Страница:
На ровном поле госпитальеры разложили свои строительные материалы. В первый день под руководством Рамона инженеры скрепили железные и деревянные части, соорудив квадратный остов: веревки, обвязанные вокруг четырех его углов, удерживали балки вместе. Инженеры натянули веревки с одного конца, так что деревянные балки напряглись и слегка наклонились друг к другу. Раскинувшийся рядом с лесом каркас башни напоминал скелет гигантского животного с железными ребрами, а веревки походили на свисающие клочья плоти.
Госпитальеры раздали всем топоры. И вот мы, рыцари Калатравы, занялись рубкой деревьев в далеком лесу Сирии. Мы работали по двое, подрубая ствол с двух сторон; расчистив одну рощу, переходили к следующей. От тяжелой работы у меня ныли спина и плечи.
Срубленные деревья госпитальеры переносили на строительную площадку, где инженеры разрубали дерево, распиливали и наконец превращали бревна в крепкие балки. Скрежет пил сливался с кашлем рабочих, вдыхавших сухую древесную пыль.
Другие рабочие относили готовые балки к каркасу башни, словно доставляли корм мертвому зверю. В лагере Рамон совещался с главным инженером госпитальеров, изучая чертежи, проверяя работу, выкрикивая распоряжения. Из-за постоянного глухого стука молотков расслышать Рамона было не просто. Гвозди, зажатые в зубах инженеров, быстро исчезали в теле деревянного чудища; с каждым днем досок обшивки становилось все больше, и постепенно они скрывали пустое чрево башни. Животное медленно оживало.
На соседнем поле инженеры расставили длинные цистерны с уксусом — в нем вымачивали шкуры животных, привезенные из Акры. Когда удары молотков стихли и остов был полностью обшит досками, госпитальеры принесли к башне шкуры. Они приколотили их к гладкому дереву, и вскоре вся конструкция покрылась мехом. Рамон говорил, что такой наряд предотвратит или по крайней мере замедлит распространение огня в том случае, если в башню попадут горящие стрелы.
В последний день строительства из Акры прибыл еще один отряд инженеров ордена госпитальеров и доставил четыре деревянных колеса высотой мне по грудь, с железными осями. Госпитальеры прикрепили колеса к плоскому дну башни, и сооружение обрело способность передвигаться.
Во время завершающих работ Рамон отослал рыцарей Калатравы в лес — привести себя в порядок. Мы искупались в реке, смыв въевшуюся грязь. Пора было готовиться к совсем иным испытаниям.
Через два часа мы вернулись и увидели наше творение — башня стояла вертикально, будто очнувшись ото сна. А Андре думал, что даже целой армии будет не под силу ее поднять. Позже Рамон объяснил нам, что основную работу по поднятию сооружения проделало механическое хитроумное приспособление, изобретенное неверными.
Некоторое время мы стояли неподвижно, созерцая взмывающее ввысь строение, как бы отдавая дань уважения гигантскому созданию, смертоносной машине, которая должна была перенести христиан на одну из башен замка. Через полдня более сотни рыцарей приблизятся к замку под защитой деревянных и железных укреплений машины. Внутри сооружения было три пролета, соединенных веревочными лестницами, приколоченными к крыше башни и пропущенными сквозь отверстия между пролетами. На верхнем этаже был настил, который нужно будет откинуть на верхушку башни замка: с этого своеобразного трапа рыцари бросятся на мусульман. Первую волну атакующих составят сорок рыцарей, они займут места на верхнем этаже осадной башни и будут постоянно получать подкрепления от тех, кто остался внизу. Под выстрелами мусульман сотни пехотинцев покатят осадную башню, чтобы мы смогли вступить в бой.
Сражение было неизбежно. В то утро дядюшка Рамон встретился с бароном Верньером и доном Фернандо — этих командующих выводило из себя поведение неверных. Мусульманские военачальники отклонили щедрое предложение отпустить защитников крепости и ее жителей, а последняя недостойная выходка мусульман вконец разозлила христианских рыцарей: неверные раздели догола нашего посла, скрутили его, завязали ему глаза и, посадив на осла, отправили обратно в лагерь христиан.
Трое командующих решили напасть на замок через два дня. Нам оставался один день для того, чтобы подкатить башню к передовой линии. Рамон объяснил нам план сражения: под прикрытием заградительного огня баллист три войска — ордена Калатравы, госпитальеры и силы дона Фернандо — нападут одновременно с двух сторон. Орден Калатравы и госпитальеры объединенными силами бросятся на западные стены замка, нашим главным козырем станет осадная башня, с которой мы вступим в бой. Войско дона Фернандо ударит с востока.
Ту ночь пятьсот инженеров-госпитальеров провели с лопатами и мотыгами в руках, выравнивая широкую полосу, по которой наше сооружение покатится прямо к замку. На рассвете к гигантской машине привязали веревки и шкивы, и команды госпитальеров, сменяя друг друга, потащили башню к замку.
Рыцари Калатравы вооружились еще до рассвета. На боевых лошадях мы охраняли осадную башню, на тот случай, если неверные вышлют отряд, чтобы обстрелять или полностью разрушить сооружение. Однако никто не появился. Мы провели целый день и добрую половину ночи, наблюдая за изнурительными усилиями рабочего отряда госпитальеров, медленно продвигавших башню вперед. Каждые четверть часа госпитальеры останавливались, чтобы очистить грязь с осей колес.
В наступивших сумерках пошел слабый дождь. Один из инженеров, шагавших впереди башни, поскользнулся, и я услышал, как хрустнули его ребра, словно переломленный пучок прутьев. Мы добрались до лагеря барона Верньера как раз перед наступлением темноты — чтобы протащить башню на одну милю, потребовалось двадцать два часа. Пока наши оруженосцы стягивали с нас доспехи, мы наслаждались запахом оставшегося от ужина мяса, зажаренного на вертеле прошлой ночью. Вдали виднелись очертания крепости, но мы не обращали внимания на эту каменную громаду. Наши тела жаждали сна, глаза слипались.
Не прошло и двух часов после того, как мы устроились в брезентовых палатках, приготовленных к нашему приходу, как один из пеших госпитальеров разбудил нас печальной мелодией флейты — флейта пела голосом сирены, подав торжественный сигнал к бою. Мы зевали и трясли головами, пытаясь отогнать тревожных духов, посетивших нас во сне. Дождь закончился, появилась радуга — «золотая радуга Ноя», как назвал ее дядюшка Рамон. Оранжевая, изумрудно-зеленая, синяя и желтая дуги раскинулись в небе над долиной.
Сквозь легкий туман вырисовывался замок. Серые каменные стены выглядели отчужденными, равнодушными сколько перед ними прошло и сгинуло в их тени воинов разных наций! Стены вздымались в небеса, на открытых круглых башнях толпились сарацинские лучники. Я видел, как стоя на парапете башни, один из врагов устремил взгляд на наш лагерь. Возможно, это был такой же рыцарь, как и я а может, один из командиров, подсчитывавших, сколько на и насколько мы сильны. Я впервые увидел врага-мусульманина из крови и плоти, пусть и с большого расстояния. Я с трудом мог разглядеть его силуэт, но все же ощутил прилив тревоги, смешанной с возбуждением, — в тот день я вполне мог встретиться лицом к лицу с этим неизвестным воином.
Стены были испещрены бойницами — узкими вертикальными щелями, через которые сарацинские лучники должны будут стрелять в приближающегося врага, сами не попадая под огонь. Более крупные отверстия предназначались для арбалетов, которые будут пущены в ход против осадной башни и баллист. Вдоль стен шли крытые галереи, позволявшие неверным патрулировать весь замок и высматривать уязвимые места противника. Там и сям галереи имели выступы, скрывающие большие отверстия в полу, из которых на головы врагов, если противник попытается забраться на стены, обрушится град камней и польется кипящее масло.
Оруженосцы вынесли наши доспехи на пыльную площадку рядом с палатками и помогли нам одеться — расправили перекрученные звенья кольчуг, застегнули пряжки, затянули ремни. Рамон велел нам не надевать железных наколенников, так как это лишило бы нас подвижности при беге.
Французские слуги госпитальеров подали нам на завтрак хлеб и вино — гнусное тепловатое варево, больше похожее на уксус, чем на алкоголь. Слуги смотрели на нас с презрением, словно это мы должны были обслуживать их. Попробовав отвратительный напиток, я вылил содержимое кубка на землю.
— На вкус настоящее дерьмо, — сказал Галиндо Фанез.
— Са va[8], — имел неосторожность ответить французский слуга.
— Merde[9], merde, — возразил Галиндо с сильным каталонским акцентом, показывая на кубок.
— N'importe quoi vous dites, vous allez mourir avant midi!
Вторая ошибка чуть не стоила жизни нашему французу. Не знаю, понимал ли Галиндо по-французски, но он явно уловил суть фразы: «Что бы ты ни говорил, ты умрешь еще до полудня». Галиндо схватил слугу за волосы, прижал его к земле и приставил меч к его горлу.
— Возможно, я и умру в предстоящей битве, — сказал Галиндо, — но сначала я получу чарку приличного вина.
Презрительная усмешка сразу исчезла с лица француза, лицо его побелело. Расширенными от ужаса глазами он смотрел на руку, сжимавшую эфес меча.
Несомненно, если бы француз понял чувствительную натуру Галиндо, он более тщательно подбирал бы слова. Характер Галиндо проявился еще в первый день нашего обучения в Калатраве. Помню, мы тогда упражнялись на конюшне, вися на металлической перекладине, закрепленной между стойлами. Это было испытание на силу. Сам Рамон считал, сколько секунд мы продержимся, и Галиндо был одним из тех троих, что не выдержали и тридцати секунд.
— Не волнуйтесь, девушки, — сказал Рамон этой группе, — Бернард и Роберто приведут вас в форму.
Несмотря на то, что Рамон был великим магистром, он оскорбил Галиндо, и тот сорвался с места и бросился на нашего учителя. Казалось, он вот-вот схватит Района, однако магистр, видимо, услышал шаги Галиндо, развернулся и ударил того локтем. Галиндо распластался по земле, уткнувшись лицом в грязь.
— Галиндо, — сказал Рамон, — однажды ты станешь рыцарем Калатравы. А пока этот день не настал, постарайся твердо стоять на ногах.
В нашем временном лагере в Тороне Галиндо продолжал следовать совету наставника. Он поставил ногу на француза, опрокинув кувшин с вином ему на голову.
— Убей его, — произнес Энрике Санчес. — Прикончи ублюдка.
Мы все, включая Галиндо, с удивлением посмотрели на Энрике. Он был самым молодым из рыцарей, ему едва исполнилось восемнадцать. Он был добродушен, его любили все товарищи, и больше всего он прославился своими любовными похождениями, а не успехами в военных состязаниях.
За несколько месяцев до отплытия его чуть не исключили из ордена.
Был праздник Успения. Многие рыцари отправились на городские торжества, другие пошли в местную таверну. В крепость мы возвращались уже за полночь, распевая баллады и танцуя. Энрике куда-то пропал. Мы подумали, что он вернулся с компанией, которая ушла раньше, — и действительно, его нашли в компании, только в компании девушки. Мы наткнулись на них в трапезной. Эсмеральда, одна из городских шлюх, бросилась навстречу Рамону.
— Что за чудных мальчиков вы прячете, Рамон, — сказала она.
С нами был и главный священник ордена — падре Диониса, его разбудило наше пение. Босой, с торчащими из-под рясы бледными худыми щиколотками, он рассказывал нам о пагубном воздействии спиртных напитков, но, увидев представшую нашему взору картину, замолчал. Энрике лежал на спине на одном из деревянных столов — абсолютно голый, если не считать кожаной подвески на шее — подарка его подруги.
— Падре Дионисо, — сказал Рамон. — Позвольте представить вам Эсмеральду, одну из самых любимых жительниц Калатравы. Ну а с Энрике вы, конечно, знакомы.
Все решили, что Энрике непременно исключат на следующий же день. Другие воины, в том числе я, торопливо ретировались в свои покои, оставив Рамона, Энрике и Эсмеральду на волю ярости падре Дионисо. О том, что произошло, мы узнали через несколько дней. По словам Галиндо, Эсмеральда, хорошо знакомая с падре Дионисо, обратилась к нему: «El lobo!» — «волк», и шутливо зарычала. Но, несмотря на фамильярное приветствие Эсмеральды, падре продолжал утверждать, что никогда раньше не встречал этой девушки. Священник набросился на нее с обличительной речью, направленной против блуда, и довел Эсмеральду до слез, красочно описав муки, ожидающие ее в аду.
Закончив речь, он принялся хлестать себя по лицу. На его щеках выступили красные пятна, а он все продолжал себя бить, пока Рамон не схватил его за руку. Всхлипывая, падре упал на колени и сознался в греховной связи с Эсмеральдой. Он целовал ноги дядюшки Рамона и умолял его смилостивиться. Рамон пообещал сохранить тайну падре Дионисо при условии, что Энрике будет позволено остаться в Калатраве. Для видимости падре Дионисо все же упросил Рамона слегка наказать Энрике. Рамон ответил, что ввиду необычных обстоятельств ему потребуется разрешение самого Энрике, который великодушно согласился на лишний час дневной безмолвной молитвы в течение месяца.
Сейчас же, на рассвете перед битвой, от великодушия Энрике не осталось и следа.
— Прикончи ублюдка, — повторил он, вытащив меч из ножен одной рукой и теребя подвеску Эсмеральды другой.
Очевидно, он готов был сам исполнить приговор, если Галиндо не хватит на то решительности.
Жизнь французу спас только случай: появились дядюшка Рамон и двое его приближенных — Бернард и Роберто — и не дали Галиндо и Энрике пролить кровь.
Оказывается, наш предводитель прибыл со стратегического совещания командиров.
— Взвинченные нервы после трудного пути порождают вспыльчивость, — сказал Рамон, подъехав к нам. — Этот человек тебе не враг. Оставь свой меч для неверных.
Галиндо и Энрике не шевельнулись.
— Так вы хотите поупражняться на наших хозяевах? — продолжал Рамон, смеясь. — Отлично. Галиндо, придержи его, чтобы Энрике мог перерезать ему горло. Только зачем на этом останавливаться? Давайте убьем всех слуг.
Галиндо и Энрике недоверчиво взглянули на Рамона, затем на своего пленника, затем снова на Рамона. Наконец Галиндо убрал ногу с груди француза. Тот поспешил удрать, а Энрике вложил меч в ножны.
Мы продолжали готовиться к бою, время от времени поглядывая на Галиндо и Энрике со смесью беспокойства и уважения.
— Рамон, а какую награду получит тот, кто убьет больше всего неверных? — спросил Панчо Жерес.
Панчо был хорошим воином — опытным фехтовальщиком, прекрасно выступавшим на рыцарских турнирах, однако его самомнение значительно превышало его способности. Он пытался заставить остальных называть себя Эль Сидом и даже предлагал мне ремень из хорошей кожи за то, чтобы я его так называл и убедил Андре поступать так же. Кончилось тем, что мы стали называть его Эль Сидиота — Идиот.
— Просто сражайся, Панчо, — ответил Рамон. — Предоставь Господу подсчитывать мертвецов.
Поверх кольчуг мы надели свои белые накидки. Я крепко сжал в кулаке платок, полученный от Изабель в саду поместья Корреа, и сунул его под кольчугу, ближе к сердцу.
Когда мы облачились в доспехи и взяли оружие, Рамон повел нас к братьям госпитальерам. Барон Берньер объезжал свое войско, высоко сидя в седле, — он был красавцем с прекрасными волосами песочного цвета, доходившими до плеч, и светло-каштановой, коротко стриженной бородой. Каждое утро он немало времени уделял своему туалету. В Акре он появлялся в трапезной в таком виде, будто ему предстоял обед с самим королем: одежда выглажена, волосы умащены маслом и блестят. Я слышал, как один из его рыцарей шепотом называл своего господина «незапятнанным». К этой кличке явно примешивалась ирония, нелестная для командующего несколькими сотнями рыцарей, особенно учитывая, что он совсем недавно прибыл в Левант и еще не проявил себя в бою. Главным его козырем были семейные связи: барон приходился братом Франсуа Верньеру — архиепископу Парижа. Даже в утро штурма я видел, как барон, сидя у своего шатра, приводил в порядок брови, а его оруженосец держал перед ним зеркало.
Естественно, барон не был воином — даже я, никогда не участвовавший в сражении, это понимал. Он был слишком хорош собой.
Однако, по словам дядюшки Рамона, главное достоинство барона заключалось в том, что он, не будучи воинственным, умел окружать себя воинственными людьми, включая нашего великого магистра — дядюшку Рамона.
По приказу барона Верньера орден Калатравы составил отдельный отряд, входивший в состав полка госпитальеров.
Гонец из лагеря дона Фернандо донес барону Верньеру и Рамону, что войска дона готовы начать штурм с противоположной стороны крепости.
Рыцари Калатравы стояли за баллистами вместе с госпитальерами, оттачивая мечи и в последний раз поправляя свои доспехи. Рядом с войском высилась осадная башня и словно наблюдала за нашими приготовлениями, ожидая, пока ее заполнят воины.
Баллисты — все двенадцать — под покровом ночи подтащили поближе к крепости, туда, откуда можно начать стрельбу. Телеги, полные камней, стояли рядом с орудиями.
Сорок воинов и инженеров под предводительством капитана управляли осадными сооружениями.
Как девушка восхищенно следит за рыцарским поединком, так и мы наблюдали за артелями госпитальеров, готовивших и заряжавших орудия. Никогда прежде я не видел таких машин — баллисты были созданы лучшими инженерами Акры. Длинный, посыпанный песком брус балансировал на металлической основе; более длинная его часть была притянута к земле, готовая в любой момент рвануться вверх, в привязанном к ней кожаном мешке лежал большой камень. С другого конца бруса свисало несколько веревок, за которые нужно было дернуть одновременно, чтобы вытолкнуть снаряд. На каждом брусе было вырезано название, данное каждой артелью своему орудию, — «Священник», «Лев», «Париж», «Апостол».
Когда первые лучи солнца позолотили железные шлемы рыцарей-госпитальеров, началась стрельба. Мы слышали, как камни со свистом рассекают воздух и исчезают в облаках. Но в следующую секунду они обрушивались на стены замка с жутким, нестерпимым грохотом. Сарацины отвечали градом стрел, но стрелы не долетали до наших позиций.
Стрельба из баллист не прекращалась ни на одно мгновение. Свист летящих к замку камней пугал даже христианских рыцарей, находившихся в противоположном направлении. Я взглянул на стоявшего справа от меня Андре: он в изумлении следил за невероятным зрелищем.
— Пресвятая Дева Мария, — произнес он едва слышно.
Сарацинские лучники, видя, что цель слишком далека, покинули свои посты. Невероятно, но стены продолжали стоять. Полуразрушенные, расколотые, потрескавшиеся, они стояли. И вдруг неожиданное происшествие заставило барона Берньера изменить план сражения.
В стене внезапно появилась огромная брешь. Судя по тому, как она выглядела, нам следовало сразу заподозрить неладное — ее края были на удивление ровными и шли параллельно друг другу, словно кто-то вырезал отверстие ножом. Почувствовав близость победы, барон приказал одному из своих приближенных атаковать замок с отрядом рыцарей, и вот конные госпитальеры — около восьмидесяти человек — осторожно, не встретив никаких препятствий, приблизились к бреши. Рамон, стоявший прямо передо мной, почуял подвох.
— Барон, — обратился он к командиру, — отверстие слишком ровное. Отзовите ваших людей. Нам следует придерживаться первоначального плана, и тогда осадная башня доставит нас прямо к крепостным стенам.
Барон добродушно улыбнулся Рамону, но не внял его словам.
— Никогда не думал, что увижу, как великий магистр ордена Калатравы потеряет самообладание в самый разгар битвы, — сказал барон.
С того места, где мы находились, мы могли наблюдать, что происходит за брешью. Вот рыцари-госпитальеры въехали в разверзшуюся дыру, и очень скоро мы услышали их ликующие крики. Лошади победно били копытами в пустом внутреннем дворе.
«Слава Господу!» — раздались возгласы из замка, подхваченные нашими братьями снаружи. Враги как будто растворились в воздухе.
Барон торжествующе взглянул на стоявшего рядом дядюшку Рамона.
— Возможно, друг мой, — сказал барон, — неверные поняли, что нет смысла противостоять войску, которое настолько сильнее их.
И похлопал дядюшку Рамона по спине.
И тут брешь заслонили стальные ворота высотой около двадцати футов.
Рыцари оказались в ловушке и в смятении и ужасе за метались по двору. Сарацинские воины вновь появились на стенах, но смотрели они не в нашу сторону, а на пленников внутри крепости.
Победные крики госпитальеров смолкли не сразу. Многие не сразу поняли, что случилось. Первыми почувствовали опасность лошади: они принялись вставать на дыбы, брыкаться и отчаянно ржать. А сарацины словно наслаждались их мучительной растерянностью. Несколько минут они ничего не предпринимали против своих врагов, которым очень скоро предстояло осознать чудовищность своей стратегической ошибки. Сарацины сами разобрали стену, соблазнив рыцарей госпитальеров и их командующего видимостью легкой победы.
Я взглянул на Рамона. Глаза его были закрыты, но по зловещему выражению его лица я догадался, какая участь ожидает наших собратьев. Восемьдесят рыцарей, с которыми мы делили еду и кров на протяжении почти четырех месяцев, ждала страшная смерть. Их заманили в крепость, где они должны были стать живыми мишенями для опытных сарацинских лучников, засевших на стенах с арбалетами в руках.
Когда в воздухе засвистели стрелы неверных, пронзавшие доспехи, мы поняли, что началось избиение. Один из пленных рыцарей бросился на железные ворота и обрушил свой меч на стальные прутья, эхо разнеслось по долине — отчаянный, но безнадежный жест. Его лошадь подстрелили, и он пытался встать. Я видел, как он схватился руками за прутья, и тут сзади в него ударила стрела. Он резко подался вперед, его руки проскользнули в отверстия решетки, так что тело не упало, повиснув на воротах.
Мы беспомощно наблюдали за происходящим, боясь взглянуть друг другу в глаза, словно каким-то образом были повинны в происходящем или могли остановить кровопролитие. Но что мы могли сделать?
Дядюшка Рамон заставил пехотинцев, управлявших баллистами, возобновить стрельбу. Он с силой встряхнул нескольких капитанов, но те стояли как парализованные, прислушиваясь к отчаянным крикам своих товарищей, которые звали на помощь, вопили от боли и испускали предсмертные стоны. Но вот все смолкло, и наступила тишина.
У барона Верньера был такой вид, будто он вошел в горнило ада и увидел там себя самого. Рамон попытался привлечь внимание барона и заставить его думать о предстоящей битве.
— Барон, вы наш командующий, — сказал Рамон, — мы ждем ваших приказаний.
Но барон молча смотрел вперед, через голову Рамона, с отсутствующей улыбкой на устах.
— Барон, — эти слова Рамон выкрикнул ему в лицо, — я советую пустить в ход осадную башню!
Он повторял свое предложение до тех пор, пока барон в конце концов не кивнул, словно отмахиваясь от докучливой мухи.
Не успел Рамон отправить Роберто с приказом, как в наш круг спотыкаясь вошел один из гонцов дона Фернандо. В сопровождении одного из рыцарей-госпитальеров он приблизился к барону Верньеру и Рамону — его дикий взгляд говорил о том, что он еще не оправился от зрелища только что случившейся бойни. Он доложил, что первое стенобитное орудие дона Фернандо подожгли сарацины, вылив на него с крепостных валов кипящее масло.
— Однако второй таран на месте, — объяснил гонец. — Дон Фернандо уверен, что он сумеет обеспечить ему прикрытие своих лучников.
Гонец ждал ответа, но барон испуганно смотрел на него, словно ему явился призрак одного из только что погибших рыцарей. Наступил очень неприятный, неловкий момент — отважный гонец был ошарашен таким приемом. Когда стало ясно, что барон не ответит, заговорил Рамон.
— Передай дону Фернандо, — сказал он, — что наши жизни зависят от его успеха. Дай гонцу воды, Роберто. Отошли его назад к дону Фернандо с сообщением о временной неудаче, которую мы потерпели.
После ухода гонца барон Берньер покачнулся и чуть не упал. Дядюшка Рамон едва успел его подхватить и усадил среди госпитальеров.
— Милорд, с вашего позволения я возьму командование на себя, пока вы не оправитесь.
Барон не ответил, и окружавшие его рыцари, включая его заместителей, подчинились решению Рамона. Они стояли, опустив глаза, явно смущенные поведением своего командира.
Рамон отдал распоряжение полковнику Пьеру Делакорту, первому заместителю барона, подготовить артели госпитальеров к продвижению осадной башни. Пешим госпитальерам он велел отнести глиняные чаши с греческим огнем к передней линии баллист.
Греческий огонь был изобретен в Византии около шестисот лет назад. Наши братья греки трепетно хранили секрет его состава, пока мусульмане не украли или просто случайно не обнаружили его уже в нашем столетии. Он состоит из серы, селитры и масла, которые смешиваются в глиняных чашах. В Калатраве дядюшка Рамон рассказывал нам о его разрушительной силе — ему пришлось испытать на себе этот огонь во время неудачной осады сарацинами Маргата. В то время Рамон был рыцарем ордена и защищал крепость от египетской армии. Осада длилась целых полгода, и изголодавшиеся рыцари были вынуждены есть сначала своих коней, а потом и умерших товарищей. По словам Рамона, один из священников ордена издал особое постановление, позволявшее потреблять в пищу мертвых ради спасения живых — сам священник, однако, отказывался прикасаться к христианской плоти и умер спустя несколько дней. Его тело стало жертвой его же собственного указа.
Госпитальеры раздали всем топоры. И вот мы, рыцари Калатравы, занялись рубкой деревьев в далеком лесу Сирии. Мы работали по двое, подрубая ствол с двух сторон; расчистив одну рощу, переходили к следующей. От тяжелой работы у меня ныли спина и плечи.
Срубленные деревья госпитальеры переносили на строительную площадку, где инженеры разрубали дерево, распиливали и наконец превращали бревна в крепкие балки. Скрежет пил сливался с кашлем рабочих, вдыхавших сухую древесную пыль.
Другие рабочие относили готовые балки к каркасу башни, словно доставляли корм мертвому зверю. В лагере Рамон совещался с главным инженером госпитальеров, изучая чертежи, проверяя работу, выкрикивая распоряжения. Из-за постоянного глухого стука молотков расслышать Рамона было не просто. Гвозди, зажатые в зубах инженеров, быстро исчезали в теле деревянного чудища; с каждым днем досок обшивки становилось все больше, и постепенно они скрывали пустое чрево башни. Животное медленно оживало.
На соседнем поле инженеры расставили длинные цистерны с уксусом — в нем вымачивали шкуры животных, привезенные из Акры. Когда удары молотков стихли и остов был полностью обшит досками, госпитальеры принесли к башне шкуры. Они приколотили их к гладкому дереву, и вскоре вся конструкция покрылась мехом. Рамон говорил, что такой наряд предотвратит или по крайней мере замедлит распространение огня в том случае, если в башню попадут горящие стрелы.
В последний день строительства из Акры прибыл еще один отряд инженеров ордена госпитальеров и доставил четыре деревянных колеса высотой мне по грудь, с железными осями. Госпитальеры прикрепили колеса к плоскому дну башни, и сооружение обрело способность передвигаться.
Во время завершающих работ Рамон отослал рыцарей Калатравы в лес — привести себя в порядок. Мы искупались в реке, смыв въевшуюся грязь. Пора было готовиться к совсем иным испытаниям.
Через два часа мы вернулись и увидели наше творение — башня стояла вертикально, будто очнувшись ото сна. А Андре думал, что даже целой армии будет не под силу ее поднять. Позже Рамон объяснил нам, что основную работу по поднятию сооружения проделало механическое хитроумное приспособление, изобретенное неверными.
Некоторое время мы стояли неподвижно, созерцая взмывающее ввысь строение, как бы отдавая дань уважения гигантскому созданию, смертоносной машине, которая должна была перенести христиан на одну из башен замка. Через полдня более сотни рыцарей приблизятся к замку под защитой деревянных и железных укреплений машины. Внутри сооружения было три пролета, соединенных веревочными лестницами, приколоченными к крыше башни и пропущенными сквозь отверстия между пролетами. На верхнем этаже был настил, который нужно будет откинуть на верхушку башни замка: с этого своеобразного трапа рыцари бросятся на мусульман. Первую волну атакующих составят сорок рыцарей, они займут места на верхнем этаже осадной башни и будут постоянно получать подкрепления от тех, кто остался внизу. Под выстрелами мусульман сотни пехотинцев покатят осадную башню, чтобы мы смогли вступить в бой.
Сражение было неизбежно. В то утро дядюшка Рамон встретился с бароном Верньером и доном Фернандо — этих командующих выводило из себя поведение неверных. Мусульманские военачальники отклонили щедрое предложение отпустить защитников крепости и ее жителей, а последняя недостойная выходка мусульман вконец разозлила христианских рыцарей: неверные раздели догола нашего посла, скрутили его, завязали ему глаза и, посадив на осла, отправили обратно в лагерь христиан.
Трое командующих решили напасть на замок через два дня. Нам оставался один день для того, чтобы подкатить башню к передовой линии. Рамон объяснил нам план сражения: под прикрытием заградительного огня баллист три войска — ордена Калатравы, госпитальеры и силы дона Фернандо — нападут одновременно с двух сторон. Орден Калатравы и госпитальеры объединенными силами бросятся на западные стены замка, нашим главным козырем станет осадная башня, с которой мы вступим в бой. Войско дона Фернандо ударит с востока.
Ту ночь пятьсот инженеров-госпитальеров провели с лопатами и мотыгами в руках, выравнивая широкую полосу, по которой наше сооружение покатится прямо к замку. На рассвете к гигантской машине привязали веревки и шкивы, и команды госпитальеров, сменяя друг друга, потащили башню к замку.
Рыцари Калатравы вооружились еще до рассвета. На боевых лошадях мы охраняли осадную башню, на тот случай, если неверные вышлют отряд, чтобы обстрелять или полностью разрушить сооружение. Однако никто не появился. Мы провели целый день и добрую половину ночи, наблюдая за изнурительными усилиями рабочего отряда госпитальеров, медленно продвигавших башню вперед. Каждые четверть часа госпитальеры останавливались, чтобы очистить грязь с осей колес.
В наступивших сумерках пошел слабый дождь. Один из инженеров, шагавших впереди башни, поскользнулся, и я услышал, как хрустнули его ребра, словно переломленный пучок прутьев. Мы добрались до лагеря барона Верньера как раз перед наступлением темноты — чтобы протащить башню на одну милю, потребовалось двадцать два часа. Пока наши оруженосцы стягивали с нас доспехи, мы наслаждались запахом оставшегося от ужина мяса, зажаренного на вертеле прошлой ночью. Вдали виднелись очертания крепости, но мы не обращали внимания на эту каменную громаду. Наши тела жаждали сна, глаза слипались.
Не прошло и двух часов после того, как мы устроились в брезентовых палатках, приготовленных к нашему приходу, как один из пеших госпитальеров разбудил нас печальной мелодией флейты — флейта пела голосом сирены, подав торжественный сигнал к бою. Мы зевали и трясли головами, пытаясь отогнать тревожных духов, посетивших нас во сне. Дождь закончился, появилась радуга — «золотая радуга Ноя», как назвал ее дядюшка Рамон. Оранжевая, изумрудно-зеленая, синяя и желтая дуги раскинулись в небе над долиной.
Сквозь легкий туман вырисовывался замок. Серые каменные стены выглядели отчужденными, равнодушными сколько перед ними прошло и сгинуло в их тени воинов разных наций! Стены вздымались в небеса, на открытых круглых башнях толпились сарацинские лучники. Я видел, как стоя на парапете башни, один из врагов устремил взгляд на наш лагерь. Возможно, это был такой же рыцарь, как и я а может, один из командиров, подсчитывавших, сколько на и насколько мы сильны. Я впервые увидел врага-мусульманина из крови и плоти, пусть и с большого расстояния. Я с трудом мог разглядеть его силуэт, но все же ощутил прилив тревоги, смешанной с возбуждением, — в тот день я вполне мог встретиться лицом к лицу с этим неизвестным воином.
Стены были испещрены бойницами — узкими вертикальными щелями, через которые сарацинские лучники должны будут стрелять в приближающегося врага, сами не попадая под огонь. Более крупные отверстия предназначались для арбалетов, которые будут пущены в ход против осадной башни и баллист. Вдоль стен шли крытые галереи, позволявшие неверным патрулировать весь замок и высматривать уязвимые места противника. Там и сям галереи имели выступы, скрывающие большие отверстия в полу, из которых на головы врагов, если противник попытается забраться на стены, обрушится град камней и польется кипящее масло.
Оруженосцы вынесли наши доспехи на пыльную площадку рядом с палатками и помогли нам одеться — расправили перекрученные звенья кольчуг, застегнули пряжки, затянули ремни. Рамон велел нам не надевать железных наколенников, так как это лишило бы нас подвижности при беге.
Французские слуги госпитальеров подали нам на завтрак хлеб и вино — гнусное тепловатое варево, больше похожее на уксус, чем на алкоголь. Слуги смотрели на нас с презрением, словно это мы должны были обслуживать их. Попробовав отвратительный напиток, я вылил содержимое кубка на землю.
— На вкус настоящее дерьмо, — сказал Галиндо Фанез.
— Са va[8], — имел неосторожность ответить французский слуга.
— Merde[9], merde, — возразил Галиндо с сильным каталонским акцентом, показывая на кубок.
— N'importe quoi vous dites, vous allez mourir avant midi!
Вторая ошибка чуть не стоила жизни нашему французу. Не знаю, понимал ли Галиндо по-французски, но он явно уловил суть фразы: «Что бы ты ни говорил, ты умрешь еще до полудня». Галиндо схватил слугу за волосы, прижал его к земле и приставил меч к его горлу.
— Возможно, я и умру в предстоящей битве, — сказал Галиндо, — но сначала я получу чарку приличного вина.
Презрительная усмешка сразу исчезла с лица француза, лицо его побелело. Расширенными от ужаса глазами он смотрел на руку, сжимавшую эфес меча.
Несомненно, если бы француз понял чувствительную натуру Галиндо, он более тщательно подбирал бы слова. Характер Галиндо проявился еще в первый день нашего обучения в Калатраве. Помню, мы тогда упражнялись на конюшне, вися на металлической перекладине, закрепленной между стойлами. Это было испытание на силу. Сам Рамон считал, сколько секунд мы продержимся, и Галиндо был одним из тех троих, что не выдержали и тридцати секунд.
— Не волнуйтесь, девушки, — сказал Рамон этой группе, — Бернард и Роберто приведут вас в форму.
Несмотря на то, что Рамон был великим магистром, он оскорбил Галиндо, и тот сорвался с места и бросился на нашего учителя. Казалось, он вот-вот схватит Района, однако магистр, видимо, услышал шаги Галиндо, развернулся и ударил того локтем. Галиндо распластался по земле, уткнувшись лицом в грязь.
— Галиндо, — сказал Рамон, — однажды ты станешь рыцарем Калатравы. А пока этот день не настал, постарайся твердо стоять на ногах.
В нашем временном лагере в Тороне Галиндо продолжал следовать совету наставника. Он поставил ногу на француза, опрокинув кувшин с вином ему на голову.
— Убей его, — произнес Энрике Санчес. — Прикончи ублюдка.
Мы все, включая Галиндо, с удивлением посмотрели на Энрике. Он был самым молодым из рыцарей, ему едва исполнилось восемнадцать. Он был добродушен, его любили все товарищи, и больше всего он прославился своими любовными похождениями, а не успехами в военных состязаниях.
За несколько месяцев до отплытия его чуть не исключили из ордена.
Был праздник Успения. Многие рыцари отправились на городские торжества, другие пошли в местную таверну. В крепость мы возвращались уже за полночь, распевая баллады и танцуя. Энрике куда-то пропал. Мы подумали, что он вернулся с компанией, которая ушла раньше, — и действительно, его нашли в компании, только в компании девушки. Мы наткнулись на них в трапезной. Эсмеральда, одна из городских шлюх, бросилась навстречу Рамону.
— Что за чудных мальчиков вы прячете, Рамон, — сказала она.
С нами был и главный священник ордена — падре Диониса, его разбудило наше пение. Босой, с торчащими из-под рясы бледными худыми щиколотками, он рассказывал нам о пагубном воздействии спиртных напитков, но, увидев представшую нашему взору картину, замолчал. Энрике лежал на спине на одном из деревянных столов — абсолютно голый, если не считать кожаной подвески на шее — подарка его подруги.
— Падре Дионисо, — сказал Рамон. — Позвольте представить вам Эсмеральду, одну из самых любимых жительниц Калатравы. Ну а с Энрике вы, конечно, знакомы.
Все решили, что Энрике непременно исключат на следующий же день. Другие воины, в том числе я, торопливо ретировались в свои покои, оставив Рамона, Энрике и Эсмеральду на волю ярости падре Дионисо. О том, что произошло, мы узнали через несколько дней. По словам Галиндо, Эсмеральда, хорошо знакомая с падре Дионисо, обратилась к нему: «El lobo!» — «волк», и шутливо зарычала. Но, несмотря на фамильярное приветствие Эсмеральды, падре продолжал утверждать, что никогда раньше не встречал этой девушки. Священник набросился на нее с обличительной речью, направленной против блуда, и довел Эсмеральду до слез, красочно описав муки, ожидающие ее в аду.
Закончив речь, он принялся хлестать себя по лицу. На его щеках выступили красные пятна, а он все продолжал себя бить, пока Рамон не схватил его за руку. Всхлипывая, падре упал на колени и сознался в греховной связи с Эсмеральдой. Он целовал ноги дядюшки Рамона и умолял его смилостивиться. Рамон пообещал сохранить тайну падре Дионисо при условии, что Энрике будет позволено остаться в Калатраве. Для видимости падре Дионисо все же упросил Рамона слегка наказать Энрике. Рамон ответил, что ввиду необычных обстоятельств ему потребуется разрешение самого Энрике, который великодушно согласился на лишний час дневной безмолвной молитвы в течение месяца.
Сейчас же, на рассвете перед битвой, от великодушия Энрике не осталось и следа.
— Прикончи ублюдка, — повторил он, вытащив меч из ножен одной рукой и теребя подвеску Эсмеральды другой.
Очевидно, он готов был сам исполнить приговор, если Галиндо не хватит на то решительности.
Жизнь французу спас только случай: появились дядюшка Рамон и двое его приближенных — Бернард и Роберто — и не дали Галиндо и Энрике пролить кровь.
Оказывается, наш предводитель прибыл со стратегического совещания командиров.
— Взвинченные нервы после трудного пути порождают вспыльчивость, — сказал Рамон, подъехав к нам. — Этот человек тебе не враг. Оставь свой меч для неверных.
Галиндо и Энрике не шевельнулись.
— Так вы хотите поупражняться на наших хозяевах? — продолжал Рамон, смеясь. — Отлично. Галиндо, придержи его, чтобы Энрике мог перерезать ему горло. Только зачем на этом останавливаться? Давайте убьем всех слуг.
Галиндо и Энрике недоверчиво взглянули на Рамона, затем на своего пленника, затем снова на Рамона. Наконец Галиндо убрал ногу с груди француза. Тот поспешил удрать, а Энрике вложил меч в ножны.
Мы продолжали готовиться к бою, время от времени поглядывая на Галиндо и Энрике со смесью беспокойства и уважения.
— Рамон, а какую награду получит тот, кто убьет больше всего неверных? — спросил Панчо Жерес.
Панчо был хорошим воином — опытным фехтовальщиком, прекрасно выступавшим на рыцарских турнирах, однако его самомнение значительно превышало его способности. Он пытался заставить остальных называть себя Эль Сидом и даже предлагал мне ремень из хорошей кожи за то, чтобы я его так называл и убедил Андре поступать так же. Кончилось тем, что мы стали называть его Эль Сидиота — Идиот.
— Просто сражайся, Панчо, — ответил Рамон. — Предоставь Господу подсчитывать мертвецов.
Поверх кольчуг мы надели свои белые накидки. Я крепко сжал в кулаке платок, полученный от Изабель в саду поместья Корреа, и сунул его под кольчугу, ближе к сердцу.
Когда мы облачились в доспехи и взяли оружие, Рамон повел нас к братьям госпитальерам. Барон Берньер объезжал свое войско, высоко сидя в седле, — он был красавцем с прекрасными волосами песочного цвета, доходившими до плеч, и светло-каштановой, коротко стриженной бородой. Каждое утро он немало времени уделял своему туалету. В Акре он появлялся в трапезной в таком виде, будто ему предстоял обед с самим королем: одежда выглажена, волосы умащены маслом и блестят. Я слышал, как один из его рыцарей шепотом называл своего господина «незапятнанным». К этой кличке явно примешивалась ирония, нелестная для командующего несколькими сотнями рыцарей, особенно учитывая, что он совсем недавно прибыл в Левант и еще не проявил себя в бою. Главным его козырем были семейные связи: барон приходился братом Франсуа Верньеру — архиепископу Парижа. Даже в утро штурма я видел, как барон, сидя у своего шатра, приводил в порядок брови, а его оруженосец держал перед ним зеркало.
Естественно, барон не был воином — даже я, никогда не участвовавший в сражении, это понимал. Он был слишком хорош собой.
Однако, по словам дядюшки Рамона, главное достоинство барона заключалось в том, что он, не будучи воинственным, умел окружать себя воинственными людьми, включая нашего великого магистра — дядюшку Рамона.
По приказу барона Верньера орден Калатравы составил отдельный отряд, входивший в состав полка госпитальеров.
Гонец из лагеря дона Фернандо донес барону Верньеру и Рамону, что войска дона готовы начать штурм с противоположной стороны крепости.
Рыцари Калатравы стояли за баллистами вместе с госпитальерами, оттачивая мечи и в последний раз поправляя свои доспехи. Рядом с войском высилась осадная башня и словно наблюдала за нашими приготовлениями, ожидая, пока ее заполнят воины.
Баллисты — все двенадцать — под покровом ночи подтащили поближе к крепости, туда, откуда можно начать стрельбу. Телеги, полные камней, стояли рядом с орудиями.
Сорок воинов и инженеров под предводительством капитана управляли осадными сооружениями.
Как девушка восхищенно следит за рыцарским поединком, так и мы наблюдали за артелями госпитальеров, готовивших и заряжавших орудия. Никогда прежде я не видел таких машин — баллисты были созданы лучшими инженерами Акры. Длинный, посыпанный песком брус балансировал на металлической основе; более длинная его часть была притянута к земле, готовая в любой момент рвануться вверх, в привязанном к ней кожаном мешке лежал большой камень. С другого конца бруса свисало несколько веревок, за которые нужно было дернуть одновременно, чтобы вытолкнуть снаряд. На каждом брусе было вырезано название, данное каждой артелью своему орудию, — «Священник», «Лев», «Париж», «Апостол».
Когда первые лучи солнца позолотили железные шлемы рыцарей-госпитальеров, началась стрельба. Мы слышали, как камни со свистом рассекают воздух и исчезают в облаках. Но в следующую секунду они обрушивались на стены замка с жутким, нестерпимым грохотом. Сарацины отвечали градом стрел, но стрелы не долетали до наших позиций.
Стрельба из баллист не прекращалась ни на одно мгновение. Свист летящих к замку камней пугал даже христианских рыцарей, находившихся в противоположном направлении. Я взглянул на стоявшего справа от меня Андре: он в изумлении следил за невероятным зрелищем.
— Пресвятая Дева Мария, — произнес он едва слышно.
Сарацинские лучники, видя, что цель слишком далека, покинули свои посты. Невероятно, но стены продолжали стоять. Полуразрушенные, расколотые, потрескавшиеся, они стояли. И вдруг неожиданное происшествие заставило барона Берньера изменить план сражения.
В стене внезапно появилась огромная брешь. Судя по тому, как она выглядела, нам следовало сразу заподозрить неладное — ее края были на удивление ровными и шли параллельно друг другу, словно кто-то вырезал отверстие ножом. Почувствовав близость победы, барон приказал одному из своих приближенных атаковать замок с отрядом рыцарей, и вот конные госпитальеры — около восьмидесяти человек — осторожно, не встретив никаких препятствий, приблизились к бреши. Рамон, стоявший прямо передо мной, почуял подвох.
— Барон, — обратился он к командиру, — отверстие слишком ровное. Отзовите ваших людей. Нам следует придерживаться первоначального плана, и тогда осадная башня доставит нас прямо к крепостным стенам.
Барон добродушно улыбнулся Рамону, но не внял его словам.
— Никогда не думал, что увижу, как великий магистр ордена Калатравы потеряет самообладание в самый разгар битвы, — сказал барон.
С того места, где мы находились, мы могли наблюдать, что происходит за брешью. Вот рыцари-госпитальеры въехали в разверзшуюся дыру, и очень скоро мы услышали их ликующие крики. Лошади победно били копытами в пустом внутреннем дворе.
«Слава Господу!» — раздались возгласы из замка, подхваченные нашими братьями снаружи. Враги как будто растворились в воздухе.
Барон торжествующе взглянул на стоявшего рядом дядюшку Рамона.
— Возможно, друг мой, — сказал барон, — неверные поняли, что нет смысла противостоять войску, которое настолько сильнее их.
И похлопал дядюшку Рамона по спине.
И тут брешь заслонили стальные ворота высотой около двадцати футов.
Рыцари оказались в ловушке и в смятении и ужасе за метались по двору. Сарацинские воины вновь появились на стенах, но смотрели они не в нашу сторону, а на пленников внутри крепости.
Победные крики госпитальеров смолкли не сразу. Многие не сразу поняли, что случилось. Первыми почувствовали опасность лошади: они принялись вставать на дыбы, брыкаться и отчаянно ржать. А сарацины словно наслаждались их мучительной растерянностью. Несколько минут они ничего не предпринимали против своих врагов, которым очень скоро предстояло осознать чудовищность своей стратегической ошибки. Сарацины сами разобрали стену, соблазнив рыцарей госпитальеров и их командующего видимостью легкой победы.
Я взглянул на Рамона. Глаза его были закрыты, но по зловещему выражению его лица я догадался, какая участь ожидает наших собратьев. Восемьдесят рыцарей, с которыми мы делили еду и кров на протяжении почти четырех месяцев, ждала страшная смерть. Их заманили в крепость, где они должны были стать живыми мишенями для опытных сарацинских лучников, засевших на стенах с арбалетами в руках.
Когда в воздухе засвистели стрелы неверных, пронзавшие доспехи, мы поняли, что началось избиение. Один из пленных рыцарей бросился на железные ворота и обрушил свой меч на стальные прутья, эхо разнеслось по долине — отчаянный, но безнадежный жест. Его лошадь подстрелили, и он пытался встать. Я видел, как он схватился руками за прутья, и тут сзади в него ударила стрела. Он резко подался вперед, его руки проскользнули в отверстия решетки, так что тело не упало, повиснув на воротах.
Мы беспомощно наблюдали за происходящим, боясь взглянуть друг другу в глаза, словно каким-то образом были повинны в происходящем или могли остановить кровопролитие. Но что мы могли сделать?
Дядюшка Рамон заставил пехотинцев, управлявших баллистами, возобновить стрельбу. Он с силой встряхнул нескольких капитанов, но те стояли как парализованные, прислушиваясь к отчаянным крикам своих товарищей, которые звали на помощь, вопили от боли и испускали предсмертные стоны. Но вот все смолкло, и наступила тишина.
У барона Верньера был такой вид, будто он вошел в горнило ада и увидел там себя самого. Рамон попытался привлечь внимание барона и заставить его думать о предстоящей битве.
— Барон, вы наш командующий, — сказал Рамон, — мы ждем ваших приказаний.
Но барон молча смотрел вперед, через голову Рамона, с отсутствующей улыбкой на устах.
— Барон, — эти слова Рамон выкрикнул ему в лицо, — я советую пустить в ход осадную башню!
Он повторял свое предложение до тех пор, пока барон в конце концов не кивнул, словно отмахиваясь от докучливой мухи.
Не успел Рамон отправить Роберто с приказом, как в наш круг спотыкаясь вошел один из гонцов дона Фернандо. В сопровождении одного из рыцарей-госпитальеров он приблизился к барону Верньеру и Рамону — его дикий взгляд говорил о том, что он еще не оправился от зрелища только что случившейся бойни. Он доложил, что первое стенобитное орудие дона Фернандо подожгли сарацины, вылив на него с крепостных валов кипящее масло.
— Однако второй таран на месте, — объяснил гонец. — Дон Фернандо уверен, что он сумеет обеспечить ему прикрытие своих лучников.
Гонец ждал ответа, но барон испуганно смотрел на него, словно ему явился призрак одного из только что погибших рыцарей. Наступил очень неприятный, неловкий момент — отважный гонец был ошарашен таким приемом. Когда стало ясно, что барон не ответит, заговорил Рамон.
— Передай дону Фернандо, — сказал он, — что наши жизни зависят от его успеха. Дай гонцу воды, Роберто. Отошли его назад к дону Фернандо с сообщением о временной неудаче, которую мы потерпели.
После ухода гонца барон Берньер покачнулся и чуть не упал. Дядюшка Рамон едва успел его подхватить и усадил среди госпитальеров.
— Милорд, с вашего позволения я возьму командование на себя, пока вы не оправитесь.
Барон не ответил, и окружавшие его рыцари, включая его заместителей, подчинились решению Рамона. Они стояли, опустив глаза, явно смущенные поведением своего командира.
Рамон отдал распоряжение полковнику Пьеру Делакорту, первому заместителю барона, подготовить артели госпитальеров к продвижению осадной башни. Пешим госпитальерам он велел отнести глиняные чаши с греческим огнем к передней линии баллист.
Греческий огонь был изобретен в Византии около шестисот лет назад. Наши братья греки трепетно хранили секрет его состава, пока мусульмане не украли или просто случайно не обнаружили его уже в нашем столетии. Он состоит из серы, селитры и масла, которые смешиваются в глиняных чашах. В Калатраве дядюшка Рамон рассказывал нам о его разрушительной силе — ему пришлось испытать на себе этот огонь во время неудачной осады сарацинами Маргата. В то время Рамон был рыцарем ордена и защищал крепость от египетской армии. Осада длилась целых полгода, и изголодавшиеся рыцари были вынуждены есть сначала своих коней, а потом и умерших товарищей. По словам Рамона, один из священников ордена издал особое постановление, позволявшее потреблять в пищу мертвых ради спасения живых — сам священник, однако, отказывался прикасаться к христианской плоти и умер спустя несколько дней. Его тело стало жертвой его же собственного указа.