Страница:
— Вы, миссис Лемб, я чувствую, не очень-то любите жизнь, — произнесла Кристина, вновь обращаясь к Агнессе. — Любопытно, что вы тогда делаете на балу?
— Веселюсь, как и все. Я люблю жизнь, — тихо отвечала Агнесса. — Но иногда я ее боюсь.
Они вернулись в зал, где продолжались танцы. Мария-Кристина заметила по дороге:
— А ваша матушка, миссис Аманда Митчелл, жалела потом, что продала дом на побережье. Мне мама говорила. Я сообщу вам адрес, — пообещала она.
— Спасибо.
— Где вы познакомились? — спросил Орвил жену, когда Колфилды отошли. Агнесса ответила неохотно, потому что знала: перетанцуй она хоть со всеми мужчинами в зале, получи сотню комплиментов — Орвилу и в голову не придет что-либо заподозрить, но к прошлому он ревнив до крайности. Он никогда не давал этого понять, но Агнесса догадывалась.
И все-таки настроение не испортилось. После вальсов были мазурка и полька, и кадриль. Последний зажигательный танец прошел на одном дыхании — Агнесса никогда не танцевала так много и так весело; словно какая-то неведомая внутренняя сила выносила ее в круг, управляла движениями и наполняла все ее существо первобытным, неизведанным восторгом. Наверное, она была хороша, потому что ее постоянно кто-нибудь приглашал, и все-таки главным партнером был Орвил.
— Тебе нравятся здесь? — спрашивал он Агнессу, проникнутую сознанием своей красоты и волшебством окружающего мира.
— Очень! — отвечала она, проскальзывая под его рукой.
— Ты счастлива! Она весело кивнула.
— Ты любишь меня?
— Да. А ты меня?
— Да. Очень-очень!
И они кружились дальше в музыкальном вихре, сплетая взгляды свои и движения, кружились, пока не кончился бал.
Следующий день был воскресный, и в полдень обитатели дома собрались в гостиной, как было заведено. Орвил играл на диване с Джерри. Джессика, сидя на ковре, расчесывала дремлющему Керби шерсть, Агнесса вышивала в кресле возле окна. Скучающий Рей сидел в другом кресле; после завтрака мальчик хотел подняться наверх, но Орвил велел ему быть со всеми. Вид у Рея был понурый: в школе начались занятия, на которых он показал себя далеко не с лучшей стороны, за что и получил строжайший выговор от дяди. И это слышала девчонка!
Мальчик злился, конечно, оставленный в последние месяцы болезни Лилиан почти без присмотра, он сильно запустил учебу, тем более что никогда и не был на хорошем счету, но мысль о том, что теперь его постоянно будут муштровать, была ему крайне неприятна. Рея раздирали противоречия. Он хотел бы подтянуться в учебе и в то же время не желал делать над собой никаких усилий. Сколько он помнил себя, ему всегда говорили, что он плохой, злой, глупый, дурно воспитанный мальчик; даже мать — подозревал Рей — тоже не очень его любила; по крайней мере, последние пять лет он слышал от нее мало ласковых слов. То же оказалось и здесь! На него сразу махнули рукой! Рею безумно хотелось доказать свою исключительную значимость и дяде, и его жене, и этой противной девчонке, но он не знал, как это сделать. Конечно, он мог украдкой обзывать и дергать за волосы Джессику, пинать собаку, игнорировать Агнессу или дерзко отвечать дяде (хотя Орвила он побаивался), но прекрасно понимал, что итог только один — наказание. А ему хотелось другого. Рей вздохнул. Примириться? Нет, никогда! Он не покорится их воле. Они еще узнают его!
Агнесса то и дело откладывала работу: ей все еще чудился сказочный мир вчерашнего бала, она даже выглядела до сих пор «по-бальному», с каким-то невыразимо-мечтательным волшебством во взоре. Орвил видел это; обрадованный тем, что она так чудесно повеселилась, он, не удержавшись, сказал:
— Твоя мама, Джесс, и твоя тетя, Рей, была вчера самой красивой дамой! Видели б вы, как она танцевала!
Агнесса смущенно улыбнулась, розовея от удовольствия, а глазки Джессики вспыхнули восторгом.
— Папа, а когда я вырасту, я поеду на бал? — с живостью проговорила она, откладывая расческу.
— Конечно, Джесси.
— И у меня будет такое же красивое платье?
— Непременно. Кстати, и тебе этот цвет тоже очень пойдет.
Джессика счастливо засмеялась, а Агнесса вмиг представила то, что уже не раз рисовала в мечтах: Джессика, шестнадцатилетняя девушка, в воздушном платье, тонкая и стройная, с ослепительной улыбкой и в озарении свечей, спускается по широкой лестнице в бальный зал. И может быть, она, Агнесса, тоже будет рядом. Неужели она доживет до такого?! Первый бал дочери, ее взрослые наряды… Теперь, когда все таким чудесным образом переменилось, это вполне возможно. Впрочем, что думать о богатстве, деньгах, когда существует нечто нетленное?!
Сейчас она могла себе позволить думать так, она могла раскрепоститься, расправить плечи, на которых уже не лежал груз забот, и просто жить и радоваться жизни.
— Между прочим, у меня приятные новости, — снова заговорил Орвил, спуская Джерри с колен (мальчик неуклюже заковылял к собаке. К Керби он привык с младенчества и не боялся его). — Последние месяцы принесли нам такую прибыль, что мне бы очень хотелось сделать каждому из вас большие подарки. Именно большие! Можете попросить что угодно: от верховой лошади до перстня с бриллиантом. Смотрите, не ошибитесь! И не советую мелочиться. Начнем с дам. Джессика?..
Девочка чуть приподнялась, напряженно соображая. Ей хотелось выдумать нечто грандиозное, но, как назло, в голову лезли лишь мысли о новых куклах, красках и платьях, о том, чего у нее и так было полно.
— А если построить… корабль?! — выпалила вдруг она в неожиданном озарении: ей представилось то, что она, честно признаться, видела только на картинках: огромные, омывающие борта волны, скалистые берега вдали и мачты с рядами парусов, мачты, уходящие в бесконечное небо.
— Корабль? Что ты имеешь в виду? Яхту?
— Такой корабль, на котором мы все сможем отправиться в путешествие, — объяснила Джессика, причем, при слове «все» Рей удостоился сомнительного взгляда.
— Джесс! — укоризненно произнесла Агнесса, но Орвил согласился:
— А что? Отличная мысль! Молодец! По-моему, мы это заслужили. Купим яхту, и летом отправимся в путешествие. Своей собственной командой. Идет, Джесси?
Девочка закивала так, что бант съехал набок.
— Принято, — сказал Орвил. — Твоя очередь, дорогая.
— Я пропущу пока. Пусть скажет Рей.
Рей по своему обыкновению бросил на нее быстрый взгляд; несколько, правда, удивленный. Но мгновение после хитроватая улыбочка мелькнула на его лице.
— Чего ты хочешь, Рей? — спросил Орвил.
— Да пустячок! Настоящий револьвер с патронами.
Джессика испуганно обернулась к Орвилу и застыла; готовая высказать все, что думает на этот счет; в том, как именно применит данный подарок ее новоявленный кузен, она ни капли не сомневалась.
— Любопытное желание, — произнес Орвил, — но, к сожалению, невыполнимое. Оружие не игрушка для детей, и ты это прекрасно знаешь.
— Говорили, можно просить что угодно! — проныл Рей.
— Не все. Кстати, зачем тебе револьвер? Штука, по-моему, лишняя.
— У вас же есть!
— Есть, — согласился Орвил. — Но я ни в кого стрелять не собираюсь.
— Зачем же он вам тогда?
— Могут быть разные ситуации, — сдержанно произнес Орвил. — Я тебе объяснять не обязан. Достаточно сказать, что я взрослый мужчина, а ты еще ребенок. Вообще, если ты намеренно высказал просьбу, в которой получишь отказ, то могу поздравить: ты попал в самую точку! И ты знаешь, что, если бы Джессика попросила меня о чем-то подобном, я бы ей тоже отказал, так что не строй из себя обиженного.
— И вы мне ничего не подарите?
— Подарю, но назови что-нибудь другое. Вечером зайдешь и скажешь. Принеси заодно свои тетради и книги: сегодня я все у тебя проверю до последней буквы.
Рей опустил голову. Агнесса глядела на него, думая о том, что мальчик этот, когда вырастет, будет, наверное, очень хорош собой. Тем более обидно, если он станет злобным эгоистом. Серо-голубые глаза Рея напоминали ей холодную осеннюю воду… В парке был такой уголок: полузамерзший глубокий пруд, по берегам которого росли черные-черные деревья со стройными стволами и тонкими ветками; то же сочетание цветов, то же настроение.
А вот Джессика совсем другая: в ее внешности акварельная нежность севера и в то же время оттенок ее загара темный, как у южанки! Все дети такие разные! Агнесса улыбнулась. А все-таки надо ценить эти дни и вечера, которые они проводят вот так, вместе. Это тоже подарок судьбы, нужно беречь, очень беречь хрупкое спокойствие их жизни.
— Иди, Рей, учи уроки, — сказал Орвил.
Мальчик встал; в его движениях было что-то неестественное, точно ноги его одеревенели: он, по-видимому, чувствовал себя сильно задетым; Агнесса подозревала, что он тайком глотает слезы.
— Может быть, не следовало так строго разговаривать с ним? — произнесла она, хотя обычно не вмешивалась в отношения Орвила и Рея.
— Он только так и понимает, — ответил Орвил.
— Да, — удовлетворенно произнесла Джессика, — даже Керби его не любит.
— Нас много, а он один, — возразила Агнесса, — ему тяжело.
— Один? Но никто не возражает, чтобы он был с нами, он сам не хочет, — Орвил произнес эту фразу легко, но в действительности проблема воспитания племянника казалась ему серьезной: часто простое оказывается куда сложнее, чем думаешь! Он решил, что сам справится с этим, и в результате получилось, что Агнесса отстранилась от воспитания мальчика, а он, Орвил, не сумел найти выхода из сложного положения. Да, что-то, конечно, было не так. Но сейчас не хотелось думать об этом.
— Агнесса, ты так и не объявила о своем желании.
— Да я, право, не знаю, как сказать, — в замешательстве произнесла Агнесса, — такая просьба…
— Полно, милая! — рассмеялся Орвил. — Я по опыту знаю, что многого ты не попросишь!
— Напротив, — возразила Агнесса.
— Я буду только рад!
Он и вправду был рад, он всегда радовался, когда Агнесса вела себя как истинная хозяйка жизни, ведь, признаться, ему стоило труда отучить Агнессу чувствовать скованность и постоянную подсознательную благодарность за свое «спасение».
— Не могли бы мы приобрести серый особняк в Санта-Каролине, в Калифорнии, тот, что принадлежал когда-то моей матери?.. — застенчиво произнесла Агнесса и тут же, не дожидаясь возможных вопросов, пустилась в объяснения: — Видишь ли, Орвил, миссис Митчелл жалела, что продала его… Да и не только в этом дело: помню, я чувствовала себя чужой с матерью, а вот дом, он словно бы принял меня сразу, мне было там хорошо. И мы могли бы в нем жить летом. Правда, я не знаю, сколько он может стоить, — добавила она.
— Неважно, сколько стоит, думаю, не так дорого, чтоб мы не могли его купить…— задумчиво проговорил Орвил. Он думал, казалось, о чем-то не имеющем прямого отношения к покупке.
— Если ты против, можем не покупать! — быстро сказала Агнесса.
— Что ты, милая! Просто, может, лучше приобрести новый дом?
Глаза Агнессы потухли.
— Можно…— разочарованно произнесла она, и Орвил, тут же спохватившись, сказал:
— Нет-нет! Это твоя просьба, любимая, и я ее выполню. Серый особняк будет твоим.
Агнесса и сама не знала, зачем ей так нужен был этот дом. Что-то она связывала с ним: это была, пожалуй, та самая овеществленная исходная точка ее жизни в «большом мире», и ей хотелось сохранить в своем владении оплот юности. Совсем неплохо иметь еще одну крепость. Когда-то она сбежала оттуда, а теперь серый, особняк казался ей воплотившейся грезой. Ходить по тем комнатам, видеть в окно тот пейзаж… Прикосновение к исчезнувшему миру, к чему-то знакомому и в то же время до сих пор не ведомому… Ей иногда казалось: войди она вновь в этот дом — и увидит там себя, наивную девочку семнадцати лет. Как много может она ей рассказать, о многом поспорить, чему-то научить! Люди любят свое начало, иногда оно удивляет их, даже восхищает: какая смелость, воплощение дерзкой наивности, бескорыстного легкомыслия! Теперь она ни на что подобное не способна. Нет, она не хотела снова стать той, дело было не в этом. А в чем? Агнесса усмехнулась: она еще слишком молода, чтобы скорбеть об ушедших годах! Не далее как вчера она сама отреклась от бессмертия. Почему? Неужели решила, что страданий и потерь в жизни так много, что в самом деле стоит смертельно бояться ее бесконечности?
Взгляд Агнессы упал на лежащего Керби. Относительность в мире — величайшее зло. Она сама еще молода, Джессика не вышла из детства, а Керби уже состарился, прошедшие восемь лет оказались равны целой жизни, пусть даже это жизнь собаки. Невыносимо было бы жить вечно, наблюдая смену и уход времен, людей…
— Мама, папа, а вы еще не спросили у Джерри, чего он хочет! И у Керби тоже, — сказала Джессика, отрывая Агнессу от мыслей. Она держала братишку за руку, а другой рукой гладила пса.
— У Джерри еще все впереди, — ответил Орвил. — А собаке очень трудно сделать подарок, тем более, необыкновенный. Он ведь не может сказать, чего хочет. Керби!
Керби приподнял голову и пристально посмотрел на Орвила, словно говоря: «У меня все в жизни есть. А если чего-то и нет, что толку обсуждать это! Мои собачьи тайны умрут вместе со мной. Я всегда был сам по себе, хотя и дружил с вами… хотя… что значит дружил? Эта женщина и её дочь под моим покровительством и защитой. Вы, я вижу, хорошо относитесь к ним, за это спасибо. Мой долг жить при них, охранять моих подопечных, пока достанет сил; мой хлеб вам не в тягость, лапу я вам, если попросите, подам, выполню и другие просьбы, но приказывать бесполезно. И руку я вам не лизну».
Орвил подошел и погладил пса — он делал это крайне редко.
— Я не знаток собачьих душ. Но мы с Керби, кажется, давно уже поняли друг друга… Собаке проще, — продолжал он, — она раз и навсегда решила, кто есть кто. Ей почти никогда не приходится делать выбор.
— А кто мы для Керби, папа? — поинтересовалась Джессика.
— Мама для него «Агнесса» или «хозяйка», ты, наверное, «маленькая хозяйка».
— А ты?
— Я? — Орвил на секунду задумался. — Я, ну, скажем так: мистер Орвил Лемб. К большему мы не пришли.
— А почему собаке не надо делать выбор? А нам надо?
— Да, Джесс, — ответил Орвил, между тем как Агнесса внимательно слушала его, — человеку рано или поздно приходится делать выбор.
— А ты делал?
— Конечно. Иногда это было нелегко, и не всегда я поступал правильно.
— А мне нужно будет выбирать?
— Когда-нибудь непременно, Джесси, этого никому не избежать. Вообще мы всегда выбираем, вся жизнь проходит в этом, но когда выбор касается мелочей это не так важно и не так страшно. Сложнее, если на кон поставлена судьба. Твоя или — еще больше — других людей. Советую тебе, Джесси, поступать так, чтобы другим было больно как можно меньше, выбирай то, что светлее, что несет больше добра, понимаешь?
— Да, папа, — очень серьезно ответила девочка.
Потом, когда они остались одни, Агнесса то ли в шутку, то ли всерьез, спросила:
— Какой же твой главный выбор, Орвил?
Он рассмеялся.
— Не догадываешься? Конечно же, ты, дорогая. Самый главный и, как ни странно, самый легкий, — добавил од. — Выбор между прекрасной женщиной и одиночеством.
— И знаешь, — помолчав, произнес он, — мне кажется иногда, будто я поймал и держу в руках ветер.
Агнесса полуобиженно мотнула головой.
— Орвил! Ты знаешь, как я привязана к тебе, знаешь, как я тебя люблю. Я земная женщина, неужели я столь неуловима?
Он смотрел ей прямо в глаза, в которых словно бы плясали зеленые колдовские огоньки.
— Нет, любимая, ты не так меня поняла: я не имел в виду какие-то сомнения. Просто человек, наверное, любой, когда чувствует себя счастливым, непременно опасается чего-то: то ли поворотов судьбы, то ли слишком высокой платы за это самое счастье. Может, ты не поверишь, но раньше я думал о том, что человек, не привязанный к кому-либо, в большей степени защищен, сильнее, чем тот, кто любит другого, как саму жизнь.
— Да, я знаю, — Агнесса, — такие ощущения знакомы. Будто видишь счастливый сон и боишься проснуться… Только вот о последнем я никогда не думала так, как ты: мне всегда был кто-то нужен, и слабой я чувствовала себя именно тогда, когда была одна.
— Больше ты никогда не будешь одна. Это я тебе обещаю!
— Да! — улыбнулась Агнесса. — Ты замечательный человек, Орвил! И знаешь, мне кажется, наши дети вырастут хорошими людьми.
— В этом я никогда не сомневался!
А Агнесса подумала о только что сказанном: в самом деле, не приведи Бог остаться одной, снова одной! Сейчас, когда она порой заглядывала в глубь своей души, то не видела больше этого ужасающего откровением дна, а ведь когда-то совсем уверилась было, что это навечно. А теперь навечно — другое?
«Нет, — подумалось ей, — никогда, и ни в чем нельзя быть уверенным до конца, всегда нужно сомневаться, всегда! И, быть может, именно это поможет сохранить то, чем дорожишь и что боишься потерять навсегда».
ГЛАВА VI
— Веселюсь, как и все. Я люблю жизнь, — тихо отвечала Агнесса. — Но иногда я ее боюсь.
Они вернулись в зал, где продолжались танцы. Мария-Кристина заметила по дороге:
— А ваша матушка, миссис Аманда Митчелл, жалела потом, что продала дом на побережье. Мне мама говорила. Я сообщу вам адрес, — пообещала она.
— Спасибо.
— Где вы познакомились? — спросил Орвил жену, когда Колфилды отошли. Агнесса ответила неохотно, потому что знала: перетанцуй она хоть со всеми мужчинами в зале, получи сотню комплиментов — Орвилу и в голову не придет что-либо заподозрить, но к прошлому он ревнив до крайности. Он никогда не давал этого понять, но Агнесса догадывалась.
И все-таки настроение не испортилось. После вальсов были мазурка и полька, и кадриль. Последний зажигательный танец прошел на одном дыхании — Агнесса никогда не танцевала так много и так весело; словно какая-то неведомая внутренняя сила выносила ее в круг, управляла движениями и наполняла все ее существо первобытным, неизведанным восторгом. Наверное, она была хороша, потому что ее постоянно кто-нибудь приглашал, и все-таки главным партнером был Орвил.
— Тебе нравятся здесь? — спрашивал он Агнессу, проникнутую сознанием своей красоты и волшебством окружающего мира.
— Очень! — отвечала она, проскальзывая под его рукой.
— Ты счастлива! Она весело кивнула.
— Ты любишь меня?
— Да. А ты меня?
— Да. Очень-очень!
И они кружились дальше в музыкальном вихре, сплетая взгляды свои и движения, кружились, пока не кончился бал.
Следующий день был воскресный, и в полдень обитатели дома собрались в гостиной, как было заведено. Орвил играл на диване с Джерри. Джессика, сидя на ковре, расчесывала дремлющему Керби шерсть, Агнесса вышивала в кресле возле окна. Скучающий Рей сидел в другом кресле; после завтрака мальчик хотел подняться наверх, но Орвил велел ему быть со всеми. Вид у Рея был понурый: в школе начались занятия, на которых он показал себя далеко не с лучшей стороны, за что и получил строжайший выговор от дяди. И это слышала девчонка!
Мальчик злился, конечно, оставленный в последние месяцы болезни Лилиан почти без присмотра, он сильно запустил учебу, тем более что никогда и не был на хорошем счету, но мысль о том, что теперь его постоянно будут муштровать, была ему крайне неприятна. Рея раздирали противоречия. Он хотел бы подтянуться в учебе и в то же время не желал делать над собой никаких усилий. Сколько он помнил себя, ему всегда говорили, что он плохой, злой, глупый, дурно воспитанный мальчик; даже мать — подозревал Рей — тоже не очень его любила; по крайней мере, последние пять лет он слышал от нее мало ласковых слов. То же оказалось и здесь! На него сразу махнули рукой! Рею безумно хотелось доказать свою исключительную значимость и дяде, и его жене, и этой противной девчонке, но он не знал, как это сделать. Конечно, он мог украдкой обзывать и дергать за волосы Джессику, пинать собаку, игнорировать Агнессу или дерзко отвечать дяде (хотя Орвила он побаивался), но прекрасно понимал, что итог только один — наказание. А ему хотелось другого. Рей вздохнул. Примириться? Нет, никогда! Он не покорится их воле. Они еще узнают его!
Агнесса то и дело откладывала работу: ей все еще чудился сказочный мир вчерашнего бала, она даже выглядела до сих пор «по-бальному», с каким-то невыразимо-мечтательным волшебством во взоре. Орвил видел это; обрадованный тем, что она так чудесно повеселилась, он, не удержавшись, сказал:
— Твоя мама, Джесс, и твоя тетя, Рей, была вчера самой красивой дамой! Видели б вы, как она танцевала!
Агнесса смущенно улыбнулась, розовея от удовольствия, а глазки Джессики вспыхнули восторгом.
— Папа, а когда я вырасту, я поеду на бал? — с живостью проговорила она, откладывая расческу.
— Конечно, Джесси.
— И у меня будет такое же красивое платье?
— Непременно. Кстати, и тебе этот цвет тоже очень пойдет.
Джессика счастливо засмеялась, а Агнесса вмиг представила то, что уже не раз рисовала в мечтах: Джессика, шестнадцатилетняя девушка, в воздушном платье, тонкая и стройная, с ослепительной улыбкой и в озарении свечей, спускается по широкой лестнице в бальный зал. И может быть, она, Агнесса, тоже будет рядом. Неужели она доживет до такого?! Первый бал дочери, ее взрослые наряды… Теперь, когда все таким чудесным образом переменилось, это вполне возможно. Впрочем, что думать о богатстве, деньгах, когда существует нечто нетленное?!
Сейчас она могла себе позволить думать так, она могла раскрепоститься, расправить плечи, на которых уже не лежал груз забот, и просто жить и радоваться жизни.
— Между прочим, у меня приятные новости, — снова заговорил Орвил, спуская Джерри с колен (мальчик неуклюже заковылял к собаке. К Керби он привык с младенчества и не боялся его). — Последние месяцы принесли нам такую прибыль, что мне бы очень хотелось сделать каждому из вас большие подарки. Именно большие! Можете попросить что угодно: от верховой лошади до перстня с бриллиантом. Смотрите, не ошибитесь! И не советую мелочиться. Начнем с дам. Джессика?..
Девочка чуть приподнялась, напряженно соображая. Ей хотелось выдумать нечто грандиозное, но, как назло, в голову лезли лишь мысли о новых куклах, красках и платьях, о том, чего у нее и так было полно.
— А если построить… корабль?! — выпалила вдруг она в неожиданном озарении: ей представилось то, что она, честно признаться, видела только на картинках: огромные, омывающие борта волны, скалистые берега вдали и мачты с рядами парусов, мачты, уходящие в бесконечное небо.
— Корабль? Что ты имеешь в виду? Яхту?
— Такой корабль, на котором мы все сможем отправиться в путешествие, — объяснила Джессика, причем, при слове «все» Рей удостоился сомнительного взгляда.
— Джесс! — укоризненно произнесла Агнесса, но Орвил согласился:
— А что? Отличная мысль! Молодец! По-моему, мы это заслужили. Купим яхту, и летом отправимся в путешествие. Своей собственной командой. Идет, Джесси?
Девочка закивала так, что бант съехал набок.
— Принято, — сказал Орвил. — Твоя очередь, дорогая.
— Я пропущу пока. Пусть скажет Рей.
Рей по своему обыкновению бросил на нее быстрый взгляд; несколько, правда, удивленный. Но мгновение после хитроватая улыбочка мелькнула на его лице.
— Чего ты хочешь, Рей? — спросил Орвил.
— Да пустячок! Настоящий револьвер с патронами.
Джессика испуганно обернулась к Орвилу и застыла; готовая высказать все, что думает на этот счет; в том, как именно применит данный подарок ее новоявленный кузен, она ни капли не сомневалась.
— Любопытное желание, — произнес Орвил, — но, к сожалению, невыполнимое. Оружие не игрушка для детей, и ты это прекрасно знаешь.
— Говорили, можно просить что угодно! — проныл Рей.
— Не все. Кстати, зачем тебе револьвер? Штука, по-моему, лишняя.
— У вас же есть!
— Есть, — согласился Орвил. — Но я ни в кого стрелять не собираюсь.
— Зачем же он вам тогда?
— Могут быть разные ситуации, — сдержанно произнес Орвил. — Я тебе объяснять не обязан. Достаточно сказать, что я взрослый мужчина, а ты еще ребенок. Вообще, если ты намеренно высказал просьбу, в которой получишь отказ, то могу поздравить: ты попал в самую точку! И ты знаешь, что, если бы Джессика попросила меня о чем-то подобном, я бы ей тоже отказал, так что не строй из себя обиженного.
— И вы мне ничего не подарите?
— Подарю, но назови что-нибудь другое. Вечером зайдешь и скажешь. Принеси заодно свои тетради и книги: сегодня я все у тебя проверю до последней буквы.
Рей опустил голову. Агнесса глядела на него, думая о том, что мальчик этот, когда вырастет, будет, наверное, очень хорош собой. Тем более обидно, если он станет злобным эгоистом. Серо-голубые глаза Рея напоминали ей холодную осеннюю воду… В парке был такой уголок: полузамерзший глубокий пруд, по берегам которого росли черные-черные деревья со стройными стволами и тонкими ветками; то же сочетание цветов, то же настроение.
А вот Джессика совсем другая: в ее внешности акварельная нежность севера и в то же время оттенок ее загара темный, как у южанки! Все дети такие разные! Агнесса улыбнулась. А все-таки надо ценить эти дни и вечера, которые они проводят вот так, вместе. Это тоже подарок судьбы, нужно беречь, очень беречь хрупкое спокойствие их жизни.
— Иди, Рей, учи уроки, — сказал Орвил.
Мальчик встал; в его движениях было что-то неестественное, точно ноги его одеревенели: он, по-видимому, чувствовал себя сильно задетым; Агнесса подозревала, что он тайком глотает слезы.
— Может быть, не следовало так строго разговаривать с ним? — произнесла она, хотя обычно не вмешивалась в отношения Орвила и Рея.
— Он только так и понимает, — ответил Орвил.
— Да, — удовлетворенно произнесла Джессика, — даже Керби его не любит.
— Нас много, а он один, — возразила Агнесса, — ему тяжело.
— Один? Но никто не возражает, чтобы он был с нами, он сам не хочет, — Орвил произнес эту фразу легко, но в действительности проблема воспитания племянника казалась ему серьезной: часто простое оказывается куда сложнее, чем думаешь! Он решил, что сам справится с этим, и в результате получилось, что Агнесса отстранилась от воспитания мальчика, а он, Орвил, не сумел найти выхода из сложного положения. Да, что-то, конечно, было не так. Но сейчас не хотелось думать об этом.
— Агнесса, ты так и не объявила о своем желании.
— Да я, право, не знаю, как сказать, — в замешательстве произнесла Агнесса, — такая просьба…
— Полно, милая! — рассмеялся Орвил. — Я по опыту знаю, что многого ты не попросишь!
— Напротив, — возразила Агнесса.
— Я буду только рад!
Он и вправду был рад, он всегда радовался, когда Агнесса вела себя как истинная хозяйка жизни, ведь, признаться, ему стоило труда отучить Агнессу чувствовать скованность и постоянную подсознательную благодарность за свое «спасение».
— Не могли бы мы приобрести серый особняк в Санта-Каролине, в Калифорнии, тот, что принадлежал когда-то моей матери?.. — застенчиво произнесла Агнесса и тут же, не дожидаясь возможных вопросов, пустилась в объяснения: — Видишь ли, Орвил, миссис Митчелл жалела, что продала его… Да и не только в этом дело: помню, я чувствовала себя чужой с матерью, а вот дом, он словно бы принял меня сразу, мне было там хорошо. И мы могли бы в нем жить летом. Правда, я не знаю, сколько он может стоить, — добавила она.
— Неважно, сколько стоит, думаю, не так дорого, чтоб мы не могли его купить…— задумчиво проговорил Орвил. Он думал, казалось, о чем-то не имеющем прямого отношения к покупке.
— Если ты против, можем не покупать! — быстро сказала Агнесса.
— Что ты, милая! Просто, может, лучше приобрести новый дом?
Глаза Агнессы потухли.
— Можно…— разочарованно произнесла она, и Орвил, тут же спохватившись, сказал:
— Нет-нет! Это твоя просьба, любимая, и я ее выполню. Серый особняк будет твоим.
Агнесса и сама не знала, зачем ей так нужен был этот дом. Что-то она связывала с ним: это была, пожалуй, та самая овеществленная исходная точка ее жизни в «большом мире», и ей хотелось сохранить в своем владении оплот юности. Совсем неплохо иметь еще одну крепость. Когда-то она сбежала оттуда, а теперь серый, особняк казался ей воплотившейся грезой. Ходить по тем комнатам, видеть в окно тот пейзаж… Прикосновение к исчезнувшему миру, к чему-то знакомому и в то же время до сих пор не ведомому… Ей иногда казалось: войди она вновь в этот дом — и увидит там себя, наивную девочку семнадцати лет. Как много может она ей рассказать, о многом поспорить, чему-то научить! Люди любят свое начало, иногда оно удивляет их, даже восхищает: какая смелость, воплощение дерзкой наивности, бескорыстного легкомыслия! Теперь она ни на что подобное не способна. Нет, она не хотела снова стать той, дело было не в этом. А в чем? Агнесса усмехнулась: она еще слишком молода, чтобы скорбеть об ушедших годах! Не далее как вчера она сама отреклась от бессмертия. Почему? Неужели решила, что страданий и потерь в жизни так много, что в самом деле стоит смертельно бояться ее бесконечности?
Взгляд Агнессы упал на лежащего Керби. Относительность в мире — величайшее зло. Она сама еще молода, Джессика не вышла из детства, а Керби уже состарился, прошедшие восемь лет оказались равны целой жизни, пусть даже это жизнь собаки. Невыносимо было бы жить вечно, наблюдая смену и уход времен, людей…
— Мама, папа, а вы еще не спросили у Джерри, чего он хочет! И у Керби тоже, — сказала Джессика, отрывая Агнессу от мыслей. Она держала братишку за руку, а другой рукой гладила пса.
— У Джерри еще все впереди, — ответил Орвил. — А собаке очень трудно сделать подарок, тем более, необыкновенный. Он ведь не может сказать, чего хочет. Керби!
Керби приподнял голову и пристально посмотрел на Орвила, словно говоря: «У меня все в жизни есть. А если чего-то и нет, что толку обсуждать это! Мои собачьи тайны умрут вместе со мной. Я всегда был сам по себе, хотя и дружил с вами… хотя… что значит дружил? Эта женщина и её дочь под моим покровительством и защитой. Вы, я вижу, хорошо относитесь к ним, за это спасибо. Мой долг жить при них, охранять моих подопечных, пока достанет сил; мой хлеб вам не в тягость, лапу я вам, если попросите, подам, выполню и другие просьбы, но приказывать бесполезно. И руку я вам не лизну».
Орвил подошел и погладил пса — он делал это крайне редко.
— Я не знаток собачьих душ. Но мы с Керби, кажется, давно уже поняли друг друга… Собаке проще, — продолжал он, — она раз и навсегда решила, кто есть кто. Ей почти никогда не приходится делать выбор.
— А кто мы для Керби, папа? — поинтересовалась Джессика.
— Мама для него «Агнесса» или «хозяйка», ты, наверное, «маленькая хозяйка».
— А ты?
— Я? — Орвил на секунду задумался. — Я, ну, скажем так: мистер Орвил Лемб. К большему мы не пришли.
— А почему собаке не надо делать выбор? А нам надо?
— Да, Джесс, — ответил Орвил, между тем как Агнесса внимательно слушала его, — человеку рано или поздно приходится делать выбор.
— А ты делал?
— Конечно. Иногда это было нелегко, и не всегда я поступал правильно.
— А мне нужно будет выбирать?
— Когда-нибудь непременно, Джесси, этого никому не избежать. Вообще мы всегда выбираем, вся жизнь проходит в этом, но когда выбор касается мелочей это не так важно и не так страшно. Сложнее, если на кон поставлена судьба. Твоя или — еще больше — других людей. Советую тебе, Джесси, поступать так, чтобы другим было больно как можно меньше, выбирай то, что светлее, что несет больше добра, понимаешь?
— Да, папа, — очень серьезно ответила девочка.
Потом, когда они остались одни, Агнесса то ли в шутку, то ли всерьез, спросила:
— Какой же твой главный выбор, Орвил?
Он рассмеялся.
— Не догадываешься? Конечно же, ты, дорогая. Самый главный и, как ни странно, самый легкий, — добавил од. — Выбор между прекрасной женщиной и одиночеством.
— И знаешь, — помолчав, произнес он, — мне кажется иногда, будто я поймал и держу в руках ветер.
Агнесса полуобиженно мотнула головой.
— Орвил! Ты знаешь, как я привязана к тебе, знаешь, как я тебя люблю. Я земная женщина, неужели я столь неуловима?
Он смотрел ей прямо в глаза, в которых словно бы плясали зеленые колдовские огоньки.
— Нет, любимая, ты не так меня поняла: я не имел в виду какие-то сомнения. Просто человек, наверное, любой, когда чувствует себя счастливым, непременно опасается чего-то: то ли поворотов судьбы, то ли слишком высокой платы за это самое счастье. Может, ты не поверишь, но раньше я думал о том, что человек, не привязанный к кому-либо, в большей степени защищен, сильнее, чем тот, кто любит другого, как саму жизнь.
— Да, я знаю, — Агнесса, — такие ощущения знакомы. Будто видишь счастливый сон и боишься проснуться… Только вот о последнем я никогда не думала так, как ты: мне всегда был кто-то нужен, и слабой я чувствовала себя именно тогда, когда была одна.
— Больше ты никогда не будешь одна. Это я тебе обещаю!
— Да! — улыбнулась Агнесса. — Ты замечательный человек, Орвил! И знаешь, мне кажется, наши дети вырастут хорошими людьми.
— В этом я никогда не сомневался!
А Агнесса подумала о только что сказанном: в самом деле, не приведи Бог остаться одной, снова одной! Сейчас, когда она порой заглядывала в глубь своей души, то не видела больше этого ужасающего откровением дна, а ведь когда-то совсем уверилась было, что это навечно. А теперь навечно — другое?
«Нет, — подумалось ей, — никогда, и ни в чем нельзя быть уверенным до конца, всегда нужно сомневаться, всегда! И, быть может, именно это поможет сохранить то, чем дорожишь и что боишься потерять навсегда».
ГЛАВА VI
Вечером Рей забрел, как ни странно, именно в тот дальний уголок парка, который вспомнился Агнессе днем: к полузамерзшему глубокому пруду с каменными берегами и растущими поодаль черноствольными деревьями.
Летом тут было довольно живописно, но сейчас — пустынно и грязно. Вода недавно замерзла, потом лед подтаял, и образовалось серое холодное месиво; взрослые, опасаясь беды, запрещали детям гулять здесь без присмотра.
Рей стоял на берегу с безучастным, отсутствующим видом, пока не замерз, потом принялся бродить вокруг водоема, время от времени швыряя в него камни. Он ни о чем не думал, просто ему хотелось побыть одному; он находил какое-то удовольствие в бесцельном блуждании тут, где никто его не видит, ни о чем не спрашивает и не требует ничего. Ему лучше было здесь, чем дома, хотя там топился камин и горел яркий, свет. Иногда, впрочем, мальчик чувствовал внутри неприятный холодок: он ведь не принес дяде тетради, да и уроки сделал не все и не так, как следовало. Он начал было писать аккуратно, но с непривычки пришлось приложить немало усилий, и вскоре это наскучило ему настолько, что, насажав клякс, он без сожаления бросил занятия. И задачи не сумел решить, а обращаться к дяде за помощью не хотелось.
Рей спустился к самой воде. Начинало темнеть; в унылом пейзаже появилось нечто зловещее, и мальчик подумал, что все-таки пора возвращаться домой. Может, дядя и позабыл уже о своем обещании, тогда нужно просто незаметно пробраться в свою комнату. А завтра… Если что-то неприятное откладывается на завтра это уже хорошо!
— Папа запретил подходить к воде, — услышал вдруг Рей и, оглянувшись, увидел Джессику. Она была одна и стояла выше, на самом краю каменных плит, там, где начинался спуск к нижней границе берега.
Рей вздрогнул: в душе мгновенно вскипело негодование. Мальчик так же, как и Керби, сразу все разложил по полочкам, определив свое отношение к каждому члену семьи: Орвила побаивался, но желал его расположения, к Агнессе был равнодушен, к маленькому Джерри — тоже (все равно у дяди были бы жена и ребенок, не одни, так другие, — это его мало касалось), а вот Джессику… Джессику он ненавидел. Она вызывала ненависть всем: каждой чертой лица, любым произнесенным словом. Рей помнил, как мать говорила о семье Орвила: Агнессу называла «его жена», Джерри — «его сын» или «малыш», но Джессику всегда «эта девчонка» или даже просто «эта», причем, очень сухо и неприязненно. И для Рея она сразу же стала «этой девчонкой», противной девчонкой; он догадывался, он чувствовал: не будь ее, многое бы изменилось, именно она занимает в сердце Орвила то место, которое по праву должно принадлежать ему, Рею. Мальчик толком не знал, в чем там дело, но был уверен, что девчонка дяде не родная дочь. Она была чужой, а он, Рей, своим, но тем не менее дядя любил ее, эту противную Джессику! Она, только она, виновата во всем, эта маленькая дрянь, занявшая чужое место! И она еще смеет следить за ним!
— Что тебе надо здесь? — охрипшим от возмущения голосом выкрикнул мальчик.
— Ничего, — ответила Джессика: Она стояла спокойно, сталкивая носком ботинка камешки в воду, и только глаза ее чуть-чуть сузились в напряженном ожидании чего-то.
— Иди отсюда! — снова выкрикнул Рей.
— Папа запретил подходить к воде, — повторила девочка, будто не слыша его слов. — Потому что можно свалиться в воду и утонуть.
Рей смотрел на лед; внутри все кипело, ему хотелось кричать и топать ногами, чтобы излить свое отчаяние и злость, хотелось убрать отсюда эту девчонку, уничтожить ее навсегда.
— Ты дрянь, — убежденно произнес он. — Дрянь!
Спокойствие слетело с Джессики, она чуть не заплакала от обиды, но, сдержавшись, произнесла:
— Ты сам такой! Вот я все расскажу папе! Он тебя точно накажет! И за то, что спускался к воде, и за уроки: ты будешь сидеть в своей комнате и не выйдешь никуда; я попрошу папу, чтобы он так и сделал!
— Никто тебя не послушается!
— Еще как послушаются!
Рей знал, что так и случится. Джессика говорила правду, и это было страшнее всего, страшно своей очевидностью, не прикрытой ничем: ей поверят, а его накажут, и она будет смеяться над ним, смеяться и торжествовать. Он не знал, как ее напугать и как уязвить, и выпалил первое, что пришло на ум:
— А тебя отвезут в сиротский приют, поняла, ты!
— Меня — в приют?! — воскликнула Джессика. — Меня не отвезут, у меня есть мама и папа, отвезут тебя, у тебя никого нет, и ты нам чужой!
Ослепленная обидой, она вмиг позабыла наставления Агнессы; мальчик же, услышав такое, задохнулся от негодования.
— А я тебя утоплю, — произнес он, тем не менее, почти спокойно. — Да, прямо сейчас утоплю.
В несколько прыжков он очутился наверху и, прежде чем Джессика успела увернуться, схватил ее за руку. Девочка испугалась; она упиралась, как могла, но Рей был сильнее и потащил ее в сторону от спуска. До самого последнего мгновения, несмотря на страх, она думала, что это всего лишь глупая шутка, вплоть до того мгновения, когда он принялся сталкивать ее в воду. Джессика скользила по камню подошвами башмаков. Никогда еще ей не было так жутко, никогда, никогда, никогда!
— Отпусти меня! Ой! Мама! — вскрикивала она. Личико ее в ужасе перекосилось, маленькое сердце готово было разорваться от непередаваемого страха, он предчувствия смерти. «Вот и все, это все, это конец», — по-детски, но все-таки по-настоящему осознала она, понимая, что боится не только холодной воды, в которой окажется сейчас, а какого-то большего, несравненно большего холода. Впрочем, все это она чувствовала, но мыслей не было, никаких, ни о чем, только ужас, ледяной ужас…
Рей сделал решительный рывок, пытаясь сбросить Джессику в воду, но поскользнулся сам, и оба они упали: девочка — у края берега, а Рей, который был ближе к нему, — в пруд. При падении мальчик отпустил Джессику таким образом она была спасена, а Рей угодил в собственные сети.
Водоем был коварен: выложенный каменными плитами, он представлял собой как бы огромную тарелку, глубина которой и у краев, и посередине была одинаковой. Провалившись в ледяную крошку, Рей не почувствовал ногами дна; у него мигом перехватило дыхание от холода; едва не теряя сознание, он тянул онемевшие руки наверх, пытаясь достать до края.
— Мамочка, — прошептал он, и слезы смешались с талой водой.
Джессика отползла от края водоема, она дрожала и всхлипывала:
— Ой, мама!
Никакими силами нельзя было заставить ее приблизиться к воде; напуганная до смерти, она несколько секунд смотрела на мучения Рея, почти ничего не соображая, потом кое-как встала на подгибающиеся ноги.
В следующие минуты, слегка оправившись от шока, она начала понимать, что произошло, а также то, что следует делать. Это просто, очень просто: нужно идти по дорожке к дому как можно медленнее, не думая ни о чем, даже лучше считая шаги (Джессика представила себе, как она будет это делать: «Раз… два… три…», с каждым шагом все больше удаляясь от страшного места, но только медленно, очень медленно), а потом решится на маленькую ложь, каких ненавистный Рей, наверное, мог припомнить не одну тысячу: просто сказать, что ничего не видела, здесь не была и не знает ничего. Вот и все. И всегда будет светить веселое солнце, и не будет Рея.
Ведь это и есть тот самый выбор, о котором говорил отец? Что ж, она его сделает (Джессика была еще мала и не знала, что иногда человеку бывает трудно пойти против своей собственной природы, доброй или злой)! А если потом придется долго переживать и сожалеть, долго, всегда?..
Джессика тихо пошла по аллее; сначала тихо, а потом — все ускоряя шаг. И вскоре она уже неслась что было сил, а впереди летел ее крик, отчаянный крик о помощи.
Через несколько минут почти потерявшего сознание Рея вытащили из воды и перенесли в дом. Лизелла сбегала за врачом. Пока все хлопотали вокруг мальчика, Джессика рыдала в объятиях Рейчел. Она отделалась испугом, который постепенно уходил вместе со слезами. Взрослые еще не знали правды о случившемся: поначалу девочка не могла говорить, да никто ни о чем и не расспрашивал — все были заняты Реем, а потом врач сказал, что Джессику лучше тоже уложить в постель и не тревожить до утра.
Агнесса сидела возле кровати Рея. После того, как мальчика осмотрел врач, и были приняты меры для того, чтобы купание в ледяной воде обошлось без тяжелых последствий, она отослала из комнаты всех, даже Орвила, — что-то подсказывало ей, что следует первой поговорить с мальчиком. Рей лежал на спине, по горло закутанный в одеяла. Он не шевелился, глаза его, широко раскрытые, против обыкновения смотрели прямо на Агнессу.
Летом тут было довольно живописно, но сейчас — пустынно и грязно. Вода недавно замерзла, потом лед подтаял, и образовалось серое холодное месиво; взрослые, опасаясь беды, запрещали детям гулять здесь без присмотра.
Рей стоял на берегу с безучастным, отсутствующим видом, пока не замерз, потом принялся бродить вокруг водоема, время от времени швыряя в него камни. Он ни о чем не думал, просто ему хотелось побыть одному; он находил какое-то удовольствие в бесцельном блуждании тут, где никто его не видит, ни о чем не спрашивает и не требует ничего. Ему лучше было здесь, чем дома, хотя там топился камин и горел яркий, свет. Иногда, впрочем, мальчик чувствовал внутри неприятный холодок: он ведь не принес дяде тетради, да и уроки сделал не все и не так, как следовало. Он начал было писать аккуратно, но с непривычки пришлось приложить немало усилий, и вскоре это наскучило ему настолько, что, насажав клякс, он без сожаления бросил занятия. И задачи не сумел решить, а обращаться к дяде за помощью не хотелось.
Рей спустился к самой воде. Начинало темнеть; в унылом пейзаже появилось нечто зловещее, и мальчик подумал, что все-таки пора возвращаться домой. Может, дядя и позабыл уже о своем обещании, тогда нужно просто незаметно пробраться в свою комнату. А завтра… Если что-то неприятное откладывается на завтра это уже хорошо!
— Папа запретил подходить к воде, — услышал вдруг Рей и, оглянувшись, увидел Джессику. Она была одна и стояла выше, на самом краю каменных плит, там, где начинался спуск к нижней границе берега.
Рей вздрогнул: в душе мгновенно вскипело негодование. Мальчик так же, как и Керби, сразу все разложил по полочкам, определив свое отношение к каждому члену семьи: Орвила побаивался, но желал его расположения, к Агнессе был равнодушен, к маленькому Джерри — тоже (все равно у дяди были бы жена и ребенок, не одни, так другие, — это его мало касалось), а вот Джессику… Джессику он ненавидел. Она вызывала ненависть всем: каждой чертой лица, любым произнесенным словом. Рей помнил, как мать говорила о семье Орвила: Агнессу называла «его жена», Джерри — «его сын» или «малыш», но Джессику всегда «эта девчонка» или даже просто «эта», причем, очень сухо и неприязненно. И для Рея она сразу же стала «этой девчонкой», противной девчонкой; он догадывался, он чувствовал: не будь ее, многое бы изменилось, именно она занимает в сердце Орвила то место, которое по праву должно принадлежать ему, Рею. Мальчик толком не знал, в чем там дело, но был уверен, что девчонка дяде не родная дочь. Она была чужой, а он, Рей, своим, но тем не менее дядя любил ее, эту противную Джессику! Она, только она, виновата во всем, эта маленькая дрянь, занявшая чужое место! И она еще смеет следить за ним!
— Что тебе надо здесь? — охрипшим от возмущения голосом выкрикнул мальчик.
— Ничего, — ответила Джессика: Она стояла спокойно, сталкивая носком ботинка камешки в воду, и только глаза ее чуть-чуть сузились в напряженном ожидании чего-то.
— Иди отсюда! — снова выкрикнул Рей.
— Папа запретил подходить к воде, — повторила девочка, будто не слыша его слов. — Потому что можно свалиться в воду и утонуть.
Рей смотрел на лед; внутри все кипело, ему хотелось кричать и топать ногами, чтобы излить свое отчаяние и злость, хотелось убрать отсюда эту девчонку, уничтожить ее навсегда.
— Ты дрянь, — убежденно произнес он. — Дрянь!
Спокойствие слетело с Джессики, она чуть не заплакала от обиды, но, сдержавшись, произнесла:
— Ты сам такой! Вот я все расскажу папе! Он тебя точно накажет! И за то, что спускался к воде, и за уроки: ты будешь сидеть в своей комнате и не выйдешь никуда; я попрошу папу, чтобы он так и сделал!
— Никто тебя не послушается!
— Еще как послушаются!
Рей знал, что так и случится. Джессика говорила правду, и это было страшнее всего, страшно своей очевидностью, не прикрытой ничем: ей поверят, а его накажут, и она будет смеяться над ним, смеяться и торжествовать. Он не знал, как ее напугать и как уязвить, и выпалил первое, что пришло на ум:
— А тебя отвезут в сиротский приют, поняла, ты!
— Меня — в приют?! — воскликнула Джессика. — Меня не отвезут, у меня есть мама и папа, отвезут тебя, у тебя никого нет, и ты нам чужой!
Ослепленная обидой, она вмиг позабыла наставления Агнессы; мальчик же, услышав такое, задохнулся от негодования.
— А я тебя утоплю, — произнес он, тем не менее, почти спокойно. — Да, прямо сейчас утоплю.
В несколько прыжков он очутился наверху и, прежде чем Джессика успела увернуться, схватил ее за руку. Девочка испугалась; она упиралась, как могла, но Рей был сильнее и потащил ее в сторону от спуска. До самого последнего мгновения, несмотря на страх, она думала, что это всего лишь глупая шутка, вплоть до того мгновения, когда он принялся сталкивать ее в воду. Джессика скользила по камню подошвами башмаков. Никогда еще ей не было так жутко, никогда, никогда, никогда!
— Отпусти меня! Ой! Мама! — вскрикивала она. Личико ее в ужасе перекосилось, маленькое сердце готово было разорваться от непередаваемого страха, он предчувствия смерти. «Вот и все, это все, это конец», — по-детски, но все-таки по-настоящему осознала она, понимая, что боится не только холодной воды, в которой окажется сейчас, а какого-то большего, несравненно большего холода. Впрочем, все это она чувствовала, но мыслей не было, никаких, ни о чем, только ужас, ледяной ужас…
Рей сделал решительный рывок, пытаясь сбросить Джессику в воду, но поскользнулся сам, и оба они упали: девочка — у края берега, а Рей, который был ближе к нему, — в пруд. При падении мальчик отпустил Джессику таким образом она была спасена, а Рей угодил в собственные сети.
Водоем был коварен: выложенный каменными плитами, он представлял собой как бы огромную тарелку, глубина которой и у краев, и посередине была одинаковой. Провалившись в ледяную крошку, Рей не почувствовал ногами дна; у него мигом перехватило дыхание от холода; едва не теряя сознание, он тянул онемевшие руки наверх, пытаясь достать до края.
— Мамочка, — прошептал он, и слезы смешались с талой водой.
Джессика отползла от края водоема, она дрожала и всхлипывала:
— Ой, мама!
Никакими силами нельзя было заставить ее приблизиться к воде; напуганная до смерти, она несколько секунд смотрела на мучения Рея, почти ничего не соображая, потом кое-как встала на подгибающиеся ноги.
В следующие минуты, слегка оправившись от шока, она начала понимать, что произошло, а также то, что следует делать. Это просто, очень просто: нужно идти по дорожке к дому как можно медленнее, не думая ни о чем, даже лучше считая шаги (Джессика представила себе, как она будет это делать: «Раз… два… три…», с каждым шагом все больше удаляясь от страшного места, но только медленно, очень медленно), а потом решится на маленькую ложь, каких ненавистный Рей, наверное, мог припомнить не одну тысячу: просто сказать, что ничего не видела, здесь не была и не знает ничего. Вот и все. И всегда будет светить веселое солнце, и не будет Рея.
Ведь это и есть тот самый выбор, о котором говорил отец? Что ж, она его сделает (Джессика была еще мала и не знала, что иногда человеку бывает трудно пойти против своей собственной природы, доброй или злой)! А если потом придется долго переживать и сожалеть, долго, всегда?..
Джессика тихо пошла по аллее; сначала тихо, а потом — все ускоряя шаг. И вскоре она уже неслась что было сил, а впереди летел ее крик, отчаянный крик о помощи.
Через несколько минут почти потерявшего сознание Рея вытащили из воды и перенесли в дом. Лизелла сбегала за врачом. Пока все хлопотали вокруг мальчика, Джессика рыдала в объятиях Рейчел. Она отделалась испугом, который постепенно уходил вместе со слезами. Взрослые еще не знали правды о случившемся: поначалу девочка не могла говорить, да никто ни о чем и не расспрашивал — все были заняты Реем, а потом врач сказал, что Джессику лучше тоже уложить в постель и не тревожить до утра.
Агнесса сидела возле кровати Рея. После того, как мальчика осмотрел врач, и были приняты меры для того, чтобы купание в ледяной воде обошлось без тяжелых последствий, она отослала из комнаты всех, даже Орвила, — что-то подсказывало ей, что следует первой поговорить с мальчиком. Рей лежал на спине, по горло закутанный в одеяла. Он не шевелился, глаза его, широко раскрытые, против обыкновения смотрели прямо на Агнессу.