палаческий шест к изумлению и ужасу «обыкновенной публики».
ЗАГОВОР МИРОВИЧА
Виллим Монс был хорош собой, красив, изящен, широко образован. Без сомнения, сердце любой женщины, в том числе и молодой императрицы Екатерины, не могло остаться равнодушным к блестящему придворному. К тому же камергер императрицы обладал такими качествами, которые выгодно отличали его от других придворных. Он прекрасно уловил новые веяния XVIII века: наступала эпоха сентиментализма. Монс явился провозвестником куртуазной эпистолярности: он великолепно описывал обуревавшее его любовное томление. Не будем забывать, что, насаждая западный образ жизни, Петр не в силах был насадить западный образ мышления. Его придворное окружение составляли воины, торговцы, инженеры, моряки, люди практического склада, умевшие объясниться с иностранным купцом, моряком, офицером, прочесть чертеж корабля либо карту местности, но в область изящной словесности их интересы явно не простирались. На их фоне камергер Виллим Монс казался белой вороной. Во-первых, он писал стихи. Во-вторых, любовные письма, которые в изобилии рассылал дамам своего сердца. Отмечая его слабое знание русской грамматики (он писал латинскими буквами слова русского языка), укажем попутно, что самого понятия «русской грамматики» в те годы еще не существовало, как и светской литературы. Деловые и духовные писания ни в коей мере не передают особенности тогдашней живой речи. Потребовались жизнь и творчество двух последующих за Петром поколений поэтов, писателей, публицистов, прежде чем русский язык обрел такого блестящего стилиста, как Пушкин. Или скажем так, такого же блестящего стилиста, как Виллим Монс. Ибо все читавшие его письма и стихи отмечали ч поразительные легкость и изящество стиля его сочинений. И какая придворная дама не мечтала получить такое письмо? Несмотря на внешнюю свободу, для большинства придворных дам Екатерины период «Домостроя» не кончился. Запертые во дворцах дамы изнывали по светским вечеринкам и балам, где возникали и завершались мимолетные романы, и письма Виллима Монса были подобны горящему труту, поднесенного к хворосту истомившейся женской души. История не сохранила всего списка побед молодого человека (верим, что их было немало), но об одной из вероятнейших жертв его литературных забав настойчиво говорил весь двор. Имелись свидетельства, что между Монсом и Екатериной постоянно курсировали курьеры с записками, содержание которых никому не было известно. Были ли это любовные послания или деловая переписка, так и осталось невыясненным, но именно эти записки сыграли роковую роль в судьбе Монса.
Однако поэзия была лишь хобби молодого человека, на царской же службе он ведал Вотчинной канцелярией, то есть руководил ведомством, которое в гораздо более поздние времена в России прозвали Госкомимуществом. Беду накликали приближенные камергера. Его секретарь Столетов, кстати, также обладавший поэтическим даром, славился своим корыстолюбием. Находясь на службе в столь «хлебном месте», Столетов мог себе позволить вымогать взятки от заинтересованных в вотчинах лиц.
Брал взятки и сам Монс с помощью сестрицы Матрены Иоганновны, которая частенько ходатайствовала перед братом за того или иного человека. Монс никому не отказывал, за что и получил репутацию доброжелательного человека. Чем более росло расположение императрицы к камергеру, тем шире распространялось могущество Виллима Монса. К нему за помощью обращаются уже лица самого высокого звания, сам светлейший князь А.Д. Меншиков, царица Прасковья и многие другие. Молодого фаворита осыпали подношениями, перед ним заискивали. Столь стремительный взлет фаворита вызвал приступ отчаянной зависти у других придворных, которые воспользовались болтливостью слуг. На свет появилось анонимное подметное письмо, адресованное царю Петру. Аноним писал, что Монс задумал отравить государя, дабы самому править с императрицей. И если в версию о покушении царь, наверное, не поверил, то намек о любовной связи Екатерины воспринял очень близко к сердцу. Как известно, государю не очень везло в личной жизни. Возможно, заболевание мочеполовых органов (одни врачи подозревают что у него было хроническое воспаление мочевого пузыря, другие утверждают, что это правильнее назвать стриктурой уретры) мешало ему проявить свои мужские способности в полной мере. Петр пришел в ярость, когда узнал о любовной связи его бывшей жены, находящейся в монастыре под именем «инокини Елены», Екатерины Лопухиной с офицером охраны Степаном Глебовым. Епископ Досифей попустительствовал этой связи, позволив инокине носить мирское платье. Петр велел казнить Глебова мучительнейшей казнью (он был посажен на кол), епископ был отрешен от сана и колесован. Евдокия же была переведена в Ладожский монастырь с гораздо более строгим режимом.
Как и в случае с Евдокией, следствие по делу Монса производил руководитель Тайной канцелярии П.А. Толстой. Арестованный Монс, едва увидев орудия пыток, тут же признался во всем, что от него требовалось. Возможно, именно это заронило подозрение в его правдивости. Этот лощеный красавец, столь заботившийся о собственной внешности и не выносивший боли, при виде дыбы и щипцов мог оговорить не только себя, но и кого угодно.
Петр был взбешен признаниями Виллима Монса. Можно только догадываться о том, что творилось с ним в те дни, зная его склонность к необузданному гневу и нетерпимость даже к малейшему намеку о нарушении его чести. Приступы царского бешенства были опасны для всех, попадавшихся ему на пути. Ослепленный бешенством Петр едва не убил собственных дочерей. Рассказывали, что лицо царя то и дело сводила судорога, порой он доставал свой охотничий нож и в присутствии дочерей бил им в стол и в стену, стучал ногами и размахивал руками. Уходя, он так хлопнул дверью, что она рассыпалась.
Однако у царя хватило присутствия духа не делать этот скандал достоянием всех царствующих дворов Европы. Памятуя принцип «жены Цезаря», он выдвинул на суде лишь экономические обвинения. В качестве вины Виллиму Монсу вменялось присвоение оброка с деревень, входивших в вотчинную канцелярию, получение взяток за предоставление места на казенной службе, мздоимство и прочее в том же духе.
Примечательным был и тот факт, что в числе привлеченных по делу Монса был придворный шут Иван Балакирев, вошедший в народный фольклор под именем «Шута Балаиря», участника многих озорных проделок (не этот ли насмешник носил царице томные записочки? — Л.З.). 15 ноября 1724 года жителям Петербурга был зачитан царский указ, где говорилось буквально следующее: «1724 года в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву — за их плутовство такое: что Монс, и его сестра, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества, вступали в дела противные указам его величества, не по своему чину укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки: и Балакирев в том Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».
Указ императора не остался без внимания. Утром следующего дня перед эшафотом собралась огромная толпа горожан, жаждущих поглазеть на страшное зрелище. К 10 часа утра к Троицкой площади приблизился мрачный кортеж. Солдаты вели Виллима Монса в сопровождении протестантского пастора. Бывший любимец императрицы, камергер двора, известный франт и сердцеед, поклонник изящного стиля, теперь бледный и изможденный в нагольном тулупе приближался к эшафоту, где его уже ждал палач, подготовивший все необходимое для своей ужасной работы. При всей твердости духа, о которой свидетельствовали очевидцы казни, Монс не мог отвести взгляда от шеста с заостренным концом, очевидно, вполне осознавая, что случится через несколько минут — на этом шесте будет красоваться его голова.
Наверное, в последние мгновения жизни эта мысль сверлила его мозг, и неизвестно, какое желание побеждало: оттянуть роковое мгновение или ускорить казнь, чтобы не видеть палача, эшафот и этот шест? Однако церемония казни продолжалась. Перед затихшей толпой зачитали приговор. Все это время Монс, обводивший толпу помутневшим взором, не обнаруживал каких-либо эмоций, и лишь только когда к нему для последнего слова подошел пастор, он отдал священнику последнее остававшееся у него имущество: драгоценные часы с портретом Екатерины, часы, которые отсчитывали для него когда-то месяцы и годы счастливой и беззаботной жизни. Для бывшего царедворца время уже навеки остановилось. Он скинул тулуп и положил шею на плаху. Палач одним взмахом отсек ему голову и насадил ее на шест. Спустя несколько минут на том же залитом кровью эшафоте жестоко выпороли кнутом Матрену Балк (ее сослали в Тобольск), Егора Столетова и шута Балакиря (их отправили на пожизненные каторжные работы).
Все сводилось к тому, что императрица чудом осталась жива после этого процесса. Полагают, что ее выгородили полюбившие ее придворные и в первую очередь симпатизировавший ей П.А. Толстой.
Сохранился рассказ современников о том, как Петр отвез Екатерину на место казни Монса и продемонстрировал ей голову, насаженную на шест. Тело несчастного привязали к специальному колесу, которое выставили для всеобщего обозрения.
Посмотрев на останки бывшего дамского угодника, императрица с печалью сказала:
«Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности». Были ли эти слова сказаны, чтобы отречься от незадачливого любовника? А может быть, этой фразой Екатерина отвергала все, что могли наговорить на нее лживые языки?
Кто знает? Безусловным является лишь то, что на Руси это был чуть ли не единственный случай смертной казни за взяточничество и казнокрадство. То, что в деле была замешана личная неприязнь государя, подчеркивается тем фактом, что смерть постигла одного-един-ственного человека из всех привлеченных по делу. Если бы этот случай мог служить судебным прецедентом, то казнить следовало бы все окружение Петра и в первую очередь самого светлейшего князя А.Д Меншикова.
АРТЕМИЙ ВОЛЫНСКИЙ
Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменник, но, напротив того, добрый и усердный патриот и ревнитель к полезным поправлениям своего отечества и такую смерть терпел, быв невинен.
Екатерина II
1738 год стал годом возвышения князя Волынского. До тех пор он, обычный царедворец не первой руки, исполнял не самые важные должности. И вот 3 апреля он, благодаря поддержке Бирона, попал в кабинет-министры. Став кабинет-министром, Волынский говорил, что обязан должностью своей родословной. Род его происходил от князя Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка, женатого на родной сестре великого князя Дмитрия Донского. Но Бирон при назначении Волынского в кабинет руководствовался не родословной его, а даровитостью. Когда иноземные послы спрашивали герцога, почему он именно на Волынском остановил свой выбор, то Бирон отвечал «Волынский — это одна из лучших русских голов». В личности Волынского соединились все хорошие и дурные стороны его времени. Жизнь при царском дворе возносила его светлую голову высоко и роняла низко до тех пор, пока не вознесла окончательно — на шест у места казни. Служебная деятельность А.П. Волынского началась в царствование Петра I. Он храбро сражался в Полтавском сражении и заслужил доверие императора как храбрый и грамотный офицер. В 1715 году Волынского назначили в Персию чрезвычайным посланником. Волынский сумел за это время склонить шаха Гуссейна (первого министра) на сторону России и заключил с ними торговый договор на выгодных условиях.
21 декабря 1718 года Артемий Петрович возвратился из Персии в Петербург. Петр I радушно принял Волынского и, внимательно выслушав его доклад по русско-персидским делам, остался доволен поездкой своего посланника в Персию. Радушный прием Волынского царем сейчас же заметили министры и наперебой стали приглашать его к себе на «ассамблеи». Волынский был молод, холост, красив и умен. Веселая и жизнерадостная Екатерина I, так любившая танцевать с Волынским на балах, решила женить его на двоюродной сестре Петра I — Александре Нарышкиной. Дело устраивалось долго, и наконец 18 апреля 1722 года Волынский обвенчался с Нарышкиной. Он породнился с царем, и его дети могли претендовать на российский престол. Детей было трое — Аннушка, Мария и Петенька. Волынский ревностно занимался их воспитанием — его жена умерла вскоре после последних родов.
За удачное выполнение данного поручения Петр I пожаловал Волынского полковником и генерал-адъютантом, а затем назначил его (в 1718 году) в Астрахань губернатором. Волынский замечательно исполнил свою трудную задачу и все более и более завоевывал милость царя, который в это время дружески называл его запросто «Артемием».
В губернаторство Волынского в Астрахани русские войска совершили поход в Персию (1722). Первый отряд, вступивший в сражение с горцами, был разбит. Недруги Волынского не замедлили объяснить это обстоятельство ложными сообщениями астраханского губернатора о состоянии кавказских горцев и, кстати, передали Петру I, в преувеличенном виде, рассказы о взятках и вымогательстве Волынского во время его посольства в Персии и управления Астраханской губернией. Петр I был страшно разгневан, и классическая дубинка первого русского императора сильно прошлась по спине астраханского губернатора. Только заступничество Екатерины, сопровождавшей Петра I в походе, спасло Волынского от неминуемой смерти. Хотя потом Петр Великий как бы помирился с Волынским, но прежняя его милость не возвращалась к Артемию Петровичу. В царствование императрицы Екатерины I Волынский был произведен в генерал-майоры и назначен губернатором в Казань. Губернаторство в Казани характерно, с одной стороны, целым рядом самодурств и хищений Волынского, с другой — весьма дельными административными распоряжениями и заканчивается учреждением над ним «инквизиции» по поводу неумеренных его поборов с татар и черемис. При Петре II Волынский был министром в Голштинии (пост явно не соответствовавший его амбициям). По восшествии на престол Анны Иоанновны Волынского потянуло в столицу. Сблизившись с любимцем Бирона обер-шталмейстером графом Левенвольдом, Волынский, при его посредничестве, перешел в 1732 году на службу в придворное ведомство начальником государственных конных заводов. Эту должность он избрал для того, чтобы в конюшнях, которые ежедневно посещал Бирон — страстный охотник до лошадей, — иметь случай побеседовать с могущественным вельможей и снискать себе его благоволение. Расчет оказался верным, и Волынский с тех пор начал быстро продвигаться по службе. Так, в 1734 году он был пожалован генерал-лейтенантом. В конце 1734 года он получает в подарок место для постройки дома в Петербурге, на Мойке. В 1736 году стал обер-егермейстером, а в 1738 году был произведен в кабинет-министры.
Цель была достигнута — Волынский оказался у кормила правления Русского государства. Эту власть он делил с немцами, враждебно настроенными против русских — с Бироном, Остерманом и Минихом, которые, ссорясь друг с другом и подставляя один другому ногу, сходились в одном — в презрении к русским. Волынский начал с того, что расширил кабинет министров частным созывом «генеральных собраний», на которые приглашались сенаторы, президенты коллегий и другие сановники, и сосредоточил в своих руках все дела кабинета: через год после его назначения в кабинет-министры он стал единственным докладчиком у императрицы по делам кабинета.
Он попытался влиять на управление страной, и тут-то бироновские министры не захотели видеть в нем равного себе, если не больше. На него начали собирать компромат. В скором времени выяснилось, что претендует он не просто на место у кормушки, но и на «хозяйское место».
Еще в 1731 году во время пребывания в Москве Волынский сблизился с несколькими образованными людьми: морским офицером Федором Ивановичем Самойловым, придворным архитектором П.М. Еропкиным и горными инженерами А.Ф. Хрущевым и В.Н. Татищевым.
Друзья Волынского собирались у него в доме на Мойке. В дружеских беседах высказывались мечты о будущем, высказывались разные соображения и планы об улучшении государственных порядков, обсуждались (а частенько и осуждались) разные государственные мероприятия, действия правительственных лиц и самой императрицы.
В этих разговорах давалась резкая характеристика правителей-немцев, в особенности Бирона и Остермана, изливалась желчь на родовитых русских людей, исполнявших роли шутов при дворе Анны Иоанновны.
Много рассуждал Волынский о браке Анны Леопольдовны и о наследии престола после Анны Иоанновны.
Брак Анны Леопольдовны с герцогом Брауншвейгским Антоном Ульрихом имел громадное политическое значение. Анна Иоанновна, вскоре по воцарении, назначила своим преемником несуществующее лицо — того ребенка, который должен был родиться от будущего брака ее племянницы. Бирон хотел обвенчать с Анной Леопольдовной своего сына Петра, но это ему не удалось. В числе лиц тайно, но деятельно работавших против этого замысла Бирона был Волынский.
В подражание античным и средневековым теоретикам Волынский написал «генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел», — обширный политический трактат, заключающий в себе исторический обзор русского государства, его политического и экономического положения в первой половине XVIII века и средства для «поправления внутренних государственных дел».
Сборища Волынского не могли укрыться от зоркого глаза Остермана, не терпевшего Волынского. Остерман напустил на Волынского его недруга, князя А.Б. Куракина, который стал всюду преследовать Волынского, распускать про него пошлые сплетни, а своему конфиденту, В.К. Тредиаковскому, поручил сочинить на Волынского пасквильные «песенки» и «басенки». Императрица и Бирон предупредили Волынского, что Куракин «врал» на него при дворе, советуя ему быть поосторожнее. Кроме князя Куракина, «вредил» Волынскому другой русский — адмирал граф Головин, сердитый на него за открытые им беспорядки по адмиралтейству. Волынский подал императрице свое «доношение», в котором оправдывается от возводимых на него обвинений и едко указывает на лицемерие при дворе, вытекающее из всей политики Российского государства.
Императрица заметила ему с неудовольствием, что он в своем доношении делает ей наставление, как управлять государством, считая ее как бы малолетней. По Петербургу стала распространяться молва о каких-то ночных сборищах у Волынского, начались толки о каких-то проектах возмутительного содержания, пошли слухи о том, что Артемий Петрович недолго останется кабинет-министром.
Волынский не знал, что и делать, но счастье выпало ему с неожиданной стороны. Он был назначен председателем «машкерадной комиссии», учрежденной для организации в легендарном Ледяном доме «потешной свадьбы» придворного шута князя A.M. Голицына с калмычкой Бужениновой. Грубость и запальчивость Волынского обнаружилась во время его занятий по «машкерадной комиссии». Он жестоко избил во дворце Бирона В.К. Тредиаковского, которому было поручено написать «вирши» на шутовскую свадьбу. Жестокими побоями Волынский мстил Тредиаковскому за сочинение на него «смехотворных песенок». Вскоре после Ледяного дома последовали в Петербурге торжества по случаю заключения Белградского мира, прекращавшего Турецкую войну. Волынский был награжден щедрее многих других царедворцев: он получил 20 000 рублей. И снова зависть, интриги. Князь Куракин стал действовать самостоятельно — избиение Тредиаковского в «палатах его светлости владеющего герцога Курляндского» выставлялось им как оскорбление, нанесенное лично Бирону. Бирона восстановили против Волынского. Участь кабинет-министра была решена. На страстной неделе, в первых числах апреля, Волынскому было запрещено являться ко двору. Волынский недоумевал, в чем причина нечаянной опалы, поспешил к Бирону, но не был принят.
Про Волынского стали складываться целые легенды — наряду со слухами о «бунтовской книге», написанной Волынским в наставление государыне, одни рассказывали об обширном заговоре, другие приписывали Волынскому замысел государственного переворота с целью самого себя провозгласить русским государем. 12 апреля 1740 года Волынский был подвергнут домашнему аресту, и началось известное «дело» Волынского. На первых допросах Волынский вел себя храбро, но после замечания комиссии, чтобы он «постороннего не плодил», Волынский стал не только сдержаннее, но положительно упал духом и на последующих допросах доходил до самоунижения перед своими следователями. Волынский становится на колени, кланяется следователям в ноги. «Я делал-по горячности злобы и высокоумия», — говорил несчастный Артемий Петрович. Дело Волынского было передано в тайную канцелярию.
16 апреля были арестованы Хрущев и Еропкин. Затем аресты пошли один за другим, простираясь на всех родственников, знакомых и прислугу подозреваемых. 19 июня для суда над Волынским было учреждено «генеральное собрание». Собрание постановило:
«Хрущева, Саймонова, Еропкина, Мусина-Пушкина — четвертовать и затем отсечь им головы».
Назначенная Анной Иоанновной следственная комиссия все свела к тому, что «Волынский по самозванническому своему к высочайшей ее императорского величества фамилии причитанию высочайшую власть взять на себя и через возмущение сделать себя государем хотел». Во всех своих показаниях перед этой комиссией Волынский решительно заявлял, что «такого злого своего намерения и умысла, чтобы себя через что-нибудь сделать государем, никогда он не имел и не имеет и никому о таком намерении никогда ни под каким видом он не сказывал и ни через что не сообщал, и сказывать, и сообщать ему о том было не можно, что в мысли своей такого злого намерения не имел».
Несмотря на это заявление Волынского генеральное собрание после довольно пристрастного и одностороннего следствия и суда над ним 20 июня вынесло такой приговор: Волынского посадить живым на кол, вырезав у него язык. Анна Иоанновна признала такую казнь очень жестокой и, «милосердуя по обыкновенному своему императорскому великодушию», 23 июня указала: «Артемию Волынскому, вырезав у него язык, отсечь правую руку и голову». 26 июня Андрей Иванович Ушаков послал к Бирону в Петергоф с нарочным следующее письмо: «Светлейший Герцог, Премилостивейший Государь! Вашей высококняжеской светлости, премилостивейшему государю, приемлю смелость всепокорно донесть, что известная экзекуция имеет быть учинена сего июня 27 дня пополуночи в 8 часу.
Того и вашу высококняжескую светлость, премилостивейшего государя, всепокорнейше прошу, не соизволите ли об оном донесть ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне.
Вашей великокняжеской светлости, премилостейшего государя, всепокорный слуга генерал Ушаков».
Донес ли Бирон Анне Иоанновне о предстоявшей экзекуции, неизвестно. Из архивных документов видно, что императрица в день казни Волынского «стреляла зайцев и русаков».
27 июня 1740 года, в день Полтавской победы русских над шведами, в которой храбро сражался и Волынский, ему в тюрьме Петропавловской крепости вырезали язык и, «закрыв рот перевязкою от подбородка к голове, чтобы помешать кровотечению», вывели из крепости на Сытный рынок, где на эшафоте «в присутствии генерал-майора А.И. Ушакова и тайного советника И.И. Неплюева, при обыкновенной публике», по прочтении высочайшего указа асессором Хрущевым, отсекли несчастному кабинет-министру правую руку и голову, затем «после экзекуции через час его мертвое тело отвезли на Выборгскую сторону и по отправлении над оным надлежащего священнослужения погребли при церкви преподобного Сампсона Странноприимца».
Что-то глубоко символичное видится нам в этой казни. Красноречивый оратор, он был лишен языка, воин и писатель, он был лишен руки, а самая лучшая голова в России — была отсечена и водружена на палаческий шест к изумлению и ужасу «обыкновенной публики».
ЗАГОВОР МИРОВИЧА
Наказания на тот конец предписаны, чтоб воспрепятствовать виноватому, дабы он впредь не мог вредить обществу и чтобы отвратить граждан от соделания подобных преступлений.