Башкуев Александр. Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)

   - "Ба-ба-ба! Вылитый батюшка! Давно тебя не видела, как дела в Риге? Как вам новая власть?"
   Юноша галантно кланяется, не замечая притаившейся матушки. Он целует царице руку и с достоинством отвечает, сперва по-русски с сильным немецким акцентом, а потом, после разрешительного жеста Императрицы, говорит по-немецки:
   - "Фашими мольпами, Фаше Феличестф! Данке шен... В Риге все хорошо. В первые дни мы весьма боялись, что новый наместник подтвердит наши худшие опасения. Но, к счастью, все дела в Риге теперь вершит Госпожа Баронесса, которая управляет нами выше всяких похвал:
   Она уменьшила налоги и возглавила работу городского суда. Новые поборы - справедливы, так же как и ее решения, и простой люд - счастлив.
   Она отремонтировала Домский собор, и теперь все пасторы за нее и на нее - молятся.
   Она отстроила Ратушу, разрушенную еще Петром Великим, и теперь все бюргерство - на ее стороне.
   Она возводит первый театр во всей Империи, и уже выписала в него артистов со всей Германии. Вся Рига только и говорит о предстоящем театральном сезоне и о том, что ни у курляндцев, ни в Санкт-Петербурге этого - нет. Мы горды и счастливы такой госпожой, и если бы еще Ваше Величество забрало от нас ее мужа, наше счастье стало бы -- безграничным".
   Молодая женщина за большим зеркалом слушает сии похвалы, затаив дух, она кусает губы и кончиками пальцев промокает уголки глаз, чтоб не расплакаться. Тут Государыня благосклонно кивает и говорит ласковым голосом:
   - "Я рада, что моя племянница пришлась так по душе моим верным подданным. Да, кстати, она - здесь рядом. Шарлотта, девочка моя, выйди, покажись такому блестящему кавалеру!"
   Матушка нервно вскакивает, чуть ли не роняя на пол пилочку для ногтей. Но сразу же успокаивается и только, выходя из-за зеркала, на мгновение приседает, чтобы незаметно для глаз молодого человека еще раз посмотреться в зеркало и поправить что-то в своей прическе.
   Вблизи юноша оказывается совершенным гигантом, - матушка достает ему лишь до груди, хоть и сама считается высокою женщиной. Он тут же припадает на одно колено и протягивает руку за матушкиной рукой. Та осторожно, будто боясь обжечься, протягивает руку для поцелуя и юноша пылко целует ее много раз. В первый миг племянница готова выдернуть руку назад, но потом она виновато смотрит на тетку, в глазах ее возникает шкодливое выражение и, чуть пожимая плечами, она подставляет руку для еще более крепких поцелуев. Государыня грозит племяннице пальцем, а затем, чуть кашлянув, объявляет:
   - "Я хочу вас представить. Вот это моя племянница - Шарлотта, урожденная фон Шеллинг. Ей двадцать три года и... сам все видишь. А это сын моего лучшего генерала - Карла Бенкендорфа, - Карлис Уллманис. Не смотри на то, что он - Уллманис. Его мать не была венчана с его батюшкой, но разве в том дело!? Для меня этот мальчик - сын моего верного генерала и с меня хватит. Вот его родной брат, к примеру - законный сын у родителей, но если Господь кого обидит рассудком... К тому же свекровка твоя настолько же незаконна, как и сей мальчик, верно? Да какой он мальчик?! Сколько тебе, Карлис? Какого ты года?"
   - "Пятьдесят восьмого, Ваше Величество!"
   - "Да вы же, - ровесники с Шарлоттой - кто бы мог это подумать?" Государыня многозначительно смотрит на племянницу, а та вдруг почему-то начинает краснеть, как малая девочка, - "А твой брат Кристофер пятидесятого?"
   - "Никак нет - сорок девятого года рождения. У наших матерей - большая разница в возрасте".
   Государыня растерянно хмурится и, лукаво посмотрев на племянницу, бормочет, смущенно разводя руками:
   - "М-да... Как же это я могла забыть? Совсем постарела бабуся", - затем снова оборачиваясь к Карлису, - "Друг мой, важные государственные дела оторвали коменданта рижского гарнизона, и его юной жене некому составить компанию. Не мог бы ты сопроводить ее домой в Ригу и побыть ее секретарем? Так что иди и собери вещи, - через час ты выезжаешь с твоей госпожой".
   Юноша медленно встает с колена и смотрит на матушку. У него такие же темно-соломенного цвета волосы и такие же - серо-голубые глаза. Даже его острый нос сходен с матушкиным -- еврейским. Со стороны их можно принять за брата с сестрой (и многие впоследствии впадут в эту ошибку). Молодая женщина, наконец, мягко вынимает свою руку из руки юноши - все это время они стояли, держась за руки, а тот будто опомнившись, наклоняется было вперед, но правительница Риги запретительно качает головой. При этом она со значением показывает взглядом на венценосную тетку, а глаза ее счастливо улыбаются. Юноша чуть кивает, показывая, что понял запрет, улыбается ей в ответ и выходит из покоев Императрицы.
   Племянница оборачивается к Государыне и в глазах ее ярость:
   - "Вы обещали мне мужа! Зачем Вы подсунули мне пьяного, вонючего старика, когда у вас на примете был его родной брат?"
   - "Но он -- простой латыш, милочка!" - тетка с затаенной усмешкой смотрит на родственницу, а та всплескивает руками.
   - "У него глаза -- не раба! Кто этот человек? Почему у него столь странная внешность? Почему я его раньше не видела?"
   Государыня пожимает плечами:
   - "Говорят, что брега Даугавы не дружны меж собой. Болтают про каких-то даже разбойников и пиратов, нападающих на польских купцов -- на суше и море. Но мне ничего не известно об известной пиратской фамилии Уллманисов, которые по польским ябедам вроде бы разоряют чуть ли не их города.
   Если б я знала об этом, мне пришлось бы их наказать, а слухи бытуют, что Уллманисы втайне сроднились аж с Бенкендорфами -- моими правителями Лифляндии. Если сие подтвердится, я даже не знаю что делать, - для России не принято, чтоб генералы женились на юных разбойницах, а регулярные части в одном строю с бандами нападали на наших соседей. Я ничего об этом не знаю, но у тебя теперь будет шанс взглянуть на рижские доки с темной их стороны. И насколько я слышала, знакомства в сих доках порою важнее милостей многих баронов... Но ты ведь и в Зимнем больше якшалась с прислугой, чем с фрейлинами".
   Матушка выходит на улицу, к ней подходит отец, они вместе садятся в карету, и он, не теряя времени даром, целует ее. Первые мгновения матушка сопротивляется, но потом ее руки слабеют и даже - сами начинают обнимать плечи отца, а губы лихорадочно отвечают на его поцелуи. И только когда юноша заходит за пределы дозволенного, она приходит в себя, вырывается из жарких объятий возлюбленного и шепчет ему на ухо. Тот кивает, они приводят друг друга в порядок, и отец выходит отдать приказ кучерам.
   Впоследствии родители в один голос и по очереди мне признавались, что это было какое-то наваждение. Они не видали друг друга до этого, состояли в законных браках и представить себе не могли, что меж мужчиной и женщиной бывают такие безумия. Это какая-то химия, - люди будто чуют что-то в партнере и это их сводит с ума, бросая друг к другу в постель. Навсегда, пока смерть не разлучит их. (Матушка по секрету признавалась однажды нам с Дашкой, что мой дядя Кристофер в постели -- весьма впечатляющ, но не больше того. Впрочем, если бы матушка не встретилась с нашим отцом, она бы всю жизнь думала, что Кристофер -- верх совершенства.)
   Когда Уллманис вернулся назад, лицо его - бледно, как смерть. Матушка, теряясь в догадках, не выдерживает и спрашивает, что случилось. На это юноша отвечает:
   - "Там, на улице -- Государыня... Она задержала меня, сказав, что Рига не может обойтись без хозяина и раз у Кристофера Бенкендорфа не будет детей, он с женой обязан помереть от оспы, а я стало быть - Наследник. С чем она меня и поздравила".
   Матушка бледнеет, она невольно отшатывается от юноши. Взгляд ее становится немного затравленным. Но тут сосед решительно обнимает ее за плечи и теперь уже по-хозяйски лезет в ее штаны. Матушка пытается остановить нахальную руку, но сын рижского бургомистра строг:
   - "С этой минуты ты для меня не Хозяйка, но лишь кобыла в табуне Бенкендорфов. И ты станешь покорна моей жеребячьей воле, иначе, по конскому обычаю - я тебя покусаю", - при этом юноша задорно и многозначительно подмигивает, крича громовым голосом, - "Эй, кучер! Вези-ка нас в Ригу. Да потихоньку, - не дрова перевозишь! И не останавливаться, пока я не скажу!"
   Затем он снова пытается залезть в матушкины штаны, но рижская градоначальница внезапно резко бьет его по рукам и, притягивая к своему лицу лицо гиганта, шепчет:
   - "Друг мой, коль тебе пристало играть в жеребцов - ради Бога, я составлю тебе компанию. Но герб моей семьи -- "Белая Лошадь", а на ней ездит лишь Госпожа Смерть! Давай погодим, да посмотрим стоит ли Ливонскому Жеребцу покрывать Лошадь Бледную!" - с этими словами матушка решительно защелкивает пряжку на ремне своих штанов и с легкой улыбкой смотрит на ухажера.
   Тот в первое мгновенье растерян, потом обозлен, кровь Бенкендорфов ударяет ему в голову, он пытается действовать силой. Женщина не сопротивляется жарким поцелуям и объятиям, но, не отвечая на них, продолжает разглядывать избранника. Наконец, тот теряется, смущенно краснеет, и принимается лихорадочно расстегивать крючки у себя на камзоле. Один из них зацепляется за какую-то ниточку и никак не хочет отцепляться, а юноша начинает его отчаянно дергать. Тогда женщина ласково прерывает его лихорадочные движения, и целуя любовника, шепчет:
   - "Позволь, я помогу тебе. И не впадай в крайности. Коль уж мы играем в Жеребцов и Кобыл, не становись ни ослом, ни мерином. Я всего лишь прошу тебя не гнать лошадей... Помягче. Понимаешь?"
   Юноша, несмотря на давешнюю обиду, светлеет лицом и понимающе улыбается. Потом он жестом просит даму подняться со скамьи, поднимает ее и вытаскивает из ящика под скамьей огромную медвежью шкуру. Со смехом закутывает в нее свою возлюбленную и объясняет:
   - "Ночью может быть холодно, а я не люблю останавливаться в русских ямских избах, - там слишком грязно для моего вкуса. Как тебе эта шкура? Ты же просила помягче!"
   Женщина смеется в ответ и просит:
   - "Останови карету. У меня нога затекла".
   Карета останавливается посреди тракта. Мужчина и женщина выходят на дорогу, - они оба в сапогах, штанах травянистого "ливонского" цвета и фасона - схожего с офицерским. На обоих рубашки: на матушке - белая шелковая кружевная, а на отце - небеленая из грубого льна. Рубашки у обоих расстегнуты от ворота до груди, но кругом нет никого, перед кем стоило бы стесняться, - кучера с охраною не считаются. Они вдвоем идут по жаркой летней дороге из Санкт-Петербурга в Ригу и о чем-то разговаривают и рассказывают друг другу, а их кареты и верховые охранники потихоньку следуют за ними. Жарко.
   Матушка с интересом указывает на сорванный крючок на камзоле отца:
   - "Впервые вижу в латышах такую горячность. Мне казалось, что вы куда более сонный народ".
   Отец невольно краснеет, немного теряется, но с вызовом говорит:
   - "А ты разве не знала, что меня зовут Турком?"
   Матушка вызывающе вдруг смеется:
   - "Хотелось бы знать -- почему?!"
   - "У нас вообще-то покойный род. Один лишь мой дед всегда был мечтателем, да сорви - головой. Когда при Анне здесь были курляндцы, все честные протестанты прятались по лесам, иль уехали из страны. Так дед мой стал пиратствовать в южных морях и с турецкого судна снял пассажирку. У нее было свадебное путешествие, так дед убил ее мужа и привез сюда -- в Ригу. С тех пор наша ветвь дома Уллманисов -- темнее обычного и славится горячностью норова. Вот и зовут нас все -- Турки. Но если б не эта горячность, не был бы я Бенкендорфом!"
   Матушка с заискиваньем заглядывает в глаза юноши:
   - "Ой, как это мне интересно!"
   - "Однажды мама моя танцевала в порту босоногой с дедовыми пиратами. Она почиталась самою красивою девушкой за тонкий стан, синие глаза и черные волосы. Такого не бывало у прочих латышек, а мужчины любят обладать чем-то особенным. Все рижские моряки сходили по маме с ума и к ней сватались. Да не всякому дозволят взять в жены дочь главного пирата всей Риги!
   И вот, когда она танцевала, к толпе подъехал сам бургомистр -- генерал Карл Александр фон Бенкендорф. Мой отец сказал маме с лошади: "Садись-ка в мое седло, милая и сегодня мы станцуем с тобой у меня - в магистрате!"
   По нашим обычаям Хозяину не стоит отказывать, да и предложение было при всех, так что ничем не нарушало девичьей Чести. Любой латышке лестно получить содержание у барона, да еще перед миром. Это значит, что барон обещает содержать не только ее, но и всех ее отпрысков.
   Но в матери моей взыграла турецкая кровь. Она крикнула господину: "Нет уж, если ты думаешь танцевать со мною в твоем магистрате под бургомистерским одеялом, сходи сперва к моему отцу, да спроси его -- Честь по Чести. А если хочешь со мной танцевать -- слезай скорей с лошади!"
   Народ кругом засмеялся и генералу некуда стало деваться. Он с улыбкой ответил: "Как же я буду с тобой танцевать? Я отдавлю тебе ноги моими ботфортами!" На что матушка отвечала: "А ты их сними! Иль и в постели ты будешь с надетыми сапогами?!"
   Люди барона уже приготовились спрыгнуть с коней, чтоб увезти с собою строптивицу, пираты же потихоньку вытащили ножи, готовясь защитить дочь предводителя. Но тут, отец мой, остановил своих офицеров, спрыгнул с коня, стянул с себя сапоги и подошел босиком к моей матери прямо по грязной площади. Подошел и сказал: "Изволь, я снял сапоги. Но второй танец я назначаю тебе в постели".
   На что мама взяла отцову руку и отвечала: "В моей постели, в моем новом доме, рядом с домом отца моего. Если он согласится". Отец же поцеловал ее прямо в губы и прошептал: "Изволь еще раз. В твоей постели. В твоем новом доме. С дозволенья отца твоего. После венчания по народным обычаям".
   Последнего от него никто не просил, но после сих слов весь порт взорвался от радости. Если барон соглашался взять жену по языческим правилам -- потомство его звалось Детьми Лета. Детьми Велса -- Бога Любви, Смерти и Мудрости. Истинными господами над нашим народом. Не то что немецкие баре".
   Матушка с интересом выслушала рассказ, отметив же про себя, что совсем не знает жизни простых латышей и уж тем более их язычества. Решив наверстать сие упущение, она спрашивает:
   - "Ты сказал "была" про свою матушку. Что с ней случилось?"
   Юноша темнеет лицом:
   - "Отец вскоре переехал жить к моей матери. Говорил, что жить с ней было - как кушать пирог, а с родною женой -- баронессой фон Левенштерн -жевать пресный хлеб, да без соли. И однажды жена его пришла к нам домой, а мама ее не пустила. Они при всех поругались, а на другой день маму зарезали...
   Отец с дедом -- Уллманисом сразу сыскали преступников, - когда ловят сыщики с одной стороны, а воры - с другой, - любое злодейство раскроют за полчаса. Это были лакеи отцовой жены.
   Старая сука думала, что раз уж она жена Хозяина Риги, ей сам черт не брат. А отец казнил всех убийц и выгнал родную жену с твоим мужем, прокляв их навсегда. А старая сука в ответ прокляла нас -- меня и сестер. Ей удалось".
   Матушка будто подпрыгивает при словах о проклятии. Она осторожненько спрашивает:
   - "Как она вас прокляла?"
   Юноша пожимает плечами:
   - "Да кто его знает? Моя первая жена умерла родами вместе с ребенком. Вторая родила двоих мертвых подряд..."
   Матушкино лицо покрывает странная бледность. Она лихорадочно хватается за рукав юного латыша:
   - "А были у твоей матери сестры и братья? Может и их прокляла эта гадина?"
   Юноша удивляется:
   - "Да, она так и ляпнула -- всем вам Уллманисам, отныне не жить. И ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не коснулось, а в нашей семье почти все дети с той поры -- мертвые. Рождаются мертвыми. Или тетки мои -- помирали при родах.
   Но я же все это рассказывал!"
   Матушка с изумлением останавливается:
   - "Кому ты это рассказывал?"
   - "Государыне Императрице. Когда умер отец, Государыня вызвала нас на совет. Хотела узнать, что думают Бенкендорфы о том, кто теперь будет Наследником.
   Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую суку. Она незаконная дочь Петра Первого и всем нам тыкает в нос, что она по крови -- Романова, а мы -- Бенкендорфы. И стало быть все должны ее слушаться. А мы, по Указу самого Петра Алексеевича в Риге правим с его согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне. Тогда она меня и расспрашивала".
   - "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
   - "А я законный сын батюшки по латышским обычаям. К тому ж все привыкли, что я -- самый горячий и просят меня сказать за всех прочих. Я и сказал Государыне.
   Она еще засмеялась и говорит: "Уж больно ты -- прыткий. Странно для латыша". А все улыбнулись и сказали ей, что я -- Турок. Тогда она расхохоталась погромче и спросила: "Много ли Турков в холодной Риге?" А я отвечал, что может быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
   Вот я и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще приняла меня после и я ей даже составлял родословную! Она еще в конце вдруг сказала, что мой род не должен прерваться и я должен жениться на Лайме -это моя кузина. Я еще думал, что она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
   Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно, да еще в "проклятых" семьях! Все изумлялись, да судачили невесть что, а... А в итоге у меня родился живой мальчик, а у прежней жены -- девочка. Я после рождения Яна даже ездил в Санкт-Петербург с подарками за сие сватовство! Государыня -умная..."
   Лицо матушки кривится то ли в слезах, то ли в странной улыбке. Она вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
   - "Когда это было? Когда умер твой батюшка? Когда тебя сватала Екатерина?"
   - "Отец умер осенью 1779-го. Значит, на Рождество. Тебя, наверно, в России еще даже не было".
   Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит губы, будто в улыбке и шепчет:
   - "Да, в то Рождество я жила при монастыре. Меня выгнали из Академии за... В Пруссии у меня неприятности. Будущее казалось мне безнадежным и я хотела принять уж постриг...
   А на масленицу вдруг пришло мне письмо от тетки и русская виза. Я и думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
   Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на ухо:
   - "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все к лучшему".
   И матушка отвечает:
   - "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него -порой много дел".
   Тяжело гудят пчелы с императорской пасеки неподалеку. Обе пары сапог быстро покрываются налетом дорожной пыли, но любовники не замечают этого. Мой отец увлеченно рассказывает о своих частых плаваниях в Лондон, Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по делам. Уллманисы -- якобы ювелиры и открыли свои лавки во всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные лютеране воюют с польскими католиками, ввозя в Ригу оружие английского и прусского производства. (При сей вести матушка даже не удивляется. Она чует себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
   Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в деле" и теперь хвалится шрамами. Матушка внимательно слушает его, все время то посмеивается, то улыбается, то - жует какую-то длинную травинку. Она из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает, то ли - обнимает ее.
   Беззвучно катится за ними огромная, наглухо закрывающаяся карета на мягких английских рессорах, в коей Уллманисы перевозят товар. (Порох не любит тряски.)
   Одна из дверец кареты приоткрыта, и видно, как там - внутри в манящей полутьме и прохладе на огромной раздвинутой задней скамье лежит мягкая и пушистая медвежья шкура. Жарко.
   Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
   Я всегда хотел знать -- откуда моя прабабушка. Как ее звали? Из какой она местности?
   Матушка, зная этот мой интерес, пригласила к нам как-то турок и показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые украшения нашей прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
   Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью. (А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от персидской?) Турки же позвали старенького муллу, владеющего персидским. Тот же нас просто убил.
   Он сказал, что не считая молитв, надписи только сделаны на персидский манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
   Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А шииты, главенствующие в Персии, не признают их пророками! Пророки же они для гораздо более светской, суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей прабабушки принадлежали роду, жившему в Персии, но исповедовавшему иное теченье ислама!
   Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп Гюли, объявивший себя Надир-Шахом. Был он из кызылбашей -- не народа, но воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа. Такие же, как и он -- кызылбаши.
   Кызылбаши сии как раз разгромили русских в Гиляни, заняли Гюлистан с Мазендераном и награбили везде много сокровищ. Но были они -- в массе своей сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
   Кызылбаши бежали в Турцию и на Кавказ. Среди них видимо была и моя прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
   Когда я подрос, я с особым рвением взялся за персидский с турецким, чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
   В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью. Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен признаться, что взял с собой несколько украшений, чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали -кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
   Лишь на Кавказе мне доложили: "Это -- ингушский язык. Одна из трех надписей была Хвалою Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки сказали мне: "Любимой моей в день нашей свадьбы". И под этим: "Доченьке в день ее свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий. Ни даты. Но мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
   Я понимаю, что по одной вещи нельзя вдруг судить о том, кто были мои предки. Но три надписи на столь редком наречии вселяют уверенность. И я верю, что во мне восьмая часть Крови -- Ингушская. Это привело к странным последствиям.
   В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на стороне наших с лезгинами и прочими дагестанцами. Но я всегда просил командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью крови ингушей, какими бы они врагами для нас ни были". Генералы слушали мое объяснение, видели мой женский браслет, который я носил вместо амулета на шее, мягчели лицом и входили в мое положение.
   Я верю, - величайшее преступление пролить Кровь брата своего. Я не знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
   Потом, когда Ермолов с казаками стал громить поселения горцев, я открыто назвал его "моим кровником" и обещал расплатиться за кровь братьев моих. Это стало известно в войсках и привело к ужесточенью вражды казаков и егерей. Потом же, когда я сместил Ермолова и пересажал его всю родню с казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной. Государь сказал мне, что после расправы с Ермоловым, я должен показать русским, что я -- против горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они навели там порядок.
   Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен собрал всех горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
   Внезапно он вернулся в Санкт-Петербург и просил со мной встречи. Я принял его и поздравил с успехом и награждением. Но палач мой почему-то был не в себе. Он все время бледнел и странно нервничал. На него, вешавшего поляков аж тысячами, это было совсем не похоже. Я удивился и спросил генерала:
   - "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"
   Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:
   - "Ваше Сиятельство, правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что все, что мы сделаем на Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто бы Вашей Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"
   Я удивился. Это была обычная формула и я всегда отвечаю за деянья парней, так что..
   - "Разумеется. Когда я вас подводил?"
   - "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"
   Только тут я вдруг понял, куда идет речь. Сердце мое опустилось и я хрипло ответил:
   - "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."
   Фон Розен помолчал, не зная, как продолжать, а потом почти шепотом произнес:
   - "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел было их... Тоже в расход, как и прочих, а потом вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас, а не на меня, а Вы говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас -тягчайшее из несчастий..."
   У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:
   - "И что же вы сделали?"
   Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:
   - "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на одну восьмую ингуш и не может убить своих родственников. Они сперва растерялись, а потом оседлали своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал на нашу деревню и многих убил... Я отпустил сего душегуба и теперь готов нести за сие любую ответственность".