Страница:
В конце концов, дядька хмыкнул и отвел меня в караулку. Там охранники посовещались и решили между собой, что мне -- попросту страшно стоять в темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством -- в Крови русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света и "куриная слепота" отступила.
Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные лизоблюды разных хозяев.
Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их показаться.
Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все это -- люди слабые и зависимые. Им приказали -- они и пошли. "Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это входило в мой план.
Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному. Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться мушкетом. Сам же -- незаметно для нападающих, - вытянул плечевой ремень из оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со всей дури -- пнул меня промеж ног!
Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние". Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны не порвать спину лошади, а с другой... С другой стороны нападающий заорал благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на ней сразу три пальца!).
Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях Отца-Настоятеля.
Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек и рожа преступника практически развалилась напополам, но... Он остался в живых. Впрочем, весьма ненадолго.
В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать будут именно их -- не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие шляхтичи -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими уловками и теперь мы были один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех пятерых он шел сзади всех и я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за собой все мосты...
Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит -- придут новые и когда-нибудь добьются все-таки своего...
Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела -настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со всех ног бросились от меня, а сей -- последний парень был шибко ранен и не мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них -- не джентльменов?)
Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными карами, но... Я знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там, где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
- "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие -мерзость перед Всевышним!"
По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей -- сие не убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием, вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
- "Он не понимал слов Второзакония и стало быть -- не знал Писаний. Стоило ли держать его Иезуитом?"
Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился -- Писанье -Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил -- истинное убийство. С холодным расчетом и в полном сознании.
Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и, невольно крестясь, пробормотал:
- "Случалось уже убивать?"
- "Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще маленьким -- в этот раз все по-другому!"
Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
- "Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери. До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
- "Ваше Преосвященство -- сей русский не ведал смысла Писаний! И я сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне -- десятилетнем ребенке взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие из тех, кому довелось читать их -- верят, что средь фон Шеллингов не все чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
Некоторые думают, что это -- Всевышний. Другие верят, что это -- Его главный Враг...
Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов. До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат -- с той самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с Вестфалией.)
А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается разъяснение Сути Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех, какие только можно придумать.
Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не разъясняемые христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие -История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда "налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг, да -- около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как разъяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не требует объяснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели вы с тем не согласны, пытаясь объяснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий. И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".
Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и мастерить новую печку.
Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и зеленое.
Аббат сказал мне:
- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду, чертов ты -- лютеранин..."
Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих родственников. За вычетом двух ребят.
Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака Бенкендорфов).
Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в двадцать маленьких глоток:
- "Хох! Хох! Хох!"
Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал -почему.
Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам "доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем, многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же, выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого одобрения за сей "подвиг".
Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы -- "мужицкая Кровь" понимаете.
О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием". Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть "рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.
А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.
Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему педагогу!
По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти, рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.
Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить череп, но... В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.
Ребята были разного возраста -- от десяти до шестнадцати лет и все, как один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно всяких поляков), но это было в пылу борьбы -- под аффектом. Убийство ж "глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!) поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).
В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день побоище повторилось -- за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с русскими и поляками на вечерней поверке и...
Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось (меж русскими есть истинные богатыри). Но...
Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный "гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские...
В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела "страх Божий" на славянское большинство.
Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в коем пенял моей матушке:
"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми..."
На что матушка отвечала:
"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но, увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков, коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено -- в сентябре. Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно -- где, когда и чему там учиться. Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и товарищей".
(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, - на сей раз им было по девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали красою и гордостью нынешней жандармерии.)
Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.
Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали всю задницу, -- так что ни у кого не возникло сомнений -- что испытал несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это были и вправду часы -- для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он повесился.
Наутро вся наша компания поднялась по тревоге и была проведена в лазарет. Там врачи всерьез разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков свежих надрывов, крови, кала и прочего... Ну, вы - понимаете. Ничего такого у нас не нашлось, да и вспомнили лекаря одну тонкость -- преступление произошло темной ночью, а у нас всех, как на грех -- "куриная слепота"! Доказанная медицинской проверкой...
Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из него и не вышло. Лишь через много лет -- на смертном одре один из бывших русских воспитанников на предсмертной исповеди сознался, что -- насиловал в ту ночь несчастного. Потому что кое-кто подошел к нему ясным днем и русским языком посоветовал "принять участие в оргии", а не то -- "в другой раз весь Колледж возьмет тебя замуж". Исповедник так и не смог добиться у умирающего, - кто же заставил его совершить эту гадость. Даже на смертном одре сей слизняк страшился тех загадочных неизвестных, которые обещали опозорить не только его, но и его сестру и малого брата в придачу.
Между нами же -- доложу: я сказал моим парням, что мы не должны быть хуже поляков. Если поляки не хотели сами марать (сами знаете что) в чужой заднице -- чем же мы хуже?!
Как бы там ни было -- всю нашу шатию взяли под подозрение. Наш карцер обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа появился новый забор и уроки у нас теперь были в бывшем караульном помещении. Мало того, - теперь мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!
Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом -- на весь день под замок в общий карцер. В землянку.
Нам построили огромную печь, чтобы нагреть сие подземное помещение. Да только всю землю нагреть невозможно и на бревнах стен по утрам снова был иней. Зато печь раскалялась так, что камни краснели и нам приходилось ждать, пока не прогорят все дрова -- карцер был под землей и мы боялись угореть ночью, коль что -- не так.
Сперва мы думали дежурить по очереди, но потом выяснилось, что в одиночку человек засыпает и тогда мы решили как-нибудь развлекаться. Все вместе -- пока не прогорит печь...
Нас, в отличие от других, подымали лишь после рассвета. С "куриною слепотой" мы все равно были, что слепые котята в утренних сумерках и поэтому нам можно было спать по утрам. (Зимние ночи в Санкт-Петербурге длинней, чем даже -- в Риге.) Так что и засыпать мы могли много позже.
Зато фонари охрана тушила сразу после отбоя и мы почти что весь вечер лежали на наших нарах, укрывшись тремя одеялами, и глядя на раскаленную докрасна печь. А что делать такими ночами?
Тут-то и пригодилась моя любовь к литературе. Я рассказывал "родным и товарищам" приключения Барона Мюнхгаузена, путешествия Гулливера в Лиллипутию и Бробдингнег... А еще все сказки братьев Гримм и германские саги с преданиями. У меня оказалась хорошая память и ночами я читал моим парням историю о "Рейнгольде" и вспоминал, как лесные эльфы пляшут вокруг своих страшных костров. Удивительно, но все эти немцы совершенно не знали ни собственной мифологии, ни современных романов, ни сказок!
Ребята дожили до шестнадцати лет и не знали о "Верном Хагене", иль про "Голландца Михеля" и "Холодное Сердце"!
Потом, когда уже наша часть Колледжа переехала в Ригу, а затем на Эзельские острова -- все казармы строились так, чтоб все кровати были в три яруса и все дети в казарме могли видеть раскаленную печку и огонь в ней -долгими зимними вечерами. А средь ребят всегда находились рассказчики, которые повторяли и немножко перевирали мои самые первые байки и басни, которые я рассказал "родным и товарищам". А многие их поправляли из темноты, ибо все эти рассказы спелись в этакий неразрывный канон, который теперь передается из поколения в поколение.
Эзельская Школа Абвера сейчас стала Школой при Академии Генерального Штаба. Теперь уже большинство наших воспитанников -- славяне, а не -германцы (немцы со шведами). Но по-прежнему в нашей Школе стоят кровати в три яруса и долгими зимними вечерами докрасна топится печь... (Казармы же по сей день без нормального отопления и освещения!)
И все эти "канонические" истории вновь и вновь под мерцанье огня и хруст горящих поленьев повторяются из уст в уста по-немецки на ливонском наречии, характерном для нынешней Южной Эстонии... (Лишь в последние годы самые популярные истории и сюжеты сих баек стали (опять же изустно) переводиться на русский язык.)
Тут... Все важно! И обязательный холод в зимней ночи, и темнота вокруг малышей, и их уютные норки из трех слоев одеял, и тепло от почти что -костра посреди древней пещеры, и даже -- мистическая пляска язычков пламени -- все это действует на что-то, оставшееся в нас от первобытного троглодита... Причастность к общей пещере. Племенному огню. Единому племени, готовому за вас биться. А самое главное -- к Истории, традициям и обычаям "наших". Поэтому -- именно немецкие сказки. Диалект древних ливонцев. Сказание. Тайна.
Детям важно ощутить себя чем-то целым и я против иезуитских привычек всех меж собой перессорить. Да, большая "связность" моих воспитанников грозит нам "обрушиваньем" всей Сети сразу, заведись в ней червоточина. Но зато мои парни реже "горят", чем агенты противника. Один-единственный раз пролитая совместно слеза на скованным семи обручами сердцем "Верного Хагена" стоит для меня во сто крат больше, чем остальные уроки все -- вместе взятые. (А если они еще и догадываются, что "Верный Хаген" прибыл в сказку из "Песни о Зигфриде" и сердце его "рвется" под уколами Совести, - я считаю, что прожил жизнь не напрасно.)
Ребятки мои умирают, но "вытягивают" "паленых" товарищей, а сие -главная черта русской разведки. Начинается ж она -- с совместного слушанья сказок и СОПЕРЕЖИВАНИЯ наших учеников.
Сия методика появилась случайно, но будем мы прокляты, ежели откажемся от столь эффективного... Да черт с ним, с методом! Главное, что мы учим ребят быть друг другу -- РОДНЫМИ ТОВАРИЩАМИ!
Все это, конечно же, хорошо, но... Иезуиты не стали бы главными и лучшими в сих делах, если бы не пытались сделать что-то подобное. Увы, они обнаружили в нашей методе -- серьезный изъян. (Вернее, - не в нашей, ибо подобные вещи пытались войти в обиход много раньше.)
Червоточина заключается в том, что мы опираемся на такие понятия, как -- Родина, Честь, Долг, Порядок и Верность. Но сие -- увы, не добродетели, но "атрибуты" воспитанников. Объясню разницу.
Все наши качества делятся на две категории. Одна из них -- Добродетели. Это такие качества, которые могут меняться со временем. Можно выучиться, иль заставить себя быть умнее, добрее, отзывчивее. Можно быть злее, иль скаредней -- бывают и сии "добродетели". Можно стать даже чуть более честным, иль совестливым!
Но нельзя быть "немножко больше ПОРЯДОЧНЫМ". Сие -- нонсенс. Человек или порядочен, или -- нет. Поэтому Порядочность (в отличие от Доброты, или Совести) не Добродетель, но -- Атрибут.
Главное же отличие Добродетели от Атрибута -- первая обычно воспитывается, но второй -- наследственный признак! Никогда от осины не родятся апельсины. Если матушка -- продажная тварь, грешно требовать от потомства Чести, иль Верности. Если папаша -- потомственный паразит -блюдолиз, сыночки его унаследуют и гибкий хребет, и "масленую задницу". Таковы уж законы Наследственности.
Именно посему дворянство любой страны пытается возвести барьеры меж собой и всем прочим. Все прочее попросту неспособно в лихую годину "встать под орла" и сдохнуть во имя - ИДЕИ. Иначе -- оно само звалось бы -Благородным Сословием!
Увы, наше сословие -- меньшинство во всех странах. При том, что благородные люди Пруссии, или Франции не горят желанием поработать на нашу разведку. Стало быть -- наша методика годна лишь для юных дворян Российской Империи. Да и то -- не для всех.
"Баловаться любовью" - свойство всех нас без изъятья. Поэтому из Холмогор и приходят крестьянские мальчики в лаптях, да опорках и превращаются в Славу и Гордость Империи.
Увы, - обратное тоже бывает. Слишком много "князьев", да "графьев" в дни Нашествия прятались по поместьям, чтобы не предположить, что их матушки (или бабушки) "крутили романы" со смазливыми кучерами, да конюхами.
Кровь-то ведь не обманешь -- коль папашу, иль деда пороли за "баловство" на конюшне, этакий "князь" сам дождется насильников, доверит им вожжи, да заголит задницу! А-то и -- подмажет родимую, коль его папаша, да дедушка улещали не только "хозяюшку", но еще и "Хозяина"! Дело-то для сей Крови -- привычное...
А как увидать сию "подлую" Кровь в маленьком мальчике? Остается либо довериться Чести его отца, и особенно -- матушки, иль... отказать ему прямо с порога. Ибо если его низкая Кровь проявится за границей во время задания, -- такой погубит не только себя...
В итоге -- моя разведка стала лучшей в Европе и мире, но -- мне не хватает учеников. Один из моих лучших воспитанников -- Федя Тютчев выказал талант поэтический и мог (и должен был!) стать выше Пушкина. Но мне в тот момент нужен был резидент на юге Германии и я предложил на выбор -публикации, гонорары, всемирную Славу, иль -- безвестность за тридевять земель от России...
Мой ученик выслушал мое предложение и просто спросил:
- "Если бы вам не нужен был человек там -- в Баварии, вы бы меня напечатали?"
У меня сжалось сердце. Мой мальчик хорошо "почуял" то, что я счел его Незаменимым для Дела.
Я не смог говорить. Руки мои затряслись, и я никак не мог высечь искру, чтоб раскурить трубку. Тогда мой любимый ученик подошел к моему креслу, сам ударил кремнем по огниву, долго смотрел на тлеющее пятно в табаке, затем грустно улыбнулся и, пожимая плечами, тихо сказал:
- "Спасибо. Такая похвала -- дорого стоит. Зато я знаю, что у меня есть хотя бы один -- читатель и почитатель".
Через год он прислал мне письмо с новым стихотворением. Оно называлось "Ad Silentium" и... Лишь когда Тютчев "сгорел на посту", я издал все его гениальнейшие стихотворения и вы, конечно же, их знаете. Но, как приказал нам сам Тютчев - "Молчи!"
И все же - признаюсь. В тот день, читая стихотворение Тютчева, я плакал. Я рыдал, как ребенок, ибо век поэтический короток, а я не дал ему писать в самые романтические, в самые плодотворные годы...
Да, я фактически приказал "убрать" Пушкина. Я дозволил уничтожение моего племяша -- Миши Лермонтова. Но если -- ТАМ меня спросят, каюсь ли я, я отвечу:
"Я грешен пред русской словесностью только в том, что не дал писать Федору Тютчеву. Сей Грех на мне и за сие -- нет мне прощения. Но в том году у меня не было иных резидентов, а Федя спас Империю от войны на три фронта..."
Я объяснил главную проблему нашей методики. Мы выпускаем лучших разведчиков, но с самого первого дня принуждены отсеивать много лишних. Иезуитская же метода тем и удобна, что позволяет работать на "любом матерьяле". С тою поправкой, что если мы пытаемся говорить с ребятами на языке "высших материй", иезуиты используют для себя самые простые и часто -низменные стороны нашего естества.
Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные лизоблюды разных хозяев.
Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их показаться.
Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все это -- люди слабые и зависимые. Им приказали -- они и пошли. "Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это входило в мой план.
Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному. Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться мушкетом. Сам же -- незаметно для нападающих, - вытянул плечевой ремень из оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со всей дури -- пнул меня промеж ног!
Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние". Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны не порвать спину лошади, а с другой... С другой стороны нападающий заорал благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на ней сразу три пальца!).
Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях Отца-Настоятеля.
Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек и рожа преступника практически развалилась напополам, но... Он остался в живых. Впрочем, весьма ненадолго.
В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать будут именно их -- не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие шляхтичи -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими уловками и теперь мы были один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех пятерых он шел сзади всех и я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за собой все мосты...
Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит -- придут новые и когда-нибудь добьются все-таки своего...
Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела -настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со всех ног бросились от меня, а сей -- последний парень был шибко ранен и не мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них -- не джентльменов?)
Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными карами, но... Я знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там, где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
- "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие -мерзость перед Всевышним!"
По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей -- сие не убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием, вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
- "Он не понимал слов Второзакония и стало быть -- не знал Писаний. Стоило ли держать его Иезуитом?"
Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился -- Писанье -Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил -- истинное убийство. С холодным расчетом и в полном сознании.
Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и, невольно крестясь, пробормотал:
- "Случалось уже убивать?"
- "Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще маленьким -- в этот раз все по-другому!"
Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
- "Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери. До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
- "Ваше Преосвященство -- сей русский не ведал смысла Писаний! И я сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне -- десятилетнем ребенке взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие из тех, кому довелось читать их -- верят, что средь фон Шеллингов не все чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
Некоторые думают, что это -- Всевышний. Другие верят, что это -- Его главный Враг...
Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов. До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат -- с той самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с Вестфалией.)
А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается разъяснение Сути Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех, какие только можно придумать.
Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не разъясняемые христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие -История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда "налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг, да -- около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как разъяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не требует объяснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели вы с тем не согласны, пытаясь объяснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий. И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".
Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и мастерить новую печку.
Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и зеленое.
Аббат сказал мне:
- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду, чертов ты -- лютеранин..."
Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих родственников. За вычетом двух ребят.
Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака Бенкендорфов).
Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в двадцать маленьких глоток:
- "Хох! Хох! Хох!"
Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал -почему.
Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам "доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем, многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же, выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого одобрения за сей "подвиг".
Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы -- "мужицкая Кровь" понимаете.
О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием". Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть "рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.
А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.
Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему педагогу!
По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти, рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.
Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить череп, но... В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.
Ребята были разного возраста -- от десяти до шестнадцати лет и все, как один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно всяких поляков), но это было в пылу борьбы -- под аффектом. Убийство ж "глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!) поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).
В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день побоище повторилось -- за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с русскими и поляками на вечерней поверке и...
Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось (меж русскими есть истинные богатыри). Но...
Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный "гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские...
В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела "страх Божий" на славянское большинство.
Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в коем пенял моей матушке:
"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми..."
На что матушка отвечала:
"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но, увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков, коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено -- в сентябре. Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно -- где, когда и чему там учиться. Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и товарищей".
(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, - на сей раз им было по девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали красою и гордостью нынешней жандармерии.)
Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.
Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали всю задницу, -- так что ни у кого не возникло сомнений -- что испытал несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это были и вправду часы -- для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он повесился.
Наутро вся наша компания поднялась по тревоге и была проведена в лазарет. Там врачи всерьез разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков свежих надрывов, крови, кала и прочего... Ну, вы - понимаете. Ничего такого у нас не нашлось, да и вспомнили лекаря одну тонкость -- преступление произошло темной ночью, а у нас всех, как на грех -- "куриная слепота"! Доказанная медицинской проверкой...
Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из него и не вышло. Лишь через много лет -- на смертном одре один из бывших русских воспитанников на предсмертной исповеди сознался, что -- насиловал в ту ночь несчастного. Потому что кое-кто подошел к нему ясным днем и русским языком посоветовал "принять участие в оргии", а не то -- "в другой раз весь Колледж возьмет тебя замуж". Исповедник так и не смог добиться у умирающего, - кто же заставил его совершить эту гадость. Даже на смертном одре сей слизняк страшился тех загадочных неизвестных, которые обещали опозорить не только его, но и его сестру и малого брата в придачу.
Между нами же -- доложу: я сказал моим парням, что мы не должны быть хуже поляков. Если поляки не хотели сами марать (сами знаете что) в чужой заднице -- чем же мы хуже?!
Как бы там ни было -- всю нашу шатию взяли под подозрение. Наш карцер обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа появился новый забор и уроки у нас теперь были в бывшем караульном помещении. Мало того, - теперь мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!
Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом -- на весь день под замок в общий карцер. В землянку.
Нам построили огромную печь, чтобы нагреть сие подземное помещение. Да только всю землю нагреть невозможно и на бревнах стен по утрам снова был иней. Зато печь раскалялась так, что камни краснели и нам приходилось ждать, пока не прогорят все дрова -- карцер был под землей и мы боялись угореть ночью, коль что -- не так.
Сперва мы думали дежурить по очереди, но потом выяснилось, что в одиночку человек засыпает и тогда мы решили как-нибудь развлекаться. Все вместе -- пока не прогорит печь...
Нас, в отличие от других, подымали лишь после рассвета. С "куриною слепотой" мы все равно были, что слепые котята в утренних сумерках и поэтому нам можно было спать по утрам. (Зимние ночи в Санкт-Петербурге длинней, чем даже -- в Риге.) Так что и засыпать мы могли много позже.
Зато фонари охрана тушила сразу после отбоя и мы почти что весь вечер лежали на наших нарах, укрывшись тремя одеялами, и глядя на раскаленную докрасна печь. А что делать такими ночами?
Тут-то и пригодилась моя любовь к литературе. Я рассказывал "родным и товарищам" приключения Барона Мюнхгаузена, путешествия Гулливера в Лиллипутию и Бробдингнег... А еще все сказки братьев Гримм и германские саги с преданиями. У меня оказалась хорошая память и ночами я читал моим парням историю о "Рейнгольде" и вспоминал, как лесные эльфы пляшут вокруг своих страшных костров. Удивительно, но все эти немцы совершенно не знали ни собственной мифологии, ни современных романов, ни сказок!
Ребята дожили до шестнадцати лет и не знали о "Верном Хагене", иль про "Голландца Михеля" и "Холодное Сердце"!
Потом, когда уже наша часть Колледжа переехала в Ригу, а затем на Эзельские острова -- все казармы строились так, чтоб все кровати были в три яруса и все дети в казарме могли видеть раскаленную печку и огонь в ней -долгими зимними вечерами. А средь ребят всегда находились рассказчики, которые повторяли и немножко перевирали мои самые первые байки и басни, которые я рассказал "родным и товарищам". А многие их поправляли из темноты, ибо все эти рассказы спелись в этакий неразрывный канон, который теперь передается из поколения в поколение.
Эзельская Школа Абвера сейчас стала Школой при Академии Генерального Штаба. Теперь уже большинство наших воспитанников -- славяне, а не -германцы (немцы со шведами). Но по-прежнему в нашей Школе стоят кровати в три яруса и долгими зимними вечерами докрасна топится печь... (Казармы же по сей день без нормального отопления и освещения!)
И все эти "канонические" истории вновь и вновь под мерцанье огня и хруст горящих поленьев повторяются из уст в уста по-немецки на ливонском наречии, характерном для нынешней Южной Эстонии... (Лишь в последние годы самые популярные истории и сюжеты сих баек стали (опять же изустно) переводиться на русский язык.)
Тут... Все важно! И обязательный холод в зимней ночи, и темнота вокруг малышей, и их уютные норки из трех слоев одеял, и тепло от почти что -костра посреди древней пещеры, и даже -- мистическая пляска язычков пламени -- все это действует на что-то, оставшееся в нас от первобытного троглодита... Причастность к общей пещере. Племенному огню. Единому племени, готовому за вас биться. А самое главное -- к Истории, традициям и обычаям "наших". Поэтому -- именно немецкие сказки. Диалект древних ливонцев. Сказание. Тайна.
Детям важно ощутить себя чем-то целым и я против иезуитских привычек всех меж собой перессорить. Да, большая "связность" моих воспитанников грозит нам "обрушиваньем" всей Сети сразу, заведись в ней червоточина. Но зато мои парни реже "горят", чем агенты противника. Один-единственный раз пролитая совместно слеза на скованным семи обручами сердцем "Верного Хагена" стоит для меня во сто крат больше, чем остальные уроки все -- вместе взятые. (А если они еще и догадываются, что "Верный Хаген" прибыл в сказку из "Песни о Зигфриде" и сердце его "рвется" под уколами Совести, - я считаю, что прожил жизнь не напрасно.)
Ребятки мои умирают, но "вытягивают" "паленых" товарищей, а сие -главная черта русской разведки. Начинается ж она -- с совместного слушанья сказок и СОПЕРЕЖИВАНИЯ наших учеников.
Сия методика появилась случайно, но будем мы прокляты, ежели откажемся от столь эффективного... Да черт с ним, с методом! Главное, что мы учим ребят быть друг другу -- РОДНЫМИ ТОВАРИЩАМИ!
Все это, конечно же, хорошо, но... Иезуиты не стали бы главными и лучшими в сих делах, если бы не пытались сделать что-то подобное. Увы, они обнаружили в нашей методе -- серьезный изъян. (Вернее, - не в нашей, ибо подобные вещи пытались войти в обиход много раньше.)
Червоточина заключается в том, что мы опираемся на такие понятия, как -- Родина, Честь, Долг, Порядок и Верность. Но сие -- увы, не добродетели, но "атрибуты" воспитанников. Объясню разницу.
Все наши качества делятся на две категории. Одна из них -- Добродетели. Это такие качества, которые могут меняться со временем. Можно выучиться, иль заставить себя быть умнее, добрее, отзывчивее. Можно быть злее, иль скаредней -- бывают и сии "добродетели". Можно стать даже чуть более честным, иль совестливым!
Но нельзя быть "немножко больше ПОРЯДОЧНЫМ". Сие -- нонсенс. Человек или порядочен, или -- нет. Поэтому Порядочность (в отличие от Доброты, или Совести) не Добродетель, но -- Атрибут.
Главное же отличие Добродетели от Атрибута -- первая обычно воспитывается, но второй -- наследственный признак! Никогда от осины не родятся апельсины. Если матушка -- продажная тварь, грешно требовать от потомства Чести, иль Верности. Если папаша -- потомственный паразит -блюдолиз, сыночки его унаследуют и гибкий хребет, и "масленую задницу". Таковы уж законы Наследственности.
Именно посему дворянство любой страны пытается возвести барьеры меж собой и всем прочим. Все прочее попросту неспособно в лихую годину "встать под орла" и сдохнуть во имя - ИДЕИ. Иначе -- оно само звалось бы -Благородным Сословием!
Увы, наше сословие -- меньшинство во всех странах. При том, что благородные люди Пруссии, или Франции не горят желанием поработать на нашу разведку. Стало быть -- наша методика годна лишь для юных дворян Российской Империи. Да и то -- не для всех.
"Баловаться любовью" - свойство всех нас без изъятья. Поэтому из Холмогор и приходят крестьянские мальчики в лаптях, да опорках и превращаются в Славу и Гордость Империи.
Увы, - обратное тоже бывает. Слишком много "князьев", да "графьев" в дни Нашествия прятались по поместьям, чтобы не предположить, что их матушки (или бабушки) "крутили романы" со смазливыми кучерами, да конюхами.
Кровь-то ведь не обманешь -- коль папашу, иль деда пороли за "баловство" на конюшне, этакий "князь" сам дождется насильников, доверит им вожжи, да заголит задницу! А-то и -- подмажет родимую, коль его папаша, да дедушка улещали не только "хозяюшку", но еще и "Хозяина"! Дело-то для сей Крови -- привычное...
А как увидать сию "подлую" Кровь в маленьком мальчике? Остается либо довериться Чести его отца, и особенно -- матушки, иль... отказать ему прямо с порога. Ибо если его низкая Кровь проявится за границей во время задания, -- такой погубит не только себя...
В итоге -- моя разведка стала лучшей в Европе и мире, но -- мне не хватает учеников. Один из моих лучших воспитанников -- Федя Тютчев выказал талант поэтический и мог (и должен был!) стать выше Пушкина. Но мне в тот момент нужен был резидент на юге Германии и я предложил на выбор -публикации, гонорары, всемирную Славу, иль -- безвестность за тридевять земель от России...
Мой ученик выслушал мое предложение и просто спросил:
- "Если бы вам не нужен был человек там -- в Баварии, вы бы меня напечатали?"
У меня сжалось сердце. Мой мальчик хорошо "почуял" то, что я счел его Незаменимым для Дела.
Я не смог говорить. Руки мои затряслись, и я никак не мог высечь искру, чтоб раскурить трубку. Тогда мой любимый ученик подошел к моему креслу, сам ударил кремнем по огниву, долго смотрел на тлеющее пятно в табаке, затем грустно улыбнулся и, пожимая плечами, тихо сказал:
- "Спасибо. Такая похвала -- дорого стоит. Зато я знаю, что у меня есть хотя бы один -- читатель и почитатель".
Через год он прислал мне письмо с новым стихотворением. Оно называлось "Ad Silentium" и... Лишь когда Тютчев "сгорел на посту", я издал все его гениальнейшие стихотворения и вы, конечно же, их знаете. Но, как приказал нам сам Тютчев - "Молчи!"
И все же - признаюсь. В тот день, читая стихотворение Тютчева, я плакал. Я рыдал, как ребенок, ибо век поэтический короток, а я не дал ему писать в самые романтические, в самые плодотворные годы...
Да, я фактически приказал "убрать" Пушкина. Я дозволил уничтожение моего племяша -- Миши Лермонтова. Но если -- ТАМ меня спросят, каюсь ли я, я отвечу:
"Я грешен пред русской словесностью только в том, что не дал писать Федору Тютчеву. Сей Грех на мне и за сие -- нет мне прощения. Но в том году у меня не было иных резидентов, а Федя спас Империю от войны на три фронта..."
Я объяснил главную проблему нашей методики. Мы выпускаем лучших разведчиков, но с самого первого дня принуждены отсеивать много лишних. Иезуитская же метода тем и удобна, что позволяет работать на "любом матерьяле". С тою поправкой, что если мы пытаемся говорить с ребятами на языке "высших материй", иезуиты используют для себя самые простые и часто -низменные стороны нашего естества.