Страница:
— В бирюзовом переплете.
Мариетта достала с полки книжку.
— Эти стихи написаны монахиней.
— Монахиней? — Мариетта собралась было вернуть книгу на место.
— Погоди, — остановил ее я. — Дай ей шанс. — Я обошел Мариетту и взял у нее книжку, которую она даже не успела раскрыть. — Позволь, я тебе кое-что покажу, а потом ты наконец оставишь меня в покое.
Быстро листая старую книгу, долгие годы пролежавшую на полке, я пытался отыскать стихотворение, которое в свое время глубоко меня потрясло.
— Кто она такая? — спросила Мариетта.
— Я же сказал, монахиня. Ее зовут Мэри Элизабет Боуэн. Она умерла в сороковых годах, когда ей исполнился сто один год.
— Она была старой девой?
— А разве это имеет значение?
— Еще как имеет, раз меня интересует нечто сексуальное.
— Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.
— Которое?
— «Как тесен прежде был мой мир».
Мариетта начала читать вслух:
— Читай дальше...
— Ну что, понравилось?
— И кому же оно посвящено?
— Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.
2
Глава VI
1
2
Глава VII
Мариетта достала с полки книжку.
— Эти стихи написаны монахиней.
— Монахиней? — Мариетта собралась было вернуть книгу на место.
— Погоди, — остановил ее я. — Дай ей шанс. — Я обошел Мариетту и взял у нее книжку, которую она даже не успела раскрыть. — Позволь, я тебе кое-что покажу, а потом ты наконец оставишь меня в покое.
Быстро листая старую книгу, долгие годы пролежавшую на полке, я пытался отыскать стихотворение, которое в свое время глубоко меня потрясло.
— Кто она такая? — спросила Мариетта.
— Я же сказал, монахиня. Ее зовут Мэри Элизабет Боуэн. Она умерла в сороковых годах, когда ей исполнился сто один год.
— Она была старой девой?
— А разве это имеет значение?
— Еще как имеет, раз меня интересует нечто сексуальное.
— Прочти вот это, — сказал я, возвращая ей книгу.
— Которое?
— «Как тесен прежде был мой мир».
Мариетта начала читать вслух:
— О, неплохо, — изумленно подняв брови, сказала Мариетта. — Мне нравится. А ты уверен, что она была монахиней?
В темнице собственной души томилась я,
Где не было ни выхода, ни входа,
Пока ты не пришел. Лишь тут я поняла,
Какой прекрасной может быть свобода.
— Читай дальше...
— О боже.
Прекрасной и пугающей. Ведь раньше
Я видела вокруг одни лишь стены,
А слышала лишь свой унылый шепот.
Но вдруг преграды рухнули. И в страхе
Я, глупая, сбежала от тебя
И заметалась в поисках укрытья.
В бутон я превратилась — он расцвел.
Я стала облаком — оно дождем пролилось.
Я умерла... И снова возродилась
В объятиях твоих...
— Ну что, понравилось?
— И кому же оно посвящено?
— Думаю, Иисусу Христу. Но говорить об этом Элис совсем не обязательно.
2
Она ушла довольная. Несмотря на то, что я не хотел с ней разговаривать, визит Мариетты освежил меня, подобно глотку свежей воды. Ее идея жениться на Элис Пенстром казалась мне абсурдной, но кто я такой, чтобы судить об этом... Прошло так много лет с тех пор, как я сам был во власти чувств, которые владели Мариеттой, так что я ей даже немного завидовал.
Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.
Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.
— Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.
— А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?
— Это сейчас не главное.
— Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.
— В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?
— Что?
— Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.
— С годами все стареют и умирают. Любопытно, как ты намерена противостоять этому естественному процессу?
— Есть один способ. Отец рассказывал.
— Во время одной из ваших бесед в гардеробной?
— Нет, гораздо позже. Как раз накануне возвращения домой Галили.
Я видел, что она говорит правду, и был заинтригован.
— И что он тебе сказал?
— Сказал, что хотел удержать возле себя твою мать, но Цезария ему запретила.
— Правда? И как он собирался это сделать?
— Этого он как раз и не сказал. Но я выясню, — беззаботно махнула рукой Мариетта и, перейдя на шепот, добавила: — Выясню во что бы то ни стало. Пусть мне даже придется вломиться в его гробницу и вытряхнуть это из его мощей. Все равно женюсь на Элис, и мы будем жить с ней вместе до конца наших дней.
Что мне было с этим делать? Если честно, я старался не думать о том, что она рассказала. Это выбивало меня из колеи. К тому же мне есть еще о чем поведать — о Гаррисоне в тюрьме, о Марджи в морге, о готовившей заговор Лоретте. В общем, есть чем занять мысли, и я не стал задумываться над словами Мариетты.
Добавлю только, что в истории Мариетты была доля правды. Мой отец и правда был способен на экстраординарные поступки. Он был божеством и проявлял свою божественную силу на свой лад. У него были способности и желания, которые не обнаружились ни в одном из нас. Поэтому, если в какой-то период его отношений с моей матерью, которую, я уверен, он очень любил, отец захотел даровать ей долгую жизнь, ничего неправдоподобного я в этом не вижу.
Но сколько бы сестра ни хвасталась, что ради Элис сумеет добыть отцовский секрет, даже если для этого понадобится откопать его кости, боюсь, тут она обречена на провал. Отец стал не доступен никому, в том числе собственной дочери, поэтому все ее заявления о том, что она якобы дерзнет проникнуть в место нынешнего пребывания его души, я нахожу излишне самоуверенными.
Если вы думаете, что подобными утверждениями я испытываю судьбу, то не смею вас в этом разуверять. Замечу только, что не имею ни малейшего намерения рассказывать вам, в какие высоты вознесся дух Никодима, более того, питаю надежду, на какую только способно мое воображение, что у меня не возникнет необходимости делать это. И не потому, что на этом пути меня может постичь неудача (хотя, признаюсь, в этом я почти уверен), а потому, что, если бы все неизвестное стремилось стать известным, законы этого мира давно лежали бы у наших ног.
Если бы это случилось, вряд ли у меня возникло бы желание сидеть за этим столом и писать книгу.
Если бы это случилось, вряд ли мне вообще захотелось бы жить дальше.
Пожалуй, нет ничего более индивидуального, более личного, чем образы, в которые мы облекаем собственную опустошенность, равно как исключительны и те средства, к которым мы прибегаем, чтобы ее заполнить. Очевидно, подобным средством самовыражения, а по сути бегством от бессмысленности собственного существования, оказалась для меня работа над этой книгой. Вовлекая себя в описание горестей и страданий людей, я испытываю откровенное удовлетворение. Слава богу, говорю я себе, что выпавшие на долю моих героев несчастья произошли не со мной, и потираю руки, приступая к рассказу об очередной постигшей их катастрофе.
Но прежде чем перейти к следующей полной драматизм сцене, позвольте мне добавить еще один штрих к предыдущему действию, а именно к визиту Мариетты. Когда около полудня на следующий день она появилась в моем кабинете, было очевидно, что она провела бессонную ночь. Об этом свидетельствовали темные круги у нее под глазами и севший голос, но тем не менее она сияла от счастья, и ей не терпелось рассказать мне, какое впечатление произвело стихотворение на ее возлюбленную.
— Она согласилась, не раздумывая, — радостно сказала Мариетта, имея в виду предложение руки и сердца. — Сказала, что никогда никого не любила так, как меня. И что хотела бы дожить со мной до конца наших дней.
— А тебе не пришло в голову поведать ей, что между ее и твоей кончиной может пройти чертовски много лет?
— Это сейчас не главное.
— Но ведь рано или поздно ей придется об этом узнать.
— В свое время я ей все расскажу. Когда она будет готова. Мы поженимся, я приведу ее в наш дом и все покажу. Знаешь, что еще я собираюсь сделать?
— Что?
— Хочу отыскать способ удержать ее возле себя, — последние слова Мариетта произнесла тихо, почти шепотом. — Не желаю отдавать ее на растерзание неумолимым годам. Не могу позволить этому случиться.
— С годами все стареют и умирают. Любопытно, как ты намерена противостоять этому естественному процессу?
— Есть один способ. Отец рассказывал.
— Во время одной из ваших бесед в гардеробной?
— Нет, гораздо позже. Как раз накануне возвращения домой Галили.
Я видел, что она говорит правду, и был заинтригован.
— И что он тебе сказал?
— Сказал, что хотел удержать возле себя твою мать, но Цезария ему запретила.
— Правда? И как он собирался это сделать?
— Этого он как раз и не сказал. Но я выясню, — беззаботно махнула рукой Мариетта и, перейдя на шепот, добавила: — Выясню во что бы то ни стало. Пусть мне даже придется вломиться в его гробницу и вытряхнуть это из его мощей. Все равно женюсь на Элис, и мы будем жить с ней вместе до конца наших дней.
Что мне было с этим делать? Если честно, я старался не думать о том, что она рассказала. Это выбивало меня из колеи. К тому же мне есть еще о чем поведать — о Гаррисоне в тюрьме, о Марджи в морге, о готовившей заговор Лоретте. В общем, есть чем занять мысли, и я не стал задумываться над словами Мариетты.
Добавлю только, что в истории Мариетты была доля правды. Мой отец и правда был способен на экстраординарные поступки. Он был божеством и проявлял свою божественную силу на свой лад. У него были способности и желания, которые не обнаружились ни в одном из нас. Поэтому, если в какой-то период его отношений с моей матерью, которую, я уверен, он очень любил, отец захотел даровать ей долгую жизнь, ничего неправдоподобного я в этом не вижу.
Но сколько бы сестра ни хвасталась, что ради Элис сумеет добыть отцовский секрет, даже если для этого понадобится откопать его кости, боюсь, тут она обречена на провал. Отец стал не доступен никому, в том числе собственной дочери, поэтому все ее заявления о том, что она якобы дерзнет проникнуть в место нынешнего пребывания его души, я нахожу излишне самоуверенными.
Если вы думаете, что подобными утверждениями я испытываю судьбу, то не смею вас в этом разуверять. Замечу только, что не имею ни малейшего намерения рассказывать вам, в какие высоты вознесся дух Никодима, более того, питаю надежду, на какую только способно мое воображение, что у меня не возникнет необходимости делать это. И не потому, что на этом пути меня может постичь неудача (хотя, признаюсь, в этом я почти уверен), а потому, что, если бы все неизвестное стремилось стать известным, законы этого мира давно лежали бы у наших ног.
Если бы это случилось, вряд ли у меня возникло бы желание сидеть за этим столом и писать книгу.
Если бы это случилось, вряд ли мне вообще захотелось бы жить дальше.
Глава VI
1
Разговор Рэйчел с Дэнни состоялся накануне похорон Марджи. Согласно воле покойной, которую она сообщила своим адвокатам несколько лет назад, ее надлежало похоронить на небольшом церковном кладбище Вилмингтона в Пенсильвании рядом с отцом, матерью и братом, который разбился на мотоцикле во время автодорожной аварии в возрасте двадцати двух лет. Хотя постичь причину подобного волеизъявления не дано было никому, оно явственно свидетельствовало о последнем акте отречения: какой бы выбор ни приходилось Марджи делать при жизни, после смерти она желала обрести покой среди родных, чем навсегда ставила крест на своей связи с семейством Гири.
Ранним утром Рэйчел позвонил Митчелл, предложив отправиться на похороны вместе, но она отказалась, сказав, что ехать в Вилмингтон хочет одна. Погода выдалась не из приятных — унылая, мокрая и ветреная, — поэтому наблюдать под дождем за провожающими покойную в последний путь отважились лишь самые стойкие. Предвкушая возможность снять редкий репортаж о похоронах, ибо не всякий день случается увидеть столь многочисленное собрание знаменитостей, пресса работала с необыкновенным усердием. Что бы ни говорили о Марджи за глаза, она никогда не гордилась знакомствами с известными и влиятельными лицами (слушая, с какой беззаботной веселостью она обыкновенно обсуждала прелюбодеяния очередного конгрессмена, можно было решить, что речь шла об интрижках какого-нибудь официанта). И Рэйчел до сих пор не представляла, насколько велико было число людей, входивших в круг ее знакомств. Особенное впечатление произвело на Рэйчел само участие важных персон в похоронах. Отложив свои государственные дела, покинув роскошные дома и даже прервав отдых у моря или в горах, они сочли своим долгом прийти сюда, чтобы почтить память безвременно ушедшей Марджи. С другой стороны, Рэйчел знала: окажись дух ее подруги среди собравшихся здесь, среди сильных мира сего, Марджи не преминула бы съязвить по поводу чьей-нибудь пластической операции или раздавшейся талии, хотя несомненно испытала бы гордость за прожитую жизнь, не лишенную некоторых крайностей, но тем не менее весьма достойную, если судить по количеству скорбящих о ней.
В церкви во время службы Митчелла не было, но Рэйчел приметила в передних рядах Лоретту, неподвижно смотревшую на убранный цветами гроб. И хотя у Рэйчел не было особого желания присоединяться к ее обществу, она считала неразумным держаться особняком, что могло быть истолковано как некий вызов. Поэтому, прошествовав вдоль нефа к гробу и задержавшись у него на несколько секунд, она направилась к Лоретте и села рядом с ней.
На лице Лоретты, образчике безукоризненного макияжа, виднелись следы слез, в дрожащей руке она держала носовой платок. Ничто в ее облике не напоминало ту расчетливую даму, которая недавно возглавляла собрание в фамильном особняке. Распухшие глаза и сырой нос явственно свидетельствовали о переполнявшей душу скорби, которую она была не в силах скрывать. Коснувшись ее руки, Рэйчел слегка ее пожала.
— Я не была уверена, что ты придешь, — всхлипнула Лоретта.
— Уезжать я пока не собираюсь.
— Если бы и собралась, я не стала бы тебя винить, — заметила Лоретта. — Дела у нас не очень, — и, глядя на гроб, добавила: — Ей, по крайней мере, уже ничто не грозит. Расхлебывать все придется только нам. — Немного помолчав, Лоретта потухшим голосом промолвила: — Она меня ненавидела.
Повинуясь безотчетному порыву, Рэйчел поначалу хотела сказать какую-нибудь приличествующую случаю банальность, но, поразмыслив, ответила:
— Знаю.
— И знаешь почему?
— Нет.
— Из-за Галили.
Это последнее, что она ожидала здесь услышать. Галили принадлежал другому миру — теплому зачарованному миру, от которого веет дивным запахом моря. На миг закрыв глаза, она позволила своим мыслям перенести ее туда. На палубу «Самарканда», где сонные волны ласкали корабль, скрипучие канаты переговаривались со звездами, а Галили обнимал ее. Она хотела оказаться там так, как не хотела ничего и никогда. Хотела слушать его обещания, даже зная, что он их не выполнит.
Гул в задних рядах вскоре положил конец ее грезам: следуя за взглядом Лоретты, она обернулась и увидела группу мужчин в траурных костюмах. Первым она узнала Сесила, а затем, когда самый высокий из них повернулся лицом к алтарю и Лоретта сказала: «О господи, только этого нам не хватало!» — она поняла, что смотрит на Гаррисона. Со времени их последней встречи Гаррисон сильно изменился. Кроме того, что волосы у него теперь были подстрижены коротко, а лицо существенно побледнело и осунулось, во всем его облике присутствовала некая надломленность.
Голоса смолкли, и никто уже не смотрел назад, но обстановка в церкви неуловимо изменилась. В сопровождении Митчелла (который держал под руку Гаррисона, поддерживая его) вдоль нефа шел тот, кто был виновен в смерти женщины, которую оплакивали сегодня все собравшиеся.
— Когда его выпустили? — поинтересовалась Рэйчел у Лоретты.
— Сегодня утром, — ответила та. — Я просила Сесила, чтобы его держали подальше отсюда, — покачала головой Лоретта. — Нет, это просто немыслимо.
Гаррисон остановился напротив гроба, после чего, слегка наклонившись, что-то шепнул Митчеллу, и тот отошел назад. Приблизившись к гробу вплотную и опершись на него руками, Гаррисон преклонил голову, словно собрался общаться с телом покойной без свидетелей. В этом жесте не было ничего театрального, казалось, он вообще не замечал никого и ничего вокруг, а просто прощался с супругой. Бросив мимолетный взгляд через плечо, Рэйчел успела заметить, что все присутствующие, вплоть до членов конгресса, еще минуту назад отводящие глаза, смотрели на скорбь человека, убившего свою жену. Многие ли поверили в это представление? Наверное, большинство. Но не Рэйчел, она не верила в искренность чувств человека, скорбящего по женщине, которую он сам же и убил.
Обернувшись, Рэйчел поймала на себе взгляд Митчелла. Он выглядел изможденным. Никогда за все прошлые годы их совместной жизни он так не походил на Гаррисона — такой же тяжелый взгляд, те же опущенные плечи. В другой, ситуации Рэйчел не придала бы этому особого значения, зная, что пара недель отдыха на Карибском море излечат его от любой хвори. Но теперь она понимала, что Митчелл потерял самого себя, или, что вернее, потерял тот иллюзорный образ, который выдавал за настоящий. Как назвала их Лоретта? Идиот и некрофил? Слишком резко, но недалеко от истины. Братьев объединяла та неразрывная связь, которая обыкновенно существует между испорченным плодом и породившим его больным деревом.
Оторвав взор от Рэйчел, Митчелл ободряюще пожал руку Гаррисона и предложил ему пойти сесть — Рэйчел прочла это по жестам мужа, — и тот с рабской покорностью двинулся за ним. Когда братья заняли места вдали от Рэйчел с Лореттой, но в том же ряду, Митчелл вновь взглянул на жену, и она опять отвела глаза.
Службу проводил священник преклонных лет, который сорок восемь лет назад в этой же церкви крестил Марджи. Упомянув об этом в своей хвалебной речи, он проследил всю историю жизни «сей замечательной женщины», как он выразился, с тем же смешанным чувством изумления и скорби, какое, должно быть, испытывали все присутствующие. Хотя Марджи знавала тяжкие времена и не всегда умела сделать правильный выбор, ныне она пребывала на Золотом Дне, навечно покинув превратности земной жизни и с легкой душой продолжая свой путь. Рэйчел никогда прежде не слышала, чтобы Небеса называли Золотым Дном, но это выражение ей очень понравилось, и она решила его запомнить. Несмотря на проникновенную речь священника, Рэйчел прекрасно знала, что, находись Марджи не в гробу, а среди скорбящих, при первом же упоминании рая она улизнула бы из церкви и, закурив сигарету, скорее всего, устроилась где-нибудь среди надгробий.
После службы гроб вынесли и поставили у края могилы, приступив к той части церемонии, которая всегда вызывала у Рэйчел страх. Бесконечно долго пребывая в оцепенении под моросящим дождем, она с ужасом ожидала момента, когда тело начнут закапывать, но когда эта минута наступила, Рэйчел, к собственному удивлению, успокоилась. Священник прочел несколько молитв, присутствующие бросили в могилу цветы, и скоро все кончилось.
Ранним утром Рэйчел позвонил Митчелл, предложив отправиться на похороны вместе, но она отказалась, сказав, что ехать в Вилмингтон хочет одна. Погода выдалась не из приятных — унылая, мокрая и ветреная, — поэтому наблюдать под дождем за провожающими покойную в последний путь отважились лишь самые стойкие. Предвкушая возможность снять редкий репортаж о похоронах, ибо не всякий день случается увидеть столь многочисленное собрание знаменитостей, пресса работала с необыкновенным усердием. Что бы ни говорили о Марджи за глаза, она никогда не гордилась знакомствами с известными и влиятельными лицами (слушая, с какой беззаботной веселостью она обыкновенно обсуждала прелюбодеяния очередного конгрессмена, можно было решить, что речь шла об интрижках какого-нибудь официанта). И Рэйчел до сих пор не представляла, насколько велико было число людей, входивших в круг ее знакомств. Особенное впечатление произвело на Рэйчел само участие важных персон в похоронах. Отложив свои государственные дела, покинув роскошные дома и даже прервав отдых у моря или в горах, они сочли своим долгом прийти сюда, чтобы почтить память безвременно ушедшей Марджи. С другой стороны, Рэйчел знала: окажись дух ее подруги среди собравшихся здесь, среди сильных мира сего, Марджи не преминула бы съязвить по поводу чьей-нибудь пластической операции или раздавшейся талии, хотя несомненно испытала бы гордость за прожитую жизнь, не лишенную некоторых крайностей, но тем не менее весьма достойную, если судить по количеству скорбящих о ней.
В церкви во время службы Митчелла не было, но Рэйчел приметила в передних рядах Лоретту, неподвижно смотревшую на убранный цветами гроб. И хотя у Рэйчел не было особого желания присоединяться к ее обществу, она считала неразумным держаться особняком, что могло быть истолковано как некий вызов. Поэтому, прошествовав вдоль нефа к гробу и задержавшись у него на несколько секунд, она направилась к Лоретте и села рядом с ней.
На лице Лоретты, образчике безукоризненного макияжа, виднелись следы слез, в дрожащей руке она держала носовой платок. Ничто в ее облике не напоминало ту расчетливую даму, которая недавно возглавляла собрание в фамильном особняке. Распухшие глаза и сырой нос явственно свидетельствовали о переполнявшей душу скорби, которую она была не в силах скрывать. Коснувшись ее руки, Рэйчел слегка ее пожала.
— Я не была уверена, что ты придешь, — всхлипнула Лоретта.
— Уезжать я пока не собираюсь.
— Если бы и собралась, я не стала бы тебя винить, — заметила Лоретта. — Дела у нас не очень, — и, глядя на гроб, добавила: — Ей, по крайней мере, уже ничто не грозит. Расхлебывать все придется только нам. — Немного помолчав, Лоретта потухшим голосом промолвила: — Она меня ненавидела.
Повинуясь безотчетному порыву, Рэйчел поначалу хотела сказать какую-нибудь приличествующую случаю банальность, но, поразмыслив, ответила:
— Знаю.
— И знаешь почему?
— Нет.
— Из-за Галили.
Это последнее, что она ожидала здесь услышать. Галили принадлежал другому миру — теплому зачарованному миру, от которого веет дивным запахом моря. На миг закрыв глаза, она позволила своим мыслям перенести ее туда. На палубу «Самарканда», где сонные волны ласкали корабль, скрипучие канаты переговаривались со звездами, а Галили обнимал ее. Она хотела оказаться там так, как не хотела ничего и никогда. Хотела слушать его обещания, даже зная, что он их не выполнит.
Гул в задних рядах вскоре положил конец ее грезам: следуя за взглядом Лоретты, она обернулась и увидела группу мужчин в траурных костюмах. Первым она узнала Сесила, а затем, когда самый высокий из них повернулся лицом к алтарю и Лоретта сказала: «О господи, только этого нам не хватало!» — она поняла, что смотрит на Гаррисона. Со времени их последней встречи Гаррисон сильно изменился. Кроме того, что волосы у него теперь были подстрижены коротко, а лицо существенно побледнело и осунулось, во всем его облике присутствовала некая надломленность.
Голоса смолкли, и никто уже не смотрел назад, но обстановка в церкви неуловимо изменилась. В сопровождении Митчелла (который держал под руку Гаррисона, поддерживая его) вдоль нефа шел тот, кто был виновен в смерти женщины, которую оплакивали сегодня все собравшиеся.
— Когда его выпустили? — поинтересовалась Рэйчел у Лоретты.
— Сегодня утром, — ответила та. — Я просила Сесила, чтобы его держали подальше отсюда, — покачала головой Лоретта. — Нет, это просто немыслимо.
Гаррисон остановился напротив гроба, после чего, слегка наклонившись, что-то шепнул Митчеллу, и тот отошел назад. Приблизившись к гробу вплотную и опершись на него руками, Гаррисон преклонил голову, словно собрался общаться с телом покойной без свидетелей. В этом жесте не было ничего театрального, казалось, он вообще не замечал никого и ничего вокруг, а просто прощался с супругой. Бросив мимолетный взгляд через плечо, Рэйчел успела заметить, что все присутствующие, вплоть до членов конгресса, еще минуту назад отводящие глаза, смотрели на скорбь человека, убившего свою жену. Многие ли поверили в это представление? Наверное, большинство. Но не Рэйчел, она не верила в искренность чувств человека, скорбящего по женщине, которую он сам же и убил.
Обернувшись, Рэйчел поймала на себе взгляд Митчелла. Он выглядел изможденным. Никогда за все прошлые годы их совместной жизни он так не походил на Гаррисона — такой же тяжелый взгляд, те же опущенные плечи. В другой, ситуации Рэйчел не придала бы этому особого значения, зная, что пара недель отдыха на Карибском море излечат его от любой хвори. Но теперь она понимала, что Митчелл потерял самого себя, или, что вернее, потерял тот иллюзорный образ, который выдавал за настоящий. Как назвала их Лоретта? Идиот и некрофил? Слишком резко, но недалеко от истины. Братьев объединяла та неразрывная связь, которая обыкновенно существует между испорченным плодом и породившим его больным деревом.
Оторвав взор от Рэйчел, Митчелл ободряюще пожал руку Гаррисона и предложил ему пойти сесть — Рэйчел прочла это по жестам мужа, — и тот с рабской покорностью двинулся за ним. Когда братья заняли места вдали от Рэйчел с Лореттой, но в том же ряду, Митчелл вновь взглянул на жену, и она опять отвела глаза.
Службу проводил священник преклонных лет, который сорок восемь лет назад в этой же церкви крестил Марджи. Упомянув об этом в своей хвалебной речи, он проследил всю историю жизни «сей замечательной женщины», как он выразился, с тем же смешанным чувством изумления и скорби, какое, должно быть, испытывали все присутствующие. Хотя Марджи знавала тяжкие времена и не всегда умела сделать правильный выбор, ныне она пребывала на Золотом Дне, навечно покинув превратности земной жизни и с легкой душой продолжая свой путь. Рэйчел никогда прежде не слышала, чтобы Небеса называли Золотым Дном, но это выражение ей очень понравилось, и она решила его запомнить. Несмотря на проникновенную речь священника, Рэйчел прекрасно знала, что, находись Марджи не в гробу, а среди скорбящих, при первом же упоминании рая она улизнула бы из церкви и, закурив сигарету, скорее всего, устроилась где-нибудь среди надгробий.
После службы гроб вынесли и поставили у края могилы, приступив к той части церемонии, которая всегда вызывала у Рэйчел страх. Бесконечно долго пребывая в оцепенении под моросящим дождем, она с ужасом ожидала момента, когда тело начнут закапывать, но когда эта минута наступила, Рэйчел, к собственному удивлению, успокоилась. Священник прочел несколько молитв, присутствующие бросили в могилу цветы, и скоро все кончилось.
2
На обратном пути в город был ливень. Через пару миль после моста Рэйчел обогнал мчавшийся на огромной скорости «мерседес», за которым гнались две полицейские машины. Еще через пару миль Рэйчел различила сквозь струи дождя вспышки полицейских мигалок и бушующее посреди дороги пламя. «Мерседес», протаранив задний борт огромного грузовика, преградил путь двум другим автомобилям, из-за чего те, не справившись с управлением на мокром асфальте, столкнулись. Одна из машин горела, но пассажиры успели выскочить и теперь смотрели на пожар. Другая опрокинулась и, словно замученная черепаха, лежала вверх дном на дороге, а полицейские пытались вытащить из нее чудом не погибших людей. Те, кто был в «мерседесе», не то что не выжили, но и распознать их расплющенные по борту грузовика тела было практически невозможно. Из-за аварии шоссе перекрыли, и Рэйчел пришлось ждать добрых полчаса, пока движение восстановится. Как в театре, на мокрой от дождя сцене перед ней разворачивалось продолжение этой трагедии — прибытие пожарных и «скорой помощи», освобождение из перевернутой машины людей (один из них, ребенок, как выяснилось, скончался от полученных травм), горечь потери и взаимные обвинения и, наконец, извлечение из грузовика останков пассажиров «мерседеса», что, к счастью, было скрыто от ее взора.
Авария на время отвлекла Рэйчел от собственных мыслей, к которым она вернулась, лишь тронувшись дальше. Ей предстояло отыскать любовные письма Дэнни, чем она собиралась заняться на следующий день. Обстоятельства могли сложиться самым благоприятным образом — Гаррисон по воскресеньям обычно посещал мессу и вряд ли собирался нарушать эту традицию сейчас, когда он вновь обрел свободу, — ему было за что благодарить Всевышнего. Поскольку Гаррисон всегда был примерным католиком, Рэйчел могла без особого риска проникнуть в квартиру в Трамп-Тауэр и начать поиски. Если же удача ей не улыбнется, придется ждать до следующего воскресенья, чтобы не столкнуться с Гаррисоном или кем-нибудь из его людей, что было вполне возможно во все прочие дни недели. Рэйчел не строила иллюзий относительно предстоящего предприятия и вполне представляла трудности, подстерегавшие всякого, кто посягнет тайно пробраться в квартиру Гаррисона и покойной Марджи. Поблизости все время сновали журналисты, а в самой квартире могла по-прежнему дежурить прислуга, хотя, насколько Рэйчел знала, двое слуг скрылись в неизвестном направлении сразу после убийства Марджи, а третью служанку, наговорившую бульварной прессе ворох разных небылиц, скорее всего, уволили.
Так или иначе, попасть внутрь ей было необходимо, но прежде следовало придумать оправдание своего присутствия в квартире покойной подруги на случай, если ее застукают. Чем больше она размышляла на эту тему, тем больше ею овладевало странное веселье. Пытаясь помочь Дэнни, она бросала вызов семейству Гири, в котором долгое время являлась лицом подчиненным, так сказать, частью их великого замысла. Даже путешествие на Кауаи затеял член семьи Гири. Рэйчел еще больше воодушевилась желанием избавиться от навязанной ей пассивной роли, сожалея только о том, что не сделала этого раньше, поскольку не сумела воспротивиться соблазнам роскоши.
Теперь, когда Рэйчел стала понимать, как ей жить дальше, она заподозрила, что и сам Галили, принц ее сердца, был одним из таких соблазнов, хотя и самым упоительным из них. Не оказался ли он у нее на пути, чтобы отвлечь ее взор от того, что ей видеть не следовало? Вот бы поднять сейчас телефонную трубку и поделиться мыслями с Марджи — надо отдать ей должное, она всегда умела смотреть в корень и, отметая в сторону всю шелуху, видеть истинную суть вещей.
Интересно, что бы она сказала в ответ на эти мысли Рэйчел? Может, решила бы, что они не имеют прямого отношения к нынешнему положению дел. Сказала бы, что попытки представить себе общую картину — это присущее мужчинам глубочайшее заблуждение, питаемое их верой в безграничные возможности индивидуума, который якобы способен диктовать свою волю всем остальным, а также формировать события в соответствии со своими желаниями. Марджи никогда не тратила времени на подобную чушь. Единственное, что можно контролировать в жизни, считала она, это количество оливок в мартини и высоту каблуков. А мужчин, которые считают иначе — властителей и плутократов, — рано или поздно ждет жестокое разочарование. В чем она, разумеется, находила приятное для себя утешение.
Может, на Золотом Дне, думала Рэйчел, дела обстоят иначе. Может, даже Великий Замысел там является темой для простой беседы, а духи умерших с удовольствием придумывают всевозможные образчики человеческих желаний. Впрочем, Рэйчел сомневалась в этом. Она не могла представить Марджи за подобными занятиями. Если судьбы человечества и в самом деле были предметом споров бесплотных существ, то среди них вряд ли мог обитать дух Марджи; скорее всего, ему было уготовано пристанище среди сонма веселых сплетников, искоса поглядывающих на любителей строить различные теории.
Эта мысль вызвала у Рэйчел улыбку — впервые за этот долгий печальный день. В самом деле, Марджи заслужила свою свободу, и пусть свои страдания она создала собственными руками (или, по крайней мере, ничего не предпринимала, чтобы положить им конец), ей удалось их претерпеть, не запятнав своей чистой души, и остаться внутри себя той Марджи, какой она была до встречи с Гири. Глядя на Марджи, это казалось не таким уж сложным, но Рэйчел по собственному опыту знала, как это нелегко. Мир представлялся Рэйчел лабиринтом, в котором было так легко потеряться и стать чужим самому себе.
Но ей повезло: она снова обрела себя на острове. Нашла настоящую Рэйчел из плоти и крови, одержимую жаждой жизни. И больше никогда ее не потеряет. Каким бы темным ни был этот лабиринт, какими бы страшными ни были его обитатели, она больше не потеряет в себе эту женщину. Женщину, которую любил Галили.
Авария на время отвлекла Рэйчел от собственных мыслей, к которым она вернулась, лишь тронувшись дальше. Ей предстояло отыскать любовные письма Дэнни, чем она собиралась заняться на следующий день. Обстоятельства могли сложиться самым благоприятным образом — Гаррисон по воскресеньям обычно посещал мессу и вряд ли собирался нарушать эту традицию сейчас, когда он вновь обрел свободу, — ему было за что благодарить Всевышнего. Поскольку Гаррисон всегда был примерным католиком, Рэйчел могла без особого риска проникнуть в квартиру в Трамп-Тауэр и начать поиски. Если же удача ей не улыбнется, придется ждать до следующего воскресенья, чтобы не столкнуться с Гаррисоном или кем-нибудь из его людей, что было вполне возможно во все прочие дни недели. Рэйчел не строила иллюзий относительно предстоящего предприятия и вполне представляла трудности, подстерегавшие всякого, кто посягнет тайно пробраться в квартиру Гаррисона и покойной Марджи. Поблизости все время сновали журналисты, а в самой квартире могла по-прежнему дежурить прислуга, хотя, насколько Рэйчел знала, двое слуг скрылись в неизвестном направлении сразу после убийства Марджи, а третью служанку, наговорившую бульварной прессе ворох разных небылиц, скорее всего, уволили.
Так или иначе, попасть внутрь ей было необходимо, но прежде следовало придумать оправдание своего присутствия в квартире покойной подруги на случай, если ее застукают. Чем больше она размышляла на эту тему, тем больше ею овладевало странное веселье. Пытаясь помочь Дэнни, она бросала вызов семейству Гири, в котором долгое время являлась лицом подчиненным, так сказать, частью их великого замысла. Даже путешествие на Кауаи затеял член семьи Гири. Рэйчел еще больше воодушевилась желанием избавиться от навязанной ей пассивной роли, сожалея только о том, что не сделала этого раньше, поскольку не сумела воспротивиться соблазнам роскоши.
Теперь, когда Рэйчел стала понимать, как ей жить дальше, она заподозрила, что и сам Галили, принц ее сердца, был одним из таких соблазнов, хотя и самым упоительным из них. Не оказался ли он у нее на пути, чтобы отвлечь ее взор от того, что ей видеть не следовало? Вот бы поднять сейчас телефонную трубку и поделиться мыслями с Марджи — надо отдать ей должное, она всегда умела смотреть в корень и, отметая в сторону всю шелуху, видеть истинную суть вещей.
Интересно, что бы она сказала в ответ на эти мысли Рэйчел? Может, решила бы, что они не имеют прямого отношения к нынешнему положению дел. Сказала бы, что попытки представить себе общую картину — это присущее мужчинам глубочайшее заблуждение, питаемое их верой в безграничные возможности индивидуума, который якобы способен диктовать свою волю всем остальным, а также формировать события в соответствии со своими желаниями. Марджи никогда не тратила времени на подобную чушь. Единственное, что можно контролировать в жизни, считала она, это количество оливок в мартини и высоту каблуков. А мужчин, которые считают иначе — властителей и плутократов, — рано или поздно ждет жестокое разочарование. В чем она, разумеется, находила приятное для себя утешение.
Может, на Золотом Дне, думала Рэйчел, дела обстоят иначе. Может, даже Великий Замысел там является темой для простой беседы, а духи умерших с удовольствием придумывают всевозможные образчики человеческих желаний. Впрочем, Рэйчел сомневалась в этом. Она не могла представить Марджи за подобными занятиями. Если судьбы человечества и в самом деле были предметом споров бесплотных существ, то среди них вряд ли мог обитать дух Марджи; скорее всего, ему было уготовано пристанище среди сонма веселых сплетников, искоса поглядывающих на любителей строить различные теории.
Эта мысль вызвала у Рэйчел улыбку — впервые за этот долгий печальный день. В самом деле, Марджи заслужила свою свободу, и пусть свои страдания она создала собственными руками (или, по крайней мере, ничего не предпринимала, чтобы положить им конец), ей удалось их претерпеть, не запятнав своей чистой души, и остаться внутри себя той Марджи, какой она была до встречи с Гири. Глядя на Марджи, это казалось не таким уж сложным, но Рэйчел по собственному опыту знала, как это нелегко. Мир представлялся Рэйчел лабиринтом, в котором было так легко потеряться и стать чужим самому себе.
Но ей повезло: она снова обрела себя на острове. Нашла настоящую Рэйчел из плоти и крови, одержимую жаждой жизни. И больше никогда ее не потеряет. Каким бы темным ни был этот лабиринт, какими бы страшными ни были его обитатели, она больше не потеряет в себе эту женщину. Женщину, которую любил Галили.
Глава VII
В воскресное утро дождь лил еще сильнее, чем накануне, порой ливень был таким сильным, что с трудом можно было разглядеть соседнее здание. Если фотографы и сидели в засаде возле Трамп-Тауэр, то на время, пока Гаррисон был на мессе, они покинули свои наблюдательные посты или последовали за ним. Марджи дала Рэйчел ключ от своей квартиры, еще когда у них с Митчеллом возникли первые проблемы, разрешив пользоваться своим жилищем, как временным укрытием.
— Гаррисон редко тут появляется, — сказала она тогда. — В общем, не бойся, что застанешь его тут в нижнем белье. Кстати, то еще зрелище. Выглядит он как колбаска из теста с брюхом.
Рэйчел никогда не нравились ни этот дом, ни эта квартира. При всей роскоши это было угнетающее место даже в ясную погоду. А в такой пасмурный день, как сегодня, оно производило и вовсе гнетущее впечатление.
Квартира была обставлена старинной мебелью, а стены в коридорах увешаны огромными картинами, которые Гаррисон собирал в начале восьмидесятых, считая их выгодным капиталовложением, — эти картины окончательно лишали уюта это и без того не слишком приятное место.
Замерев в прихожей, Рэйчел прислушалась, чтобы удостовериться, что дома никого нет. Но единственный звук, который она слышала, доносился снаружи, это был шум барабанящего в окна дождя, вот где-то далеко завыла сирена, и все. Она была одна, и можно было приступать к делу.
Рэйчел отправилась вверх по ступенькам, с каждым шагом все больше погружаясь в сумерки. Наверху, на лестничной площадке, стояли фамильные часы; когда она их увидела, от неожиданности у нее чуть сердце не выскочило из груди — она приняла их за поджидавшего ее наверху Гаррисона.
Она постояла немного, чтобы сердце успокоилось. «Я боюсь его», — подумала Рэйчел. Впервые она поняла, что боится того, что он сделает с ней, если застанет там, где находиться у нее не было никакого права. Слушать Лоретту, которая называла его извращением, и видеть его, слабого и бледного, в церкви у гроба Марджи — это одно, и совсем другое — столкнуться с ним здесь, где он убил свою жену. Есть ли у нее хоть малейшая отговорка, объясняющая ее присутствие в этой квартире, которой он бы поверил? Вряд ли. В ее распоряжении был только один козырь — она была супругой его родного брата, но Рэйчел сомневалась, что этот факт обеспечит ей надежную защиту от злобы Гаррисона. Ей нечего было противопоставить связи, существовавшей между братьями. Тут, на лестнице, Рэйчел поняла, что он, наверное, убьет и ее, если ему представится случай.
Она вспомнила, что ей говорил Митчелл два дня назад, о том, что ее жизнь в опасности, когда его нет рядом, чтобы защитить ее. Это были не пустые угрозы. Митчелл хотел ее предупредить. Ее могла постичь та же участь, что и Марджи.
«Возьми себя в руки», — сказала себе Рэйчел, понимая, что не время и не место рассуждать о собственной беззащитности.
Пора было осуществить то, за чем она пришла, и убираться отсюда.
Словно бросая вызов бледному циферблату часов (Марджи как-то обмолвилась, что они стоят со времен Гражданской войны), Рэйчел бодро преодолела последние ступеньки, отделявшие ее от второго этажа. Здесь были личная гостиная Марджи, ее спальня и ванная, где она и умерла. Рэйчел дала себе слово держаться подальше от ванной, пока та не останется единственным местом, которое она не проверит, но, оказавшись рядом, поняла, что искушение заглянуть туда будет преследовать ее до тех пор, пока она этого не сделает. Включив на лестничной площадке свет, она подошла к двери спальни, которая была приоткрыта на несколько дюймов. Уходя, полицейские не задернули шторы, и комната была залита дневным светом. Царивший там беспорядок говорил о том, что кто-то усердно потрудился в поисках улик. Это была единственная комната, где висели картины, отражавшие эклектический вкус Марджи: приторный Шагал, небольшой французский деревенский пейзаж Писсарро, две работы Кандинского. Вопиющим контрастом к этим красочным картинам служили два элегических черно-белых образа Богоматери, висевших по обеим сторонам кровати, словно напоминая — memento mori. [5]
Пробравшись через царивший в комнате бедлам — многочисленные выдвижные ящики после обыска квартиры все еще лежали на полу, — Рэйчел подошла к двери ванной. Коснувшись ручки, она вновь ощутила, как забилось сердце, но, не обращая внимания на его бешеные удары, все же открыла дверь.
— Гаррисон редко тут появляется, — сказала она тогда. — В общем, не бойся, что застанешь его тут в нижнем белье. Кстати, то еще зрелище. Выглядит он как колбаска из теста с брюхом.
Рэйчел никогда не нравились ни этот дом, ни эта квартира. При всей роскоши это было угнетающее место даже в ясную погоду. А в такой пасмурный день, как сегодня, оно производило и вовсе гнетущее впечатление.
Квартира была обставлена старинной мебелью, а стены в коридорах увешаны огромными картинами, которые Гаррисон собирал в начале восьмидесятых, считая их выгодным капиталовложением, — эти картины окончательно лишали уюта это и без того не слишком приятное место.
Замерев в прихожей, Рэйчел прислушалась, чтобы удостовериться, что дома никого нет. Но единственный звук, который она слышала, доносился снаружи, это был шум барабанящего в окна дождя, вот где-то далеко завыла сирена, и все. Она была одна, и можно было приступать к делу.
Рэйчел отправилась вверх по ступенькам, с каждым шагом все больше погружаясь в сумерки. Наверху, на лестничной площадке, стояли фамильные часы; когда она их увидела, от неожиданности у нее чуть сердце не выскочило из груди — она приняла их за поджидавшего ее наверху Гаррисона.
Она постояла немного, чтобы сердце успокоилось. «Я боюсь его», — подумала Рэйчел. Впервые она поняла, что боится того, что он сделает с ней, если застанет там, где находиться у нее не было никакого права. Слушать Лоретту, которая называла его извращением, и видеть его, слабого и бледного, в церкви у гроба Марджи — это одно, и совсем другое — столкнуться с ним здесь, где он убил свою жену. Есть ли у нее хоть малейшая отговорка, объясняющая ее присутствие в этой квартире, которой он бы поверил? Вряд ли. В ее распоряжении был только один козырь — она была супругой его родного брата, но Рэйчел сомневалась, что этот факт обеспечит ей надежную защиту от злобы Гаррисона. Ей нечего было противопоставить связи, существовавшей между братьями. Тут, на лестнице, Рэйчел поняла, что он, наверное, убьет и ее, если ему представится случай.
Она вспомнила, что ей говорил Митчелл два дня назад, о том, что ее жизнь в опасности, когда его нет рядом, чтобы защитить ее. Это были не пустые угрозы. Митчелл хотел ее предупредить. Ее могла постичь та же участь, что и Марджи.
«Возьми себя в руки», — сказала себе Рэйчел, понимая, что не время и не место рассуждать о собственной беззащитности.
Пора было осуществить то, за чем она пришла, и убираться отсюда.
Словно бросая вызов бледному циферблату часов (Марджи как-то обмолвилась, что они стоят со времен Гражданской войны), Рэйчел бодро преодолела последние ступеньки, отделявшие ее от второго этажа. Здесь были личная гостиная Марджи, ее спальня и ванная, где она и умерла. Рэйчел дала себе слово держаться подальше от ванной, пока та не останется единственным местом, которое она не проверит, но, оказавшись рядом, поняла, что искушение заглянуть туда будет преследовать ее до тех пор, пока она этого не сделает. Включив на лестничной площадке свет, она подошла к двери спальни, которая была приоткрыта на несколько дюймов. Уходя, полицейские не задернули шторы, и комната была залита дневным светом. Царивший там беспорядок говорил о том, что кто-то усердно потрудился в поисках улик. Это была единственная комната, где висели картины, отражавшие эклектический вкус Марджи: приторный Шагал, небольшой французский деревенский пейзаж Писсарро, две работы Кандинского. Вопиющим контрастом к этим красочным картинам служили два элегических черно-белых образа Богоматери, висевших по обеим сторонам кровати, словно напоминая — memento mori. [5]
Пробравшись через царивший в комнате бедлам — многочисленные выдвижные ящики после обыска квартиры все еще лежали на полу, — Рэйчел подошла к двери ванной. Коснувшись ручки, она вновь ощутила, как забилось сердце, но, не обращая внимания на его бешеные удары, все же открыла дверь.