Бекитт Лора. Агнесса. Том 2

   «Мисс Кармайкл произвела на меня очень хорошее впечатление: милая, добрая, к тому же, интересная собеседница. Она искренне заботится о будущем Джессики. К счастью, в наше время еще встречаются настоящие леди». — В этих словах Агнесса усмотрела намек, иначе зачем было такое писать. Это больно кольнуло ее: раньше внимание Орвила было приковано лишь к ней одной, а теперь она и не леди, и плохая мать своим детям…— «Ты не могла просто радоваться жизни, жить так, чтобы не мучить себя и других. Теперь я понял, что всегда незаметно для себя старалась избавиться от какой-то сидящей в глубине тоски, излечить, загладить свою несуществующую вину. Наверное, это пошло еще с тех времен, когда я только женился на тебе, женщине, которая меня никогда по-настоящему не любила. Я так хотел, чтобы ты жила чувствами, а не разумом, но ты не могла, быть может, потому, что их, этих чувств, было слишком мало».
   — Нет! — прошептала Агнесса. — Я любила тебя, Орвил, ты знаешь! И ты был счастлив со мной! Ты хочешь дать мне понять, что желал что-то получить от меня и не получал?
   Она вспоминала их жизнь и не верила тому, что он писал. Неужели люди, столь близкие друг другу, могут в один момент стать чужими? Неужели от обиды он перестал ее понимать? Или она сама чего-то не смогла понять?
   «Ты можешь желать что хочешь, Агнесса, и знай: как мать Джерри ты будешь нужна мне всегда. Я знаю: ты пожелаешь вернуться, и я не настолько жесток, чтобы отнять детей у матери и мать у детей. Я имею в виду настоящее возвращение, когда ты без слез и отчаяния хладнокровно решишь пожертвовать своими чувствами хотя бы ради них; впрочем, можешь этого и не делать: право выбора, как всегда, за тобой. Прочитав твое письмо, я подумал, что ты уже раскаиваешься в том, что совершила, но ты, наверное, просто мечешься, как обычно. Если тебя мучает совесть — напрасно, в этот раз ты поступила честнее, чем всегда, по крайней мере, с собой».
   — Да что я такого сделала, Орвил! Да, обманула, о… Неужели душа твоя — глухая стена?! — воскликнула она, роняя листки, а сердце стучало неровными ударами. «Как мать Джерри», «как мать Джерри»…
   Господи, зачем он с такой безжалостной, унижающей настойчивостью толкает ее в объятия другого мужчины! Она поняла, что значат все эти слова о чувствах. Орвил опять намекал, что у нее было так с Джеком, он, очевидно, полагал, что она и сейчас живет с ним. Кто-то проболтался: Френсин или, может быть, Молли… Разумеется, кто, поверит теперь, что Джек не трогал ее и пальцем все время, пока был в ее доме! Она спрашивала себя: поверила бы она или нет, что Орвил может изменить ей? Нет, и даже если нашлись бы улики, но он сказал ей, что это неправда, поверила бы ему. Конечно, с нею был другой случай: она жила с другим мужчиной еще до замужества…
   — Но ведь ты знал об этом, Орвил? — продолжала она воображаемый разговор. — И ты это принял, а теперь не хочешь верить мне, обвиняешь меня в том, чего я не совершала! Да, я понимаю, ты даже частичку моей души не согласишься разделить с кем-то еще… И я бы не согласилась, наверное…
   Она подняла письмо и заставила себя читать дальше.
   «Тебе нужно больше думать о чувствах других людей, Агнесса. Не знаю, готова ли ты к своему возвращению, но я еще не готов. Думаю, пока время терпит („А дети? — подумала Агнесса, — а я?“). Потом ты, конечно, вернешься, если не передумаешь, и я решу, как лучше устроить свою и твою жизнь. На первом месте, разумеется, будут интересы детей».
   «Интересы детей»… «Твою» и «свою», а не «нашу»…
   Агнесса отложила первый лист. На втором ровным крупным почерком было выведено: «Здравствуй, дорогая мамочка!» Это было послание Джессики, обычное письмо ребенка. Джессика писала о своих школьных делах, о подружках, о Керби, о Бадди, словом, обо всем.
   «Мы очень огорчены, что ты пока не можешь приехать. Я читаю Джерри на ночь сказки и говорю ему о тебе, хотя Френсин и сказала, что не надо, иначе он будет плакать. Приезжай скорее! Мы с папой очень тебя ждем! Рей передает тебе привет. Я соскучилась, мамочка…»
   Агнесса, сложившись пополам в качалке, разрыдалась. Потом она лежала на кровати и тоже плакала долго-долго, наверное, несколько часов, до тупой, пульсирующей боли в голове; успокаивалась было, но затем начинала снова.
   Она была совсем одна, душа словно бы покрылась траурной пеленой, а сердце ощущалось как кровавый сгусток.
   Такплохо, как в тот день, ей никогда еще не было.
   Ближе к вечеру Агнесса нашла в себе силы выйти из комнаты и спустилась вниз. Солнце склонялось к западу, красноватый свет проникал через неплотно задвинутые шторы; Агнесса ждала созвучной своему настроению пасмурной хмурой погоды, неба в тучах, дождя или даже урагана, а вместо этого вечерний воздух плыл над городом теплой прозрачной волной, и закат, похоже, обещал быть изумительно красивым.
   Странно пугающим показался бой часов в гостиной. У Агнессы было впечатление, что она нанизала все мгновения этого дня на невидимую нитку, как жемчужины, и держала в руке, а потом они выкатились вдруг из ладони пустыми деревянными шарами.
   Она вошла в гостиную и вздрогнула, увидев человека. Это был Джек; он сидел на полу перед камином и смотрел туда, где должно было гореть и не горело пламя. Он повернулся, услышав шаги, и Агнессе показалось, что лицо у него совершенно мертвое, без единого проблеска внутреннего света.
   Агнесса вспомнила, что хотела попить воды. Здесь стоял графин, но ей почему-то не захотелось нарушать тишину этой комнаты лишними звуками. Она вернулась из кухни со стаканом и села в углу дивана. Ей было спокойнее здесь, она чувствовала, что не может сейчас остаться одна. Она боялась увидеть свое лицо и свои глаза; ей казалось, это будет жуткое зрелище. Она бы очень удивилась, если б узнала, что выглядит, в общем, как обычно.
   Она пила бесцветную прозрачную воду, а свет заходящего солнца превратил ее в густо-розовый с золотым оттенком напиток, точно это было вино, золотистое вино заката, пролившееся с вечерних небес, где боги поднимают бокалы за вечную жизнь и вечное счастье, неведомое тем, кто живет на земле.
   Джек молчал и не двигался. Агнесса поежилась, словно от холода, и комната вдруг показалась ей похожей на склеп.
   «Господи, что происходит?» — подумала она и негромко позвала:
   — Джекки!
   Она не могла больше плакать и переживать, просто не было сил. К счастью, в человеческом сознании для всего существуют пределы.
   Джек повернул голову. Его лицо показалось Агнессе похожим на маску с прорезанными в ней отверстиями для глаз, потому что только эти глаза и двигались, хотя бы немного жили, тогда как все черты лица будто окаменели. Да и глаза были странные, с какой-то пеленой, как в тот день, когда он чуть было не умер у нее на руках. Но на сей раз это была не смерть, а застывшее глубокое отчаяние.
   И он не отозвался; как ни была Агнесса расстроена своим собственным горем, это ее напугало.
   — Что-нибудь случилось? — спросила она. Еще пару часов назад она обвинила бы его в теперешних несчастьях, но сейчас все перегорело.
   Агнесса знала: останься она в такой вечер одна в доме, сошла бы с ума. Бывают моменты, когда человек не может один, просто не может.
   — Уходи, — сказал Джек, когда Агнесса повторила свой вопрос. — Мне все надоело до смерти. И особенно ты! Уходи!.. Не из комнаты, — добавил он, увидев, что она поднимается, — а из меня, из меня, понимаешь?
   Он так взглянул на нее, и такой странный был у него голос, что Агнесса, вздрогнув, чуть не уронила стакан. Если бы Джек продолжал так смотреть на нее, она испугалась бы и убежала, но он отвернулся, и она заставила себя остаться.
   Она не знала, что ответить, и произнесла только:
   — Я понимаю свою вину, так же, как и ты, наверное, понял свою, и я надеялась, мы уже простили друг друга.
   — Не в этом дело, — сказал он, — прощу я тебя или нет, буду ли ненавидеть — какая разница! Я хожу как с ножом в сердце, а вытащить его не могу! Не в моей это власти. — Он тяжело вздохнул, а потом добавил, уже как будто спокойнее: — Хотя, конечно, и не в твоей…
   Агнесса почувствовала себя лучше оттого, что он стал говорить с нею. В нее вошло вдруг что-то такое, что ощущала она тогда, когда они виделись в последний раз у него в комнате, далекий отголосок тех времен, когда они были близки.
   — Я бы избавила тебя от этого, если б могла, я понимаю, кактебе тяжело, и не желаю, чтобы ты страдал. Но… я не могу.
   — Я же сказал, что знаю. — Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.
   — Скажи, Джек, — очень медленно произнесла Агнесса, — как ты думаешь, если один человек разочаровывается в другом, это страшно?
   Он продолжал внимательно глядеть в несуществующее пламя.
   — Да, страшно, конечно, но ведь, если разобраться, это еще не конец. Люди, бывает, разочаровываются, а потом начинают думать обратно. Вот когда тебя разлюбят, это настоящий конец.
   Нет, Орвил говорил, что разочаровался в ней, но что разлюбил, не говорил. И в письме его таких слов тоже не было. Он только писал, что она не умеет ценить радости жизни и не желает откликаться на голос своих подлинных чувств.
   — Почему ты так думаешь?
   — Не думаю, а знаю. Я это испытал. Сколько раз ты повторяла мне, что я тебе больше не нужен, что ты не любишь меня! Разве нет? Ты была права, когда говорила, что у меня нет гордости, а ума хватает только на то, чтобы бегать за тобой и от тебя же выслушивать оскорбления и упреки. Я никогда не пытался состязаться с Орвилом, не пытался дать тебе понять, что я лучше, я понимаю, что это не так. Я… сам не знаю, чего хотел. Сегодня вечером я уйду отсюда. Я действительно очень устал.
   Он говорил полубезразлично, как о давно отболевшем, но Агнесса не верила его интонации. Она не услышала и половины того, что в свое время наговорила ему, а уже чувствовала себя почти мертвой. Она удивилась вдруг, как могла говорить такое Джеку. Она вспомнила, как он сказал ей когда-то, что она тоже прекрасно умеет убивать.
   Агнесса встала, подошла сзади к Джеку и положила руки ему на плечи. Он несколько секунд не двигался, словно прислушиваясь к чему-то, но потом резко дернулся, сбрасывая ее ладони.
   — Знаешь, Агнес, заведи себе собаку; не такую, как Керби, а бездомную дворняжку, и то ласкай ее, то бей, корми досыта хлебом, но при этом постоянно поддразнивай куском мяса — увидишь, что получится!
   Агнесса отошла.
   — Извини.
   — У меня сегодня очень плохой день, — сказал Джек немного погодя, а потом, помолчав, добавил: — Знаешь, я ведь не случайно тогда вспомнил, как говорил с тобою в твоей комнате много лет назад. В тот вечер я впервые задумался о том, чего смогу добиться в жизни. Мне вдруг показалось мало того, что я имел, но я надеялся, что если у меня будешь ты, то я чего-нибудь да добьюсь. Даже больше — должен добиться! Чего я достиг в этой жизни, оба мы знаем! Я не думал, что окажусь еще раз здесь, но вот оказался и почувствовал, что прошел полный круг и вернулся к началу пути с еще меньшим, что когда-то имел. Я потерял все, даже то малое, что было у меня до знакомства с тобой. Хотя нет, совсем даже не малое, я многим заплатил бы за возможность это вернуть. Но платить-то мне нечем: ничего не осталось, ни у меня, ни во мне! Всюду одна пустота! Это очень страшно.
   — Ты жалеешь о том, что мы повстречались, Джекки? — тихо спросила Агнесса.
   — Боюсь, что так.
   — Значит, это я виновата во всем?
   — Не знаю. Я теперь не уверен даже в том, что ты любила меня по-настоящему. Настоящая любовь не проходит никогда, она выживает где угодно, ее невозможно поменять на другую, лучшую. Да, Агнес, пожалуй, что я жалею.
   — А я — нет. Я рада, что мы когда-то были вместе, что у меня есть от тебя ребенок, что ты выжил, и тогда, и теперь. Мне жаль только, что ты несчастлив, что я не дала тебе счастья, вернее…
   — Зачем ты это делаешь? — перебил он. — Зачем ты так говоришь? Раньше я жизни бы не пожалел за такие слова, но ты молчала. А теперь… Жалеешь — не жалеешь, любила — не любила — не все ли равно! Я вбил себе в голову, что был бы счастлив твоей любовью, а так ли это? Может, и нет!
   Она отвела глаза. Она говорила искренне: и вот результат. Хотя ведь именно этого она и хотела: чтобы Джек все понял сам и по доброй воле оставил ее.
   — Ты сказал, что день плохой. Что случилось? Где ты был?
   — На конном заводе.
   Он рассказал ей о том, что случилось.
   — Но это, по-моему, легко объяснить! — произнесла Агнесса, воспрянув духом, обрадованная тем, что он до сих пор доверяет ей. — Ты совсем недавно перенес тяжелейшую болезнь и еще не оправился. И в последнее время опять себя не берег. Нет, Джек, поверь: всякое умение, даже если кажется, что ты его утратил навсегда, на самом деле можно вернуть.
   Вздохнув, он медленно произнес:
   — Нет, тут дело не только в этом. Ты женщина, тебе не понять.
   — Вдохновение, — прошептала Агнесса, — особого рода, конечно. Как во всяком настоящем деле. Я понимаю.
   Она вдруг подумала о том, что он, наверное, иначе относится и к себе, и к ней: раньше человек этот вряд ли стал бы рассказывать ей о своем поражении. Похоже, он ничего уже от жизни не ждал.
   Агнесса возразила:
   — Нельзя в твоем возрасте ставить на себе крест. Тебе же не восемьдесят.
   Джек усмехнулся в ответ на ее неудачную шутку.
   — Я чувствую, что мне как раз уже восемьдесят.
   Агнесса заставила себя улыбнуться.
   — Восемьдесят лет — это дряблая кожа, седые волосы… Пойдем наверх, там есть большое зеркало, ты увидишь, как мы с тобой еще молоды!
   Он смотрел на нее не так, как Орвил, у Орвила еще многое оставалось, этот же человек был страшно разочарован во всем: в себе, в ней, в жизни. Агнесса не знала, кто из этих двоих сильнее, но она верила, что именно в Джеке способна постоянно возрождать надежды, до бесконечности, до безумия.
   Он болезненно поморщился.
   — Не говори «мы с тобой», Агнес, это неправильно. И вообще, все это у меня есть — и морщины, и седина. Там, внутри. К сожалению, так бывает.
   Джек смотрел и смотрел в пустой камин, и это становилось невыносимым. Агнесса захотела разжечь там огонь, чтобы тепло потекло навстречу, чтобы глаза Джека озарились если не своим собственным светом, то хотя бы идущим извне, и чтобы им было на что смотреть.
   — Джек, — сказала она, — а что ты делал, когда ушел из моего дома? — Голос ее дрожал. — Ты не пытался… что-нибудь сделать с собой?
   Он стрельнул в нее взглядом, неясным, быстрым, как сумеречная тень. Глаза Агнессы были широко открыты и казались большими; во всем ее облике сквозила детская беспомощность, сейчас она выглядела не женщиной девчонкой, совсем не понимающей жизнь.
   — Да, — ответил он так, словно речь шла о вещах обыденных, — я хотел застрелиться. Из того самого револьвера, в котором кончились патроны.
   — Но если бы… я ничего не узнала…— очень тихо проговорила Агнесса.
   — Человек может знать некоторые вещи еще до того, как они случаются. Если захочешь, конечно…
   Сильный упрек. Да, она могла бы предположить…
   И все-таки после он попросил у нее помощи, именно у нее. Почему? Да потому же, почему она стала ухаживать за ним. Из-за этого, нетленного, неизбавимого…
   — Куда ты собираешься уйти?
   — Какое тебе дело, Агнесса! Все равно ты скоро уедешь…
   Это прозвучало, как ей показалось, не утверждением, а полувопросом. Она хотела ответить «никуда я не уеду», но сказала только:
   — Еще не скоро. Я не стану тебя задерживать, Джек; если хочешь — уезжай. Но лучше, наверное, завтра, а не сейчас — ночь глядя. И, потом, завтра я спрошу Стефани, не согласится ли она переселиться сюда, чтобы мне не быть одной.
   — Ладно, подожду до утра.
   Агнесса облегченно вздохнула, и это не укрылось от Джека. Она же в свою очередь заметила, что он вышел из своей мрачной апатии и снова следит за нею. Она почувствовала сомнение, сходное с угрызениями совести: нужно было его отпустить, пусть бы ушел сейчас. Но она ощутила и нечто другое, более сильное: невозможно отпустить его именно в этот вечер.
   Агнесса глядела на Джека и думала: вот странно, вроде бы исполняется ее желание, этот человек готовится покинуть ее по доброй воле и навсегда, но она чувствует не радость и облегчение, а тяжесть и сожаление. И не хочет его отпускать.
   Куда он пойдет? С его-то участью вечно бояться и убегать, видеть в кошмарных снах веревку с петлей на конце, слышать скрежет тюремных засовов!
   — Послушай, Джек, я давно хотела спросить и не решалась: ты ведь многое перенес там… в тюрьме? Что… там было?
   Агнесса думала, он ответит что-нибудь страшное, но Джек, немного поколебавшись, сказал:
   — Вот уж о чем я меньше всего хотел бы с тобою говорить, Агнесса!
   — Но, может быть, потом когда-нибудь…
   — Возможно. Хотя не думаю, что мы еще увидимся.
   — Хорошо, — прошептала она. Встала, глаза ее загорелись. — Джек! Даже если будет так, обещай мне, прошу тебя, что никогда не попытаешься лишить себя жизни! Это великий грех, а потом… — И закончила совсем тихо: — Мне этого не пережить.
   Он засмеялся.
   — Нет, Агнес, хватит! Я ничего больше обещать не буду: ни что не захочу покончить с собой, ни что не буду пить, грабить или убивать! Не буду обещать, не хочу! Твои-то обещания — где они?
   У Агнессы перехватило дыхание. Она сжала руку в кулак так сильно, что ногти впились в ладонь, и ответила с вызывающей решимостью, обращенной, вероятно, к себе самой:
   — Я выполню. Ты сможешь видеться с Джессикой, клянусь, я позволю. Даже помогу тебе подружиться с ней! Веришь мне?
   — Верю, — ответил он осторожно, испытующе глядя на нее. Он явно еще чего-то ждал, каких-то слов — она это поняла.
   — Я знаю, что еще должна сказать, — твердо произнесла она, глядя ему в глаза. Да, может, это единственное, что им осталось, а возможно, кроме этого и не было ничего. — Я всегда любила тебя. Были минуты, когда мне казалось, что почти тебя не люблю, почти, но не совсем, совсем никогда не бывало. Любовь сидела во мне точно так же, как в тебе, точно я однажды приняла яд и отравилась навечно. Признаюсь, я пыталась избавиться от этого чувства и избавилась бы, если б знала, как. Когда думала, что тебя нет в живых, тогда, как ни страшно это звучит, было проще, потому что все решалось само собой, но потом… Конечно, сейчас мои чувства далеко не те, что были раньше, но разлюбить до конца… нет!
   — Не те? Почему? — произнес Джек, в упор глядя на нее. Гром не грянул: все осталось на своих местах, и они, два не понятных себе и другим человека, сидели все те же…
   — Моя жизнь изменилась, окружение, интересы и, главное, я сама. Иногда человек перерастает свои собственные мечты, хотя я считала всегда, что наш мир держится именно на юношеских грезах. Мир души. Скажу честно: всего того, в чем я нуждаюсь теперь, ты мне никогда не дашь. Нет, это не деньги, не положение в обществе, это… скажем, совсем другое общение. Ты тогда спросил меня, почему я тебя люблю, и я ответила, что не знаю. Если человек может ответить совершенно точно, за что он любит другого, — это не любовь. Любовь — это когда не знаешь или знаешь не до конца. И если бы любили только тех, кто это заслуживает, мир был бы очень справедлив… В юности я любила тебя, как любят ветер и океан, солнце и листву, а сейчас… я даже не знаю.
   Джек молчал. Для него как будто ничего не изменилось. Она сказала то, о чем он и так догадывался, и сделала это тогда, когда он уже не мог почувствовать радость. Она избегала говорить о своей семье, ничего не сказала об Орвиле, и Джек чувствовал, что не скажет; все осталось по-прежнему: она все равно уедет, всё равно будет держать его на расстоянии, недаром она казалась такой спокойней. И ему хотелось крикнуть: «Знаешь, Агнесса, это тоже не любовь!»
   Он удивился, заметив, что она плачет. То были последние и уже светлые слезы этого нелегкого дня. Джек сел рядом с нею на диван, взял ее руку в свою и сжал слегка: Агнесса почувствовала, как по телу разливается тепло успокоения.
   Джек сто лет никого не утешал, он перезабыл все слова, что говорятся в таких случаях, он просто сидел и смотрел на Агнессу с растерянным удивлением, как человек, только что пробудившийся от тяжелого сна. Потом положил другую руку на ее платье, просто положил, но она испуганно отодвинулась и довольно быстро поднялась с дивана.
   Она не хотела больше оставаться здесь наедине с ним и произнесла нерешительно первое, что пришло на ум:
   — Ты хотел посмотреть закат… Пойдем сейчас?
   — Ты этого хочешь? — спросил он, глядя на нее снизу вверх.
   Она кивнула.
   — Идем.
   Они вышли из дома и пошли по набережной. Они давно не ходили рядом и сейчас постоянно поглядывали друг на друга, будто пытались сравнить себя сегодняшних, с теми, кто шествовал по этому городку рука об руку почти десятилетие назад.
   Агнесса смотрела на океан: половина его, та, что ближе к темно-красному горизонту, была в сплошной золотистой ряби; возле берега же вода имела смешанный сине-зелено-багровый цвет; отблески солнца здесь сияли как серебро — казалось, большие рыбы плещутся в волнах, переливаясь чешуйчатыми боками. Агнесса поднимала взгляд к небесам: пурпурный оттенок смешивался с багровым, а дальше постепенно переходил в желтовато-розовый, потом переливался в перламутровый, цвета чайных роз, аромат которых разливался над набережной. Все золотилось кругом: окна, домов, паруса яхт, края облаков… Агнесса вспомнила о своей яхте, на которой провела все прошлое лето, — те времена вспоминались сейчас, как сон, прекрасный и далекий.
   «О, Орвил, Орвил, не нужно было идеализировать меня, ты меня слишком идеализировал! — думала Агнесса. — Вообще-то ты человек трезвомыслящий, но только если дело не касается меня, если мысли твои не обо мне! Если человек в центре придуманного им мира видит вдруг не яркий костер, а лишь голые угли, ему всегда становится очень больно. Я сама через это прошла. Ты забылся со мною в мире мнимого совершенства, мнимого, ибо невозможного. Я обманула, но не предала, а ты не понял, не поверил. Что ж… все равно, я одна виновата, тебя я не виню».
   Они дошли до конца набережной и свернули на тропинку. Агнесса шла, как в тумане, двигалась, словно во сне; она ощущала сильную слабость, может быть, оттого, что много плакала днем. Джек молча взял ее за руку, и они стали подниматься наверх. Она не спрашивала, куда он ее ведет, и только ждала чего-то, чего — не знала сама, ибо дальнейшие события были непредсказуемы.
   Потом они остановились. За спиной высилась отвесная стена, образующая на всей своей гигантской протяженности как бы узкую ступеньку, тропу, на которой они и стояли. Скала уходила далеко вниз, к воде. Агнесса узнала это место. Джек привел ее туда, где они признались друг другу в любви.
   Солнце садилось, как вчера, как тысячу лет назад, чтобы завтра вернуться снова. Здесь был закат, и Агнессе казалось, что во всем мире сейчас то же самое. Но в природе существовал и всегда будет существовать естественный ход самых важных вещей, который никто не сможет изменить.
   — Но ведь существуют еще и особые человеческие законы, — вслух произнесла Агнесса, словно пытаясь возразить самой себе, и услышала голос Джека:
   — Наверное, любить — самый человеческий закон.
   Она повернулась к нему, такому близкому, заслонившему собой огромное далекое солнце.
   — Есть и долг, и, в конце концов, просто совесть.
   — Да, — ответил он, — но есть еще и это…
   Сжав ладонями лицо Агнессы, он обратил его к себе так, что она уже не могла отвести взгляда, и посмотрел ей в глаза своими, теперь горящими двойным огнем: внутренним и внешним, вернее, его отражением, огнем страстной силы и огнем заката, пламенем солнца, уходящего на запад. И у Агнессы мелькнула безумная мысль о том, что оно, это солнце, может завтра и не взойти.
   Он почувствовал что-то, чему уже не могла противиться, хотя и ощущала страх: лицо Джека было напряженным, почти злым, оно казалось темным, потому что он стоял спиной к солнцу, к тому краю небес, откуда струился все еще сильный багряный свет.
   И Агнесса повернулась так, чтобы лучи падали на них одинаково.
   Кожа в этих лучах выглядела красновато-бронзовой; волосы Агнессы вспыхивали медным цветом, а у Джека — бледно-золотым; что-то такое происходило в природе или это им только казалось, потому что они сами уже были другими, чем час, чем даже минуту назад.
   Сколько Агнесса ни видела закатов, ни один не был похож на другой; сейчас кругом было фантастически красиво, но не спокойной, а какой-то особо тревожной, мятежной красотой.
   — Послушай, Агнесса! — воскликнул Джек, первым нарушая молчание. — Ради тебя я загубил свою жизнь, но ради тебя же сумел выжить, ради твоей любви, в которой ты мне все же призналась, ради твоих глаз, объятий и поцелуев! Освободи себя хотя бы еще раз, верни себе прошлое, и ты поймешь, стоит ли это чего-нибудь!
   — Да мне же придется заплатить за это всем, что я имею! — почти с ненавистью выкрикнула Агнесса. — Тем, что я не хочу потерять!
   Джек едва заметно покачал головой и с неожиданной нежностью произнес:
   — Нет, девочка, нет, я отпущу тебя, как только ты попросишь об этом…
   В словах его была глубоко запрятанная ложь: он был уверен в том, что, переступив роковую черту, она никогда уже не сможет вернуться назад, даже если очень захочет.
   Агнесса понимала это даже лучше, чем Джек: есть пределы всякому безрассудству и всякому пренебрежению совестью, общественным мнением и долгом.