Страница:
В итоге, - мои ученики всегда выходят победителями в споре с иезуитскими выкормышами, но... Пока я готовлю одного Федора Тютчева, мои противники выпускают полтысячи негодяев, с коими... сложно бороться. Но можно и ДОЛЖНО.
Чтобы не быть голословным, опишу -- как нас воспитывали иезуитскими методами.
Как я уже говорил, прибывшие ребята не отличались сообразительностью, а за неисполнение простейших заданий нас пороли Наставники. Вернее не нас, их.
Меня нельзя было трогать, - я мог нажаловаться и за меня спрашивала сама Государыня. Но наши мучители никогда не делали тайны, что порют моих друзей не за их проступки и глупость, но -- мое своеволие и то, что я -зарезал католика.
Сперва это просто. Когда весь класс выводят на порку за какой-то проступок, а тебя на глазах всех оставляют, это -- такое счастье... В первый раз. Потом ты лучше других чувствуешь каждый удар розог и сдавленное мычанье товарищей по ночам, когда они не могут лежать на спине.
Пару раз я вставал и пытался пройти порку со всеми, но меня выводили из строя и говорили:
- "Вас, милорд, - не положено!" -- это было хуже самого наказания.
Первое время я не знал, что мне делать... Потом же мы обнаружили, что у Наставников все меньше поводов пороть нас. (Разве что за драки с католиками, но тут уж - вопрос принципа и мы били славян -- всласть. Авансом за те мучения, что придется нам выдержать в экзекуции за сию драку.)
Единственное, за что они могли нас пороть были -- уроки. И тогда мне порой приходилось не спать, решая три-четыре варианта контрольных на всю "немецкую" братию.
Вскоре, как нам показалось, Наставники стали что-то подозревать и однажды ребят поймали с моими решениями. Была грандиозная порка, но "крепкие на голову" латыши, да бароны оказались настолько же "крепки на задницу" и "решальщик" остался не названным. (Меня бы не выпороли, но возник бы ущерб для моей Чести, а стало быть и -- для Чести любого лифляндца.)
В ночь после сей экзекуции мы обсудили дела и уговорились о тайных знаках и потаенных местах, где будут мои варианты.
Пару недель все шло хорошо, а потом нас опять сцапали. Опять были розги, опять все молчали и нам пришлось менять код, приметы и места "сбросок". Ровно через неделю мы снова попались -- словно на пустяке. А дальше и мы, и Наставники шли на принцип...
Ровно в день раскола Колледжа на столичную часть и "Эзельс абвершуле" мучители показали нам свои тайные кондуиты. И выяснилось, что те давно плюнули на наши познания в истории с географией, зато мы, не зная того, штудировали полный курс "тайных сношений, переписки и обмена сигналами на вражеской территории"!
Я, кроме того, проходил курс "повышения работоспособности в экстремальных условиях", а тупоголовые братья мои -- "поведению при допросах с пристрастием".
В этом и есть вся суть иезуитства -- мы верили, что создаем что-то новое, боремся против Системы, а Она в это время, строго придерживаясь учебного плана, учила нас грязному ремеслу: умного заставляла еще сильней напрягать извилины, а явным "бойцам" показывала на страшном примере -- где человеку больно. Как делать -- больно. Как самому терпеть нестерпимую боль. Как развязывать языки при помощи боли. Без помощи боли. Как пытать. Как терпеть пытку. Как ненавидеть мучителей и весь мир, а особенно -- ближнего своего.
Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется -- насколько они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль - в надеждах занять высший пост в иерархии и самому "пороть низших", иль "избавить себя от всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера и "Интеллидженс Сервис" лежат именно в том, что мы боремся за Идею (каждый -- свою), а наши враги в страхе "порки". Мы, конечно же, - лучше. Но их -- в сотни раз больше.
Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга на Эзель, настроение у ребят было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили сомневаться в товарищах...
Ребята боялись и не хотели между собой разговаривать -- все думали, кого из друзей пороли чуть меньше и -- что за этим скрывается. Если бы мы оставили это, как -- есть, эти мысли разъели бы нас изнутри, как ржа разъедает самый лучший клинок.
Но все эти порки научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:
- "Нас обидели потому, что мы -- лютеране не дали спуску юным католикам. За это нас обижали и мучили. Но если бы мы не были вместе и гнулись перед католиками, нас бы не только мучили, но и обратили бы в "ночные горшки", иль посмешища -- даже для русских. Ибо сии негодяи ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!
То, что нам стало известно, случилось намеренно и для того, чтобы разъединить нас. Господа, я верю в невиновность всех нас и любого в отдельности, ибо в ином случае -- это стало б огромным пятном на Чести всех нас. И об этом бы -- нам доложили. Враги не упустили бы случая обидеть нас побольней!
Раз этого не случилось, все мы -- чисты и сегодня нас волнует иная проблема. Два года сии нелюди пороли и мучили нас. Они многократно пролили нашу Кровь. Если мы не ответим -- пятно на нашей Чести.
Я предлагаю -- убить их. Всех до единого. Без изъятья. Всех, кто хоть раз -- когда-то коснулся нас розгами".
Парни мои зашумели и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был смышленей всех прочих, засомневался:
- "Самому старшему среди нас нет девятнадцати. Как же мы убьем сих взрослых людей, - опытных разведчиков и жандармов?"
Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:
- "Конечно, мне только -- двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни умений на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я прошу от вас Клятвы -- в принципе.
Пока же мы должны сделать все, чтобы наши Наставники ничего не пронюхали. Каждый из нас должен выучиться от них всему лучшему, принять все хорошее, что бывает в сем ремесле. Никаких кислых рож, иль чего-то подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем, что мы учились в России.
Пусть Орден думает, что мы -- его скрытый резерв в лютеранской части Империи. Пусть он доверится нам. Пусть он выдаст нам списки своих тайных агентов в Прибалтике и России (а они -- существуют, - вне всяких сомнений!). Пусть Орден доверится нам настолько, что поможет нам оружием и деньгами на Восстание против России. И тогда...
Нас слишком мало, чтоб перебить католиков один на один. Но когда русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут силы и средства совершить наше мщение!"
Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная борьба против Ордена.
Многие русские не могут поверить, что такую "людоедскую" Клятву -"вырезать всех своих Учителей и Наставников" мог потребовать двенадцатилетний мальчик. Но сие подтверждается рассказами всех основателей Третьего Управления и Корпуса Жандармерии, а также - личными письменными воспоминаниями графа Дубельта. А еще -- сие подтверждается кровавыми событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков, а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш...)
Но о сем позже, когда до того дойдет речь.
Много позже -- после Войны, ко мне возникли вопросы, - как мои тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.
Я не привык прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената просил слова по этому поводу. Я сказал так:
- "Я наполовину немецкий латыш, а на другую -- немецкий еврей. Род отца моего -- яростно лютеранский. Род моей матери -- ревностно иудейский. Посему, - где нужно я -- лютеранин, а где возможно я -- иудей. Я никогда не делал секрета из этого и род моего отца и моей матери верит мне и уважает верованья рода супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а также моими Честью и Совестью. Немецкий латыш обязан быть лютеранином, а немецкий еврей -- иудеем.
Вы спрашиваете, - за что я возвысил немецких воспитанников Колледжа Иезуитов?! За то, что мы вместе потребовали от этих католиков поставить нам кирху, - в противном случае мы отказывались заниматься. Иезуиты давили на нас. Обещали льготы, чины и награды. Потом они поместили нас в настоящее гетто -- подобье тюрьмы без света, тепла и положенной пищи. Мы могли получить это все, выйди мы из темницы. Но путь наш лежал через католическую часовню...
Поверьте мне, дети ранимее взрослых. Им так хочется тепла, дома и ласки... Мы плакали по ночам в нашем карцере. Но ни один из нас не предал Веры Отцов и основ лютеранства. И что бы там ни случилось, - я не верю, что кто-то из тех плакавших мальчиков -- когда-нибудь станет Предателем. За это я доверяю им абсолютно и они исполняют мои поручения государственной важности.
Что же касается прочих воспитанников... Все вы знаете, как мы относились к полякам. Если они застигали нас, - они нас убивали. Если мы их -- мы не оставались в долгу. Судьба была благосклоннее к нам и их больше нет. Просто -- НЕТ. Что же касается русских...
Господа, поднимите руки те, кто считает, что русский мужик, не несущий в жилах ни капли поляцкой крови и крестившийся в католичество -- не Изменник. И что этому РУССКОМУ, мать его так -- КАТОЛИКУ дозволительно занимать хоть какие-то должности в Российской, я повторяю -- РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ!"
Сенаторы зашумели, стали переговариваться, да обсуждать, но никто не решился отвечать на мой вызов. Тогда я крикнул в толпу:
- "Ну же! Не вижу рук!!!"- ответом мне было вдруг возникшее гробовое молчание. Тогда я, собирая бумаги с трибуны, сухо простился:
- "Спасибо. В сей тишине я вижу полное одобрение всех моих действий. Еще раз -- спасибо!"
И лишь когда я пошел на свое место, раздались первые робкие аплодисменты. Через мгновение сенаторы стали вставать и садился я в свое кресло под одобрительный рев и овацию. Всех сенаторов.
Что же касается прочего...
Я впервые оказался в казарме. Если вы живете в землянке с двадцатью иными ребятами, вы все совершенно лишаетесь частной жизни. Нельзя съесть больше чем остальные, отказаться убрать в свою очередь общую вашу постель, иль, к примеру -- не умываться.
Именно в ту зиму я впервые узнал, как пахнут другие и с той поры умываюсь три раза на день. С мылом до пояса. В конце недели -- любой ценой баня. Два раза в день я сам себе мою ноги вплоть до колен. Это всем кажется диким, но я приучил себя - самому надраивать свои сапоги. Если это делает кто-то другой, мне кажется, что они -- недостаточно вычищены. И каждый вечер я сам себе стираю портянки.
Это -- немного. Но весьма помогает мне (несмотря на мой возраст) хорошо выглядеть и все еще нравиться моим (уже старым) подружкам.
А в это же время крепостные лакеи все бегали за нашими славянскими визави, подтирая им то нос, а то -- задницу, а юные барчуки марали стишата, да спорили про смысл жизни -- с грязными сапогами. И эти грязные сапоги с угодливыми лакеями в России во всем! Начиная с ежедневных доносов всех и вся друг на дружку и кончая безобразным планированьем декабрьского мятежа!
А еще Император Август писал, что в человеке все связано, - коль Меценат декламировал собственные стишки распоясанным, так и получались они у него -- "без рифмы, смысла и соли". Раз был Марциал в юности чьим-то наложником и паразитом (в римском смысле этого слова), так и стихи у него получались иль порнографией, иль хвалебными одами. Коль Ювенал не любил "инородцев", да всего нового, так и в стихах видна вся его желчь, - а я просто не верю, что Рим той поры -- так уж плох.
Не жил Ювенал на Руси, не видал наших реалий...
Всему приходит конец. Кончился, наконец, весенний семестр и нас распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
Я, честно говоря, сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит провести лето в столице. Но приезжаем мы всем кагалом (все - двадцать один человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той зимой с двадцатью мальчиками тоже учиться, но -- при моей бабушке личною фрейлиной), а они счастливы до безумия и показывают мне бабушкино письмо, в коем сказано: "желаю вам провести лето полной семьей и жду осенью для дальнейшего обучения".
В первое время я не знал, что и думать! Ответ нашелся, когда я увидал Ригу собственными глазами. Я никогда не знал, что люди могут так радоваться: все улицы были начищены до парадного блеска, рижане пели и плясали, девушки обнимали и целовали на улицах случайных прохожих, а те смеялись и подшучивали.
Я впервые видал, чтобы все окна моего родного города были сплошь уставлены свежими цветами. Строгие уличные торговцы кормили прохожих бесплатно, да еще и благодарили за это, а те в ответ просили распить с ними кружку темного рижского пива.
Рига ликовала. Сбылась вековая мечта всех лифляндцев. В один солнечный, майский день наши стрелки внезапно, без объявления войны, пересекли Даугаву на всем ее протяжении и за девять часов взяли Курляндию, потеряв при этом семь человек. Сам Суворов, который хоть и не сомневался в превосходстве лифляндских сил над курляндскими, был потрясен примером такого блицкрига. Ведь курляндцы сопротивлялись отчаянно - их потери в сей мясорубке превысили полторы тысячи человек -- только убитыми!
А ларчик легко открывался: был в Англии человек. Звали его - Джеймс Уатт. Придумал он паровую машину с особыми клапанами. Бабушка моя всегда хотела приобрести такую, но продали ее только матушке, - чтобы она восстала против России.
Жил в Пруссии другой человек. Или вернее, - много людей. Они научились делать резцы из особого сплава и с их помощью точить оружейную сталь. А еще -- сверлить, да фрезеровать заготовки. И бабушка моя готова была отдать полжизни за секреты резцов, сверл, да фрезеров. Но ей их не продали. Зато матушке -- отдали задаром. Ради ненависти Латвийского Герцогства к великой России.
Жили в Швеции умные люди. Они придумали, как увеличить жар в топке и плавить особые сорта бронз и сталей. Бабушка хотела купить их секреты, но ей и это -- не продали. Зато матушка получила их за "невмешательство" ее войск в ход русско-шведской войны.
Когда же все это собралось в одном месте, на свет появился нарезной штуцер с картонною гильзой... Матушка моя не сделала ни единого открытия за свою жизнь. Но под ее руководством военная наука шагнула из дня вчерашнего в день настоящий. Во всех Академиях и военных училищах Историю Войн делят на три этапа:
- с древнейших времен до начала XV века, иль военное искусство до изобретения пороха;
- с начала XV до конца XVIII века, иль военное искусство прошлого времени;
- и наконец, - нынешняя эпоха -- век нарезного оружия.
Первое же массовое применение нарезных штуцеров и произошло весной 1794 года в день завоеванья Курляндии. Мы впрямь положили полторы тысячи курляндских солдат, потеряв только семь человек. Немудрено, - несчастные имели не больше шансов, чем голый индеец с дубиной против лошади и мушкета конкистадоров Кортеса!
Мушкет можно сделать вручную. "Гильзовый" штуцер - только на паровом станке с устройствами, отслеживающими толщину стали и глубину резьбы. Ну, а как удалось целиком машинизировать процесс производства оружия и гильз к этому оружию - дальше все пошло, как по маслу. Из Пруссии пришли патенты на картонную гильзу, из Бельгии на новый тип герметичного замка и - поехало.
В итоге мы получили нарезной "длинный штуцер", бьющий на четыреста пятьдесят шагов со скорострельностью - пять выстрелов в минуту. Против "гладкого" курляндского мушкета с дальностью выстрела - двести пятьдесят шагов при двух выстрелах в минуту.
Это была не война, это был не блицкриг, это был банальный массовый расстрел несчастных курляндцев задолго до того, как они могли броситься в штыковую.
Перевес в огневой мощи не только над курляндцами, но и над прочими был так велик, что во всех уважающих себя странах стали появляться паровые машины и сверлильные, токарные и фрезерные станки. Как грибы стали расти закрытые "университеты", в которых цвет местной науки стал создавать свои -национальные штуцера. Можно сказать, что событья в Курляндии дали толчок нынешней "гонке вооружений" и все те страны, которые не смогли "соответствовать", сегодня уже превратились в полуколонии индустриальных соседей.
Еще вчера Польша, Австрия, Турция, Швеция, Персия и Голландия числились в ряду "сверхдержав". Но сегодня они не могут тягаться с промышленной мощью и военной наукой Англии, Франции, Пруссии и России и фактически -- обречены влачить жалкое существование наших "клиентов". Недаром военную Историю принято делить на три этапа: точно так же, как и сегодняшние дела, прошлую "Военную Революцию" не пережили Бургундия, Византия, Венеция, Генуя, да "Второй Рейх" вместе с Великой Литвой... А ведь какими сильными, да богатыми они до поры выглядели!
Так было в то далекое лето... Именно тогда и случилось странное происшествие, после коего меня признали своим латыши.
Однажды мы как-то играли в нашем лесу. И тут на дорогу вышли солдаты. Много... Пехотный полк.
Их вели из столицы к литовской границе. Вели спешно -- люди устали и страшно вымотались, но офицеры их подгоняли, - про нас меж русскими уже шла дурная слава.
Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись уйти от дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили в болота и там бросали на произвол судьбы. Узнав о таких проказах, матушка шибко серчала, но никогда не наказывала -- она умела не перечить собственному народу.
При виде детей от колонны выделились офицеры. Они подъехали ближе и один из них, указав на рот, прохрипел:
- "Тринкен... Вассер... Пить!"
Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви -- (коего, как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал по-еврейски:
- "Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты - немец, ты не можешь не понять его слов!"
Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного болтать на еврейском):
- "Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, - там и пьют -сколько влезет!"
Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:
- "Piedodiet, es jus nesapratu..."
Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:
- "Может быть он -- не немец? Местные латыши очень богаты..."
Другой же с раздражением крикнул:
- "Придуривается так же, как прочие! Что за страна, - идем целый день по болотам и ни одна сволочь капли воды..." - тут старший по званию, наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий -- особенно резервных полков) -- прервал его сими словами:
- "Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи..."
- "Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet..."
С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить врага смотреть прямо в глаза -- редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не попав под фамильную Волю.
Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под командой Петерса-старшего -- батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь - дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с сильным латышским акцентом спросил:
- "Што фам укотно?"
Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего отца на пальцах им объяснил, как добраться до конского водопоя. Если русские поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же -детей, пока шло объяснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю, чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я -- латыш и ливонец.
Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи Посполитой - год второго блицкрига латвийской армии - теперь уже над Литвой.
Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых крестьян - в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на что посмотреть, - ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за них...
Был жаркий июньский день и я совершенно взмок, катаясь на лошади, а девушек гнали многие версты по раскаленной пыльной дороге и вид у них был самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц нарочно мыли, а потом переодевали в новые наряды в народном стиле. А пока мыли, наши служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.
Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в дороге и сильно отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится - но в ход их не пускали. Из этого я сделал вывод, что охранники не хотят "портить шкурку", надеясь на особый барыш.
Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу - точно так, как это делала при походке моя матушка. Я указал хлыстом на эту группку и через мгновение мой отряд окружил отставших.
На вид девчонка была моей сверстницей. Всю дорогу из Литвы она проделала босиком и теперь мы видели причину ее хромоты. Ноги несчастной были черны от грязи и пыли, а правая - стерта в кровь. Для крестьянских девушек это весьма необычно. Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к шести-семи годам у них на ступнях образуется род панциря, которому уже не страшны никакие дороги. То, что эта несчастная умудрилась сбить себе ногу, говорило о ее происхождении из высоких сословий.
После избитых, израненных путем, ног шло платье из дорогого красного сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка - когда-то белая из дорогого тонкого полотна. Рубашка была сильно разодрана спереди, а правого рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крестик на простеньком шнурочке.
Крестик был католическим и мне это очень понравилось: я сразу представил себе, как наши солдаты вошли в дом этой девочки, выгнали ее на улицу, затем кто-то из унтеров полез было ей за пазуху (известно за чем), нащупал ненавистный "польский" крест и пытался его сорвать. Девочка, видно, не дала своего креста в обиду, тогда... В отношении католиков было разрешено все, что угодно.
Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками чьих-то пальцев и характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны грязных, спутанных волос темного цвета.
Темные волосы пленной девочки грязной копной закрывали ее лицо и Озоль (будучи "местным" и как бы хозяином, принимавшим "гостей"), не слезая с коня, кончиком хлыста поднял голову пленницы вверх, чтоб я мог лучше ее рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся - такая в них была ненависть.
Неведомая сила сбросила меня с седла моей лошади, заставила вынуть и размотать парадную куртку и набросить на плечи несчастной. Волна жалости и ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг захлестнула мне сердце и я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать на ни в чем не повинных охранников, процедил сквозь зубы:
- "Ефрем, деньги! Третий кошель".
Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung" немцам зазорно иметь дело с деньгами), тут же выдал увесистый кошелек с голландскими гульденами. Я на всякий случай лишний раз взвесил его на руке и, швыряя охранникам, спросил:
- "Хватит ли вам, друзья мои?" - они тут же уехали.
Тогда я легко поднял девочку на руки (она и не весила почти ничего), вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:
- "Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не плачь..." - а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не расплакался.
Больше мы уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И надо же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор встретить целую делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять ее с моим днем рождения.
Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас встречать. Я слез с лошади, поднял на руки мою возлюбленную (нога ее распухла и была в состоянии ужасном) и молча понес ее в мои комнаты. Тут матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня представить ей "мою новую пассию". Я не знал имени литовской девочки и признал это. Тогда матушка спросила меня - зачем я купил рабыню?
Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить, а затем выдавил из себя, что не покупал ее в рабство. Эта девочка - свободна. Тогда матушка кликнула гостей и всех прочих:
- "Господа, идите сюда! Посмотрите на этого мальчика! Он нарочно купил рабыню, чтоб отпустить ее на волю!" - потом она наклонилась ко мне и объяснила, - "По всем документам эта красавица - твоя невольница. До тех пор пока ты публично не объявишь о своей воле и не подпишешь ей вольную - она твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти".
Чтобы не быть голословным, опишу -- как нас воспитывали иезуитскими методами.
Как я уже говорил, прибывшие ребята не отличались сообразительностью, а за неисполнение простейших заданий нас пороли Наставники. Вернее не нас, их.
Меня нельзя было трогать, - я мог нажаловаться и за меня спрашивала сама Государыня. Но наши мучители никогда не делали тайны, что порют моих друзей не за их проступки и глупость, но -- мое своеволие и то, что я -зарезал католика.
Сперва это просто. Когда весь класс выводят на порку за какой-то проступок, а тебя на глазах всех оставляют, это -- такое счастье... В первый раз. Потом ты лучше других чувствуешь каждый удар розог и сдавленное мычанье товарищей по ночам, когда они не могут лежать на спине.
Пару раз я вставал и пытался пройти порку со всеми, но меня выводили из строя и говорили:
- "Вас, милорд, - не положено!" -- это было хуже самого наказания.
Первое время я не знал, что мне делать... Потом же мы обнаружили, что у Наставников все меньше поводов пороть нас. (Разве что за драки с католиками, но тут уж - вопрос принципа и мы били славян -- всласть. Авансом за те мучения, что придется нам выдержать в экзекуции за сию драку.)
Единственное, за что они могли нас пороть были -- уроки. И тогда мне порой приходилось не спать, решая три-четыре варианта контрольных на всю "немецкую" братию.
Вскоре, как нам показалось, Наставники стали что-то подозревать и однажды ребят поймали с моими решениями. Была грандиозная порка, но "крепкие на голову" латыши, да бароны оказались настолько же "крепки на задницу" и "решальщик" остался не названным. (Меня бы не выпороли, но возник бы ущерб для моей Чести, а стало быть и -- для Чести любого лифляндца.)
В ночь после сей экзекуции мы обсудили дела и уговорились о тайных знаках и потаенных местах, где будут мои варианты.
Пару недель все шло хорошо, а потом нас опять сцапали. Опять были розги, опять все молчали и нам пришлось менять код, приметы и места "сбросок". Ровно через неделю мы снова попались -- словно на пустяке. А дальше и мы, и Наставники шли на принцип...
Ровно в день раскола Колледжа на столичную часть и "Эзельс абвершуле" мучители показали нам свои тайные кондуиты. И выяснилось, что те давно плюнули на наши познания в истории с географией, зато мы, не зная того, штудировали полный курс "тайных сношений, переписки и обмена сигналами на вражеской территории"!
Я, кроме того, проходил курс "повышения работоспособности в экстремальных условиях", а тупоголовые братья мои -- "поведению при допросах с пристрастием".
В этом и есть вся суть иезуитства -- мы верили, что создаем что-то новое, боремся против Системы, а Она в это время, строго придерживаясь учебного плана, учила нас грязному ремеслу: умного заставляла еще сильней напрягать извилины, а явным "бойцам" показывала на страшном примере -- где человеку больно. Как делать -- больно. Как самому терпеть нестерпимую боль. Как развязывать языки при помощи боли. Без помощи боли. Как пытать. Как терпеть пытку. Как ненавидеть мучителей и весь мир, а особенно -- ближнего своего.
Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется -- насколько они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль - в надеждах занять высший пост в иерархии и самому "пороть низших", иль "избавить себя от всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера и "Интеллидженс Сервис" лежат именно в том, что мы боремся за Идею (каждый -- свою), а наши враги в страхе "порки". Мы, конечно же, - лучше. Но их -- в сотни раз больше.
Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга на Эзель, настроение у ребят было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили сомневаться в товарищах...
Ребята боялись и не хотели между собой разговаривать -- все думали, кого из друзей пороли чуть меньше и -- что за этим скрывается. Если бы мы оставили это, как -- есть, эти мысли разъели бы нас изнутри, как ржа разъедает самый лучший клинок.
Но все эти порки научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:
- "Нас обидели потому, что мы -- лютеране не дали спуску юным католикам. За это нас обижали и мучили. Но если бы мы не были вместе и гнулись перед католиками, нас бы не только мучили, но и обратили бы в "ночные горшки", иль посмешища -- даже для русских. Ибо сии негодяи ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!
То, что нам стало известно, случилось намеренно и для того, чтобы разъединить нас. Господа, я верю в невиновность всех нас и любого в отдельности, ибо в ином случае -- это стало б огромным пятном на Чести всех нас. И об этом бы -- нам доложили. Враги не упустили бы случая обидеть нас побольней!
Раз этого не случилось, все мы -- чисты и сегодня нас волнует иная проблема. Два года сии нелюди пороли и мучили нас. Они многократно пролили нашу Кровь. Если мы не ответим -- пятно на нашей Чести.
Я предлагаю -- убить их. Всех до единого. Без изъятья. Всех, кто хоть раз -- когда-то коснулся нас розгами".
Парни мои зашумели и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был смышленей всех прочих, засомневался:
- "Самому старшему среди нас нет девятнадцати. Как же мы убьем сих взрослых людей, - опытных разведчиков и жандармов?"
Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:
- "Конечно, мне только -- двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни умений на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я прошу от вас Клятвы -- в принципе.
Пока же мы должны сделать все, чтобы наши Наставники ничего не пронюхали. Каждый из нас должен выучиться от них всему лучшему, принять все хорошее, что бывает в сем ремесле. Никаких кислых рож, иль чего-то подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем, что мы учились в России.
Пусть Орден думает, что мы -- его скрытый резерв в лютеранской части Империи. Пусть он доверится нам. Пусть он выдаст нам списки своих тайных агентов в Прибалтике и России (а они -- существуют, - вне всяких сомнений!). Пусть Орден доверится нам настолько, что поможет нам оружием и деньгами на Восстание против России. И тогда...
Нас слишком мало, чтоб перебить католиков один на один. Но когда русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут силы и средства совершить наше мщение!"
Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная борьба против Ордена.
Многие русские не могут поверить, что такую "людоедскую" Клятву -"вырезать всех своих Учителей и Наставников" мог потребовать двенадцатилетний мальчик. Но сие подтверждается рассказами всех основателей Третьего Управления и Корпуса Жандармерии, а также - личными письменными воспоминаниями графа Дубельта. А еще -- сие подтверждается кровавыми событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков, а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш...)
Но о сем позже, когда до того дойдет речь.
Много позже -- после Войны, ко мне возникли вопросы, - как мои тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.
Я не привык прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената просил слова по этому поводу. Я сказал так:
- "Я наполовину немецкий латыш, а на другую -- немецкий еврей. Род отца моего -- яростно лютеранский. Род моей матери -- ревностно иудейский. Посему, - где нужно я -- лютеранин, а где возможно я -- иудей. Я никогда не делал секрета из этого и род моего отца и моей матери верит мне и уважает верованья рода супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а также моими Честью и Совестью. Немецкий латыш обязан быть лютеранином, а немецкий еврей -- иудеем.
Вы спрашиваете, - за что я возвысил немецких воспитанников Колледжа Иезуитов?! За то, что мы вместе потребовали от этих католиков поставить нам кирху, - в противном случае мы отказывались заниматься. Иезуиты давили на нас. Обещали льготы, чины и награды. Потом они поместили нас в настоящее гетто -- подобье тюрьмы без света, тепла и положенной пищи. Мы могли получить это все, выйди мы из темницы. Но путь наш лежал через католическую часовню...
Поверьте мне, дети ранимее взрослых. Им так хочется тепла, дома и ласки... Мы плакали по ночам в нашем карцере. Но ни один из нас не предал Веры Отцов и основ лютеранства. И что бы там ни случилось, - я не верю, что кто-то из тех плакавших мальчиков -- когда-нибудь станет Предателем. За это я доверяю им абсолютно и они исполняют мои поручения государственной важности.
Что же касается прочих воспитанников... Все вы знаете, как мы относились к полякам. Если они застигали нас, - они нас убивали. Если мы их -- мы не оставались в долгу. Судьба была благосклоннее к нам и их больше нет. Просто -- НЕТ. Что же касается русских...
Господа, поднимите руки те, кто считает, что русский мужик, не несущий в жилах ни капли поляцкой крови и крестившийся в католичество -- не Изменник. И что этому РУССКОМУ, мать его так -- КАТОЛИКУ дозволительно занимать хоть какие-то должности в Российской, я повторяю -- РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ!"
Сенаторы зашумели, стали переговариваться, да обсуждать, но никто не решился отвечать на мой вызов. Тогда я крикнул в толпу:
- "Ну же! Не вижу рук!!!"- ответом мне было вдруг возникшее гробовое молчание. Тогда я, собирая бумаги с трибуны, сухо простился:
- "Спасибо. В сей тишине я вижу полное одобрение всех моих действий. Еще раз -- спасибо!"
И лишь когда я пошел на свое место, раздались первые робкие аплодисменты. Через мгновение сенаторы стали вставать и садился я в свое кресло под одобрительный рев и овацию. Всех сенаторов.
Что же касается прочего...
Я впервые оказался в казарме. Если вы живете в землянке с двадцатью иными ребятами, вы все совершенно лишаетесь частной жизни. Нельзя съесть больше чем остальные, отказаться убрать в свою очередь общую вашу постель, иль, к примеру -- не умываться.
Именно в ту зиму я впервые узнал, как пахнут другие и с той поры умываюсь три раза на день. С мылом до пояса. В конце недели -- любой ценой баня. Два раза в день я сам себе мою ноги вплоть до колен. Это всем кажется диким, но я приучил себя - самому надраивать свои сапоги. Если это делает кто-то другой, мне кажется, что они -- недостаточно вычищены. И каждый вечер я сам себе стираю портянки.
Это -- немного. Но весьма помогает мне (несмотря на мой возраст) хорошо выглядеть и все еще нравиться моим (уже старым) подружкам.
А в это же время крепостные лакеи все бегали за нашими славянскими визави, подтирая им то нос, а то -- задницу, а юные барчуки марали стишата, да спорили про смысл жизни -- с грязными сапогами. И эти грязные сапоги с угодливыми лакеями в России во всем! Начиная с ежедневных доносов всех и вся друг на дружку и кончая безобразным планированьем декабрьского мятежа!
А еще Император Август писал, что в человеке все связано, - коль Меценат декламировал собственные стишки распоясанным, так и получались они у него -- "без рифмы, смысла и соли". Раз был Марциал в юности чьим-то наложником и паразитом (в римском смысле этого слова), так и стихи у него получались иль порнографией, иль хвалебными одами. Коль Ювенал не любил "инородцев", да всего нового, так и в стихах видна вся его желчь, - а я просто не верю, что Рим той поры -- так уж плох.
Не жил Ювенал на Руси, не видал наших реалий...
Всему приходит конец. Кончился, наконец, весенний семестр и нас распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
Я, честно говоря, сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит провести лето в столице. Но приезжаем мы всем кагалом (все - двадцать один человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той зимой с двадцатью мальчиками тоже учиться, но -- при моей бабушке личною фрейлиной), а они счастливы до безумия и показывают мне бабушкино письмо, в коем сказано: "желаю вам провести лето полной семьей и жду осенью для дальнейшего обучения".
В первое время я не знал, что и думать! Ответ нашелся, когда я увидал Ригу собственными глазами. Я никогда не знал, что люди могут так радоваться: все улицы были начищены до парадного блеска, рижане пели и плясали, девушки обнимали и целовали на улицах случайных прохожих, а те смеялись и подшучивали.
Я впервые видал, чтобы все окна моего родного города были сплошь уставлены свежими цветами. Строгие уличные торговцы кормили прохожих бесплатно, да еще и благодарили за это, а те в ответ просили распить с ними кружку темного рижского пива.
Рига ликовала. Сбылась вековая мечта всех лифляндцев. В один солнечный, майский день наши стрелки внезапно, без объявления войны, пересекли Даугаву на всем ее протяжении и за девять часов взяли Курляндию, потеряв при этом семь человек. Сам Суворов, который хоть и не сомневался в превосходстве лифляндских сил над курляндскими, был потрясен примером такого блицкрига. Ведь курляндцы сопротивлялись отчаянно - их потери в сей мясорубке превысили полторы тысячи человек -- только убитыми!
А ларчик легко открывался: был в Англии человек. Звали его - Джеймс Уатт. Придумал он паровую машину с особыми клапанами. Бабушка моя всегда хотела приобрести такую, но продали ее только матушке, - чтобы она восстала против России.
Жил в Пруссии другой человек. Или вернее, - много людей. Они научились делать резцы из особого сплава и с их помощью точить оружейную сталь. А еще -- сверлить, да фрезеровать заготовки. И бабушка моя готова была отдать полжизни за секреты резцов, сверл, да фрезеров. Но ей их не продали. Зато матушке -- отдали задаром. Ради ненависти Латвийского Герцогства к великой России.
Жили в Швеции умные люди. Они придумали, как увеличить жар в топке и плавить особые сорта бронз и сталей. Бабушка хотела купить их секреты, но ей и это -- не продали. Зато матушка получила их за "невмешательство" ее войск в ход русско-шведской войны.
Когда же все это собралось в одном месте, на свет появился нарезной штуцер с картонною гильзой... Матушка моя не сделала ни единого открытия за свою жизнь. Но под ее руководством военная наука шагнула из дня вчерашнего в день настоящий. Во всех Академиях и военных училищах Историю Войн делят на три этапа:
- с древнейших времен до начала XV века, иль военное искусство до изобретения пороха;
- с начала XV до конца XVIII века, иль военное искусство прошлого времени;
- и наконец, - нынешняя эпоха -- век нарезного оружия.
Первое же массовое применение нарезных штуцеров и произошло весной 1794 года в день завоеванья Курляндии. Мы впрямь положили полторы тысячи курляндских солдат, потеряв только семь человек. Немудрено, - несчастные имели не больше шансов, чем голый индеец с дубиной против лошади и мушкета конкистадоров Кортеса!
Мушкет можно сделать вручную. "Гильзовый" штуцер - только на паровом станке с устройствами, отслеживающими толщину стали и глубину резьбы. Ну, а как удалось целиком машинизировать процесс производства оружия и гильз к этому оружию - дальше все пошло, как по маслу. Из Пруссии пришли патенты на картонную гильзу, из Бельгии на новый тип герметичного замка и - поехало.
В итоге мы получили нарезной "длинный штуцер", бьющий на четыреста пятьдесят шагов со скорострельностью - пять выстрелов в минуту. Против "гладкого" курляндского мушкета с дальностью выстрела - двести пятьдесят шагов при двух выстрелах в минуту.
Это была не война, это был не блицкриг, это был банальный массовый расстрел несчастных курляндцев задолго до того, как они могли броситься в штыковую.
Перевес в огневой мощи не только над курляндцами, но и над прочими был так велик, что во всех уважающих себя странах стали появляться паровые машины и сверлильные, токарные и фрезерные станки. Как грибы стали расти закрытые "университеты", в которых цвет местной науки стал создавать свои -национальные штуцера. Можно сказать, что событья в Курляндии дали толчок нынешней "гонке вооружений" и все те страны, которые не смогли "соответствовать", сегодня уже превратились в полуколонии индустриальных соседей.
Еще вчера Польша, Австрия, Турция, Швеция, Персия и Голландия числились в ряду "сверхдержав". Но сегодня они не могут тягаться с промышленной мощью и военной наукой Англии, Франции, Пруссии и России и фактически -- обречены влачить жалкое существование наших "клиентов". Недаром военную Историю принято делить на три этапа: точно так же, как и сегодняшние дела, прошлую "Военную Революцию" не пережили Бургундия, Византия, Венеция, Генуя, да "Второй Рейх" вместе с Великой Литвой... А ведь какими сильными, да богатыми они до поры выглядели!
Так было в то далекое лето... Именно тогда и случилось странное происшествие, после коего меня признали своим латыши.
Однажды мы как-то играли в нашем лесу. И тут на дорогу вышли солдаты. Много... Пехотный полк.
Их вели из столицы к литовской границе. Вели спешно -- люди устали и страшно вымотались, но офицеры их подгоняли, - про нас меж русскими уже шла дурная слава.
Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись уйти от дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили в болота и там бросали на произвол судьбы. Узнав о таких проказах, матушка шибко серчала, но никогда не наказывала -- она умела не перечить собственному народу.
При виде детей от колонны выделились офицеры. Они подъехали ближе и один из них, указав на рот, прохрипел:
- "Тринкен... Вассер... Пить!"
Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви -- (коего, как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал по-еврейски:
- "Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты - немец, ты не можешь не понять его слов!"
Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного болтать на еврейском):
- "Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, - там и пьют -сколько влезет!"
Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:
- "Piedodiet, es jus nesapratu..."
Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:
- "Может быть он -- не немец? Местные латыши очень богаты..."
Другой же с раздражением крикнул:
- "Придуривается так же, как прочие! Что за страна, - идем целый день по болотам и ни одна сволочь капли воды..." - тут старший по званию, наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий -- особенно резервных полков) -- прервал его сими словами:
- "Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи..."
- "Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet..."
С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить врага смотреть прямо в глаза -- редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не попав под фамильную Волю.
Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под командой Петерса-старшего -- батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь - дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с сильным латышским акцентом спросил:
- "Што фам укотно?"
Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего отца на пальцах им объяснил, как добраться до конского водопоя. Если русские поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же -детей, пока шло объяснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю, чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я -- латыш и ливонец.
Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи Посполитой - год второго блицкрига латвийской армии - теперь уже над Литвой.
Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых крестьян - в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на что посмотреть, - ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за них...
Был жаркий июньский день и я совершенно взмок, катаясь на лошади, а девушек гнали многие версты по раскаленной пыльной дороге и вид у них был самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц нарочно мыли, а потом переодевали в новые наряды в народном стиле. А пока мыли, наши служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.
Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в дороге и сильно отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится - но в ход их не пускали. Из этого я сделал вывод, что охранники не хотят "портить шкурку", надеясь на особый барыш.
Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу - точно так, как это делала при походке моя матушка. Я указал хлыстом на эту группку и через мгновение мой отряд окружил отставших.
На вид девчонка была моей сверстницей. Всю дорогу из Литвы она проделала босиком и теперь мы видели причину ее хромоты. Ноги несчастной были черны от грязи и пыли, а правая - стерта в кровь. Для крестьянских девушек это весьма необычно. Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к шести-семи годам у них на ступнях образуется род панциря, которому уже не страшны никакие дороги. То, что эта несчастная умудрилась сбить себе ногу, говорило о ее происхождении из высоких сословий.
После избитых, израненных путем, ног шло платье из дорогого красного сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка - когда-то белая из дорогого тонкого полотна. Рубашка была сильно разодрана спереди, а правого рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крестик на простеньком шнурочке.
Крестик был католическим и мне это очень понравилось: я сразу представил себе, как наши солдаты вошли в дом этой девочки, выгнали ее на улицу, затем кто-то из унтеров полез было ей за пазуху (известно за чем), нащупал ненавистный "польский" крест и пытался его сорвать. Девочка, видно, не дала своего креста в обиду, тогда... В отношении католиков было разрешено все, что угодно.
Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками чьих-то пальцев и характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны грязных, спутанных волос темного цвета.
Темные волосы пленной девочки грязной копной закрывали ее лицо и Озоль (будучи "местным" и как бы хозяином, принимавшим "гостей"), не слезая с коня, кончиком хлыста поднял голову пленницы вверх, чтоб я мог лучше ее рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся - такая в них была ненависть.
Неведомая сила сбросила меня с седла моей лошади, заставила вынуть и размотать парадную куртку и набросить на плечи несчастной. Волна жалости и ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг захлестнула мне сердце и я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать на ни в чем не повинных охранников, процедил сквозь зубы:
- "Ефрем, деньги! Третий кошель".
Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung" немцам зазорно иметь дело с деньгами), тут же выдал увесистый кошелек с голландскими гульденами. Я на всякий случай лишний раз взвесил его на руке и, швыряя охранникам, спросил:
- "Хватит ли вам, друзья мои?" - они тут же уехали.
Тогда я легко поднял девочку на руки (она и не весила почти ничего), вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:
- "Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не плачь..." - а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не расплакался.
Больше мы уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И надо же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор встретить целую делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять ее с моим днем рождения.
Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас встречать. Я слез с лошади, поднял на руки мою возлюбленную (нога ее распухла и была в состоянии ужасном) и молча понес ее в мои комнаты. Тут матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня представить ей "мою новую пассию". Я не знал имени литовской девочки и признал это. Тогда матушка спросила меня - зачем я купил рабыню?
Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить, а затем выдавил из себя, что не покупал ее в рабство. Эта девочка - свободна. Тогда матушка кликнула гостей и всех прочих:
- "Господа, идите сюда! Посмотрите на этого мальчика! Он нарочно купил рабыню, чтоб отпустить ее на волю!" - потом она наклонилась ко мне и объяснила, - "По всем документам эта красавица - твоя невольница. До тех пор пока ты публично не объявишь о своей воле и не подпишешь ей вольную - она твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти".