Мой поступок наделал шуму в монастыре. Я видел, что молодые монахи смотрят на меня с почтением, которое было вполне уместно при сложившихся обстоятельствах. Если Франциско и заметил исчезновение кольца, он ничего не сказал.
   Наши дискуссии продолжались. В первые месяцы своего пребывания в монастыре Франциско казался совершенно безразличным к моему присутствию — теперь же он с нетерпением ожидал моего прихода, чтобы продолжить свой рассказ с того места, на котором остановился накануне. Во время своих излияний Франциско часто мерил келью шагами, и иногда казалось, будто он вновь переживает те события, о которых говорил. Обычно он рассказывал по нескольку часов, не останавливаясь, словно кто-то пришпоривал его. Зачастую он начинал говорить еще до того, как я садился на стул и клал на колени деревянную доску, вырезанную специально для меня одним из послушников: на этом миниатюрном письменном столе я держал Библию, чернильницу, перо и пергамент, чтобы делать на нем заметки. По этим заметкам я записывал вечером исповедь Франциско.
   Иногда по пути в его келью после заутрени я поддавался дурным предчувствиям. Возможно, я боялся услышать от Франциско то, что изменит мою жизнь. Боялся встретиться лицом к лицу с непреодолимым ужасом, который толкнул Франциско в объятия дьявола. Я молился, чтобы у меня хватило мужества не дрогнуть перед подобным искушением.
   «Вера, Лукас. Вера и храбрость».
   — Не прошло и недели после сна, в котором мне явился Серхио, как пришло письмо от Андре. Он писал, что в будущем году король Хайме отправляется в крестовый поход, и предлагал мне присоединиться к рыцарям Калатравы — те должны были сопровождать короля. У меня появилось ощущение, что истинным автором этого письма был мой брат Серхио: оно звучало скорее как приказ, чем как предложение.
   На следующий день я встретился с матерью в нашей резиденции в Барселоне. Я нашел ее в тускло освещенной приемной: она молилась, стоя на коленях перед деревянной статуей Девы Марии, на которой было вырезано «Mater Dei» — Богоматерь. В правой руке Мария держала яблоко, как Ева, а в левой — золотую чашу причастия, символ торжества церкви на земле, церкви, воплотившей в себе тело и кровь Спасителя.
   Когда я взял руки матери в свои, они показались мне очень маленькими и хрупкими. Три тяжелых года, прошедшие со смерти Серхио, давали о себе знать. Она все еще носила траур. Мне пришлось помочь ей подняться с колен и дойти до стула — ее спина была сгорблена, глаза устремлены в пол.
   Я рассказал ей, что мне приснился Серхио, рассказал все об этом сне и о своем намерении отправиться в крестовый поход. Она слушала, не произнося ни слова, будто знала заранее, что я скажу. Когда я замолчал, она коснулась сухими губами моего лба и вышла из комнаты.
   Обмениваясь письмами, мы с Андре решили, что поедем в Калатраву — военный центр ордена — из семейного поместья Андре в Жироне. Я никогда не бывал в замке кузена, хотя несколько раз встречался с его отцом, братом моей матери; отправляясь в Барселону для участия в заседаниях королевского совета, дядя часто останавливался у нас в Монкаде. Когда я был ребенком, он сажал меня на плечи и бегал по саду. Одной рукой я крепко держался за его белокурые волосы, а другой отгонял палкой воображаемых врагов, срубая головы неверным. Мама всегда прекращала эти наши игры, отчитывая брата за то, что тот истоптал цветы. Дядя называл меня «сэр Франциско, странствующий рыцарь».
   Однако барон Корреа не бывал в Монкаде уже очень давно, он со все большей неохотой оставлял детей и даже ко двору короля вместо себя отправлял сенешаля.
   Дядя послал одного из своих вассалов, Пере де Жирона, чтобы тот проводил меня в поместье Корреа.
   Путешествие до Жироны заняло два дня, и в последнюю ночь перед прибытием, когда до поместья осталось всего полдня пути, мы с Пере сделали привал в сосновой роще. Мы сидели и грелись у потрескивающего костра. Мы так устали после дневного переезда, что у нас не было даже сил отвязать котомки, где лежало взятое в дорогу копченое мясо. Так мы и улеглись спать, голодные и замерзшие, завернувшись в шерстяные одеяла и мечтая о теплом приеме, ожидающем нас в поместье.
   Помню, как захрустел снег под мягкими шагами, когда олениха с двумя оленятами подошла и посмотрела на нас и на костер. Наверное, мы с Пере были похожи на странных пилигримов, дрожащих, брошенных в этом белом лесу. Одним выстрелом я мог бы оставить оленят сиротами, но у меня не было на это ни сил, ни желания. Я натянул одеяло на голову, а когда через некоторое время высунулся из-под него, наши гости уже ушли, растворились в темноте леса. Я лежал, глядя на огонь, и слушал скрип замерзших ветвей. Если пламя и предсказывало мою судьбу в Сирии, я не сумел разгадать предсказание. То было путешествие в неведомое, Лукас, в неведомое и непознанное.
   К рассвету свежевыпавший снег скрыл остывшие угли. Мы сели на лошадей и двинулись к Жироне; скакали мы без отдыха и уже к полудню добрались до поместья Корреа.
   Когда мы подъезжали к замку, ветер наконец-то стих. Мы остановились перед рвом, окружавшим поместье, — он больше походил на канаву, и я верхом на Панчо вполне мог бы через него перепрыгнуть. У моего дяди не было ни такого богатства, ни таких врагов, какие были у нас, Монкада.
   Пере поднялся в стременах и кричал до тех пор, пока шаркающими шагами не появился седовласый слуга, задремавший на конюшне, и не опустил подъемный мост.
   К поместью примыкал небольшой внутренний двор, а сам замок представлял собой потемневшее от времени бревенчатое строение с двумя рядами окон с цветными стеклами. На крыше, на одинаковом расстоянии друг от друга, высились четыре каменные башенки; одна из них наклонилась вперед, будто вглядываясь в прибывших.
   Старый слуга придержал Панчо и помог мне слезть.
   — Добро пожаловать, дон Франциско, — сказал он. — Мы ожидали вас только к вечеру. Барон Корреа и Андре еще охотятся, но скоро вернутся. Молодой хозяин с нетерпением ожидал вашего приезда.
   Пере повел мою лошадь на конюшню, а слуга помог мне стряхнуть снег с одежды и пригласил в замок. Я забрал у старика свой дорожный сундук и не без усилий взвалил на правое плечо. Старый слуга проводил меня по лестнице на второй этаж, потом повернул направо и прошел по коридору к открытой двери, где посторонился, пропуская меня внутрь.
   Несколько секунд я стоял на пороге. Комната была большой и светлой, с двойными окнами, выходившими в сад; справа от двери стояла большая деревянная кровать с двумя зелеными одеялами, сложенными в ногах.
   Я приблизился к тлеющему камину, вдыхая сладкий дым, и стоял так, пока лицо мое не защипало от жара.
   Дуя на сложенные руки, чтобы согреть замерзшие пальцы, я стал осматривать вторую половину комнаты. В углу, над маленькой молитвенной скамеечкой, висел белый мраморный крест, на котором в агонии застыл Иисус. Лицо Христа была горестно запрокинуто, глаза широко раскрыты, словно Он удивлялся, что Его приколотили к кресту. Возможно, человеческий сын думал, что в последний момент Отец сжалится над ним, что роковое пророчество не сбудется. «Боже мой, Боже, почему ты покинул меня?»
   Я подошел к окну. Сквозь затуманенное стекло ничего не было видно, поэтому я открыл одну створку и выглянул наружу.
   Землю запорошил ровный белый снег. В нескольких милях от поместья виднелась горная гряда, а прямо под окном раскинулся ухоженный сад — кусты, которые, должно быть, доходили мне до пояса, росли в несколько рядов вокруг фонтана со статуей Девы Марии. Глаза Богоматери были закрыты, руки покорно сложены.
   Я подошел к висящему в углу комнаты зеркалу и стал изучать свое отражение. Я не очень-то изменился, однако меня насторожили строгое выражение лица, резко выдающиеся скулы, нечеткие вертикальные линии обветренных губ, темные круги под глазами и плещущая в глазах океанская зелень. Я завесил зеркало зимним плащом.
   Дверь медленно отворилась: на пороге стоял Андре с широкой озорной улыбкой. Во время охоты его плащ испачкался в грязи, волосы спутались на ветру.
   В последний раз мы виделись всего три месяца назад, но я заметил в нем кое-какие перемены. Его стать, его широкие плечи и сильные руки уже не казались слегка неуместными для юнца-переростка — они стали сложением истинного воина. Подобно тому как прекрасная девушка перестает смущаться своего расцвета и учится с радостью принимать знаки внимания взрослых, так и Андре в девятнадцать лет наслаждался своей грубой силой.
   Он уверенно зашагал ко мне, как бы демонстрируя свою власть над собственными конечностями. Я не заметил, как он взрослел, — и это говорило о нашей близости, о том, что нам было хорошо друг с другом. Андре закинул руку мне на шею и принялся внимательно рассматривать мое лицо.
   — Франциско, друг мой, тебя опять посещали призраки. В доме Корреа это непозволительно! — Андре с упреком покачал головой. — Отец, — продолжал он, — иди поздоровайся с племянником, доном Франциско де Монкада.
   Стоявший в дверях барон Корреа был очень похож на сына: такого же крепкого сложения, с такими же светлыми волосами, правда немного подернутыми сединой. Я узнал его добрую искреннюю улыбку, оставившую глубокие морщины на его щеках.
   — Добро пожаловать, Франциско, — сказал барон Корреа. — Мы так давно не виделись, очень давно! Тебе должно быть стыдно, что ты так долго не приезжал навестить дядю и кузенов.
   Тут я увидел, что в дверном проеме появилась молодая женщина в темно-зеленом бархатном платье с закрытым воротом, рукава и подол которого украшала цветастая парча. Однако, несмотря на тяжелое одеяние, я заметил очертания ее фигуры — высокую линию груди, тонкую талию, хрупкие плечи, нежный контур ключиц, вырисовывающийся сквозь ткань, гибкую шею… Ее соломенные волосы были сплетены на затылке.
   — Франциско, — произнес Андре, — познакомься с моей сестрой Изабель.
   Лицо ее не было изысканным: слишком острый нос, покрытая веснушками кожа, слишком тонкие губы. Но все же ее черты были весьма приятными и даже приводили в смущение.
   Может, все дело было в ее глазах — синевато-серых, как могила моего брата. Один слой камня на другом. В глубине глаз Изабель, которой было всего шестнадцать, скрывалось нечто, не свойственное остальным членам семьи Корреа, — понимание другой, темной стороны человеческой жизни. Когда я встретился с девушкой взглядом, мне почудилось, будто я смотрюсь в зеркало, прямо в сумеречные тени, затаившиеся в глубине моей собственной души.
   Полагаю, подобное утверждение может показаться смешным. Так или иначе, теперь это больше не имеет значения, верно? Однако в то время некая часть моего сознания приняла цвет глаз сестры Андреа за некий обнадеживающий знак.
   Возможно, Изабель тоже была знакома чернота, поселившаяся в моей душе.
   — Франциско, — ворвался в мои мысли голос Андреа, — это моя младшая сестра.
   Барон Корреа и кузен в недоумении смотрели на меня, ожидая ответа.
   — Простите, кузина, — сказал я наконец. — Андре не говорил мне, как вы изящны.
   Губы ее приоткрылись, щеки вспыхнули румянцем, серые глаза блеснули: она улыбнулась.
   — Зато, Франциско, мой брат только о тебе и говорит! — ответила она. — Теперь, когда ты здесь, возможно, Андре сумеет сосредоточиться на каком-нибудь другом предмете.
   Барон Корреа взял дочь за руку.
   — Изабель, предоставим нашим воинам возможность обсудить военную стратегию и переодеться к обеду.
   И барон с дочерью вышли из комнаты, причем старший Корреа изобразил низкий театральный поклон.
   Я старательно избегал пристального взгляда Андре, нырнув в недра дорожного сундука и занявшись выкладыванием своих вещей на кровать.
   — Франциско, у меня новости, — сказал кузен. — Два дня назад мы получили письма из Калатравы. Король Хайме собирается отправить орден Калатравы в Левант вместе со своей свитой. Двое незаконнорожденных сыновей короля тоже последуют с войском. Королевские ублюдки.
   — Лучшие из своего рода, — ответил я.
   — К осени мы точно выступим.
   — Слава богу, — отозвался я.
   Я вряд ли выдержал бы еще одну зиму в Монкаде. Мне не терпелось откликнуться на печальный зов Серхио, который чудился мне почти каждую ночь.
   Андре засмеялся и бросился ко мне с распростертыми объятиями. Он подхватил меня и поднял вверх как перышко.
   Задыхаясь, я увидел миниатюру Христа, глядящего на меня в упор: казалось, он звал меня навстречу неизвестной, непознанной судьбе.
   — Ну что ж, подождем ублюдков, — сказал Андре.
 
* * *
 
   Зазвучал горн, призывая к обеду. Мы с Андре спустились на первый этаж и вошли в гостиную, где нас ждали слуги с чашами свежей воды и полотенцами, чтобы мы могли вымыть руки. За два дня пути грязь прочно въелась в мою кожу и отмывалась весьма неохотно.
   Наша компания устроилась за дальним концом длинного дубового стола: во главе сидел барон, по одну сторону от него — мы с Андре, по другую, прямо напротив нас, — Изабель. Два камина, высеченные в стенах, прекрасно обогревали комнату.
   Две противоположные стены были задрапированы гигантскими гобеленами. Передо мной развернулись страдания Иоанна Крестителя в восьми частях: начиная с пленения и кончая смертью. На первом гобелене был изображен связанный Иоанн, брошенный в тюрьму Иродом. На втором племянница Ирода — красавица Саломея — танцевала перед своим дядей; царь с наслаждением следил за ее грациозными движениями. В результате он поклялся, что даст ей все, чего она ни пожелает, даже если это будет половина его царства. На пятом гобелене Саломея просила у него голову Иоанна Крестителя. На шестом можно было увидеть опечаленного царя Ирода: он выглядел так, словно Иоанн был его другом. Но клятва есть клятва, и он приказал исполнить просьбу Саломеи. На последнем, восьмом гобелене Саломея улыбалась, подняв вверх блюдо с головой святого.
   Мы ждали, склонив головы, пока барон Корреа прочтет молитву, и только после этого слуги вынесли из примыкавшей к залу кухни хлеб и масло, за которыми вскоре последовало теплое пряное вино. Затем подали два мясных блюда. На большой деревянной тарелке лежал крупный кабан — Андре подстрелил его накануне на охоте, в мою честь. Пасть кабана была набита апельсинами, глаза презрительно смотрели на обедающих. Старший слуга придерживал голову дичи, пока барон Корреа разрезал сочное мясо. Еще было особое блюдо из тушеной баранины с рисом, приготовленное в миндальном молоке. В пути я ужасно проголодался, и мне приходилось сдерживать аппетит, чтобы не показаться невежливым. После мяса принесли более легкую пищу — горох и бобы с репчатым луком и шафраном, но это блюдо я никогда особенно не любил.
   Мы с бароном Корреа обсуждали общих знакомых в Барселоне. Он знал Гарсиа, моих соседей. Барон Корреа и дон Гарсиа заседали вместе в королевском совете, когда там решалось, сколько будет взиматься ежегодной подати с мусульман на новых территориях Каталонии. Несколькими годами раньше один из сыновей Гарсиа отправился в крестовый поход, и барон Корреа спросил меня, получала ли семья от него какие-нибудь весточки. Я сказал, что не получала, но объяснил, что они продолжают надеяться на возвращение сына.
   — А ты в это веришь, Франциско? — спросила Изабель.
   «Конечно верю», — должен был ответить я. Именно такого ответа от меня и ожидали.
   — Нет, Изабель, — сказал я. — Время от времени я бываю в их доме, и там пахнет смертью.
   Разговор резко оборвался.
   Это было весьма неосторожное замечание с моей стороны. Я высказал свои мрачные размышления на первом же обеде в Жироне. Идиот! Но я просто не смог удержаться.
   Однако Изабель не испугалась.
   — А как пахнет смерть? — спросила она.
   Ужасный вопрос, однако я сам спровоцировал его.
   — Изабель, дай нашему гостю спокойно поесть, — вмешался барон Корреа.
   Он улыбнулся мне настороженной отеческой полуулыбкой, призывая хранить молчание.
   Однако мне задали вопрос, и я собирался на него ответить. Я вспомнил запах, наполнивший нашу с Серхио спальню после его смерти.
   — Так пахнет в комнате, заполненной фимиамом и цветами, — сказал я, — сладко.
   — Какими именно цветами? — спросила Изабель.
   — Белыми розами, — ответил я. — Так они пахнут перед самым увяданием.
   Наши глаза на мгновение встретились; казалось, Изабель серьезно размышляла над моими словами. Андре нервно играл ножом, барон Корреа подливал вина в полные стаканы.
   Неловкое молчание прервал неожиданный взрыв смеха Изабель. Неудержимый, необузданный, неуемный. Никогда раньше я не слышал, чтобы кто-нибудь так смеялся. Она пыталась приглушить смех, закрыв рот рукой, но напрасно.
   Я в недоумении уставился на нее. Неужели это та самая девушка, в чьих серых глазах читалось невыразимое страдание? Как она могла, видя эту темноту, зная ее, смеяться на ее пороге?
   Только смех Изабель нарушал теперь тишину комнаты: казалось, все остальные перестали дышать. Барон Корреа настороженно смотрел на меня, ожидая моей реакции. Андре нахмурился.
   А я все еще смотрел на Изабель, пытаясь разобраться в ее противоречивом характере. Она тоже смотрела на меня, пока ее смех безудержно переливался через стол, выплескивался в открытые окна и двери. Я уверен, что крепостные, отдыхавшие в своих домишках после тяжелого дня, слышали отзвуки этого смеха.
   А потом я вдруг услышал отдаленный, забытый звук, как будто вырвавшийся из глубин прошлого: то был мой собственный смех, неверный и тихий. Он исходил откуда-то из подреберья и волна за волной поднимался вверх.
   Андре и барон были совершенно сбиты с толку. Они переводили взгляды с меня на Изабель и обратно, но постепенно тоже присоединились к нам: сперва с опаской, а затем все смелее. Слуги последовали примеру хозяев, и вскоре все в обеденном зале смеялись вместе с Изабель, словно она была дирижером оркестра, исполнявшего музыкальное произведение… Которое наконец достигло высшей точки и постепенно смолкало.
   — В следующий раз, когда запахнет розами, я обязательно подумаю о тебе, Франциско, — с трудом выговорила она между всхлипываниями.
   Изабель протянула руку через стол и положила ее ладонью вверх между блюдом с кровавым мясом и графином красного вина. Я понял, что она хочет взять меня за руку в знак своего расположения и чтобы я не обижался на ее шутку, но не сразу откликнулся на жест, боясь, что неправильно его истолковал. Можете себе представить, как неловко бы было, если бы я попытался схватить девушку за руку, а она бы вовсе этого не желала. Но Изабель кивнула мне, и ее открытая улыбка придала мне храбрости. Я осторожно поднял руку и протянул ее через стол. Прикосновение было недолгим — едва дотронувшись друг до друга, мы отдернули руки.
   Андре никогда не любил говорить о смерти, возможно остерегаясь этой темы из страха, что я впаду в тоску. Он смеялся вместе со всеми, но я чувствовал, что ему не по себе, и как только все успокоились, поспешил перевести разговор в другое русло и заговорил о будущем.
   — Отец, расскажите Франциско об известии, которое пришло от дядюшки Рамона из Калатравы. Боюсь, мне он не поверил.
   Дядюшка Рамон не состоял в кровном родстве с Корреа, он был просто близким другом семьи, поскольку воевал вместе с бароном Корреа против мусульман в королевском войске. После участия в кампании в южных территориях Каталонии барон Корреа вернулся в свое поместье в Жироне и женился, Рамон же остался на службе и, в конце концов, стал великим магистром ордена Калатравы.
   Барон Корреа не услышал слов сына, и Андре пришлось их повторить.
   — Да, боюсь, Андре прав, — отозвался барон Корреа. — Два дня назад мы получили послание от Рамона — орден Калатравы будет сопровождать сыновей короля в военной экспедиции.
   Андре взял меня за руку.
   — Видишь, друг мой, скоро мы встретимся с сарацинами на поле боя.
   При упоминании о крестовом походе смех Изабель тут же стих, улыбка угасла, на лице ее появилось чуть ли не презрительное выражение. Она бросила сердитый взгляд на Андре, но тот, казалось, этого не заметил. Затем девушка повернулась ко мне.
   — Франциско, почему ты хочешь присоединиться к моему брату в этом безумном путешествии?
   Андре громко вздохнул и ответил прежде, чем я успел открыть рот:
   — Изабель, замолчи. Ты ничего не смыслишь в таких делах.
   Усталые нотки в голосе Андре говорили о том, что брат и сестра далеко не в первый раз спорят на эту тему.
   — Может, твой друг сам за себя ответит, брат мой? — возразила Изабель.
   — Да, Изабель, — отозвался я, — я отвечу. И я действительно отправляюсь с твоим братом в это безумное путешествие. Мы собираемся стать сердцем армии Христа. Сердцем и душой.
   Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь разгадать мои намерения, а может, и чистоту моих помыслов. Потом, не отрывая от меня взгляда, Изабель обратилась к Андре:
   — Брат, думаю, твой друг принимает мою молодость за наивность.
   — Я вовсе не собирался тебя обидеть, — поспешил заверить я, — но если сказал что-то не так, извини.
   Возможно, в моем тоне действительно прозвучал некий сарказм, но я вовсе не хотел оскорбить сестру друга. Изабель же явно не приняла моих извинений и молча продолжала рассматривать меня, как будто ждала, что я что-то объясню. От ее пристального взгляда мне стало не по себе.
   — Отец, Изабель снова забывается, — пришел мне на выручку Андре. — Разве у нее есть право одобрять или не одобрять мои решения и решения нашего кузена? Или сомневаться в правильности моих поступков? Изабель, ты моя сестра. Младшая сестра. А не мать.
   Изабель сидела прямо, не обращая внимания на упреки брата, но стоило ему упомянуть их мать, как она сникла и откинулась на спинку стула, словно ее ударили.
   Баронесса Корреа умерла вскоре после рождения Изабель: после родов у баронессы началось кровотечение, и врач ничего не смог поделать. Она истекла кровью. В ту пору Андре было три года, и он никогда не рассказывал о своей матери. Я узнал о том, как она умерла, от одного из товарищей по семинарии, чья семья тоже была родом из Жироны. Андре словно стер из своей души эти болезненные воспоминания — чего нельзя было сказать об Изабель. Трагическая утрата оставила черный погребальный след в ее серых глазах.
   Именно из-за этого несчастья Изабель и знала о темной стороне человеческого бытия, неразрывно связанной с днем ее рождения и с материнской кровью. Именно эту боль я увидел в глазах Изабель, когда впервые встретился с ней.
   Барон Корреа заметил состояние дочери и тут же стал ее защищать:
   — Андре, следи за своим языком. За этим столом Изабель всегда позволялось высказывать свое мнение — и будет позволяться впредь.
   Затем он обратился ко мне:
   — Понимаешь, Франциско, моя дочь считает, что Христос был человеком действия.
   — В таком случае, барон, она должна была бы поддержать стремление брата присоединиться к крестовому походу. Что может быть более действенно, чем сражаться под знаменем Христа?
   Изабель не стала дожидаться, пока отец ответит за нее; она уже оправилась от замечания брата и хотела объясниться. Она обращалась к отцу, но ее слова явно предназначались Андре, который качал головой, словно возражая против отцовской снисходительности к остроумию Изабель.
   — Да, отец, — говорила она, — Христос — человек действия. Но существуют разные виды действия и разные мотивы. И уж конечно, не всякое действие, даже замаскированное под служение христианству, является выражением воли Спасителя. Боюсь, отец, что стремление моего брата отправиться в крестовый поход больше похоже на стремление к военной славе, чем на желание откликнуться на зов Господа.
   Андре с такой силой ударил кулаком по деревянному столу, что подпрыгнула посуда. От неожиданности один из мальчиков-слуг выронил глиняную миску с тушеной бараниной, и посудина разлетелась на тысячу мелких осколков, заплясавших на каменном полу. Мальчик отступил в сторону и склонил голову, словно признавая свою неловкость и неумение, как следует обслужить хозяина. Мимо мальчишки пробежали собаки и накинулись на тушеное мясо.
   Все, кроме Андре, с интересом наблюдали за этой сценой.
   Перекрывая шум собачьей возни, Андре резко обратился к Изабель:
   — Мы с Франциско не пытаемся подражать Христу, но собираемся проявить себя в Леванте людьми действия. С твоим благословением или без него.
   — Иногда, Франциско, когда моему брату не хватает слов, чтобы выразить свои мысли, он пускает в ход кулаки.
   Мне это было уже известно.
   — А ты согласен с Андре, Франциско? — спросила Изабель.
   Я попал в сложное положение. Конечно, я был на стороне Андре, но, с другой стороны, мне не хотелось второй раз за вечер обижать кузину, а тем более становиться объектом ее расспросов. Я постарался перевести разговор в другое русло, и мне с трудом удалось выпутаться:
   — Я никогда не считал себя человеком действия. Лишь в детстве, когда мне приходилось сражаться с драконами или редкими породами циклопов, населяющих, как известно, предместья Барселоны.
   Андре захохотал и хлопнул меня по спине.
   — Моя дочь никогда не стеснялась выражать свое мнение, Франциско, — сказал барон Корреа.
   — А зачем ей стесняться, — согласился я, — особенно если у нее так много интересных мыслей?
   Барон улыбнулся, услышав комплимент в адрес дочери, а Изабель одарила меня скептическим взглядом.
   — Ты слишком веришь моей сестре, друг мой, — сказал Андре.
 
* * *
 
   Когда утром Андре постучал в дверь моей комнаты, я лежал, завернувшись в зеленое шерстяное одеяло, и наблюдал за алым рассветом, озаряющим горизонт. От снежной бури не осталось и следа. Небо обещало быть чистым, в самый раз для охоты.