Айснер Майкл Александр. Крестоносец

   Перед штурмом Маргата сарацины обстреляли замок греческим огнем, который взорвался, выпустив облако огня и дыма. Несколько товарищей Рамона погибли в пламени, другие задохнулись от дыма. Защитники готовы были уже сдаться; сарацины подкатили свое осадное орудие к одной из крепостных башен, и их воины начали взбираться на стену по приставным лестницам. Когда Рамон уже забормотал прощальную молитву, орудие неверных вдруг загорелось, лестницы упали и поднимавшиеся по ним мусульмане полетели вниз.
   Христианские саперы вырыли шахту под стенами замка, и когда осадное орудие оказалось на месте подкопа, оно просто провалилось под землю. Поскольку летний зной был в разгаре и завершался сезон военной кампании, сарацинские командующие решили отвести свое войско, осада была снята, и Маргат остался под властью христиан. Из начального состава защитников крепости — ста семидесяти пяти рыцарей — в живых остался двадцать один человек, включая дядюшку Рамона.
   Не знаю, почему барон Берньер не захотел использовать греческий огонь, как только мы начали обстрел. Ему не терпелось разбить вражеские укрепления раньше, чем это сделает дон Фернандо, и он, видимо, считал, что каменные снаряды сделают это быстрее.
   Дядюшка Рамон сказал, что мы вернемся к первоначальному плану сражения. Команды госпитальеров при баллистах продолжат обстреливать замок камнями, чтобы пробить брешь в западной стене, однако будут перемежать эти залпы с залпами греческого огня. Такой маневр сделает возможным штурм одной из башен замка с помощью осадного орудия. Рамон сказал, что греческий огонь вызовет неразбериху и панику внутри замка и отвлечет внимание сарацин от нашей атаки.
   Как только греческий огонь отнесли на передовую и выстрелили им по замку, ход битвы кардинально переменился. Греческий огонь взрывался, окутывая все дымом, там и сям на стенах вспыхивал огонь — кое-где они были построены из дерева. Шум и смятение внутри замка воодушевили наших воинов, наконец-то стряхнувших с себя оцепенение после страшной гибели своих собратьев.
   Когда осадное орудие подкатили к замку так близко, что оно оказалось в пределах досягаемости стрел сарацинских лучников, дядюшка Рамон отдал приказ рыцарям Калатравы подниматься на верхний этаж осадной башни. Мы должны были первыми нанести удар по крепостному валу, а госпитальерам следовало занять нижние этажи, чтобы потом прийти нам на подмогу.
   Перед тем как войти в осадную башню вместе со своими людьми, дядюшка Рамон передал командование войском полковнику Делакорту, первому заместителю барона.
   — Полковник, — обратился к нему Рамон, — приказываю вам оставаться в живых, чтобы руководить сражением.
   — Рамон, — ответил полковник Делакорт, — моя жизнь, как и ваша, в руках Иисуса. Я надеюсь, что сегодня Он отнесется к нам обоим благосклонно.
   Мы последовали за Рамоном в осадное сооружение гуськом, один за другим, затем поднялись наверх по веревочной лестнице, соединявшей этажи. Подъем был трудным из-за тяжести наших доспехов и оружия: каждый из нас нес на себе около шестидесяти фунтов. По мере продвижения наверх темнота сгущалась — единственным источником света был вход, от которого мы удалялись. Мы ободрали кожу рук о шершавый канат, и, поднимаясь, я чувствовал, как на моих ладонях выступают теплые капли крови. Когда мы достигли верхнего этажа, Рамон взял меня за руку и направил в передний левый угол помещения. Там я и стоял, ничего не видя и крепко сжимая в руках щит и меч.
   Казалось, прошла целая вечность, прежде чем остальные рыцари заняли нижние этажи башни: мы слышали скрип сапог на деревянном полу. Перекрикивая гам, Рамон заговорил:
   — Как только вы окажетесь на стенах замка, друзья, вам придется отведать много мусульманских угощений. Будьте по-рыцарски вежливы и попробуйте каждое блюдо. Не будем обижать наших хозяев, отказываясь от их лучших деликатесов.
   Среди собравшихся прокатился нервный смех, закончившийся длинным, неестественным вздохом, — всех мучили потаенные страхи. Большинство из нас, наверное, погибнут при штурме. Когда опустят трап, рыцари ордена Калатравы первыми из христианских воинов ступят на стены замка. Наши потери будут очень велики, как всегда при первом штурме — обычно около пятидесяти процентов, а иногда и все сто.
   — Я получил сведения от нашего шпиона, — продолжал Рамон, — о том, что в замке есть гарем. Он говорит, там содержатся самые красивые женщины Аравии. Возможно, мне удастся добиться особой милости от епископа Акры: позволения рыцарям-победителям насладиться прелестями местных красоток. Говорят, епископ очень понимающий человек и знает толк в таких вещах. А может, мне следует испросить благословения Папы? Что скажешь, Франциско?
   На этот раз смех был более громким и продолжительным, искренним — даже самые набожные забылись и радостно присоединились к братству Рамона.
   — Скажу спасибо, дядюшка Рамон, — отвечал я. — Если мне удастся выжить, я обязательно посещу этот гарем. Если удастся.
   — Франциско, — сказал Рамон, — ты добрый малый. Но ты слишком много размышляешь. Твой подход к жизни слишком мрачен. Думаю, посещение этого гарема — как раз то, что тебе нужно. Я просто уверен в этом. Бернард…
   — Да, дядюшка, — отозвался тот.
   — Напомни мне, когда мы овладеем этой крепостью, что Франциско должен первым из рыцарей войти в гарем.
   Рамон продолжал говорить, подшучивая над разными рыцарями, высмеивая изысканный гардероб барона Берньера:
   — Странно, что он не надел свои золотые эполеты, готовясь к битве. В трапезной в Акре они были ему весьма к лицу. Ты согласен, Андре?
   Он говорил о чем угодно, только не о предстоящем сражении. Слова Рамона, конечно, не прогнали страх. Ужас продолжал сковывать мое сердце, стоило мне подумать о том, что придется бежать вниз по трапу на крепостные валы. Однако жуткие минуты ожидания уже не казались такими долгими благодаря славной доблести Рамона, небрежному, бесстрашному тону его голоса.
   Некоторые рыцари-ветераны, возможно, были столь же храбры, как Рамон, но они ревностно охраняли источник своей отваги, словно раскрыв его и поделившись с остальными, потеряли бы силу. Рамон же щедро предлагал свою храбрость, словно глубокую чашу, из которой все могли напиться.
   Когда осадное сооружение заполнилось, пешие госпитальеры покатили башню вперед под все усиливавшимся огнем сарацинских защитников замка. Боковые деревянные щиты, утром приколоченные к сторонам осадного сооружения, трепетали словно крылья. Они защищали тех, кто был на земле, однако сарацинам время от времени удавалось подстрелить кативших нас воинов. Мы слышали стоны, вырывавшиеся из-за колоссального напряжения, слышали скорбные крики раненых и отчаянные призывы о подкреплении, по мере того как потери росли. Шум битвы иногда заглушал голос Рамона, но магистр продолжал говорить.
   Башня двигалась мучительно медленно. Иногда она вовсе останавливалась. Я потерял счет времени и не знал, сколько мы провели в темном помещении — мгновения или дни? Я не имел ни малейшего представления, далеко ли еще до замка, насколько далеко мы продвинулись вглубь сражения. Мы то и дело слышали, как стрелы ударяют в башню, расщепляя дерево; иногда видели наконечник стрелы, высовывающийся из стены. Из-за горящих стрел внутри башни стало почти невыносимо жарко. Мы задыхались, жгучий пот стекал мне в глаза, но шлем сидел очень плотно, и я не осмеливался снять его, чтобы избавиться от болезненного жжения. В горле у меня пересохло.
   Если бы конструкция загорелась, мы оказались бы в ловушке, и башня стала бы внушительным погребальным костром для рыцарей ордена Калатравы. Я размышлял, как сообщили бы в таком случае о нашей смерти в Испании. Не могли же там сказать, что мы погибли, так и не вступив в бой, — после всех тренировок, после того, как король Хайме лично потребовал нашего присутствия в Леванте… И после всего этого ни один неверный не погиб от меча рыцаря Калатравы? Нет, для нас бы выдумали более славный конец.
   А как мои родители отнеслись бы к такому сообщению? Мою мать известие о моей смерти наверняка бы убило. Один сын погиб в воде, другой — в огне. Два мученика в семье. Мой отец отправился бы в еще более длительные и далекие странствия, переезжая с одного рыцарского турнира на другой. Но ему все равно не удалось бы убежать от страшной правды, что семя его уничтожено.
   К счастью, огонь не проник внутрь башни. Вымоченные в уксусе шкуры, покрывавшие ее стены, и впрямь оказались эффективной защитой от горящих стрел. Однако сомневаюсь, что в аду было жарче, чем в нашем убежище.
   Тихие слова одного из товарищей привлекли мое внимание. Я узнал голос — Энрике Санчес, юный любовник Эсмеральды, затянул погребальную молитву:
   — Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться^[10].
   Энрике не дошел еще и до второго стиха, как большинство из стоявших поблизости рыцарей присоединились к нему. Хотя я не пел вместе с остальными, мне стало немного легче при звуке знакомых слов, которые звучали так размеренно и спокойно:
   — Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…
   Иногда под тихими водами скрывается целая буря. Я вспомнил о том, как Изабель барахталась подо льдом, вспомнил ее серые глаза, гладкую кожу рук, ее серебристые слезы. Ее шелковый платок лежал у меня на груди, пропитанный моим потом. А скоро, возможно, он пропитается и моей кровью. Интересно, что она сейчас делает? Упражняется в стрельбе из лука, болтает с крепостными?
   — Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих…
   Моих врагов — тех безвестных воинов, что ожидали меня на стенах. Рассудок может помутиться от страха приближающегося испытания, от терзающего предчувствия близкой смерти. Темнота внутри башни для многих моих товарищей должна была стать тенью стремительно надвигающейся гибели.
   Рыцари с нижних этажей тоже присоединились к панихиде — погребальной молитве Энрике. То была песнь звезд, которым вскоре предстояло угаснуть навсегда. Башня ритмично раскачивалась под градом вражеских стрел под звуки этого пения.
   Я слышал, как Рамон, стоя рядом со мной, нервно поправляет доспехи. Думаю, ему было не по себе от такой мрачной, безысходной молитвы. Наверное, он считал, что она может настроить нас на неверный лад, несовместимый с твердостью духа — а твердость духа была необходима для быстрого жесткого штурма.
   Однако Рамон не пытался остановить пение — думаю, ему и не удалось бы этого сделать. Вместо этого он начал петь сам. Его самоуверенный и твердый голос заглушил меланхоличный голос Энрике, словно бросая ему вызов, и постепенно Рамон сумел превратить горестную мелодию в боевую песнь. Молитва стала обращением к Господу, но молились мы не за собственные души, а за души неверных, которым вскоре суждено было погибнуть от наших мечей.
   Когда мы услышали крики сарацин — странные, певучие слова — и ощутили отчетливый запах серы от взрывов греческого огня, мы поняли, что находимся совсем рядом с замком. Меч дрожал у меня в руках, с лязгом ударяя о кедровые планки. Я сжал рукоятку обеими руками, но не смог унять дрожь.
   «Я умру, — думал я. — Мы с Андре присоединимся к моему брату еще до исхода дня. Возможно, это может случиться уже через несколько мгновений. А вдруг мои ноги откажутся повиноваться, когда опустят трап? Должен ли я достичь крепостных стен, чтобы спасти душу Серхио? Должен ли убить одного из неверных? Или достаточно будет просто достойно умереть, чтобы душа моего брата вознеслась в рай? Хватит ли этого для моего собственного избавления? Господи, прошу тебя, дай мне силы послужить тебе».
   Трап с глухим стуком коснулся стен башни, в наше убежище ворвался ослепительный солнечный свет. Я пытался хоть что-то разглядеть, но свет слишком резал глаза. Со всех сторон раздавались крики: «Вперед, вперед, вперед!» Стоявшие передо мной бросились к выходу. Первая волна рыцарей, высыпавших на трап, была встречена огнем из арбалетов, дикими возгласами, жуткими воплями. Наше убежище дало громадную трещину.
   Когда глаза мои привыкли к дневному свету, я увидел трап: он шел вниз под легким наклоном и представлял собой толстую деревянную доску — десять футов шириной и пятнадцать длиной. Мост смерти. Выглянув из-за плеч других рыцарей, я увидел нескольких сарацин: они стояли на коленях, нацелив арбалеты на выход из нашего убежища. Каменная башня замка была круглой, зубчатой, чтобы capaцинские лучники могли целиться из арбалетов в отверстия между зубцами.
   Наши рыцари один за другим появлялись на вершине трапа и бежали вниз как безумные, словно за ними по пятам гнался дьявол. Вот появился Галиндо Фанез, еще несколько часов назад грозивший мечом французскому слуге: он тяжело двигался по трапу, прикрываясь щитом и неуверенно поднимая меч. Тут же на щит обрушился град болтов и разорвал его в клочья, так что вскоре в руках рыцаря осталась лишь кожаная рукоятка. Следующие болты ударили в кольчугу, с визгом вонзаясь в железное облачение. Галиндо вдруг остановился и повернулся к осадному сооружению, словно что-то забыл, с ошарашенным, сбитым с толку видом, со скорбным смятением на лице.
   Когда Панчо — Эль Сидора — ступил на трап, он замялся на долю секунды, внимательно всматриваясь в лица противников, и в тот же миг болт вонзился ему в шею. Из раны фонтаном забила кровь, стекая по краям деревянного трапа. Панчо рухнул на доски лицом вниз.
   Следующим был Энрике Санчес. С болтающейся на шее кожаной подвеской Эсмеральды он бросился вниз по трапу.
   — За тебя, Эсмеральда! — крикнул Энрике. — Со всей душой!
   Ему выстрелили в живот. Он сделал несколько шагов по трапу и покачиваясь взошел на башню.
   А внутри осадной громадины по-прежнему звучала команда «вперед!», тогда как снаружи, совсем близко, раздавались крики умирающих.
   Рамон и его помощники справа от меня медленно продвигались к выходу. Мы с Андре старались от них не отставать.
   Вот отверстие уже близко. Через несколько мгновений наступит наш черед. Я слышал шум отряда госпитальеров внизу: они поднимались по лестнице, чтобы занять место наших погибших товарищей.
   И вот перед нами светлое, прозрачно-голубое небо. Мы появились в поле зрения врагов: около двадцати мусульманских арбалетчиков расположились по кругу через равные промежутки. Ни один из мусульман, кажется, не был ранен. Большинство из них как раз перезаряжали свои арбалеты.
   Это был тот самый миг, о котором рассказывал нам Рамон во время наших упражнений в Калатраве, — «окно». По словам Рамона, требовалось во что бы то ни стало как можно быстрее преодолеть пространство, отделявшее нас от арбалетчиков. На расстоянии сарацины могли подстрелить наш одного за другим, но в ближнем бою им будет нелегко защищаться от наших тяжелых мечей. Если мы сумеем добежать до них прежде, чем они перезарядят свое оружие, мы получим неплохое преимущество.
   Итак, Рамон с обоими заместителями ринулся вниз по трапу, и их полные ярости крики привели сарацин в замешательство. Мусульмане подняли головы, глядя на несущихся на них рыцарей, и тут на них, как ураган, обрушился меч Рамона. Вот уже одна голова покатилась вниз, расставшись с телом, и неверный замер в той позе, в какой его настигла смерть, — держа свой арбалет. Он так и остался стоять, будто потеря головы была для него лишь временной неудачей. Раздавая удары направо и налево, Бернард и Роберто накинулись на врагов, стоявших сбоку, и успели добраться до них раньше, чем те подняли арбалеты.
   Мы с Андре бежали следом. Дикие вопли Рамона эхом отдавались в моем сердце. Я рвался вперед, мне не терпелось пустить в ход меч. Пробегая по мосту, я глянул вниз, на землю, находившуюся в сотне футов от нас: там распластались по пыльной земле растерзанные тела моих собратьев.
   Подняв голову, я бросился к тому мусульманину, который был справа от меня, — он как раз вставлял болт в свой арбалет. В незнакомом варварском крике я едва узнал собственный голос. Сарацин наконец взвел тетиву и, прежде чем поднять оружие, взглянул на меня; в его черных глазах читалось отчаяние. В следующую секунду мой меч обрушился на его голову, раскроив череп, словно кокосовый орех. Теплая серая жидкость брызнула, словно мирра, на мои пылавшие щеки.
   Неверный рухнул лицом вниз, но слева другой сарацин целился в меня из арбалета. Я поднял щит, он выпустил болт, и тот медленно полетел ко мне. Прошло, кажется, несколько секунд, прежде чем болт достиг моего щита и легко пробил дерево насквозь. Наконечник остановился, почти коснувшись моей груди. Я отбросил щит и кинулся на врага. Он потянулся за своим кинжалом, но я уже пронзил его мечом: острое как бритва лезвие вошло в его тело так легко, как вошло бы в воду.
   Вытащить меч оказалось гораздо труднее. Я попытался вытянуть его одной рукой, но внутренности убитого цеплялись за оружие, словно не хотели его отпускать. Отчаянно борясь с непослушным мечом, я заметил краем глаза, что один из сарацин мчится ко мне с секирой в руках. Я понял, что лучше оставить меч и отразить нападение кинжалом, однако кинжал — слабая защита против секиры, и я понадеялся, что все же сумею высвободить меч прежде, чем враг нанесет удар. Взявшись за эфес обеими руками, я поставил ногу на плечо убитого и потянул изо всех сил.
   Сарацин оказался проворнее, чем я ожидал. Он подскочил ко мне раньше, чем я успел высвободить меч, и секира неверного уже готова была обрушиться на мою голову. Я весь напрягся в ожидании удара, будто мои мускулы могли противостоять острому лезвию. Мне не было страшно. Больше нет. Страх не исчез — он просто отступил, для него сейчас не было места.
   Однако удара так и не последовало. Мой противник пошатнулся, выронил оружие и упал вперед, обхватив меня руками. Когда его объятия ослабли, а тело сползло вниз, через плечо мертвеца я увидел рукоять кинжала в его спине. Футах в десяти от нас стоял Рамон, вытянув вперед правую руку, словно указывая на эти странные объятия. Когда сарацин упал, я продолжал бороться, чтобы вытащить меч, и наконец высвободил ярко-красное лезвие.
   Передо мной не осталось ни одного врага. Я обернулся и посмотрел на выход из осадного сооружения. То было славное зрелище.
   Стрелы сарацин больше не угрожали ему. Наши рыцари бесстрашно выбегали из башни и вскоре расправились с несколькими сарацинами, еще остававшимися в живых. Одних зарубили мечами, других сбросили со стен башни. Крики обреченных эхом разлетались по долине, словно неистовый клич чаек.
   Я упал на колени и закрыл глаза. Повсюду раздавались победные возгласы моих товарищей.
   Блаженный Серхио. Я жив. Благодарю тебя, Господи. Спасибо, что дал мне смелости служить тебе.
   Открыв глаза, я увидел дядюшку Рамона, опустившегося на одно колено. Он ласково гладил по голове одного из упавших рыцарей. То был Роберто, его охранник. Мертвый.
   Рядом с телом Роберто лежал Энрике.
   Он дышал тяжело и неровно, и вскоре его стоны привлекли внимание Рамона. Две стрелы торчали из его живота, кишки просачивались сквозь кольчугу, оставляя пятна на одежде. Он лежал в луже своих внутренностей и экскрементов, от которой исходил ужасающий тошнотворный запах!
   Я тихо подошел, глядя в его мертвенно-бледное лицо.
   Рамон взял его за руку.
   — Кажется, Энрике, — мягко сказал магистр, — ты попадешь в гарем раньше меня. Оставь немного красавиц и на мою долю.
   Энрике закашлялся, обрызгав лицо Рамона кровью.
   Рамон наклонился над ним и крепко сжал его руку.
   — Я горжусь тобой, — сказал он. — Ты дрался доблестно, Энрике. Я навещу твою семью и расскажу им о твоем героизме и самопожертвовании.
   Не думаю, что Энрике слышал эти слова утешения. Он тяжело дышал и смотрел куда-то в облака, парившие над головой Рамона.
   — Пожалуйста, попрощайтесь за меня с Эсмеральдой, — произнес умирающий. — Дайте ей пару монет. Я так с ней и не расплатился.
   Рот Энрике открылся, лицо застыло, в глазах появилось отсутствующее выражение. Воистину, смерть мученика. Его последние слова уважения были обращены к шлюхе, сам же он лежал в собственном дерьме, таком вонючем, что мне пришлось отвернуться.
   Рамон коснулся моей руки.
   — Франциско, а где Андре? — спросил он.
   Меня словно ударили обухом по голове, мое сердце бешено заколотилось. Я совсем позабыл об Андре. В последний раз я видел его, когда он бежал по трапу, крепко сжав зубы и подняв над головой меч.
   Что, если он ранен? Или убит? Что я буду делать? Что скажу Изабель?
   Я стал проталкиваться сквозь толпу рыцарей, хватая товарищей за белые туники. Я поворачивал их, вглядываясь в лица. Они что-то говорили мне, возможно рассказывали о битве, но их слова звучали словно издалека, так что невозможно было разобрать смысл. Я смотрел на тела, лежащие на башне.
   «Нет, не может быть. Пожалуйста, Господи».
   Я звал Андре, но никто не отвечал. Потом я поднял голову и увидел его.
   Андре стоял на парапете, устремив взгляд на север, как будто рассматривал утесы далеких гор, подыскивая подходящий путь, по которому можно будет подняться и уйти за горизонт, подальше от кровопролития в Тороне. Порыв ветра словно наполнил пустоту у меня в животе.
   Я снова позвал Андре. Он обернулся и посмотрел мне в глаза отрешенным взглядом. Его мускулистые руки были залиты кровью, белая накидка и лицо испачканы гарью.
   — Франциско, — произнес он наконец.
   Это обращение больше походило на вопрос, будто он с трудом узнал меня.
   Мир переменился — ярость схватки; товарищи, забитые словно скот; легкость и самонадеянность, с которой мы убивали других; бурная радость победы. Надежда и страх, вырвавшиеся на свободу.
   — Да, — ответил я. — Я здесь.
   Я оставил Андре на парапете и направился к центру башни, туда, где Рамон с несколькими офицерами госпитальеров стояли тесным кружком на коленях. Они подсчитывали потери и обсуждали план дальнейших действий.
   Рамон на окровавленных пальцах подсчитывал число убитых товарищей. Тридцать девять рыцарей ордена Калатравы погибли или были серьезно ранены при штурме. Сорок восемь из нас уцелели.
   — Христос был милостив к нам, — сказал Рамон.
   Сначала он велел нескольким офицерам из числа госпитальеров с помощью пехотинцев унести мертвых и раненых. Потом переключил внимание на битву. Рамон начертил импровизированную карту на каменном полу башни и стал разрабатывать план защиты. Каждый тыкал пальцем в невидимую диаграмму, словно она была нарисована на пергаменте.
   — Сарацинам придется бросить основные силы на то, чтобы сдержать наше продвижение, — сказал Рамон. — Мы же не дадим им покоя, чтобы дону Фернандо было легче проникнуть в крепость с востока.
   Прежде чем отдать необходимые распоряжения, Рамон еще раз обратил внимание на то, как устроена замковая башня. Он сказал, что в ней есть три входа — три точки, из которых сарацины могут контратаковать. Один вход представляет собой витую лестницу, высеченную в камне, она ведет в недра замка. Два других — лестницы-туннели по обеим сторонам башни, они ведут вниз к галереям, откуда сарацины патрулируют стены и поддерживают связь с другими башнями.
   Рамон велел госпитальерам прислать двадцать лучших лучников.
   — Поставьте пятерых на защиту каждой лестницы, — приказал Рамон. — Проходы очень узкие; думаю, по этим лестницам не смогут подняться одновременно даже двое, поэтому защитить их будет не сложно. Остальные десять госпитальеров будут обстреливать внутренний двор замка. Рыцари Калатравы отправят своих разведчиков на среднюю лестницу, чтобы проверить оборону сарацин внутри башни. Вопросы есть? — спросил Рамон с таким видом, что никто не осмелился вымолвить ни слова.
   Один из госпитальеров поговорил со своим помощником, и тот бросился вниз, чтобы передать приказ Рамона. Не прошло и нескольких минут, как лучники госпитальеров уже поднимались на башню. Они выстроились вдоль парапета и принялись обстреливать внутренний двор замка, задавая сарацинам жару. Мусульманские воины, волоча своих раненых, бросились в укрытие, чтобы спрятаться под арками и колоннами, расположенными по периметру замка. Остальные лучники госпитальеров засели у каждого входа в башню и время от времени стреляли по сарацинам, пытавшимся выяснить, где именно сейчас находятся их враги.
   Тем рыцарям Калатравы, кто не расслышал приказов дядюшки Рамона, о нашей миссии сообщили товарищи. Мы собрались в центре башни, вглядываясь в открывавшееся перед нами отверстие. Проход был темным, сверху виднелось лишь несколько первых узких ступеней, которые затем уходили в неизвестность.
   Мы раздумывали над сложившейся ситуацией и ждали приказа Рамона спуститься вниз, как вдруг Маркос Вицен торжественно заявил:
   — Дядюшка Рамон. Мы с Алехандро хотим первыми войти в этот проход.
   Маркос и Алехандро были близнецами, большинство рыцарей даже не могли отличить их друг от друга. В Калатраве Рамон заставлял их носить на запястьях ленточки разных цветов, чтобы знать, кто из них кто. Маркос носил голубую ленту, Алехандро — красную. Однажды Алехандро признался мне, что из-за этих ленточек чувствует себя домашней скотиной, что его отец таким же образом помечал больной или ослабленный рогатый скот.