Страница:
Секретарь суда Я.Г. Есипович, присутствовавший при исполнении приговора, писал в своих воспоминаниях:
„Между необозримыми массами народа была оставлена широкая дорога, по которой мы и доехали до самого каре, образованного из войск. Здесь мы вышли из экипажа и вошли в каре. В центре каре был воздвигнут эшафот, в стороне от него поставлена виселица, против виселицы устроена низкая деревянная площадка для министра юстиции со свитой. Все было выкрашено черною краскою. На этой площадке мы стали. Скоро к эшафоту подъехала позорная колесница, на которой спиною к лошадям, прикованный к высокому сидению, сидел Каракозов. Лицо его было синее и мертвенное. Исполненный ужаса и немого отчаяния, он взглянул на эшафот, потом начал искать глазами еще чего-то, взор его на мгновение остановился на виселице, и вдруг голова его конвульсивно и как бы непроизвольно отвернулась от этого страшного предмета.
А утро начиналось такое ясное, светлое, солнечное!“.
И вот палачи спокойно, не торопясь, отковали Каракозова. Потом, взяв его под руки, подняли на высокий эшафот, к позорному столбу. Многотысячная толпа затихла и, устремив свои взоры к эшафоту, ждала, что будет дальше. Министр юстиции Д.Н. Замятин повернулся к Есиповичу и громко сказал:
„Господин секретарь Верховного Уголовного суда, объявите приговор суда во всеуслышание!“
Есипович, с трудом преодолевая волнение, поднялся по ступенькам эшафота, оперся о перила и начал читать:
„По указу его императорского величества…“
После этих слов забили барабаны, войско сделало „на караул“, все сняли шляпы. Когда барабаны затихли, — продолжал Есипович, — я прочел приговор от слова до слова и затем опять возвратился на ту площадку, где стоял министр юстиции со свитою.
Когда я сошел с эшафота, на него взошел протоиерей Палисадов, духовник Каракозова. В облачении и с крестом в руках он подошел к осужденному, сказал ему последнее напутственное слово, дал поцеловать крест и удалился. Палачи стали надевать на него саван, который совсем закрывал ему голову, но они не сумели этого сделать как следует, ибо не вложили рук его в рукава. Полицмейстер, сидевший верхом на лошади возле эшафота, сказал об этом. Они опять сняли саван и опять надели так, чтобы руки можно было связать длинными рукавами назад. Это тоже, конечно, прибавило одну лишнюю горькую минуту осужденному, ибо когда снимали с него саван, не должна ли была мелькнуть в нем мысль о помиловании? И опять надевают снова саван, теперь в последний раз». Тяжелое впечатление произвела казнь Каракозова на молодого И.Е. Репина. Он видел, как равно утром приговоренного к смерти «преступника» везли через весь город на виселицу. А потом, вместе со своим товарищем художником Н.И. Мурашко, Репин пришел на Смоленское поле…
В своих воспоминаниях И.Е. Репин подробно описал казнь Каракозова. «Казалось, он не умел ходить или был в столбняке; должно быть, у него были связаны руки. Но вот он, освобожденный, истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам „преступник“ живо почувствовал значение момента — прощение навсегда с миром и вселенскую связь с ним.
— И нас прости, Христа ради, — прохлюпал кто-то глухо, почти про себя.
— Матушка, царица небесная, — протянула нараспев баба.
— Конечно, Бог будет судить, — сказал мой сосед, торговец по обличью, с дрожью слез в голосе.
— О-о-х! Батюшки!.. — провыла баба.
Толпа стала глухо гудеть, и послышались даже какие-то выкрики кликуш… Палачи подвели Каракозова под виселицу, поставили на скамейку и надели веревку… Затем палач ловким движением выбил подставку из-под ног.
Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги — они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане… У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица — оно было поразительно страшно своим выражением страдания; вдруг он мне показался вторым Каракозовым. Боже! Его глаза, только нос был короче»…
Сразу же после казни Репин сделал карандашный набросок Каракозова, изображавший, по выражению К. Чуковского, смертельно изможденное, замученное, омертвелое лицо человека, бывшего уже по ту сторону жизни, недоступного ни надежде, ни горю. Двадцать минут висел Дмитрий Каракозов. Потом палачи спокойно, хладнокровно положили его в гроб, стоявший у подножья виселицы. Гроб обвязали веревкой и поставили на телегу.
В пустынном и угрюмом месте — на острове Голодае — тайно похоронили труп. Здесь же за сорок лет до того были преданы земле тела пяти декабристов. И после казни Каракозова полиция еще надеялась напасть на новый след его соучастников. Дни и ночи охранялась могила его, а тех, кто случайно оказывался вблизи, немедленно арестовывали…
Как-то раз были задержаны около могилы Каракозова и художники Репин и Мурашко. Лишь после тщательного выяснения их личностей они были отпущены.
ДЕЛО 1 МАРТА 1881 ГОДА
Цареубийц наказывали с примерной жестокостью. Всегда. Этот процесс исключением не стал. Он поражает другим — удивительной стойкостью почти всех осужденных и их страстной верой в собственную правоту. То, чего они не смогли добиться террором, они добились собственной смертью — казнь народовольцев привлекла сочувствие народа, и Александр III, сам того не ведая, своей непримиримостью подтолкнул маховики истории.
Александру II не повезло. На него покушались четыре раза, три покушения окончились неудачей. Наученное горьким опытом охранное отделение делало все возможное… По иронии судьбы, члены организации Народная Воля покарали «самодержца» в тот день, когда он собирался отправить в Сенат новую, демократическую конституцию. Каракозов, стрелявший в многострадального Александра II с меньшим успехом, за несколько лет до произошедших событий доказал, что и цари смертны. Террориста-одиночку повесили, а Россию захлестнула волна политических покушений. За четкой спланированностью некоторых дел, идеологической убежденностью участвовавших чувствовалась сила — сила организованного подполья, как выяснилось позже — общества Народная Воля.
В целом Народная Воля представляла собой сеть тайных кружков, группировавшихся вокруг единого центра — исполнительного комитета. Группы были связаны между собой единством плана практических действий, общностью сил и средств. Народная Воля хотела всего-навсего «экономического и политического переворота, в результате которого наступит народоправство» (из показаний Кибальчича). Если за столько веков существования, полагали народовольцы, царь и царское правительство не догадались дать власть народу, следовательно, натолкнуть их на эту благую мысль можно лишь силовым способом — террором. То есть банально запугать, царь испугается, испугаются армия и правительство, народ поймет, какая сильная партия — Народная Воля, — и пойдет за ней, и она поведет Россию к светлому будущему. К слову сказать, народовольцы точно не знали, что будут делать в том случае, если народ их действительно поддержит. В этом вопросе их мнения сильно расходились. В списке приглашенных на собственную казнь царь Александр II занимал первое место.
На Малой Садовой улице молодой человек приятной наружности и его жена сняли в аренду сырную лавку, собираясь открыть собственное дело. На самом деле Михайлов и Перовская вели подготовительные работы к покушению. Из лавки шел подкоп к дороге, по которой царь часто ездил в Сенат.
Бомбы готовил Кибальчич. На случай, если взрыв опередит карету или, наоборот, опоздает, ожидавший на улице Желябов, вооруженный кинжалом, должен был завершить начатое. Рысаков и Гриневицкий стояли на улице с бомбами наготове. Перовская давала знак о приближении царской кареты. Однако планы террористов неожиданно были нарушены — за несколько дней до покушения Желябова арестовали. Число метальщиков с бомбами было удвоено.
Когда 1 марта, в полдень, царь выехал из дворца, в сырной лавке все было готово для взрыва. Метальщики, вооруженные снарядами, стояли в условленных местах.
Однако, вопреки ожиданиям, царь поехал не по Садовой, а по набережной Екатерининского канала. Перовская сообразила, что император возвратится во дворец тем же путем. По данному ею сигналу метальщики заняли места у решетки канала: первым стал Рысаков, вторым Гриневицкий, третьим Емельянов, четвертым — Тимофей Михайлов. Сама Перовская перешла на противоположную сторону канала и остановилась против Инженерной улицы.
В 2 часа 15 минут пополудни императорская карета отъехала от Михайловского дворца, и Перовская, махнув платком, дала знак метальщикам. Государь сидел в карете один.
«Карета быстро неслась по набережной Екатерининского канала и уже миновала Рысакова, когда тот бросил под нее бомбу, — читаем у С.С. Татищева в книге „Император Александр II. Его жизнь и царствование“. — Последовал страшный взрыв. Несколько человек упало — казак конвоя и мастеровой мальчик, тяжело раненные. Государь приказал лейб-кучеру остановить экипаж и, выйдя из кареты, направился к месту взрыва, где толпа уже схватила Рысакова. На вопросы обступивших его офицеров, не ранен ли он, император отвечал: „Слава Богу, я уцелел, но вот“… указав при этом на лежавших на мостовой раненых. Государь подошел к Рысакову и спросил его, он ли стрелял и кто он такой? Террорист отвечал утвердительно, но назвал себя вымышленным именем. „Хорош!“ — молвил император и повернул назад в направлении к своей карете. Гриневицкий бросил бомбу в ту минуту, когда Александр II проходил мимо него, под самые ноги. Произошел второй оглушительный взрыв. Дым рассеялся, и пораженным взорам присутствующих предстало ужасное зрелище: прислонившись спиной к решетке канала, без шинели и фуражки лежал окровавленный монарх. Обнажившиеся ноги его были раздроблены; кровь сильно струилась по ним, тело висело кусками, лицо было все в крови. „Помоги“, — едва внятным голосом произнес государь, обращаясь к лежавшему возле него тяжело раненному полковнику Дворжицкому. Прохожие, в их числе несколько юнкеров Павловского военного училища и солдат 8-го флотского экипажа, возвращавшиеся с караула, стали поднимать царя. К тому времени он уже потерял сознание. По распоряжению прибывшего из Михайловского дворца великого князя Михаила Николаевича истекающего кровью императора повезли в Зимний дворец. Государя внесли на руках в его кабинет и положили на постель. Подоспевший лейб-медик Боткин на вопрос наследника: долго ли проживет император, ответил: „от 10 до 15 минут“. В 3 часа 35 минут пополудни император Александр II умер, не приходя в сознание».
Схваченный на месте преступления Рысаков не выдержал допросов и выдал Перовскую и Михайлова, а также конспиративную квартиру. Желябов присоединился к арестованным по собственному желанию. Из тюрьмы он послал прокурору судебной палаты следующее заявление: «Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. А. Желябов. 2 марта 1881 года». Опасаясь отказа властей, Желябов в конце заявления приписал: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две». Находкой для следствия оказался Рысаков. Из всех народовольцев ему одному неминуемо грозила смерть — первую бомбу бросил именно он. И Рысаков давал показания днем, а ночью требовал бумаги, чернил и лихорадочно писал доносы, боясь не успеть до суда.
26-29 марта 1881 года особым присутствием Сената было рассмотрено дело об убийстве Александра II. Процесс первомартовцев происходил при открытых дверях, однако в зал судебного заседания допускалась лишь избранная публика. Подсудимые прекрасно сознавали, что будет представлять собою суд, в состав которого входили шесть сенаторов, два титулованных представителя дворянства, городской голова и волостной старшина. «Желябов, протестуя против такого суда, — писал Гернет в „Истории Царской тюрьмы“, — указывал, что судьей между революционной партией и правительством должен быть всенародный суд или, по крайней мере, суд присяжных заседателей, то есть избранных представителей от общества. Едва ли приходится сомневаться, что Желябов своим протестом хотел подчеркнуть свой взгляд на суд особого присутствия Сената как на расправу с ними пристрастных и заинтересованных в исходе процесса царских чиновников. Подсудимые облегчили задачу обвинителя: на суде они сами говорили каждый о своем участии в тех действиях, которые были перечислены в обвинительном акте. Они ни в какой степени не заботились о смягчении своей участи. Очень характерно заявление Кибальчича. Его беспокоила мысль не о предстоящей смерти, а о судьбе его проекта воздухоплавательного аппарата, и он заявил суду о передаче им этого проекта защитнику. Известно, что этот проект отмечен как крупное явление в истории русского воздухоплавания».
Кровожадные требования государственного обвинителя были удовлетворены полностью особым присутствием Сената. Все подсудимые, в том числе несовершеннолетний Рысаков, не достигший 19 лет, были приговорены к смерти. Защита указывала на недопущение законом смертной казни для несовершеннолетних. Суд не согласился с этим. Все обвиняемые были признаны виновными в принадлежности к тайному сообществу русской социал-революционной партии, имевшей целью ниспровержение государственного и общественного строя в Российской империи путем насильственного переворота и в посягательствах на государя и других лиц. Софья Перовская была первой русской женщиной, казненной по политическому делу. Эта казнь 3 апреля 1881 года стала последней публично исполненной казнью в Петербурге. Для отправки на казнь осужденные были посажены на две «позорные колесницы». На груди осужденных были повешены черные доски с крупной надписью «цареубийца». Руки были связаны за спиной веревками. Вера Фигнер писала: «Руки Перовской были так туго скручены веревкой, что она сказала: „Мне больно, отпустите немного“. „После будет еще больней“, — грубо буркнул жандармский офицер».
Вслед за позорными колесницами ехали две кареты с пятью священниками в траурных ризах и с крестами в руках. Конные жандармы окружали процессию, которая медленно продвигалась по улицам города к месту казни. Эшафот представлял собою помост в два аршина высотой с тремя позорными столбами и виселицей в виде буквы «П». Это была общая виселица для пяти цареубийц. Позади эшафота находились пять черных деревянных гробов.
«Невозмутимое спокойствие отражались на лице Кибальчича. Желябов казался нервным и часто поворачивал голову в сторону Перовской.
Вскоре после того, как преступники были привязаны к позорным столбам, раздалась военная команда „на караул“, после чего градоначальник известил прокурора судебной палаты, господина Плеве, что все готово к совершению последнего акта земного правосудия.
Палач и два его помощника остались на эшафоте, пока обер-секретарь Попов читал приговор. Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами, каждый к своей веревке.
Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича. Перед тем, как наденут на них саван с капюшоном, Желябов и Михайлов, приблизившись к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей саван висельников.
Палач Фролов „начал“ с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул ее крепко, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову. Последний по очереди был Рысаков, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык.
В 9 часов 20 минут палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая взойти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть настигла Кибальчича мгновенно; по крайней мере, его тело вскоре повисло без конвульсий.
После казни Кибальчича вторым был казнен Михайлов, он дважды срывался с веревки. При первом падении Михайлов сам поднялся и при помощи палача встал на скамейку. Он сорвался вторично и окончательно был повешен лишь в третий раз.
За ним последовала Перовская. Четвертым был казнен Желябов, последним — Рысаков. Он несколько минут боролся с палачом, не давая столкнуть себя со скамьи.
В 8 часов 30 минут казнь окончилась. Трупы казненных висели не более 20 минут. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов, которые помощники палача подставили под каждый труп. Военный врач в присутствии двух членов прокуратуры освидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных. По освидетельствовании трупов гробы были немедленно накрыты крышками, заколочены и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги, для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище». [29]
«Вся процедура окончилась в 9 часов 58 минут. В 10 часов градоначальник дал приказ к разбору эшафота, что и было немедленно исполнено тут же находившимися плотниками, после того, как палач Фролов, или, как он себя называл, „заплечных дел мастер“, так и его помощники были отвезены в арестантских „хозяйственных фургонах тюремного ведомства“ в Литовский замок.
В начале одиннадцатого часа, войска отправились в казармы; толпа начала расходиться. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетную публику. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию — добыть „кусок веревки“, на которой были повешены преступники». [30]После революции 1917 года в бумагах Плеве, известного сподвижника Александра III, было найдено письмо, написанное Кибальчичем 2 апреля 1881 года, накануне казни. Автор этого письма писал царю, что террор прекратится, если царь даст свободу слова, отменит смертную казнь и дарует амнистию политическим осужденным. Александр III сделал на этом письме надпись такого содержания: «Нового ничего нет. Фантазия больного воображения и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества».
3 марта председатель кабинета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента, на случай, если его тоже убьют. Царь оскорбился, но 14 марта все же назначил регента.
СТЕПАН ХАЛТУРИН
Степан Халтурин родился в Вятке в семье бедных мещан. В детстве посещал школу, а затем был отдан в ученье к столяру. В начале 1870-х годов приехал в Петербург, где поступил на завод. Неизвестно, когда именно и при каких обстоятельствах увлекся революционными идеями. В 1875–1876 годах он был уже деятельным пропагандистом… «Он был из тех людей, наружность которых не дает даже приблизительно верного понятия об их характере… Близко сойтись с ним можно было только на деле… Степан Халтурин стал увлекаться террором. Уже с осени 1879 года он входит в деловые сношения с народовольцами».
«Александр II должен быть убит рабочим, — считал Халтурин, — пусть не думают русские цари, что рабочие — болваны, не понимающие их истинного значения для народа». [31]
Речь шла о взрыве всей царской фамилии в Зимнем дворце. Исполнительный Комитет согласился на его предложение; Халтурин поступил во дворец столяром. Сношения с Исполнительным Комитетом он вел главным образом через Желябова, кроме того, ему помогали Кибальчич, Квятковский и Исаев. С октября 1879 года вплоть до самого взрыва 5 февраля 1880 года Халтурин занимался минированием Зимнего дворца. 5 февраля Зимний дворец потряс страшный взрыв, мина взорвалась. Огни во дворце потухли. Черная Адмиралтейская площадь стала как будто еще темнее. Но что скрывалось за этой темнотой там — на другом конце площади? Ни Желябов, ни Халтурин не могли ждать разъяснений, несмотря на жгучее любопытство. Ко дворцу сходились люди, прибежали пожарные. Оттуда выносили трупы и раненых. Их казалось ужасно много. Но что с самим виновником этой бойни с Александром II? «Желябов и Халтурин быстро удалились. Для последнего уже готово было верное убежище, насколько, конечно, они вообще существуют в России. И только по прибытии туда нервы Халтурина будто сразу размякли. Усталый, больной, он едва мог стоять и только немедленно справился, есть ли в квартире достаточно оружия. „Живой я не отдамся!“ — говорил он. Его успокоили: квартира была защищена такими же динамитными бомбами».
«Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился совсем больной и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не мог примириться со своей неудачей и не простил Желябову того, что называл его ошибкой».
Угнетенный своей неудачей, Халтурин уехал на юг России, где около двух лет занимался пропагандой среди рабочих, но чрезвычайное осадное положение, введенное в Одессе, а особенно деятельность Стрельникова, предназначенного Александром III производить следствия по политическим делам на всем юге России и снабженного особыми полномочиями, вскоре стало сильно мешать Степану. Он известил об этом «Исполнительный Комитет», который и поручил ему организовать убийство всесильного и всем ненавистного прокурора. Поручение это было удачно выполнено 18 марта 1882 года Халтуриным и его товарищем Желваковым. Подробности об этом убийстве описаны в корреспонденции из Одессы, напечатанной в № 3 «На родине», в 1883 году.
«18 марта господин Стрельников, пообедавши по обыкновению во французском ресторане, вышел на бульвар для обычной послеобеденной прогулки и, пройдясь несколько раз по средней аллее, сел на скамейку у прохода из крайней аллеи на среднюю, от которой она отделяется изгородью, окружающей ряд деревьев. Рядом с ним сел один подозрительный субъект, который в Новороссийском университете выдавал себя то за студента Энгельгарда, то за вольнослушателя Смирнова. Когда Желваков, все время следивший за Стрельниковым, подходил к скамейке, нащупывая в кармане револьвер, Стрельников встал и пересел на соседнюю скамейку, оглядывая вполоборота средние аллеи. Желваков остановился у конца изгороди, за которой сидел Стрельников, вынул револьвер и, прицелившись в правую сторону затылка, спустил курок. Голова Стрельникова мгновенно склонилась на правый бок и оперлась о спинку скамейки. Публика так и замерла на месте: никто не шевельнулся даже и тогда, когда через мгновение на крайней аллее появился человек с револьвером в руке и, перепрыгнув через изгородь, пустился вниз по крутому спуску к Гаванной улице. Он поравнялся уже с зданием думы, когда Смирнов, подбежав к краю аллеи и махая руками, стал кричать вниз: „Ловите! Держите!.. Убили среди бела дня!..“
Тогда ожила и публика на бульваре; послышались голоса: „за доктором!“. Одна барыня решилась даже подойти к Стрельникову и приложить платок к ране, но ее заботы оказались напрасными: он был уже мертв. Через несколько минут появился Гурко (роковая скамейка стоит как раз против его дворца) и воскликнул: „какие беспорядки!“, приказал отнести еще теплый труп Стрельникова в ближайшую больницу. Появилась, наконец, и полиция, начавшая свою деятельность с отобрания адресов у присутствующих». «Желваков между тем бежал вниз, отстреливаясь от нагонявших его или пытавшихся преградить ему путь. Все, кто видал этот бег и эту необычайную защиту на узком и крутом спуске, не могли хладнокровно говорить о силе, ловкости и самообладании молодого героя. Выпустив все заряды из двух револьверов, он выхватил кинжал и, продолжая отбиваться, приближался все более к белой лошади, запряженной в пролетку, на которой поджидал его Халтурин у конца узкого спуска, выходящего на Гаванную улицу. Между тем внизу перед спуском собралась уже кучка прохожих. Они не знали, конечно, что совершилось там наверху, но с изумлением смотрели на несущегося к ним вооруженного человека, поранившего уже многих, пытавшихся задержать его. Им скоро стала заметна цель этого отчаянного бега; многие бросились к выходу спуска, чтобы в этом узком месте задержать бегущих, и окружили пролетку. В эту критическую минуту Халтурин, убедившись, что Желвакову пробиться к пролетке невозможно, соскочил с нее и, выхватив револьвер, хотел поспешить на помощь к товарищу, но на первых же шагах он споткнулся. Еврей, приказчик из угольного склада, околоточный надзиратель и несколько карантинных рабочих бросились его задерживать. „Оставьте! Я социалист! Я за вас!“ — крикнул Халтурин. Рабочие инстинктивно остановились. „Чтобы ты так жил, как ты за нас!“ — ответил приказчик, здоровенный негодяй, вместе с околоточным всею тяжестью навалившийся на Халтурина. „Конечно, не за таких мерзавцев как ты, а за рабочий несчастный народ!“ — проговорил тот, с трудом переводя дыхание. Подоспевшая полиция помогла им связать Халтурина и зверски скрутить ему руки глубоко впившимися в тело веревками.
„Между необозримыми массами народа была оставлена широкая дорога, по которой мы и доехали до самого каре, образованного из войск. Здесь мы вышли из экипажа и вошли в каре. В центре каре был воздвигнут эшафот, в стороне от него поставлена виселица, против виселицы устроена низкая деревянная площадка для министра юстиции со свитой. Все было выкрашено черною краскою. На этой площадке мы стали. Скоро к эшафоту подъехала позорная колесница, на которой спиною к лошадям, прикованный к высокому сидению, сидел Каракозов. Лицо его было синее и мертвенное. Исполненный ужаса и немого отчаяния, он взглянул на эшафот, потом начал искать глазами еще чего-то, взор его на мгновение остановился на виселице, и вдруг голова его конвульсивно и как бы непроизвольно отвернулась от этого страшного предмета.
А утро начиналось такое ясное, светлое, солнечное!“.
И вот палачи спокойно, не торопясь, отковали Каракозова. Потом, взяв его под руки, подняли на высокий эшафот, к позорному столбу. Многотысячная толпа затихла и, устремив свои взоры к эшафоту, ждала, что будет дальше. Министр юстиции Д.Н. Замятин повернулся к Есиповичу и громко сказал:
„Господин секретарь Верховного Уголовного суда, объявите приговор суда во всеуслышание!“
Есипович, с трудом преодолевая волнение, поднялся по ступенькам эшафота, оперся о перила и начал читать:
„По указу его императорского величества…“
После этих слов забили барабаны, войско сделало „на караул“, все сняли шляпы. Когда барабаны затихли, — продолжал Есипович, — я прочел приговор от слова до слова и затем опять возвратился на ту площадку, где стоял министр юстиции со свитою.
Когда я сошел с эшафота, на него взошел протоиерей Палисадов, духовник Каракозова. В облачении и с крестом в руках он подошел к осужденному, сказал ему последнее напутственное слово, дал поцеловать крест и удалился. Палачи стали надевать на него саван, который совсем закрывал ему голову, но они не сумели этого сделать как следует, ибо не вложили рук его в рукава. Полицмейстер, сидевший верхом на лошади возле эшафота, сказал об этом. Они опять сняли саван и опять надели так, чтобы руки можно было связать длинными рукавами назад. Это тоже, конечно, прибавило одну лишнюю горькую минуту осужденному, ибо когда снимали с него саван, не должна ли была мелькнуть в нем мысль о помиловании? И опять надевают снова саван, теперь в последний раз». Тяжелое впечатление произвела казнь Каракозова на молодого И.Е. Репина. Он видел, как равно утром приговоренного к смерти «преступника» везли через весь город на виселицу. А потом, вместе со своим товарищем художником Н.И. Мурашко, Репин пришел на Смоленское поле…
В своих воспоминаниях И.Е. Репин подробно описал казнь Каракозова. «Казалось, он не умел ходить или был в столбняке; должно быть, у него были связаны руки. Но вот он, освобожденный, истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам „преступник“ живо почувствовал значение момента — прощение навсегда с миром и вселенскую связь с ним.
— И нас прости, Христа ради, — прохлюпал кто-то глухо, почти про себя.
— Матушка, царица небесная, — протянула нараспев баба.
— Конечно, Бог будет судить, — сказал мой сосед, торговец по обличью, с дрожью слез в голосе.
— О-о-х! Батюшки!.. — провыла баба.
Толпа стала глухо гудеть, и послышались даже какие-то выкрики кликуш… Палачи подвели Каракозова под виселицу, поставили на скамейку и надели веревку… Затем палач ловким движением выбил подставку из-под ног.
Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги — они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане… У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица — оно было поразительно страшно своим выражением страдания; вдруг он мне показался вторым Каракозовым. Боже! Его глаза, только нос был короче»…
Сразу же после казни Репин сделал карандашный набросок Каракозова, изображавший, по выражению К. Чуковского, смертельно изможденное, замученное, омертвелое лицо человека, бывшего уже по ту сторону жизни, недоступного ни надежде, ни горю. Двадцать минут висел Дмитрий Каракозов. Потом палачи спокойно, хладнокровно положили его в гроб, стоявший у подножья виселицы. Гроб обвязали веревкой и поставили на телегу.
В пустынном и угрюмом месте — на острове Голодае — тайно похоронили труп. Здесь же за сорок лет до того были преданы земле тела пяти декабристов. И после казни Каракозова полиция еще надеялась напасть на новый след его соучастников. Дни и ночи охранялась могила его, а тех, кто случайно оказывался вблизи, немедленно арестовывали…
Как-то раз были задержаны около могилы Каракозова и художники Репин и Мурашко. Лишь после тщательного выяснения их личностей они были отпущены.
ДЕЛО 1 МАРТА 1881 ГОДА
История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать.
А.И. Желябов
Я не совсем бессилен умереть,
И грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти…
Я кафедру создам из эшафота
И проповедь могучую безмолвно
В последний раз скажу перед толпой!
Минский. «Последняя исповедь»
Цареубийц наказывали с примерной жестокостью. Всегда. Этот процесс исключением не стал. Он поражает другим — удивительной стойкостью почти всех осужденных и их страстной верой в собственную правоту. То, чего они не смогли добиться террором, они добились собственной смертью — казнь народовольцев привлекла сочувствие народа, и Александр III, сам того не ведая, своей непримиримостью подтолкнул маховики истории.
Александру II не повезло. На него покушались четыре раза, три покушения окончились неудачей. Наученное горьким опытом охранное отделение делало все возможное… По иронии судьбы, члены организации Народная Воля покарали «самодержца» в тот день, когда он собирался отправить в Сенат новую, демократическую конституцию. Каракозов, стрелявший в многострадального Александра II с меньшим успехом, за несколько лет до произошедших событий доказал, что и цари смертны. Террориста-одиночку повесили, а Россию захлестнула волна политических покушений. За четкой спланированностью некоторых дел, идеологической убежденностью участвовавших чувствовалась сила — сила организованного подполья, как выяснилось позже — общества Народная Воля.
В целом Народная Воля представляла собой сеть тайных кружков, группировавшихся вокруг единого центра — исполнительного комитета. Группы были связаны между собой единством плана практических действий, общностью сил и средств. Народная Воля хотела всего-навсего «экономического и политического переворота, в результате которого наступит народоправство» (из показаний Кибальчича). Если за столько веков существования, полагали народовольцы, царь и царское правительство не догадались дать власть народу, следовательно, натолкнуть их на эту благую мысль можно лишь силовым способом — террором. То есть банально запугать, царь испугается, испугаются армия и правительство, народ поймет, какая сильная партия — Народная Воля, — и пойдет за ней, и она поведет Россию к светлому будущему. К слову сказать, народовольцы точно не знали, что будут делать в том случае, если народ их действительно поддержит. В этом вопросе их мнения сильно расходились. В списке приглашенных на собственную казнь царь Александр II занимал первое место.
На Малой Садовой улице молодой человек приятной наружности и его жена сняли в аренду сырную лавку, собираясь открыть собственное дело. На самом деле Михайлов и Перовская вели подготовительные работы к покушению. Из лавки шел подкоп к дороге, по которой царь часто ездил в Сенат.
Бомбы готовил Кибальчич. На случай, если взрыв опередит карету или, наоборот, опоздает, ожидавший на улице Желябов, вооруженный кинжалом, должен был завершить начатое. Рысаков и Гриневицкий стояли на улице с бомбами наготове. Перовская давала знак о приближении царской кареты. Однако планы террористов неожиданно были нарушены — за несколько дней до покушения Желябова арестовали. Число метальщиков с бомбами было удвоено.
Когда 1 марта, в полдень, царь выехал из дворца, в сырной лавке все было готово для взрыва. Метальщики, вооруженные снарядами, стояли в условленных местах.
Однако, вопреки ожиданиям, царь поехал не по Садовой, а по набережной Екатерининского канала. Перовская сообразила, что император возвратится во дворец тем же путем. По данному ею сигналу метальщики заняли места у решетки канала: первым стал Рысаков, вторым Гриневицкий, третьим Емельянов, четвертым — Тимофей Михайлов. Сама Перовская перешла на противоположную сторону канала и остановилась против Инженерной улицы.
В 2 часа 15 минут пополудни императорская карета отъехала от Михайловского дворца, и Перовская, махнув платком, дала знак метальщикам. Государь сидел в карете один.
«Карета быстро неслась по набережной Екатерининского канала и уже миновала Рысакова, когда тот бросил под нее бомбу, — читаем у С.С. Татищева в книге „Император Александр II. Его жизнь и царствование“. — Последовал страшный взрыв. Несколько человек упало — казак конвоя и мастеровой мальчик, тяжело раненные. Государь приказал лейб-кучеру остановить экипаж и, выйдя из кареты, направился к месту взрыва, где толпа уже схватила Рысакова. На вопросы обступивших его офицеров, не ранен ли он, император отвечал: „Слава Богу, я уцелел, но вот“… указав при этом на лежавших на мостовой раненых. Государь подошел к Рысакову и спросил его, он ли стрелял и кто он такой? Террорист отвечал утвердительно, но назвал себя вымышленным именем. „Хорош!“ — молвил император и повернул назад в направлении к своей карете. Гриневицкий бросил бомбу в ту минуту, когда Александр II проходил мимо него, под самые ноги. Произошел второй оглушительный взрыв. Дым рассеялся, и пораженным взорам присутствующих предстало ужасное зрелище: прислонившись спиной к решетке канала, без шинели и фуражки лежал окровавленный монарх. Обнажившиеся ноги его были раздроблены; кровь сильно струилась по ним, тело висело кусками, лицо было все в крови. „Помоги“, — едва внятным голосом произнес государь, обращаясь к лежавшему возле него тяжело раненному полковнику Дворжицкому. Прохожие, в их числе несколько юнкеров Павловского военного училища и солдат 8-го флотского экипажа, возвращавшиеся с караула, стали поднимать царя. К тому времени он уже потерял сознание. По распоряжению прибывшего из Михайловского дворца великого князя Михаила Николаевича истекающего кровью императора повезли в Зимний дворец. Государя внесли на руках в его кабинет и положили на постель. Подоспевший лейб-медик Боткин на вопрос наследника: долго ли проживет император, ответил: „от 10 до 15 минут“. В 3 часа 35 минут пополудни император Александр II умер, не приходя в сознание».
Схваченный на месте преступления Рысаков не выдержал допросов и выдал Перовскую и Михайлова, а также конспиративную квартиру. Желябов присоединился к арестованным по собственному желанию. Из тюрьмы он послал прокурору судебной палаты следующее заявление: «Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. А. Желябов. 2 марта 1881 года». Опасаясь отказа властей, Желябов в конце заявления приписал: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две». Находкой для следствия оказался Рысаков. Из всех народовольцев ему одному неминуемо грозила смерть — первую бомбу бросил именно он. И Рысаков давал показания днем, а ночью требовал бумаги, чернил и лихорадочно писал доносы, боясь не успеть до суда.
26-29 марта 1881 года особым присутствием Сената было рассмотрено дело об убийстве Александра II. Процесс первомартовцев происходил при открытых дверях, однако в зал судебного заседания допускалась лишь избранная публика. Подсудимые прекрасно сознавали, что будет представлять собою суд, в состав которого входили шесть сенаторов, два титулованных представителя дворянства, городской голова и волостной старшина. «Желябов, протестуя против такого суда, — писал Гернет в „Истории Царской тюрьмы“, — указывал, что судьей между революционной партией и правительством должен быть всенародный суд или, по крайней мере, суд присяжных заседателей, то есть избранных представителей от общества. Едва ли приходится сомневаться, что Желябов своим протестом хотел подчеркнуть свой взгляд на суд особого присутствия Сената как на расправу с ними пристрастных и заинтересованных в исходе процесса царских чиновников. Подсудимые облегчили задачу обвинителя: на суде они сами говорили каждый о своем участии в тех действиях, которые были перечислены в обвинительном акте. Они ни в какой степени не заботились о смягчении своей участи. Очень характерно заявление Кибальчича. Его беспокоила мысль не о предстоящей смерти, а о судьбе его проекта воздухоплавательного аппарата, и он заявил суду о передаче им этого проекта защитнику. Известно, что этот проект отмечен как крупное явление в истории русского воздухоплавания».
Кровожадные требования государственного обвинителя были удовлетворены полностью особым присутствием Сената. Все подсудимые, в том числе несовершеннолетний Рысаков, не достигший 19 лет, были приговорены к смерти. Защита указывала на недопущение законом смертной казни для несовершеннолетних. Суд не согласился с этим. Все обвиняемые были признаны виновными в принадлежности к тайному сообществу русской социал-революционной партии, имевшей целью ниспровержение государственного и общественного строя в Российской империи путем насильственного переворота и в посягательствах на государя и других лиц. Софья Перовская была первой русской женщиной, казненной по политическому делу. Эта казнь 3 апреля 1881 года стала последней публично исполненной казнью в Петербурге. Для отправки на казнь осужденные были посажены на две «позорные колесницы». На груди осужденных были повешены черные доски с крупной надписью «цареубийца». Руки были связаны за спиной веревками. Вера Фигнер писала: «Руки Перовской были так туго скручены веревкой, что она сказала: „Мне больно, отпустите немного“. „После будет еще больней“, — грубо буркнул жандармский офицер».
Вслед за позорными колесницами ехали две кареты с пятью священниками в траурных ризах и с крестами в руках. Конные жандармы окружали процессию, которая медленно продвигалась по улицам города к месту казни. Эшафот представлял собою помост в два аршина высотой с тремя позорными столбами и виселицей в виде буквы «П». Это была общая виселица для пяти цареубийц. Позади эшафота находились пять черных деревянных гробов.
«Невозмутимое спокойствие отражались на лице Кибальчича. Желябов казался нервным и часто поворачивал голову в сторону Перовской.
Вскоре после того, как преступники были привязаны к позорным столбам, раздалась военная команда „на караул“, после чего градоначальник известил прокурора судебной палаты, господина Плеве, что все готово к совершению последнего акта земного правосудия.
Палач и два его помощника остались на эшафоте, пока обер-секретарь Попов читал приговор. Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами, каждый к своей веревке.
Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича. Перед тем, как наденут на них саван с капюшоном, Желябов и Михайлов, приблизившись к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей саван висельников.
Палач Фролов „начал“ с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул ее крепко, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову. Последний по очереди был Рысаков, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык.
В 9 часов 20 минут палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая взойти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть настигла Кибальчича мгновенно; по крайней мере, его тело вскоре повисло без конвульсий.
После казни Кибальчича вторым был казнен Михайлов, он дважды срывался с веревки. При первом падении Михайлов сам поднялся и при помощи палача встал на скамейку. Он сорвался вторично и окончательно был повешен лишь в третий раз.
За ним последовала Перовская. Четвертым был казнен Желябов, последним — Рысаков. Он несколько минут боролся с палачом, не давая столкнуть себя со скамьи.
В 8 часов 30 минут казнь окончилась. Трупы казненных висели не более 20 минут. Затем на эшафот были внесены пять черных гробов, которые помощники палача подставили под каждый труп. Военный врач в присутствии двух членов прокуратуры освидетельствовал снятые и положенные в гроб трупы казненных. По освидетельствовании трупов гробы были немедленно накрыты крышками, заколочены и отвезены под сильным конвоем на станцию железной дороги, для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище». [29]
«Вся процедура окончилась в 9 часов 58 минут. В 10 часов градоначальник дал приказ к разбору эшафота, что и было немедленно исполнено тут же находившимися плотниками, после того, как палач Фролов, или, как он себя называл, „заплечных дел мастер“, так и его помощники были отвезены в арестантских „хозяйственных фургонах тюремного ведомства“ в Литовский замок.
В начале одиннадцатого часа, войска отправились в казармы; толпа начала расходиться. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетную публику. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию — добыть „кусок веревки“, на которой были повешены преступники». [30]После революции 1917 года в бумагах Плеве, известного сподвижника Александра III, было найдено письмо, написанное Кибальчичем 2 апреля 1881 года, накануне казни. Автор этого письма писал царю, что террор прекратится, если царь даст свободу слова, отменит смертную казнь и дарует амнистию политическим осужденным. Александр III сделал на этом письме надпись такого содержания: «Нового ничего нет. Фантазия больного воображения и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества».
3 марта председатель кабинета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента, на случай, если его тоже убьют. Царь оскорбился, но 14 марта все же назначил регента.
СТЕПАН ХАЛТУРИН
Но страшись, грозный царь!
Мы не будем, как встарь,
Терпеливо сносить свое горе
«Машинушка»
Степан Халтурин родился в Вятке в семье бедных мещан. В детстве посещал школу, а затем был отдан в ученье к столяру. В начале 1870-х годов приехал в Петербург, где поступил на завод. Неизвестно, когда именно и при каких обстоятельствах увлекся революционными идеями. В 1875–1876 годах он был уже деятельным пропагандистом… «Он был из тех людей, наружность которых не дает даже приблизительно верного понятия об их характере… Близко сойтись с ним можно было только на деле… Степан Халтурин стал увлекаться террором. Уже с осени 1879 года он входит в деловые сношения с народовольцами».
«Александр II должен быть убит рабочим, — считал Халтурин, — пусть не думают русские цари, что рабочие — болваны, не понимающие их истинного значения для народа». [31]
Речь шла о взрыве всей царской фамилии в Зимнем дворце. Исполнительный Комитет согласился на его предложение; Халтурин поступил во дворец столяром. Сношения с Исполнительным Комитетом он вел главным образом через Желябова, кроме того, ему помогали Кибальчич, Квятковский и Исаев. С октября 1879 года вплоть до самого взрыва 5 февраля 1880 года Халтурин занимался минированием Зимнего дворца. 5 февраля Зимний дворец потряс страшный взрыв, мина взорвалась. Огни во дворце потухли. Черная Адмиралтейская площадь стала как будто еще темнее. Но что скрывалось за этой темнотой там — на другом конце площади? Ни Желябов, ни Халтурин не могли ждать разъяснений, несмотря на жгучее любопытство. Ко дворцу сходились люди, прибежали пожарные. Оттуда выносили трупы и раненых. Их казалось ужасно много. Но что с самим виновником этой бойни с Александром II? «Желябов и Халтурин быстро удалились. Для последнего уже готово было верное убежище, насколько, конечно, они вообще существуют в России. И только по прибытии туда нервы Халтурина будто сразу размякли. Усталый, больной, он едва мог стоять и только немедленно справился, есть ли в квартире достаточно оружия. „Живой я не отдамся!“ — говорил он. Его успокоили: квартира была защищена такими же динамитными бомбами».
«Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился совсем больной и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не мог примириться со своей неудачей и не простил Желябову того, что называл его ошибкой».
Угнетенный своей неудачей, Халтурин уехал на юг России, где около двух лет занимался пропагандой среди рабочих, но чрезвычайное осадное положение, введенное в Одессе, а особенно деятельность Стрельникова, предназначенного Александром III производить следствия по политическим делам на всем юге России и снабженного особыми полномочиями, вскоре стало сильно мешать Степану. Он известил об этом «Исполнительный Комитет», который и поручил ему организовать убийство всесильного и всем ненавистного прокурора. Поручение это было удачно выполнено 18 марта 1882 года Халтуриным и его товарищем Желваковым. Подробности об этом убийстве описаны в корреспонденции из Одессы, напечатанной в № 3 «На родине», в 1883 году.
«18 марта господин Стрельников, пообедавши по обыкновению во французском ресторане, вышел на бульвар для обычной послеобеденной прогулки и, пройдясь несколько раз по средней аллее, сел на скамейку у прохода из крайней аллеи на среднюю, от которой она отделяется изгородью, окружающей ряд деревьев. Рядом с ним сел один подозрительный субъект, который в Новороссийском университете выдавал себя то за студента Энгельгарда, то за вольнослушателя Смирнова. Когда Желваков, все время следивший за Стрельниковым, подходил к скамейке, нащупывая в кармане револьвер, Стрельников встал и пересел на соседнюю скамейку, оглядывая вполоборота средние аллеи. Желваков остановился у конца изгороди, за которой сидел Стрельников, вынул револьвер и, прицелившись в правую сторону затылка, спустил курок. Голова Стрельникова мгновенно склонилась на правый бок и оперлась о спинку скамейки. Публика так и замерла на месте: никто не шевельнулся даже и тогда, когда через мгновение на крайней аллее появился человек с револьвером в руке и, перепрыгнув через изгородь, пустился вниз по крутому спуску к Гаванной улице. Он поравнялся уже с зданием думы, когда Смирнов, подбежав к краю аллеи и махая руками, стал кричать вниз: „Ловите! Держите!.. Убили среди бела дня!..“
Тогда ожила и публика на бульваре; послышались голоса: „за доктором!“. Одна барыня решилась даже подойти к Стрельникову и приложить платок к ране, но ее заботы оказались напрасными: он был уже мертв. Через несколько минут появился Гурко (роковая скамейка стоит как раз против его дворца) и воскликнул: „какие беспорядки!“, приказал отнести еще теплый труп Стрельникова в ближайшую больницу. Появилась, наконец, и полиция, начавшая свою деятельность с отобрания адресов у присутствующих». «Желваков между тем бежал вниз, отстреливаясь от нагонявших его или пытавшихся преградить ему путь. Все, кто видал этот бег и эту необычайную защиту на узком и крутом спуске, не могли хладнокровно говорить о силе, ловкости и самообладании молодого героя. Выпустив все заряды из двух револьверов, он выхватил кинжал и, продолжая отбиваться, приближался все более к белой лошади, запряженной в пролетку, на которой поджидал его Халтурин у конца узкого спуска, выходящего на Гаванную улицу. Между тем внизу перед спуском собралась уже кучка прохожих. Они не знали, конечно, что совершилось там наверху, но с изумлением смотрели на несущегося к ним вооруженного человека, поранившего уже многих, пытавшихся задержать его. Им скоро стала заметна цель этого отчаянного бега; многие бросились к выходу спуска, чтобы в этом узком месте задержать бегущих, и окружили пролетку. В эту критическую минуту Халтурин, убедившись, что Желвакову пробиться к пролетке невозможно, соскочил с нее и, выхватив револьвер, хотел поспешить на помощь к товарищу, но на первых же шагах он споткнулся. Еврей, приказчик из угольного склада, околоточный надзиратель и несколько карантинных рабочих бросились его задерживать. „Оставьте! Я социалист! Я за вас!“ — крикнул Халтурин. Рабочие инстинктивно остановились. „Чтобы ты так жил, как ты за нас!“ — ответил приказчик, здоровенный негодяй, вместе с околоточным всею тяжестью навалившийся на Халтурина. „Конечно, не за таких мерзавцев как ты, а за рабочий несчастный народ!“ — проговорил тот, с трудом переводя дыхание. Подоспевшая полиция помогла им связать Халтурина и зверски скрутить ему руки глубоко впившимися в тело веревками.