Страница:
— Побереги нервы, дружок!
У Себастиана был слегка обиженный вид.
— Не надо подтрунивать надо мной. Ты не можешь не признать, что эта обстановка для меня абсолютно незнакома, и я боюсь, что мне еще надо мною поработать, чтобы получить иммунитет к индейской опасности, который у тебя уже давно есть.
— Нет, дорогой, это не иммунитет и не привычка к опасности. Запомни, что этого просто не бывает. Это привычка принимать опережающие меры — никто не должен застать меня врасплох!
Рафаэль закурил тонкую сигару от гаснущей головешки костра.
— Думаю, сегодня нам ничто не грозит, — сказал он спокойно. — Для них еще не наступил сезон охоты на белых, к тому же еще не наступило полнолуние, а наш лагерь — гарантия безопасности.
Себастиан тем не менее подозрительно оглядывал окрестности. Наблюдавший за ним Рафаэль сказал:
— Одно из главных правил выживания здесь заключается в следующем: если у тебя нет многочисленной и хорошо вооруженной охраны, никогда не останавливайся на открытом месте. Найди что-нибудь, что прикроет тебе тыл.
Немного уныло Себастиан пробормотал:
— Когда ты рядом со мной, я не думаю об этих опасностях. Но признаюсь, что чувствую себя гораздо лучше на улицах Нового Орлеана, чем здесь.
Рафаэль засмеялся, одобряя его честность.
— А я признаюсь, приятель, на улицах города ощущаю себя гораздо в большей опасности. Здесь — в прериях, на холмах, на диких территориях — мне гораздо проще.
Себастиан в свою очередь ухмыльнулся:
— Но твои практические дела не свидетельствуют об этом, ты как хамелеон приспосабливаешься к любым условиям — будь то бал во дворце губернатора или лодка на бурной реке.
Рафаэль ответил ему с ухмылкой:
— Твой отец — очень восприимчивый человек, ну, очень, особенно, когда надо учуять то, что другой хочет скрыть.
— Оставим эту тему, кузен, оставим! Себастиану не хотелось вспоминать подробности своего детства, но тем не менее разговор все же вышел на Джейсона Сэведжа. И оба не без удовольствия вспоминали самые фантастические истории о юности Джейсона, которые стали для них своего рода фольклором. Не все в воспоминаниях Себастиана соответствовало канонам морали, и именно поэтому Рафаэль по ходу разговора неторопливо заметил:
— Наверное, он делал вещи, о которых потом сожалел, и ему не хотелось, чтобы ты повторял те же самые ошибки… А ведь ты очень похож на него.
С обиженным видом Себастиан отметил:
— Но только не в ситуациях с женщинами… Рафаэль не дал ему докончить фразы:
— Когда речь идет о женщинах, не зарекайся — ты никогда не сможешь твердо сказать, что ты сможешь, а чего не сможешь, черт бы их побрал!
Понимая, что разговор подошел к опасной теме, и думая о Бет, Себастиан какую-то долю секунды колебался. Потом, осторожно подбирая слова, сказал:
— Хорошо, но если ты считаешь, что Джейсону было о чем жалеть, ты мог бы сказать то же самое о себе, о своем прошлом?
— Кое о чем? Да! — отрезал Рафаэль таким тоном, что у Себастиана пропало желание продолжать эту тему.
Потом из взаимной вежливости они еще немного поговорили о пустяках, и Себастиан вдруг с искренним интересом решил узнать мнение своего кузена по совершенно другому поводу:
— Ты вот как-то непонятно для меня связал полнолуние с периодом активности индейцев. В чем дело, какое тут может быть объяснение? Я всегда считал, что они готовы нападать в любое время, в любой сезон.
— Это так, — произнес Рафаэль очень медленно, будто втолковывая что-то ребенку. — Индейцы могут напасть в любое время, но, как все хищные звери, они предпочитают охотиться в полнолуние. Испанцы называют полнолуние «индейской луной». А что касается сезона, то они любят весну, когда растут высокие и густые травы, а также лето, пока им не начинают угрожать подросшие буйволы. Вот тогда их надо бояться больше всего.
Потом, странно улыбнувшись, Рафаэль добавил:
— Они живут совершенно другой жизнью. Никто не сможет запретить команчам совершать набеги и грабить, как нельзя остановить полет орла.
Себастиана улыбка Рафаэля вывела из себя, хотя он не смог бы объяснить себе причину. Размешивая палочкой угли в костре, он постарался максимально корректно задать вопрос:
— Ну, а тебе.., я имею в виду, когда ты… Я хочу сказать, тебе приходилось принимать участие?..
Рафаэль коротко и ясно прервал словесные упражнения кузена:
— Да!
Себастиан громко вздохнул и потрясение продолжил свой допрос:
— Ты имеешь в виду, что скакал вместе с этими безжалостными убийцами и нападал на белых людей? Как же ты мог дойти до этого?
Почти невозмутимо Рафаэль ответил:
— Мне кажется, ты забыл, что мне было всего два года, когда мою мать и меня схватили команчи. Она умерла, когда мне еще не исполнилось и трех, а с ней ушли и воспоминания о прежней жизни. Ни гасиенда, ни мой отец, ни даже дон Фелипе не остались в моей памяти. Разве мог я в то время отличаться от индейцев?
Сжав губы, Себастиан продолжил упрямо:
— Но неужели ты инстинктивно не чувствовал, что нападаешь на родственные тебе души? Неужели у тебя ни разу не возник вопрос о том, что ты делаешь? Боюсь, ты теперь скажешь, что тебе было приятно нападать на белых!
Воцарилась тишина — тяжелая, почти звенящая. Рафаэль сунул в рот тонкую сигару и, наклонившись к костру, стал раскуривать ее от прутика, которым Себастиан шевелил угли. Когда сигара разгорелась, Рафаэль глянул прямо в глаза своему товарищу. Его крупное, скуластое лицо было непроницаемым и отрешенным. Серые глаза уставились на младшего кузена.
Себастиан внутренне проклинал свой длинный язык, понимая, что опять их отношения оказались на грани разрыва. Почти извиняющимся тоном он начал фразу, которую закончить не успел:
— Мне не стоило говорить этого. Это выскочило как-то…
— Мне было двенадцать лет, когда я принял участие в первом набеге, — Рафаэль перебил Себастиана, зная, что тот может сказать. — И не скрою, мне было интересно. Когда мне было уже тринадцать, я украл своего первого коня и впервые скальпировал белого. А годом позже я впервые изнасиловал белую женщину и взял первого пленного. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, я совершал набеги наравне со взрослыми воинами уже пять лет. У меня было пятьдесят лошадей, собственный покрытый кожей буйвола вигвам, трое рабов и несколько снятых мною самим скальпов. Ими я украсил свое копье и любимое седло.
В голосе Рафаэля не было ни сожаления, ни раскаяния, серые глаза твердо смотрели на собеседника.
— Я был команчем, одним из племени, и жил как все. В его голосе чувствовалась гордость. — Я был молодым воином в банде «команчей-антилоп», и если я хотел добиться славы, получить право голоса на советах вождей, взять жену и сохранить само право на жизнь, мне не оставалось ничего другого, как участвовать в набегах, грабить, насиловать, убивать. Я все это проделывал как положено и ни к кому не испытывал жалости.
Вновь наступила неловкая тишина. Себастиан смотрел, не отрываясь, на кузена, потрясенный его рассказом. Вместе с тем ему почему-то было жалко Рафаэля, который был вынужден вести такой дикарский образ жизни.
Просить продолжения и подробностей казалось неудобным, но Себастиану было очень интересно услышать их.
Рафаэль замолчал, не глядя на кузена, казалось, он полностью поглощен своей сигарой. На самом деле внутри у него разлилась саднящая пустота. Ведь он впервые рассказал кому-то такие подробности о важном периоде своей жизни. Он сам был поражен, как быстро и послушно в нем ожили воспоминания тех дней и примитивные эмоции команча. А ведь он считал, что сумел избавиться от них много лет назад.
Ему была интересна реакция Себастиана на его рассказ, но спрашивать не хотелось.
Себастиан продолжал смотреть на него изучающе, и Рафаэль с удивлением отметил, что у него в глазах нет ни упрека, ни осуждения. И, не выдержав, старший мужчина спросил младшего:
— Ну, что, комментариев не будет? Ты всегда так скор на слова, а теперь твое долгое молчание озадачивает меня. Или ты обдумываешь, как сформулировать фразу пообтекаемей, чтобы не обидеть меня?
— Нет! — ответил Себастиан абсолютно честно. — Я просто подумал о том, что скорлупа цивилизации на каждом из нас очень тонка и хрупка. То, о чем ты мне рассказал, с одной стороны, не может не потрясти, а с другой….
— А с другой, — перебил его Рафаэль, — ты вдруг понял, что внутри у каждого цивилизованного человека прячется дикарь, — произнес он очень сухим тоном. — Ты можешь мне не верить, но многие пленники, которых находили и выменивали у команчей, убегали от своих спасителей и возвращались в племя.
— Ну, ты-то так не поступил?
Рафаэль горько рассмеялся:
— Только потому, что мой дедушка предпринял все меры предосторожности, чтобы лишить меня такой возможности.
— Но когда ты был в Испании, там же за тобой не следили круглые сутки?
— Не следили, но в этом тогда уже не было необходимости. — И видя удивленный взгляд Себастиана, он пояснил:
— Когда дон Фелипе «освобождал» меня от команчей, ему очень повезло. Сначала он этого не оценил, но потом быстро сообразил. В тот момент, когда меня схватили его люди, вместе со мной попались еще двое команчей. Одного из них я считал своим отцом, а другого — старшим братом. Мы ведь не имели понятия, кто нас схватил, и тем более не знали, кто приказал это сделать. Мы полагали, что стали жертвами мексиканских бандитос. Не сразу стало понятно и то, почему меня разъединили с двумя другими.
Поймав Буйволиного Рога — так звали моего приемного отца — и его сына Стоящего Коня — это был мой названый брат, — дон Фелипе выиграл в лотерею. Он получил рычаг воздействия на меня. Мне было очень красочно рассказано, что ждет двух пленников, если я откажусь выполнять распоряжения дона Фелипе.
Себастиан даже присвистнул, поняв, почему Рафаэль часто совершал поступки, которые посторонним, знающим его характер, казались странными и нелогичными. Стала понятна и подоплека брака с Консуэлой.
Немного помолчав, Себастиан поинтересовался:
— А потом ты когда-нибудь бывал у команчей?
— Естественно! — не промедлил с ответом Рафаэль, но был вынужден признать:
— Дон Фелипе и его подручные — священники и преподаватели — неплохо поработали со мной. Я понял, что команчи могли бы принять меня как блудного сына назад. Но сам я не смог бы теперь жить среди них и поступать, как раньше. Я слишком много знал теперь об окружающем мире и вопреки собственной воле все-таки превратился в испанского внука, заполучить которого дон Фелипе хотел за любую цену.
По выражению лица Рафаэля Себастиан понял, что тому не хотелось бы продолжать эту тему. И через несколько секунд, затянувшись сигарой, Рафаэль сказал:
— Я думаю, мы обсудили мое индейское прошлое достаточно подробно. Больше я не намерен рассуждать о том, что произошло много лет назад.
Он чуть ли не со злобой повернул лежащее на земле седло и положил на него голову, устраиваясь на ночлег. Отблески костра таинственно освещали его. Надвинув сомбреро глубоко на глаза, он по-испански пожелал спокойной ночи:
— Буэнос ночес!
Себастиан не мог заснуть, думая о том, что узнал неожиданно для себя. Потом молодость взяла свое, и он, отключившись от действительности, заснул, ни разу не вспомнив о Бет и своем разбитом сердце.
А Рафаэль не спал, хотя со стороны любой сказал бы, что этот человек погрузился в глубокий и безмятежный сон. Разговор растревожил его. Ему было трудно ответить на вопросы Себастиана о жизни среди команчей вовсе не потому, что это будило угрызения совести или какие-то болезненные воспоминания — просто в его не очень длинной жизни более счастливого периода не было.
Поняв, что сейчас ему не заснуть, Рафаэль откинул плед и сел. Помешивая угли затухавшего костра, он достал головешку, от которой удалось раскурить тонкую сигару. Но и она не помогла ему успокоиться — слишком сложны были его воспоминания о том времени! Взглядом человека, готового на убийство, посмотрел он на Себастиана:
— Черт бы его побрал с его вопросами…
Попыхивая сигарой и глядя на то разгорающийся, то гаснущий огонек, он вдруг понял свое заблуждение. Его взбудоражили вовсе не воспоминания о жизни с команчами. Нет! Ему было противно думать о той жизни, для которой он был рожден, — жизни наследника богатой испанской семьи.
Даже сейчас, пятнадцать лет спустя, он помнил начало нового отрезка своей биографии. Помнил свою ярость в те первые дни, когда по распоряжению дона Фелипе его сковали и посадили в грязное подземелье, служившее тюрьмой для узников неукротимого старика.
На лодыжке Рафаэля до сих пор сохранились шрамы от цепи, которой он был прикован к стене подземелья. Туда не проникало ни дуновения ветерка, ни заблудшего лучика солнца.
А дон Фелипе из безопасного укрытия наблюдал за своим пленником, черный шейный платок и длинные свисающие усы делали его похожим на дьявола. Вспоминая все это, Рафаэль заметил, что у него дрожат руки.
О Боже! Как он ненавидел своего испанского деда!
Рафаэль не отрицал, что команчи были жестокими людьми, но это была звериная инстинктивная жестокость. А дон Фелипе был расчетливым и безжалостным инквизитором — ему нравилось ломать Рафаэля и день за днем наблюдать за его унижением.
Рафаэль жестко улыбнулся, вспомнив, как бесился дон Фелипе, когда доведенный до крайнего физического и морального изнеможения его внук все-таки не сдался.
Вот тогда-то и наступила очередь индейских пленников. Рафаэлю пришлось выучить чистейшее кастильское наречие, как потребовал дон Фелипе, и освоить правила хорошего тона. Если бы не опасения за жизнь своих сородичей, он предпочел бы умереть голодной смертью.
Война между доном Фелипе и внуком шла с переменным успехом. Когда встал вопрос о поездке в Испанию, Рафаэль потребовал отпустить обоих индейцев. Дон Фелипе пообещал освободить старшего, а о младшем им еще предстояло торговаться.
Рафаэль на всю оставшуюся жизнь искренне возненавидел Испанию, католических священников, монастыри, сложенные из серого камня, в которых его душу подвергали обработке. Он возненавидел испанцев за их снисходительное отношение к нему как к полудикарю. Но больше всего он ненавидел Испанию за то, что в этой стране родились его дед дон Фелипе и… Консуэла.
Брак с Консуэлой Валадес стал платой за свободу Стоящего Коня.
И в который уже раз дон Фелипе был взбешен тем, что его внук затеял с ним торг, но особенно тем, что у внука была такая же несгибаемая воля, как и у него самого. Казалось бы, деду надо радоваться, что внук унаследовал его стальной характер, но тот не мог простить Рафаэлю кровь команчей, текущую в его жилах.
Испанские друзья дона Фелипе засыпали цветистыми комплиментами образованность и манеры Рафаэля, но старика это вовсе не радовало. Он помнил, что за это ему пришлось отпустить двух опасных команчей, а те не станут менять своих привычек. Они по-прежнему будут грабить и убивать белых, а может быть, даже станут еще более жестокими.
Стоящий Конь умчался от гасиенды на выданной ему лошади в те минуты, когда Рафаэля венчали с женщиной, презиравшей его за кровь команчей не меньше, чем дон Фелипе. Рафаэлю было уже двадцать четыре года и он был зрелым мужчиной.
«Какой бы прекрасной парой были дон Фелипе и Консуэла», — думал он, слушая священника.
Консуэла сделала все, что могла, чтобы возбудить ненависть мужа к себе. Хотя он даже поначалу жалел ее, понимая, что ей не дали никакого шанса выбрать мужа по любви. Семья Гутиэрес была более чем счастлива, выдавая одну из своих дочерей замуж за представителя богатого и могучего клана Сантана. К тому же жених был и наследником!
Сейчас, вспомнив о ее мучительной смерти от рук команчей, Рафаэль вздрогнул. Никому не пожелал бы он такого конца, даже ей! Смерть ее была ударом для Рафаэля, но он, узнав о трагедии, сразу подумал, какая зловещая ирония заключается в том, что ее замучили люди, которых она презирала, да и людьми-то не считала.
Рафаэль приказал себе выбросить из головы все расслабляющие душу мысли. Это было минувшее, а впереди его ждали испытания, требовавшие сильной воли и твердой руки.
Его взгляд снова остановился на спящем Себастиане, и он с удивлением подумал, что в отношении этого юноши он проявил столько доброй воли и настойчивого желания наладить отношения, столько решимости, сколько не было у него даже тогда, когда он боролся за жизнь и свободу своих индейских собратьев.
Странная мысль пришла ему в голову: «Пожалуй, задав мне свои вопросы и заставив разговориться, Себастиан сделал благое дело. Я выговорился, и даже моя ненависть к дону Фелипе ослабла». И с улыбкой на губах Рафаэль заснул.
Глава 14
У Себастиана был слегка обиженный вид.
— Не надо подтрунивать надо мной. Ты не можешь не признать, что эта обстановка для меня абсолютно незнакома, и я боюсь, что мне еще надо мною поработать, чтобы получить иммунитет к индейской опасности, который у тебя уже давно есть.
— Нет, дорогой, это не иммунитет и не привычка к опасности. Запомни, что этого просто не бывает. Это привычка принимать опережающие меры — никто не должен застать меня врасплох!
Рафаэль закурил тонкую сигару от гаснущей головешки костра.
— Думаю, сегодня нам ничто не грозит, — сказал он спокойно. — Для них еще не наступил сезон охоты на белых, к тому же еще не наступило полнолуние, а наш лагерь — гарантия безопасности.
Себастиан тем не менее подозрительно оглядывал окрестности. Наблюдавший за ним Рафаэль сказал:
— Одно из главных правил выживания здесь заключается в следующем: если у тебя нет многочисленной и хорошо вооруженной охраны, никогда не останавливайся на открытом месте. Найди что-нибудь, что прикроет тебе тыл.
Немного уныло Себастиан пробормотал:
— Когда ты рядом со мной, я не думаю об этих опасностях. Но признаюсь, что чувствую себя гораздо лучше на улицах Нового Орлеана, чем здесь.
Рафаэль засмеялся, одобряя его честность.
— А я признаюсь, приятель, на улицах города ощущаю себя гораздо в большей опасности. Здесь — в прериях, на холмах, на диких территориях — мне гораздо проще.
Себастиан в свою очередь ухмыльнулся:
— Но твои практические дела не свидетельствуют об этом, ты как хамелеон приспосабливаешься к любым условиям — будь то бал во дворце губернатора или лодка на бурной реке.
Рафаэль ответил ему с ухмылкой:
— Твой отец — очень восприимчивый человек, ну, очень, особенно, когда надо учуять то, что другой хочет скрыть.
— Оставим эту тему, кузен, оставим! Себастиану не хотелось вспоминать подробности своего детства, но тем не менее разговор все же вышел на Джейсона Сэведжа. И оба не без удовольствия вспоминали самые фантастические истории о юности Джейсона, которые стали для них своего рода фольклором. Не все в воспоминаниях Себастиана соответствовало канонам морали, и именно поэтому Рафаэль по ходу разговора неторопливо заметил:
— Наверное, он делал вещи, о которых потом сожалел, и ему не хотелось, чтобы ты повторял те же самые ошибки… А ведь ты очень похож на него.
С обиженным видом Себастиан отметил:
— Но только не в ситуациях с женщинами… Рафаэль не дал ему докончить фразы:
— Когда речь идет о женщинах, не зарекайся — ты никогда не сможешь твердо сказать, что ты сможешь, а чего не сможешь, черт бы их побрал!
Понимая, что разговор подошел к опасной теме, и думая о Бет, Себастиан какую-то долю секунды колебался. Потом, осторожно подбирая слова, сказал:
— Хорошо, но если ты считаешь, что Джейсону было о чем жалеть, ты мог бы сказать то же самое о себе, о своем прошлом?
— Кое о чем? Да! — отрезал Рафаэль таким тоном, что у Себастиана пропало желание продолжать эту тему.
Потом из взаимной вежливости они еще немного поговорили о пустяках, и Себастиан вдруг с искренним интересом решил узнать мнение своего кузена по совершенно другому поводу:
— Ты вот как-то непонятно для меня связал полнолуние с периодом активности индейцев. В чем дело, какое тут может быть объяснение? Я всегда считал, что они готовы нападать в любое время, в любой сезон.
— Это так, — произнес Рафаэль очень медленно, будто втолковывая что-то ребенку. — Индейцы могут напасть в любое время, но, как все хищные звери, они предпочитают охотиться в полнолуние. Испанцы называют полнолуние «индейской луной». А что касается сезона, то они любят весну, когда растут высокие и густые травы, а также лето, пока им не начинают угрожать подросшие буйволы. Вот тогда их надо бояться больше всего.
Потом, странно улыбнувшись, Рафаэль добавил:
— Они живут совершенно другой жизнью. Никто не сможет запретить команчам совершать набеги и грабить, как нельзя остановить полет орла.
Себастиана улыбка Рафаэля вывела из себя, хотя он не смог бы объяснить себе причину. Размешивая палочкой угли в костре, он постарался максимально корректно задать вопрос:
— Ну, а тебе.., я имею в виду, когда ты… Я хочу сказать, тебе приходилось принимать участие?..
Рафаэль коротко и ясно прервал словесные упражнения кузена:
— Да!
Себастиан громко вздохнул и потрясение продолжил свой допрос:
— Ты имеешь в виду, что скакал вместе с этими безжалостными убийцами и нападал на белых людей? Как же ты мог дойти до этого?
Почти невозмутимо Рафаэль ответил:
— Мне кажется, ты забыл, что мне было всего два года, когда мою мать и меня схватили команчи. Она умерла, когда мне еще не исполнилось и трех, а с ней ушли и воспоминания о прежней жизни. Ни гасиенда, ни мой отец, ни даже дон Фелипе не остались в моей памяти. Разве мог я в то время отличаться от индейцев?
Сжав губы, Себастиан продолжил упрямо:
— Но неужели ты инстинктивно не чувствовал, что нападаешь на родственные тебе души? Неужели у тебя ни разу не возник вопрос о том, что ты делаешь? Боюсь, ты теперь скажешь, что тебе было приятно нападать на белых!
Воцарилась тишина — тяжелая, почти звенящая. Рафаэль сунул в рот тонкую сигару и, наклонившись к костру, стал раскуривать ее от прутика, которым Себастиан шевелил угли. Когда сигара разгорелась, Рафаэль глянул прямо в глаза своему товарищу. Его крупное, скуластое лицо было непроницаемым и отрешенным. Серые глаза уставились на младшего кузена.
Себастиан внутренне проклинал свой длинный язык, понимая, что опять их отношения оказались на грани разрыва. Почти извиняющимся тоном он начал фразу, которую закончить не успел:
— Мне не стоило говорить этого. Это выскочило как-то…
— Мне было двенадцать лет, когда я принял участие в первом набеге, — Рафаэль перебил Себастиана, зная, что тот может сказать. — И не скрою, мне было интересно. Когда мне было уже тринадцать, я украл своего первого коня и впервые скальпировал белого. А годом позже я впервые изнасиловал белую женщину и взял первого пленного. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, я совершал набеги наравне со взрослыми воинами уже пять лет. У меня было пятьдесят лошадей, собственный покрытый кожей буйвола вигвам, трое рабов и несколько снятых мною самим скальпов. Ими я украсил свое копье и любимое седло.
В голосе Рафаэля не было ни сожаления, ни раскаяния, серые глаза твердо смотрели на собеседника.
— Я был команчем, одним из племени, и жил как все. В его голосе чувствовалась гордость. — Я был молодым воином в банде «команчей-антилоп», и если я хотел добиться славы, получить право голоса на советах вождей, взять жену и сохранить само право на жизнь, мне не оставалось ничего другого, как участвовать в набегах, грабить, насиловать, убивать. Я все это проделывал как положено и ни к кому не испытывал жалости.
Вновь наступила неловкая тишина. Себастиан смотрел, не отрываясь, на кузена, потрясенный его рассказом. Вместе с тем ему почему-то было жалко Рафаэля, который был вынужден вести такой дикарский образ жизни.
Просить продолжения и подробностей казалось неудобным, но Себастиану было очень интересно услышать их.
Рафаэль замолчал, не глядя на кузена, казалось, он полностью поглощен своей сигарой. На самом деле внутри у него разлилась саднящая пустота. Ведь он впервые рассказал кому-то такие подробности о важном периоде своей жизни. Он сам был поражен, как быстро и послушно в нем ожили воспоминания тех дней и примитивные эмоции команча. А ведь он считал, что сумел избавиться от них много лет назад.
Ему была интересна реакция Себастиана на его рассказ, но спрашивать не хотелось.
Себастиан продолжал смотреть на него изучающе, и Рафаэль с удивлением отметил, что у него в глазах нет ни упрека, ни осуждения. И, не выдержав, старший мужчина спросил младшего:
— Ну, что, комментариев не будет? Ты всегда так скор на слова, а теперь твое долгое молчание озадачивает меня. Или ты обдумываешь, как сформулировать фразу пообтекаемей, чтобы не обидеть меня?
— Нет! — ответил Себастиан абсолютно честно. — Я просто подумал о том, что скорлупа цивилизации на каждом из нас очень тонка и хрупка. То, о чем ты мне рассказал, с одной стороны, не может не потрясти, а с другой….
— А с другой, — перебил его Рафаэль, — ты вдруг понял, что внутри у каждого цивилизованного человека прячется дикарь, — произнес он очень сухим тоном. — Ты можешь мне не верить, но многие пленники, которых находили и выменивали у команчей, убегали от своих спасителей и возвращались в племя.
— Ну, ты-то так не поступил?
Рафаэль горько рассмеялся:
— Только потому, что мой дедушка предпринял все меры предосторожности, чтобы лишить меня такой возможности.
— Но когда ты был в Испании, там же за тобой не следили круглые сутки?
— Не следили, но в этом тогда уже не было необходимости. — И видя удивленный взгляд Себастиана, он пояснил:
— Когда дон Фелипе «освобождал» меня от команчей, ему очень повезло. Сначала он этого не оценил, но потом быстро сообразил. В тот момент, когда меня схватили его люди, вместе со мной попались еще двое команчей. Одного из них я считал своим отцом, а другого — старшим братом. Мы ведь не имели понятия, кто нас схватил, и тем более не знали, кто приказал это сделать. Мы полагали, что стали жертвами мексиканских бандитос. Не сразу стало понятно и то, почему меня разъединили с двумя другими.
Поймав Буйволиного Рога — так звали моего приемного отца — и его сына Стоящего Коня — это был мой названый брат, — дон Фелипе выиграл в лотерею. Он получил рычаг воздействия на меня. Мне было очень красочно рассказано, что ждет двух пленников, если я откажусь выполнять распоряжения дона Фелипе.
Себастиан даже присвистнул, поняв, почему Рафаэль часто совершал поступки, которые посторонним, знающим его характер, казались странными и нелогичными. Стала понятна и подоплека брака с Консуэлой.
Немного помолчав, Себастиан поинтересовался:
— А потом ты когда-нибудь бывал у команчей?
— Естественно! — не промедлил с ответом Рафаэль, но был вынужден признать:
— Дон Фелипе и его подручные — священники и преподаватели — неплохо поработали со мной. Я понял, что команчи могли бы принять меня как блудного сына назад. Но сам я не смог бы теперь жить среди них и поступать, как раньше. Я слишком много знал теперь об окружающем мире и вопреки собственной воле все-таки превратился в испанского внука, заполучить которого дон Фелипе хотел за любую цену.
По выражению лица Рафаэля Себастиан понял, что тому не хотелось бы продолжать эту тему. И через несколько секунд, затянувшись сигарой, Рафаэль сказал:
— Я думаю, мы обсудили мое индейское прошлое достаточно подробно. Больше я не намерен рассуждать о том, что произошло много лет назад.
Он чуть ли не со злобой повернул лежащее на земле седло и положил на него голову, устраиваясь на ночлег. Отблески костра таинственно освещали его. Надвинув сомбреро глубоко на глаза, он по-испански пожелал спокойной ночи:
— Буэнос ночес!
Себастиан не мог заснуть, думая о том, что узнал неожиданно для себя. Потом молодость взяла свое, и он, отключившись от действительности, заснул, ни разу не вспомнив о Бет и своем разбитом сердце.
А Рафаэль не спал, хотя со стороны любой сказал бы, что этот человек погрузился в глубокий и безмятежный сон. Разговор растревожил его. Ему было трудно ответить на вопросы Себастиана о жизни среди команчей вовсе не потому, что это будило угрызения совести или какие-то болезненные воспоминания — просто в его не очень длинной жизни более счастливого периода не было.
Поняв, что сейчас ему не заснуть, Рафаэль откинул плед и сел. Помешивая угли затухавшего костра, он достал головешку, от которой удалось раскурить тонкую сигару. Но и она не помогла ему успокоиться — слишком сложны были его воспоминания о том времени! Взглядом человека, готового на убийство, посмотрел он на Себастиана:
— Черт бы его побрал с его вопросами…
Попыхивая сигарой и глядя на то разгорающийся, то гаснущий огонек, он вдруг понял свое заблуждение. Его взбудоражили вовсе не воспоминания о жизни с команчами. Нет! Ему было противно думать о той жизни, для которой он был рожден, — жизни наследника богатой испанской семьи.
Даже сейчас, пятнадцать лет спустя, он помнил начало нового отрезка своей биографии. Помнил свою ярость в те первые дни, когда по распоряжению дона Фелипе его сковали и посадили в грязное подземелье, служившее тюрьмой для узников неукротимого старика.
На лодыжке Рафаэля до сих пор сохранились шрамы от цепи, которой он был прикован к стене подземелья. Туда не проникало ни дуновения ветерка, ни заблудшего лучика солнца.
А дон Фелипе из безопасного укрытия наблюдал за своим пленником, черный шейный платок и длинные свисающие усы делали его похожим на дьявола. Вспоминая все это, Рафаэль заметил, что у него дрожат руки.
О Боже! Как он ненавидел своего испанского деда!
Рафаэль не отрицал, что команчи были жестокими людьми, но это была звериная инстинктивная жестокость. А дон Фелипе был расчетливым и безжалостным инквизитором — ему нравилось ломать Рафаэля и день за днем наблюдать за его унижением.
Рафаэль жестко улыбнулся, вспомнив, как бесился дон Фелипе, когда доведенный до крайнего физического и морального изнеможения его внук все-таки не сдался.
Вот тогда-то и наступила очередь индейских пленников. Рафаэлю пришлось выучить чистейшее кастильское наречие, как потребовал дон Фелипе, и освоить правила хорошего тона. Если бы не опасения за жизнь своих сородичей, он предпочел бы умереть голодной смертью.
Война между доном Фелипе и внуком шла с переменным успехом. Когда встал вопрос о поездке в Испанию, Рафаэль потребовал отпустить обоих индейцев. Дон Фелипе пообещал освободить старшего, а о младшем им еще предстояло торговаться.
Рафаэль на всю оставшуюся жизнь искренне возненавидел Испанию, католических священников, монастыри, сложенные из серого камня, в которых его душу подвергали обработке. Он возненавидел испанцев за их снисходительное отношение к нему как к полудикарю. Но больше всего он ненавидел Испанию за то, что в этой стране родились его дед дон Фелипе и… Консуэла.
Брак с Консуэлой Валадес стал платой за свободу Стоящего Коня.
И в который уже раз дон Фелипе был взбешен тем, что его внук затеял с ним торг, но особенно тем, что у внука была такая же несгибаемая воля, как и у него самого. Казалось бы, деду надо радоваться, что внук унаследовал его стальной характер, но тот не мог простить Рафаэлю кровь команчей, текущую в его жилах.
Испанские друзья дона Фелипе засыпали цветистыми комплиментами образованность и манеры Рафаэля, но старика это вовсе не радовало. Он помнил, что за это ему пришлось отпустить двух опасных команчей, а те не станут менять своих привычек. Они по-прежнему будут грабить и убивать белых, а может быть, даже станут еще более жестокими.
Стоящий Конь умчался от гасиенды на выданной ему лошади в те минуты, когда Рафаэля венчали с женщиной, презиравшей его за кровь команчей не меньше, чем дон Фелипе. Рафаэлю было уже двадцать четыре года и он был зрелым мужчиной.
«Какой бы прекрасной парой были дон Фелипе и Консуэла», — думал он, слушая священника.
Консуэла сделала все, что могла, чтобы возбудить ненависть мужа к себе. Хотя он даже поначалу жалел ее, понимая, что ей не дали никакого шанса выбрать мужа по любви. Семья Гутиэрес была более чем счастлива, выдавая одну из своих дочерей замуж за представителя богатого и могучего клана Сантана. К тому же жених был и наследником!
Сейчас, вспомнив о ее мучительной смерти от рук команчей, Рафаэль вздрогнул. Никому не пожелал бы он такого конца, даже ей! Смерть ее была ударом для Рафаэля, но он, узнав о трагедии, сразу подумал, какая зловещая ирония заключается в том, что ее замучили люди, которых она презирала, да и людьми-то не считала.
Рафаэль приказал себе выбросить из головы все расслабляющие душу мысли. Это было минувшее, а впереди его ждали испытания, требовавшие сильной воли и твердой руки.
Его взгляд снова остановился на спящем Себастиане, и он с удивлением подумал, что в отношении этого юноши он проявил столько доброй воли и настойчивого желания наладить отношения, столько решимости, сколько не было у него даже тогда, когда он боролся за жизнь и свободу своих индейских собратьев.
Странная мысль пришла ему в голову: «Пожалуй, задав мне свои вопросы и заставив разговориться, Себастиан сделал благое дело. Я выговорился, и даже моя ненависть к дону Фелипе ослабла». И с улыбкой на губах Рафаэль заснул.
Глава 14
Скакать назад на гасиенду оказалось гораздо легче, чем в предыдущий день. Они никуда не торопились, и Рафаэль часто останавливался, чтобы объяснить Себастиану особенности той или другой полоски земли.
Он растолковывал младшему другу, почему тут выгодно вести хозяйство, какие густые травы тут будут расти и сколько скота можно прокормить. А вывод был вот каким:
— Хорошо, что на границах гасиенды будет ранчо, принадлежащее семейству Сэведжей! Одно из главных достоинств Техаса — это возможность занять плодородные земли, и этим окупаются все опасности, возможности нападения индейцев или мексиканских бандитос. Но так будет не всегда, а земля останется.
Себастиан согласился с ним:
— Я хочу купить всю пограничную с гасиендой землю, как можно больше.
— Хорошо, а теперь время возвращаться на гасиенду. Мигуэль не простит нам второй ночи отсутствия, ведь гости остались на его попечении.
Глядя на повеселевшего Рафаэля, Себастиан невольно вспомнил тяжелую для себя картину: Бет в руках Рафаэля.
Себастиан не произнес ни слова, когда они въехали на территорию гасиенды, хотя его лицо мрачнело все больше по мере приближения встречи с Бет. И наконец, впервые с того момента, как Рафаэль признался, что Бет уже давно была его любовницей, он взорвался. Повернувшись в седле, чтобы лучше рассмотреть выражение лица Рафаэля, он с подозрением спросил:
— Слушай, как же вам удалось так долго сохранять отношения, если ты все время был в Техасе, а она на плантации около Натчеза? Как вы ухитрялись регулярно видеться?
Не удостоив его взглядом. Рафаэль ответил:
— А мы и не виделись, но нам хватило и того, что было. — Голос его стал твердым, и он жестко произнес:
— Поверь мне, дело не в том, сколько раз видеться, важно.., как!
И опять Себастиан был озадачен. Если Бет была так долго любовницей Рафаэля, почему же в его голосе, когда он говорил о ней, было столько неприязни, если не ненависти?
Рафаэлю было не свойственно лгать, и ему пришлось заставить себя продолжать игру из-за Себастиана. Как трудно было ему говорить вслух недобро о женщине, чьи серебряные волосы, фиолетовые глаза и все обличие прекрасной ведьмы не покидали его воображения. Выше его сил было бы забыть ее прекрасное, лживое, такое невинное на вид лицо. Он не мог не видеть ее!
Далеко за полдень они достигли гасиенды. И опять между ними была неопределенность. Они не желали разрыва, но не могли сейчас понять друг друга. И оба не хотели видеть обитателей гасиенды.
Не выдержал Рафаэль:
— Треклятая ситуация, приятель! Ах, если бы я мог ее изменить!
Это был максимум того, что Рафаэль мог признать, и Себастиан все понял. Значение Бет для Рафаэля, теперь Себастиан это осознал, было так велико, что трудно было определить его отношение к сложившейся ситуации. Рафаэлю, конечно, не хотелось бы потерять голову из-за женщины, которую он считал своей, но ведь это была женщина, на которой, не представляя возможных последствий, решил жениться Себастиан. И вот последний сумел преодолеть себя:
— Забудь, Рафаэль, все, что я сказал. Не стану отрицать, что я попал под ее чары, но теперь понимаю, что зря. Кстати, она мне никаких авансов не давала, это правда. — С болью в голосе он продолжил:
— Я понял, сопоставив разные факты и наши разговоры, что для Бет я никогда не был больше, чем друг. Она была честна, ни в какие другие игры она не играла.
С короткой усмешкой, но по-прежнему с холодными глазами Рафаэль немедленно отреагировал:
— Ну, слава Богу! Мне стало легче, потому что никакого желания повредить ее изящную физиономию за флирт с тобой у меня не было.
Себастиан улыбнулся несколько расслабленно, ему показалось, что сердечная боль немного ослабла, и, стремясь поправить их отношения, он пробормотал:
— Я думаю, что можно найти лучшее применение этой изящной шкурке, как ты ее называешь, чем просто побить ее, даже если она тебе изменяет.
Рафаэль громко рассмеялся над этим замечанием. С некоторым удивлением в глазах он признался:
— Это совпадает с моими мыслями, приятель! Через пару минут они отправились по своим комнатам, оба довольные тем, что сумели разрядить трудную ситуацию без особых уколов самолюбию и практически безболезненно.
Путешественники возвратились к концу сиесты, и Бет, одевавшаяся к вечеру, почувствовала, что Рафаэль снова на гасиенде. Но теперь эта встреча ее уже не пугала, она была готова к ней, когда вышла в гостиную. С ее точки зрения, Рафаэль совершил тактическую ошибку, дав ей побыть в одиночестве. Она собралась с мыслями и выработала план действий на будущее, пока была свободна от его фатального влияния. Глянув на себя в зеркало, пока Черити укладывала ее волосы, Бет признала, что выходов из ловушки, в которую она сама себя загнала, не так уж много. Для нее была открыта только одна тропа — она намеревалась проигнорировать его грубый приказ оставаться на гасиенде. Будет или не будет на гасиенде сегодня вечером Рафаэль, но она твердо решила объявить хозяевам, что они с Натаном немедленно возвращаются в Сан-Антонио. Натан сразу же согласился с ней, едва она высказала это предложение. Ему было невдомек, что она провела бессонную ночь, выбирая одно решение из многих вариантов. Она пришла к выводу, что покинуть гасиенду и избавиться от малоприятного общества Рафаэля будет единственным разумным шагом в этом безумном путешествии.
Бет тщательно выбрала туалет и украшения, серебристые волосы были уложены в большие свободно ниспадающие кольца. Серебристый шелк платья оттенял живые фиолетово-голубые глаза. Нежный рот, невинные губы были такими зовущими, что вряд ли нашелся бы хоть один мужчина, которого не взволновал бы этот призыв. Даже Натан был взволнован:
— Как ты прекрасна сегодня, дорогая. Либо путешествие подействовало на тебя так благоприятно, либо тебя так обрадовала мысль о том, что оно скоро окончится.
Он поцеловал ее в губы, глаза его смотрели на нее очень пристально. Она кокетливо улыбнулась ему:
— Я думаю, это ты так обрадовался скорому отъезду, что видишь меня в розовых тонах.
Теперь они засмеялись оба, и в полном согласии дружно вошли во внутренний дворик. Здесь все было так же, как и вчера, и позавчера. Донья Маделина сидела в своем любимом кресле, а дон Мигуэль стоял около фонтана и что-то ласково говорил ей.
Бет выбрала место рядом с фонтаном и, усевшись, стала потягивать из стакана полюбившуюся ей сангрию. Они мило болтали с хозяевами, которые ей были очень приятны, несмотря ни на какие обстоятельства.
Натан и донья Маделина по-деловому обменивались опытом ведения хозяйства на плантациях. А дон Мигуэль и Бет, к их обоюдному удовлетворению, погрузились в историю. Речь, как обычно, зашла об испанском проникновении в Америку и, естественно, о роли Кабеза де Вако. Ссылаясь именно на заветы де Вако, дон Мигуэль утверждал, что легендарные золотые города — выдумка, а не реальность.
— О, дон Мигуэль, не говорите так. Легенды об этих городах необыкновенно красивы. Они просто обязаны быть правдой, — протестовала Бет искренне.
А он, хитро улыбаясь, ответил ей с некоторым вызовом:
— Самое простое — счесть эти города реальностью просто потому, что вам хочется, чтобы они были, хочется до глубины души. И вообще, сеньора, я подозреваю, что вы большая мечтательница.
Он попал в болезненную точку — Бет вспомнила о своих недавних глупых романтических мечтах, и ее лицо непроизвольно погрустнело. Дон Мигуэль проницательно заметил это:
— Что случилось, моя дорогая? Почему вы вдруг стали так несчастны?
— Несчастна? Как это может случиться с нашей гостьей, отец? Ты, видно, ошибаешься! — С этими словами Рафаэль вынырнул сзади них, а она приросла к своему креслу, и сердце ее оборвалось, а потом бешено забилось.
— О, мой драгоценный сын, как ты любишь появляться в самый неподходящий момент! — сказал очень сухо дон Мигуэль, поворачиваясь к Рафаэлю.
— Почему же этот момент неподходящий? Я сомневаюсь в этом, Мигэуль.
Он лениво обошел отца и встал напротив Бет, его глаза холодно и жестко смотрели ей в лицо, когда он с иронией произнес:
— Нет, я думаю, что момент не так плох… Даже я постараюсь быть галантным, потому что красота сеньоры Риджвей меня ослепляет. Мне, видимо, надо сделать ее счастливой просто немедленно здесь, в Чиело. Отец, пожалуйста, представь меня.
Он стоял перед ней во всем своем великолепии, его смуглое лицо гармонировало с рубахой из темного вельвета с серебряной окантовкой, панталоны подчеркивали длину, мощь и одновременно стройность его ног. Что-то затрепетало в груди Бет, когда она увидела вызывающий блеск его серых глаз. Она вспомнила бал у Коста!
Он растолковывал младшему другу, почему тут выгодно вести хозяйство, какие густые травы тут будут расти и сколько скота можно прокормить. А вывод был вот каким:
— Хорошо, что на границах гасиенды будет ранчо, принадлежащее семейству Сэведжей! Одно из главных достоинств Техаса — это возможность занять плодородные земли, и этим окупаются все опасности, возможности нападения индейцев или мексиканских бандитос. Но так будет не всегда, а земля останется.
Себастиан согласился с ним:
— Я хочу купить всю пограничную с гасиендой землю, как можно больше.
— Хорошо, а теперь время возвращаться на гасиенду. Мигуэль не простит нам второй ночи отсутствия, ведь гости остались на его попечении.
Глядя на повеселевшего Рафаэля, Себастиан невольно вспомнил тяжелую для себя картину: Бет в руках Рафаэля.
Себастиан не произнес ни слова, когда они въехали на территорию гасиенды, хотя его лицо мрачнело все больше по мере приближения встречи с Бет. И наконец, впервые с того момента, как Рафаэль признался, что Бет уже давно была его любовницей, он взорвался. Повернувшись в седле, чтобы лучше рассмотреть выражение лица Рафаэля, он с подозрением спросил:
— Слушай, как же вам удалось так долго сохранять отношения, если ты все время был в Техасе, а она на плантации около Натчеза? Как вы ухитрялись регулярно видеться?
Не удостоив его взглядом. Рафаэль ответил:
— А мы и не виделись, но нам хватило и того, что было. — Голос его стал твердым, и он жестко произнес:
— Поверь мне, дело не в том, сколько раз видеться, важно.., как!
И опять Себастиан был озадачен. Если Бет была так долго любовницей Рафаэля, почему же в его голосе, когда он говорил о ней, было столько неприязни, если не ненависти?
Рафаэлю было не свойственно лгать, и ему пришлось заставить себя продолжать игру из-за Себастиана. Как трудно было ему говорить вслух недобро о женщине, чьи серебряные волосы, фиолетовые глаза и все обличие прекрасной ведьмы не покидали его воображения. Выше его сил было бы забыть ее прекрасное, лживое, такое невинное на вид лицо. Он не мог не видеть ее!
Далеко за полдень они достигли гасиенды. И опять между ними была неопределенность. Они не желали разрыва, но не могли сейчас понять друг друга. И оба не хотели видеть обитателей гасиенды.
Не выдержал Рафаэль:
— Треклятая ситуация, приятель! Ах, если бы я мог ее изменить!
Это был максимум того, что Рафаэль мог признать, и Себастиан все понял. Значение Бет для Рафаэля, теперь Себастиан это осознал, было так велико, что трудно было определить его отношение к сложившейся ситуации. Рафаэлю, конечно, не хотелось бы потерять голову из-за женщины, которую он считал своей, но ведь это была женщина, на которой, не представляя возможных последствий, решил жениться Себастиан. И вот последний сумел преодолеть себя:
— Забудь, Рафаэль, все, что я сказал. Не стану отрицать, что я попал под ее чары, но теперь понимаю, что зря. Кстати, она мне никаких авансов не давала, это правда. — С болью в голосе он продолжил:
— Я понял, сопоставив разные факты и наши разговоры, что для Бет я никогда не был больше, чем друг. Она была честна, ни в какие другие игры она не играла.
С короткой усмешкой, но по-прежнему с холодными глазами Рафаэль немедленно отреагировал:
— Ну, слава Богу! Мне стало легче, потому что никакого желания повредить ее изящную физиономию за флирт с тобой у меня не было.
Себастиан улыбнулся несколько расслабленно, ему показалось, что сердечная боль немного ослабла, и, стремясь поправить их отношения, он пробормотал:
— Я думаю, что можно найти лучшее применение этой изящной шкурке, как ты ее называешь, чем просто побить ее, даже если она тебе изменяет.
Рафаэль громко рассмеялся над этим замечанием. С некоторым удивлением в глазах он признался:
— Это совпадает с моими мыслями, приятель! Через пару минут они отправились по своим комнатам, оба довольные тем, что сумели разрядить трудную ситуацию без особых уколов самолюбию и практически безболезненно.
Путешественники возвратились к концу сиесты, и Бет, одевавшаяся к вечеру, почувствовала, что Рафаэль снова на гасиенде. Но теперь эта встреча ее уже не пугала, она была готова к ней, когда вышла в гостиную. С ее точки зрения, Рафаэль совершил тактическую ошибку, дав ей побыть в одиночестве. Она собралась с мыслями и выработала план действий на будущее, пока была свободна от его фатального влияния. Глянув на себя в зеркало, пока Черити укладывала ее волосы, Бет признала, что выходов из ловушки, в которую она сама себя загнала, не так уж много. Для нее была открыта только одна тропа — она намеревалась проигнорировать его грубый приказ оставаться на гасиенде. Будет или не будет на гасиенде сегодня вечером Рафаэль, но она твердо решила объявить хозяевам, что они с Натаном немедленно возвращаются в Сан-Антонио. Натан сразу же согласился с ней, едва она высказала это предложение. Ему было невдомек, что она провела бессонную ночь, выбирая одно решение из многих вариантов. Она пришла к выводу, что покинуть гасиенду и избавиться от малоприятного общества Рафаэля будет единственным разумным шагом в этом безумном путешествии.
Бет тщательно выбрала туалет и украшения, серебристые волосы были уложены в большие свободно ниспадающие кольца. Серебристый шелк платья оттенял живые фиолетово-голубые глаза. Нежный рот, невинные губы были такими зовущими, что вряд ли нашелся бы хоть один мужчина, которого не взволновал бы этот призыв. Даже Натан был взволнован:
— Как ты прекрасна сегодня, дорогая. Либо путешествие подействовало на тебя так благоприятно, либо тебя так обрадовала мысль о том, что оно скоро окончится.
Он поцеловал ее в губы, глаза его смотрели на нее очень пристально. Она кокетливо улыбнулась ему:
— Я думаю, это ты так обрадовался скорому отъезду, что видишь меня в розовых тонах.
Теперь они засмеялись оба, и в полном согласии дружно вошли во внутренний дворик. Здесь все было так же, как и вчера, и позавчера. Донья Маделина сидела в своем любимом кресле, а дон Мигуэль стоял около фонтана и что-то ласково говорил ей.
Бет выбрала место рядом с фонтаном и, усевшись, стала потягивать из стакана полюбившуюся ей сангрию. Они мило болтали с хозяевами, которые ей были очень приятны, несмотря ни на какие обстоятельства.
Натан и донья Маделина по-деловому обменивались опытом ведения хозяйства на плантациях. А дон Мигуэль и Бет, к их обоюдному удовлетворению, погрузились в историю. Речь, как обычно, зашла об испанском проникновении в Америку и, естественно, о роли Кабеза де Вако. Ссылаясь именно на заветы де Вако, дон Мигуэль утверждал, что легендарные золотые города — выдумка, а не реальность.
— О, дон Мигуэль, не говорите так. Легенды об этих городах необыкновенно красивы. Они просто обязаны быть правдой, — протестовала Бет искренне.
А он, хитро улыбаясь, ответил ей с некоторым вызовом:
— Самое простое — счесть эти города реальностью просто потому, что вам хочется, чтобы они были, хочется до глубины души. И вообще, сеньора, я подозреваю, что вы большая мечтательница.
Он попал в болезненную точку — Бет вспомнила о своих недавних глупых романтических мечтах, и ее лицо непроизвольно погрустнело. Дон Мигуэль проницательно заметил это:
— Что случилось, моя дорогая? Почему вы вдруг стали так несчастны?
— Несчастна? Как это может случиться с нашей гостьей, отец? Ты, видно, ошибаешься! — С этими словами Рафаэль вынырнул сзади них, а она приросла к своему креслу, и сердце ее оборвалось, а потом бешено забилось.
— О, мой драгоценный сын, как ты любишь появляться в самый неподходящий момент! — сказал очень сухо дон Мигуэль, поворачиваясь к Рафаэлю.
— Почему же этот момент неподходящий? Я сомневаюсь в этом, Мигэуль.
Он лениво обошел отца и встал напротив Бет, его глаза холодно и жестко смотрели ей в лицо, когда он с иронией произнес:
— Нет, я думаю, что момент не так плох… Даже я постараюсь быть галантным, потому что красота сеньоры Риджвей меня ослепляет. Мне, видимо, надо сделать ее счастливой просто немедленно здесь, в Чиело. Отец, пожалуйста, представь меня.
Он стоял перед ней во всем своем великолепии, его смуглое лицо гармонировало с рубахой из темного вельвета с серебряной окантовкой, панталоны подчеркивали длину, мощь и одновременно стройность его ног. Что-то затрепетало в груди Бет, когда она увидела вызывающий блеск его серых глаз. Она вспомнила бал у Коста!