Страница:
Он перелез через подоконник и очутился в комнате.
— Тише, Агнес! Запри дверь.
Она пыталась безмолвно протестовать, и тогда он, сжав руками ее полуобнаженные хрупкие плечи, сказал:
— Я останусь здесь. Не прогонишь же ты меня сейчас? Мне некуда идти… Агнес! Я так изголодался по твоей любви за все эти годы, что каждая ночь, проведенная с тобой, для меня как еще одна жизнь и поверь: никуда ты не вырвешься, потому что однажды я взял в плен твою душу и уже не отдам. И я буду всегда возвращаться к тебе, откуда и как угодно, никуда от тебя не денусь!
Она знала — он и впрямь так любит ее, как знала и то, что он в самом деле уже не уйдет, но сказала все-таки:
— Я не могу, Джекки! Быть может, ты не понимаешь, но если Джессика… Она в сосденей комнате, я не сумею потом смотреть ей в глаза! Девочка не должна быть свидетельницей такого поведения своей матери, пойми!
Он понимал, но для него в этот миг было важно только то, что она противится отнюдь не потому, что не любит.
— Страшно быть такой, Джек, — лицемерно-лживой! Я прошу тебя, пожалуйста, уходи!
Он молча смотрел на нее, а она думала: что же в самом деле есть между ними? Джеку многого не хватало — образованности Орвила, его умения понимать и способности откликаться на ее малейшие душевные порывы, тонкости общения, но была странная магия взгляда и притягательность объятий. И вот он обнял ее снова.
— Не терзай себя, Агнес! Никто не узнает, я уйду очень рано — тем же путем. Не надо так… ты же любишь меня?
Джек прошел к ее постели, и она, повернувшись к нему, прошептала себе в утешение, в оправдание то, что звучало больше как приговор:
— Люблю…
Джессика сидела на скамейке в тени деревьев в бледно-голубом в желтый цветочек платье, с волосами, схваченными на затылке ярко-синим бантом, и в выражении ее личика не было ни капли ангельской кротости.
Джек сразу увидел — это его дочь, готовая к защите, когда придет момент, и не желающая отступать. Только… ведь он не желал ей зла!
Девочка разглядывала его; он по-прежнему казался ей чужим и враждебным, хотя в облике его и не было ничего отталкивающе-страшного: ни в немного усталом лице, ни в светлых глазах, глядящих на нее внимательно и с ожиданием, ожиданием объявления ею каких-то важных решений.
Сердце Джессики забилось в волнении.
— Я знаю, кто вы! — с вызовом, откинув назад голову, внезапно заявила она.
Лицо Джека помрачнело, и что-то дернулось в нем, точно надорванная струна.
— Знаешь?..
— Да. Папа сказал мне, что вы… говорили тогда правду.
— А! — Облегченно вздохнув, Джек улыбнулся. — Ты об этом? Я рад, что ты наконец поверила.
Он подошел ближе.
— Помните, вы говорили, что хотите дружить со мной?
— Конечно. И сейчас хочу.
— Я согласна, — произнесла девочка, самоотверженно глядя на него такими же светлыми глазами. — И я могу писать вам сюда, когда уеду.
— К сожалению, я не мастер писать письма, Джессика. Если бы ты могла полюбить меня хоть немного…
— Я все сделаю! — быстро проговорила девочка. — Только вы отпустите маму домой!
— Я не держу ее насильно, Джессика, можешь спросить сама, если не веришь. Я не такой уж плохой, как ты думаешь.
Она молчала, и тогда он добавил:
— Я тоже люблю тебя, и мне интересно все, что ты делаешь. Может, покажешь мне свои рисунки? Я много слышал о них.
Джесика нахмурилась.
— Я всем не показываю.
— Но мне-то можно!
Джессика снова вскинула голову.
— Вы что-нибудь понимаете в живописи?
— Нет, но мне все равно интересно.
— Мой папа, Орвил Лемб, очень хороший, вы знаете об этом?
— Да, — сказал Джек, — знаю.
— И у меня есть брат Джерри!
— И об этом тоже.
— Мы хотим, чтобы мама вернулась домой и жила там, с нами, а не здесь!
— Ты считаешь, я должен что-то сделать, да?
— Да, — сказала Джессика, поднялась со скамейки и, ничего не добавив больше, пошла к дому.
Джек смотрел ей вслед. Он знал, что она имеет в виду: чтобы он добровольно отказался от Агнессы и покинул ее. Он понимал Джессику, несмотря на то, что чувствовал боль и обиду: собственная дочь до сих пор так и не приняла его, считала чужим. Да, конечно, он не вписывался в тот мир, в котором она жила теперь, но… он не считал себя виноватым и не в силах был оставить Агнессу сейчас, когда вновь обрел ее любовь, когда чувствовал себя почти счастливым, хотя и знал, видел, как терзается живущая рядом с ним женщина. Лицо его приняло внезапно жесткое выражение. Пусть даже так, он не хочет и не может ее потерять! Нет, она не уедет!
И он оказался прав: она не уехала. Чтобы не расстраивать дочь и отчасти все еще цепляясь за какую-то надежду, она до последнего момента не говорила детям, что остается здесь, и, когда пришло время отъезда Джессики и Рея, стало тяжелее вдвойне, потому что Агнесса теперь уже совершенно точно знала: вернуться не удастся. Ни под каким предлогом, ни сейчас, ни — что всего ужаснее — потом. И не в дом Орвила (о том, чтобы вернуться к человеку, которого она жестоко предала, воспоминания о жизни с которым до сих пор не оставляли ее душу, она даже не помышляла), а просто в Вирджинию. Потому что такого стыда и позора не пережили бы ни она, ни Орвил, потому что обстоятельство, о котором она думала не переставая в последние дни, и существование которого, несмотря на ее мольбы и заклинания, все-таки подтвердилось, это обстоятельство являлось воистину непреодолимым.
Свершилось то, что в других случаях и другим людям дается как благо, ей же было дано как наказание.
Агнесса поняла, что у нее будет ребенок.
Позднее она думала: уж если Бог решил, что у нее должен быть третий ребенок, то лучше бы это случилось раньше — с Орвилом, а не теперь — с Джеком. С Орвилом ее огорчение, наверное, очень скоро перешло бы в радость, и она спокойно ждала бы появления маленькой Вирджинии (Орвил, конечно, захотел бы назвать дочь в честь своей матери) или второго сына, но сейчас… Она испытывала совсем не то, что должна чувствовать женщина, готовящаяся стать матерью.
Куда она денется с этим ребенком, незаконнорожденным ребенком, отец которого скрывается от закона? Кому сможет посмотреть в глаза?
Агнесса проплакала весь день и всю ночь после отъезда Джессики и Рея, с которыми едва нашла силы проститься хотя бы внешне спокойно. Она дала обещание вернуться, но выполнить его не сможет и не увидит ни Джерри, ни дочь. А вместо этого…
Наутро она объявила Джеку о том, что случилось, чего они оба не ждали и даже, наверное, как-то не думали, что такое может произойти, хотя и предавались страсти так безоглядно, бездумно…
Она стояла внизу, прислонившись к буфету, одетая в зеленое платье, еще больше подчеркивавшее бледность ее лица. Ее заплаканные глаза точно осколки старинного, позеленевшего от времени зеркала смотрели на Джека, не осуждающе, конечно (в случившемся ведь была не только его вина), но и не добро.
— Я просто ума не приложу, что мне делать, — закончила она свою обвинительную — по отношению к ним обоим — речь.
— Не знаю, — сказал Джек; он действительно не знал и не ожидал этого — так же, как и она. Это было не очень-то приятно и внушало опаску; он не чувствовал себя готовым к тому, чтобы справиться со случившимся, но подумал, что должен, наверное, что-то добавить к уже сказанному.
— Почему ты говоришь только о себе? Это касается нас обоих.
Он ласково взял ее за руку, и глаза Агнессы вмиг наполнились слезами. Она подумала почему-то о том, что в пору своей бедственной жизни в Хоултоне почти не плакала. А теперь — часто. Наверное, стала слабее?
— Может быть, это и неплохо, — произнес Джек, хотя думал иначе, — по крайней мере, у нас будет семья. Жаль, конечно, что мы не можем пожениться, но я же все равно буду с тобой. И… давай наконец уедем!
Агнесса отняла руку и отвернулась.
— Этот ребенок не нужен ни тебе, ни мне. Всю жизнь его будут преследовать и презирать за то, что он появился на свет таким образом. Разве мало на земле несчастных! И о какой семье может идти речь, когда там — Джерри и Джессика, а здесь — мы, мы…— и что между нами общего, что сделало бы нас семьей? Только то, отчего все это получилось!
— Ах, так? — Джек отстранился. — Получается, ты не хочешь его, потому что он мой! Конечно, лучше, когда отец ребенка джентльмен, а не беглый каторжник!
— Нет, — быстро ответила она, и это была почти правда… почти, но не совсем, — не потому, что он твой. Джессика тоже твоя, а она очень хорошая.
— Она ненавидит меня!
— Нет, Джекки. Я сказала ей перед отъездом, что ты ни в чем не виноват, и она поверила.
Агнесса подумала, что женщина оценивает мужчину почему-то в первую очередь по тому, как он относится именно к ней, и вынуждена была признать, что для человека, совершившего некогда столь тяжкие преступления и проведшего восемь лет в каторжной тюрьме, Джек обращался с ней удивительно нежно и заботливо.
— Да, Агнес, знаю, конечно: тебе тяжело, и я для тебя — плохая поддержка.
Он привлек ее к себе, и Агнесса почувствовала хоть какое-то успокоение. Она вспомнила Терри, Аманду, Филлис, всех сразу — они промелькнули перед нею, совсем далекие, еще более отдалившиеся из-за того, что она чувствовала теперь. И близко был один только Джек.
Следующие дни она провела в доме, мучительно и непрерывно размышляя. Уехать, видимо, все же придется: ко всему прочему, ее стали одолевать нехорошие предчувствия. Да, скорее всего, судьба сама развяжет узел, как бывало всегда, но вот только как? Ничего хорошего на ум не приходило. Ей плохо спалось, все валилось из рук; чтобы как-то отвлечься и развеять мрачные мысли, Агнесса пошла прогуляться в город.
Она бродила по улицам Санта-Каролины, знакомым ей с давних времен, вдыхала запахи лета, вспоминая, с каким чувством въезжала сюда, что жило в ее душе тогда, столько лет назад. Взглянула на особняк Деборы, где жила наверное, счастливая Эйлин со своим супругом и детьми. А она, Агнесса Митчелл, дважды отказалась от такого счастья! Цыганка предсказала ей когда-то полную событий жизнь со страданиями и радостью, любовью и смертью; все это было и будет, должно быть, еще, только вот последнего больше не надо!
Она вернулась домой. Вошла, открыв дверь ключом (Джек оставался наверху), и некоторое время находилась внизу, в гостиной.
В дверь постучали. Агнесса, не думая ни о чем, всецело поглощенная собою, почти машинально открыла и — оторопела, мгновенно ощутив парализующий ужас: на пороге стояли двое молодых мужчин в форме полисменов штата.
— Добрый день, мэм! — предельно вежливо обратились они к ней. — Разрешите войти!
— Я в чем-то провинилась? — стараясь сохранить невозмутимость, спросила она, но сердце уже колотилось часто-часто, что-то сдавливало виски, а тело содрогалось, словно в ознобе. Нет, это не может кончиться вот так!
— Мы должны кое-что выяснить.
Она поднималась наверх, едва переступая одеревеневшими ногами, после того как полицейские осмотрели все внизу, поднималась, сознавая, как давно не испытывала такого отчаяния и чувства глубочайшей безысходности: им с Джеком не уйти и не скрыться уже никуда!
Джек все понял еще до того, как увидел ее помертвевшее лицо, и сей же миг внутри словно рассыпалось что-то, собранное было с таким трудом; он почувствовал одновременно оцепенение и сильное желание бежать — сломя голову, куда угодно, и в глазах его — заметила Агнесса — было только одно; увеличившееся до гигантских размеров, переросшее все беспредельное чувство — страх.
Один из полицейских занял позицию у входа, второй сделал шаг вперёд.
— Вы должны пройти с нами для выяснения личности.
«Кто? — со смертельной тоской подумала Агнесса. — Соседи? Терри? Орвил? О, наверное, нет! Просто судьба».
И она стояла в стороне, не в силах что-либо изменить в происходящем.
Рука Джека медленно опустилась к поясу, и полицейский тут же вскинул оружие.
— Без шуток!
Джек метнул взгляд на Агнессу и слегка отступил, а потом бросился к окну в сумасшедшем стремлении освободиться.
— Стой!.. Не стреляй, Билл!
Все трое метнулись один за другим, но Агнесса видела только, как разламывается без надежды на возрождение ее жизнь, ибо, как ей казалось сейчас, не оставалось ничего, что связывало бы ее и с прошлым, и с будущим. И она прошептала бессильно:
— Джекки…
Она не видела, как бежали полицейские, преследуя человека, обреченного самою судьбой, как стреляли два раза, предупреждая, в воздух, а третий — вслед; не слышала, как шумели, провожая беглеца, деревья и густой зеленый кустарник на склонах гор, как приветственно плескался океан, огромная стихия, в которую, добежав до обрыва, бросился Джек… Она не знала, что чувствует человек, когда его захлестывает волна, — нет, совсем не ужас погружения в глубины смерти, а просто странное, застывшее, растерянное непонимание происходящего, почти без проблеска других ощущений, кроме разве что обволакивающей мягкости водных объятий, — не представляла себе, что он видит сотни жемчужно-белых пузырьков, будто нанизанных друг на друга и проходящих сквозь толщу зеленовато-синих тяжелых волн; не ведала, что он слышит как бы отдаленный гул приближающихся сил Вселенной, которая сулит то ли вечную жизнь, то ли вечную смерть. И не знала, что же ждет его потом; возможно, покой и — наконец — свобода.
Но она чувствовала, что можно бесконечно терять и всегда находить снова.
И уже не ощущала враждебности по отношению к тому, кто еще только начинал жить внутри ее собственной жизни.
Стоял полуденный зной, и, несмотря на распахнутые настежь окна, в помещении полицейского участка Санта-Каролины было так душно и жарко, как в пекле ада.
— Слушай, Билл, может, не будем вписывать имя дамочки в рапорт? У нее могут быть неприятности! — сказал один полицейский другому, входя в открытую дверь маленькой комнаты.
Сидящий за столом поднял голову от бумаг, а первый продолжал:
— Ей и так стало плохо, когда я ответил, что он, по всей видимости, утонул, хотя мы пока еще не нашли тело Я позвал доктора, он сказал — у нее сильное нервное потрясение, да она, кроме всего прочего, еще и беременна. Думаю, от ее показаний мало толку, тут и без них все ясно.
— Где она сейчас?
— В кабинете.
— Может, у нее есть родственники — пусть приедут за ней!
— Говорит, никого.
— Кстати, — сидящий отложил перо, — мне сказали, тело могло попасть между скал — там подводные лабиринты. Если туда затянуло — не достать.
Первый махнул рукой.
— Да ничего! Все равно запишешь «при попытке к бегству». Это опасный преступник. — Он улыбнулся. — Так что надейся на повышение. Ты ведь попал в него?
— Похоже. Не думаю, что ему удалось выплыть… Ладно, скажи кому-нибудь, пусть проводит ее домой. Это же действительно ее дом?
— Да, бумаги в порядке. Миссис Лемб из Вирджинии.
— Она замужем?!
— Да. А с этим типом давно жила, соседи показали.
— Вот, черт возьми, женщины, а? — усмехнулся второй и, обменявшись с первым понимающим взглядом, продолжал писать.
ГЛАВА X
— Тише, Агнес! Запри дверь.
Она пыталась безмолвно протестовать, и тогда он, сжав руками ее полуобнаженные хрупкие плечи, сказал:
— Я останусь здесь. Не прогонишь же ты меня сейчас? Мне некуда идти… Агнес! Я так изголодался по твоей любви за все эти годы, что каждая ночь, проведенная с тобой, для меня как еще одна жизнь и поверь: никуда ты не вырвешься, потому что однажды я взял в плен твою душу и уже не отдам. И я буду всегда возвращаться к тебе, откуда и как угодно, никуда от тебя не денусь!
Она знала — он и впрямь так любит ее, как знала и то, что он в самом деле уже не уйдет, но сказала все-таки:
— Я не могу, Джекки! Быть может, ты не понимаешь, но если Джессика… Она в сосденей комнате, я не сумею потом смотреть ей в глаза! Девочка не должна быть свидетельницей такого поведения своей матери, пойми!
Он понимал, но для него в этот миг было важно только то, что она противится отнюдь не потому, что не любит.
— Страшно быть такой, Джек, — лицемерно-лживой! Я прошу тебя, пожалуйста, уходи!
Он молча смотрел на нее, а она думала: что же в самом деле есть между ними? Джеку многого не хватало — образованности Орвила, его умения понимать и способности откликаться на ее малейшие душевные порывы, тонкости общения, но была странная магия взгляда и притягательность объятий. И вот он обнял ее снова.
— Не терзай себя, Агнес! Никто не узнает, я уйду очень рано — тем же путем. Не надо так… ты же любишь меня?
Джек прошел к ее постели, и она, повернувшись к нему, прошептала себе в утешение, в оправдание то, что звучало больше как приговор:
— Люблю…
Джессика сидела на скамейке в тени деревьев в бледно-голубом в желтый цветочек платье, с волосами, схваченными на затылке ярко-синим бантом, и в выражении ее личика не было ни капли ангельской кротости.
Джек сразу увидел — это его дочь, готовая к защите, когда придет момент, и не желающая отступать. Только… ведь он не желал ей зла!
Девочка разглядывала его; он по-прежнему казался ей чужим и враждебным, хотя в облике его и не было ничего отталкивающе-страшного: ни в немного усталом лице, ни в светлых глазах, глядящих на нее внимательно и с ожиданием, ожиданием объявления ею каких-то важных решений.
Сердце Джессики забилось в волнении.
— Я знаю, кто вы! — с вызовом, откинув назад голову, внезапно заявила она.
Лицо Джека помрачнело, и что-то дернулось в нем, точно надорванная струна.
— Знаешь?..
— Да. Папа сказал мне, что вы… говорили тогда правду.
— А! — Облегченно вздохнув, Джек улыбнулся. — Ты об этом? Я рад, что ты наконец поверила.
Он подошел ближе.
— Помните, вы говорили, что хотите дружить со мной?
— Конечно. И сейчас хочу.
— Я согласна, — произнесла девочка, самоотверженно глядя на него такими же светлыми глазами. — И я могу писать вам сюда, когда уеду.
— К сожалению, я не мастер писать письма, Джессика. Если бы ты могла полюбить меня хоть немного…
— Я все сделаю! — быстро проговорила девочка. — Только вы отпустите маму домой!
— Я не держу ее насильно, Джессика, можешь спросить сама, если не веришь. Я не такой уж плохой, как ты думаешь.
Она молчала, и тогда он добавил:
— Я тоже люблю тебя, и мне интересно все, что ты делаешь. Может, покажешь мне свои рисунки? Я много слышал о них.
Джесика нахмурилась.
— Я всем не показываю.
— Но мне-то можно!
Джессика снова вскинула голову.
— Вы что-нибудь понимаете в живописи?
— Нет, но мне все равно интересно.
— Мой папа, Орвил Лемб, очень хороший, вы знаете об этом?
— Да, — сказал Джек, — знаю.
— И у меня есть брат Джерри!
— И об этом тоже.
— Мы хотим, чтобы мама вернулась домой и жила там, с нами, а не здесь!
— Ты считаешь, я должен что-то сделать, да?
— Да, — сказала Джессика, поднялась со скамейки и, ничего не добавив больше, пошла к дому.
Джек смотрел ей вслед. Он знал, что она имеет в виду: чтобы он добровольно отказался от Агнессы и покинул ее. Он понимал Джессику, несмотря на то, что чувствовал боль и обиду: собственная дочь до сих пор так и не приняла его, считала чужим. Да, конечно, он не вписывался в тот мир, в котором она жила теперь, но… он не считал себя виноватым и не в силах был оставить Агнессу сейчас, когда вновь обрел ее любовь, когда чувствовал себя почти счастливым, хотя и знал, видел, как терзается живущая рядом с ним женщина. Лицо его приняло внезапно жесткое выражение. Пусть даже так, он не хочет и не может ее потерять! Нет, она не уедет!
И он оказался прав: она не уехала. Чтобы не расстраивать дочь и отчасти все еще цепляясь за какую-то надежду, она до последнего момента не говорила детям, что остается здесь, и, когда пришло время отъезда Джессики и Рея, стало тяжелее вдвойне, потому что Агнесса теперь уже совершенно точно знала: вернуться не удастся. Ни под каким предлогом, ни сейчас, ни — что всего ужаснее — потом. И не в дом Орвила (о том, чтобы вернуться к человеку, которого она жестоко предала, воспоминания о жизни с которым до сих пор не оставляли ее душу, она даже не помышляла), а просто в Вирджинию. Потому что такого стыда и позора не пережили бы ни она, ни Орвил, потому что обстоятельство, о котором она думала не переставая в последние дни, и существование которого, несмотря на ее мольбы и заклинания, все-таки подтвердилось, это обстоятельство являлось воистину непреодолимым.
Свершилось то, что в других случаях и другим людям дается как благо, ей же было дано как наказание.
Агнесса поняла, что у нее будет ребенок.
Позднее она думала: уж если Бог решил, что у нее должен быть третий ребенок, то лучше бы это случилось раньше — с Орвилом, а не теперь — с Джеком. С Орвилом ее огорчение, наверное, очень скоро перешло бы в радость, и она спокойно ждала бы появления маленькой Вирджинии (Орвил, конечно, захотел бы назвать дочь в честь своей матери) или второго сына, но сейчас… Она испытывала совсем не то, что должна чувствовать женщина, готовящаяся стать матерью.
Куда она денется с этим ребенком, незаконнорожденным ребенком, отец которого скрывается от закона? Кому сможет посмотреть в глаза?
Агнесса проплакала весь день и всю ночь после отъезда Джессики и Рея, с которыми едва нашла силы проститься хотя бы внешне спокойно. Она дала обещание вернуться, но выполнить его не сможет и не увидит ни Джерри, ни дочь. А вместо этого…
Наутро она объявила Джеку о том, что случилось, чего они оба не ждали и даже, наверное, как-то не думали, что такое может произойти, хотя и предавались страсти так безоглядно, бездумно…
Она стояла внизу, прислонившись к буфету, одетая в зеленое платье, еще больше подчеркивавшее бледность ее лица. Ее заплаканные глаза точно осколки старинного, позеленевшего от времени зеркала смотрели на Джека, не осуждающе, конечно (в случившемся ведь была не только его вина), но и не добро.
— Я просто ума не приложу, что мне делать, — закончила она свою обвинительную — по отношению к ним обоим — речь.
— Не знаю, — сказал Джек; он действительно не знал и не ожидал этого — так же, как и она. Это было не очень-то приятно и внушало опаску; он не чувствовал себя готовым к тому, чтобы справиться со случившимся, но подумал, что должен, наверное, что-то добавить к уже сказанному.
— Почему ты говоришь только о себе? Это касается нас обоих.
Он ласково взял ее за руку, и глаза Агнессы вмиг наполнились слезами. Она подумала почему-то о том, что в пору своей бедственной жизни в Хоултоне почти не плакала. А теперь — часто. Наверное, стала слабее?
— Может быть, это и неплохо, — произнес Джек, хотя думал иначе, — по крайней мере, у нас будет семья. Жаль, конечно, что мы не можем пожениться, но я же все равно буду с тобой. И… давай наконец уедем!
Агнесса отняла руку и отвернулась.
— Этот ребенок не нужен ни тебе, ни мне. Всю жизнь его будут преследовать и презирать за то, что он появился на свет таким образом. Разве мало на земле несчастных! И о какой семье может идти речь, когда там — Джерри и Джессика, а здесь — мы, мы…— и что между нами общего, что сделало бы нас семьей? Только то, отчего все это получилось!
— Ах, так? — Джек отстранился. — Получается, ты не хочешь его, потому что он мой! Конечно, лучше, когда отец ребенка джентльмен, а не беглый каторжник!
— Нет, — быстро ответила она, и это была почти правда… почти, но не совсем, — не потому, что он твой. Джессика тоже твоя, а она очень хорошая.
— Она ненавидит меня!
— Нет, Джекки. Я сказала ей перед отъездом, что ты ни в чем не виноват, и она поверила.
Агнесса подумала, что женщина оценивает мужчину почему-то в первую очередь по тому, как он относится именно к ней, и вынуждена была признать, что для человека, совершившего некогда столь тяжкие преступления и проведшего восемь лет в каторжной тюрьме, Джек обращался с ней удивительно нежно и заботливо.
— Да, Агнес, знаю, конечно: тебе тяжело, и я для тебя — плохая поддержка.
Он привлек ее к себе, и Агнесса почувствовала хоть какое-то успокоение. Она вспомнила Терри, Аманду, Филлис, всех сразу — они промелькнули перед нею, совсем далекие, еще более отдалившиеся из-за того, что она чувствовала теперь. И близко был один только Джек.
Следующие дни она провела в доме, мучительно и непрерывно размышляя. Уехать, видимо, все же придется: ко всему прочему, ее стали одолевать нехорошие предчувствия. Да, скорее всего, судьба сама развяжет узел, как бывало всегда, но вот только как? Ничего хорошего на ум не приходило. Ей плохо спалось, все валилось из рук; чтобы как-то отвлечься и развеять мрачные мысли, Агнесса пошла прогуляться в город.
Она бродила по улицам Санта-Каролины, знакомым ей с давних времен, вдыхала запахи лета, вспоминая, с каким чувством въезжала сюда, что жило в ее душе тогда, столько лет назад. Взглянула на особняк Деборы, где жила наверное, счастливая Эйлин со своим супругом и детьми. А она, Агнесса Митчелл, дважды отказалась от такого счастья! Цыганка предсказала ей когда-то полную событий жизнь со страданиями и радостью, любовью и смертью; все это было и будет, должно быть, еще, только вот последнего больше не надо!
Она вернулась домой. Вошла, открыв дверь ключом (Джек оставался наверху), и некоторое время находилась внизу, в гостиной.
В дверь постучали. Агнесса, не думая ни о чем, всецело поглощенная собою, почти машинально открыла и — оторопела, мгновенно ощутив парализующий ужас: на пороге стояли двое молодых мужчин в форме полисменов штата.
— Добрый день, мэм! — предельно вежливо обратились они к ней. — Разрешите войти!
— Я в чем-то провинилась? — стараясь сохранить невозмутимость, спросила она, но сердце уже колотилось часто-часто, что-то сдавливало виски, а тело содрогалось, словно в ознобе. Нет, это не может кончиться вот так!
— Мы должны кое-что выяснить.
Она поднималась наверх, едва переступая одеревеневшими ногами, после того как полицейские осмотрели все внизу, поднималась, сознавая, как давно не испытывала такого отчаяния и чувства глубочайшей безысходности: им с Джеком не уйти и не скрыться уже никуда!
Джек все понял еще до того, как увидел ее помертвевшее лицо, и сей же миг внутри словно рассыпалось что-то, собранное было с таким трудом; он почувствовал одновременно оцепенение и сильное желание бежать — сломя голову, куда угодно, и в глазах его — заметила Агнесса — было только одно; увеличившееся до гигантских размеров, переросшее все беспредельное чувство — страх.
Один из полицейских занял позицию у входа, второй сделал шаг вперёд.
— Вы должны пройти с нами для выяснения личности.
«Кто? — со смертельной тоской подумала Агнесса. — Соседи? Терри? Орвил? О, наверное, нет! Просто судьба».
И она стояла в стороне, не в силах что-либо изменить в происходящем.
Рука Джека медленно опустилась к поясу, и полицейский тут же вскинул оружие.
— Без шуток!
Джек метнул взгляд на Агнессу и слегка отступил, а потом бросился к окну в сумасшедшем стремлении освободиться.
— Стой!.. Не стреляй, Билл!
Все трое метнулись один за другим, но Агнесса видела только, как разламывается без надежды на возрождение ее жизнь, ибо, как ей казалось сейчас, не оставалось ничего, что связывало бы ее и с прошлым, и с будущим. И она прошептала бессильно:
— Джекки…
Она не видела, как бежали полицейские, преследуя человека, обреченного самою судьбой, как стреляли два раза, предупреждая, в воздух, а третий — вслед; не слышала, как шумели, провожая беглеца, деревья и густой зеленый кустарник на склонах гор, как приветственно плескался океан, огромная стихия, в которую, добежав до обрыва, бросился Джек… Она не знала, что чувствует человек, когда его захлестывает волна, — нет, совсем не ужас погружения в глубины смерти, а просто странное, застывшее, растерянное непонимание происходящего, почти без проблеска других ощущений, кроме разве что обволакивающей мягкости водных объятий, — не представляла себе, что он видит сотни жемчужно-белых пузырьков, будто нанизанных друг на друга и проходящих сквозь толщу зеленовато-синих тяжелых волн; не ведала, что он слышит как бы отдаленный гул приближающихся сил Вселенной, которая сулит то ли вечную жизнь, то ли вечную смерть. И не знала, что же ждет его потом; возможно, покой и — наконец — свобода.
Но она чувствовала, что можно бесконечно терять и всегда находить снова.
И уже не ощущала враждебности по отношению к тому, кто еще только начинал жить внутри ее собственной жизни.
Стоял полуденный зной, и, несмотря на распахнутые настежь окна, в помещении полицейского участка Санта-Каролины было так душно и жарко, как в пекле ада.
— Слушай, Билл, может, не будем вписывать имя дамочки в рапорт? У нее могут быть неприятности! — сказал один полицейский другому, входя в открытую дверь маленькой комнаты.
Сидящий за столом поднял голову от бумаг, а первый продолжал:
— Ей и так стало плохо, когда я ответил, что он, по всей видимости, утонул, хотя мы пока еще не нашли тело Я позвал доктора, он сказал — у нее сильное нервное потрясение, да она, кроме всего прочего, еще и беременна. Думаю, от ее показаний мало толку, тут и без них все ясно.
— Где она сейчас?
— В кабинете.
— Может, у нее есть родственники — пусть приедут за ней!
— Говорит, никого.
— Кстати, — сидящий отложил перо, — мне сказали, тело могло попасть между скал — там подводные лабиринты. Если туда затянуло — не достать.
Первый махнул рукой.
— Да ничего! Все равно запишешь «при попытке к бегству». Это опасный преступник. — Он улыбнулся. — Так что надейся на повышение. Ты ведь попал в него?
— Похоже. Не думаю, что ему удалось выплыть… Ладно, скажи кому-нибудь, пусть проводит ее домой. Это же действительно ее дом?
— Да, бумаги в порядке. Миссис Лемб из Вирджинии.
— Она замужем?!
— Да. А с этим типом давно жила, соседи показали.
— Вот, черт возьми, женщины, а? — усмехнулся второй и, обменявшись с первым понимающим взглядом, продолжал писать.
ГЛАВА X
По весенним улицам городка Санта-Роза неторопливо катился открытый наемный экипаж. Он долго колесил по окраине, мексиканским кварталам и центру, пока не въехал наконец в один из неприметных чистеньких переулков с двухэтажными белыми домами под красной черепицей, огороженными витыми чугунными решетками. Здесь было много клумб, уже оживающих яркими цветами в преддверии лета.
Прилично одетый мужчина лет тридцати на вид, единственный пассажир кареты, сошел с нее и тронул кольцо калитки.
Пожилая негритянка в белом фартуке, подметавшая двор, выпрямилась и с удивлением смотрела на него — явно прибывшего издалека.
Он подошел нелегким шагом — точно сомневаясь, двигался к тайной неизвестности, и что-то негромко спросил. Негритянка покачала головой, потом махнула рукою в сторону дома.
— Да, здесь живет одна бедная (мужчина понял — не в смысле денег) одинокая женщина, но у нее совсем другая фамилия.
— Все равно, я пройду, мэм?
— Да, пожалуйста. Она как раз сейчас дома.
Мужчина прошел к крыльцу, попутно окидывая взором жалюзи на окнах, поднялся по узенькой лесенке наверх и постучался в единственную дверь без номера и таблички.
Сердце забилось против воли, когда в ответ изнутри послышалось движение, и прошуршали шаги. Дверь приоткрылась.
— Агнесса!
— Орвил?! — Она отступила. — Входи…
Он вошел, на ходу осматривая скромное жилище, потом перевел взгляд на женщину.
Агнесса… Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз видел ее, и теперь она стояла перед ним — худая, бледная, вся какая-то осунувшаяся и подурневшая, точно из нее ушли жизненные соки. Серо-коричневое миткалевое платье с черным пояском облегало ее фигуру, длинные волосы, заплетенные в косы, были убраны назад, и глаза были как-то по-особому ровно и обнаженно печальны, точно чувство это стало сутью ее теперешней жизни. Она опустила тонкие, еще больше, казалось, похудевшие руки и молчала, глядя на него, и он не понимал, рада она или нет его видеть, чувствует ли неловкость или что-то еще.
Орвил… Отпечаток событий прошедшего года лег на его лицо, он почти не изменился и в то же время стал старше — ровно на пережитое. Он смотрел на нее серьезно и спокойно.
В комнате стоял аромат жизни: запах цветущих яблоневых веток в кувшине на окне, веяние тепла и еще чего-то сладковато-мягкого, душистого. Было чисто, уютно; из вещей только самое необходимое.
В белой колыбели у окна спал ребенок месяцев трех от роду. Лицо Агнессы, заметившей взгляд Орвила, чуть-чуть порозовело.
— У тебя ребенок, Агнесса? Помнится, ты не хотела больше детей! — сказал Орвил, хотя на самом деле то, что он увидел, не явилось неожиданностью: Филлис, от которой он и узнал адрес в Санта-Розе, сказала ему, наверное, желая предупредить еще один удар.
— Да, — ответила женщина, — не хотела. Но ребенок родился, и я должна заботиться о нем.
Потом спросила:
— Как ты узнал, где я, Орвил? Филлис сказала? Я же просила ее не сообщать никому…
— Ты жила все это время здесь? — проговорил Орвил, не отвечая на вопрос.
— Да. Филлис присылала мне деньги, от нее я узнавала кое-что… о вас.
— Мне стоило труда найти тебя, — сказал он и, прежде чем она успела что-либо произнести, добавил: — Я не стал бы делать этого, но рядом со мной были те, кто очень желал твоего возвращения.
В глазах Агнессы блеснуло что-то, а ему уже показалось было, что она разучилась и смеяться, и плакать.
— Джерри, Джессика, Рей, все остальные — как они?
— Тебя это интересует? — сказал Орвил, но потом ответил: — Неплохо. Старшие дети учатся, Джессика так же рисует — в основном, твои портреты. — Он слегка усмехнулся, но тут же добавил серьезно: — И ей по-прежнему предвещают большое будущее. Что еще сказать? Джерри ты уже, наверное, не узнаешь!
Агнесса вздрогнула, словно от удара, а Орвил продолжил:
— Полли вышла замуж, и у Лизеллы есть жених; обе по-прежнему служат и будут служить в нашем доме, как и все остальные. Керби жив, хотя совсем плохо видит. Да, у меня есть несколько писем от твоей матери и от служанки Терри.
— Она… моя мать… знает?
— Да, Агнесса. Не мог же я всю жизнь всем лгать! Конечно, она не обрадовалась, а вот Терри, кажется, хотела приехать к тебе сюда или… Ты не собираешься в Вирджинию?
Агнесса молчала, и Орвилу казалось — он догадался, о чем она думает. Но город был полон слухами год назад, а теперь интерес к этой истории, похоже, был потерян, хотя, может, не навсегда.
Взгляд Орвила вновь упал на колыбель — трудно было придумать более явное доказательство вины и измены!
— Надеюсь, он не Лемб? — спросил Орвил.
— Митчелл, — тяжело произнесла Агнесса. — Джек.
Уголки губ Орвила непроизвольно дрогнули в жестковатой усмешке. Он не сдержался.
— Даже так? В таком случае, ты все же осталась с кем хотела. — И добавил:— Я слышал, тело так и не нашли? Быть может, он еще вернется к тебе, как и в прошлый раз!
Агнесса промолчала.
Орвил не подошел взглянуть на мальчика, хотя ему и хотелось: издали ему показалось, что у ребенка зеленые глаза. Сын Джека и его, Орвила Лемба, сын — братья! Он не успел осознать до конца и дать себе ответ на вопрос, что же, собственно, в этом ужасного, но ему хотелось крикнуть стоявшей рядом женщине: «Что ты наделала, Агнесса!»
— Вероятно, тебе очень хотелось произвести на свет хотя бы одного ребенка, который вырос бы незаконнорожденным!
— Да, — сказала Агнесса, неподвижно глядя в пустоту, — вряд ли он сможет когда-нибудь меня понять… Ты думаешь, он будет несчастным?
— Не знаю. Надо надеяться, что нет. А насчет объяснений… Просто скажи ему, что очень сильно любила его отца, и он тебя поймет!
Агнесса, сцепив руки, прошлась по комнате.
— Зачем ты приехал, Орвил? — спросила она, глядя ему прямо в глаза, хотя это и было, наверное, нелегко.
Он ответил коротко:
— За тобой.
— Я не смогу жить в Вирджинии — и, тем более, приживалкой в доме, где когда-то была хозяйкой!
Орвил удивился неожиданности таких слов, как и зеленой искре, внезапно вспыхнувшей в ее навек, казалось бы, потускневших глазах, и произнес терпеливо:
— Ты неправильно меня поняла, Агнесса, — ты не будешь жить в моем (он сделал ударение на последнем слове) доме, у тебя будет свой. В пригороде Вирджинии — там тебя никто не побеспокоит. Сможешь нанять прислугу, приобрести все необходимое.
— Неужели я еще на что-то имею право? — спросила она с выражением, которое напомнило Орвилу о прежних временах.
— По документам ты до сих пор моя жена, — сухо произнес Орвил.
— Ты, наверное, захочешь развестись со мной?
— Пока я не думал об этом.
Он хотел еще сказать, что желает избежать новой волны слухов, но промолчал.
— Я смогу взять детей к себе?
— Нет. Насчет Джессики ты, конечно, можешь настаивать, но я бы не советовал — ради ее же будущего. Признаюсь, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы перед нею не закрылись двери домов ее подруг — Хейфордов и прочих, вообще, чтобы имя семьи Лемб осталось чистым! А Джессике и так довелось пережить не по возрасту много. Сына, разумеется, тем более оставлю при себе. Но я устрою так, что ты сможешь видеться с ними.
Превозмогая душевную боль, Агнесса произнесла:
— Спасибо, Орвил. Ты тоже перенес немало… из-за меня! Я не хотела ничего подобного — ни для кого. Так получилось, прости!
По лицу его пробежала тень.
— Не стоит об этом. Лучше собирайся. Я много времени потратил на дорогу — пора возвращаться.
Ребенок подал голос, и Агнесса взяла своего сына на руки. Орвил почему-то вспомнил, какое у нее было лицо, когда она вот так же держала Джерри: взволнованно-радостное, воодушевленное, с нежным румянцем и сияющими глазами, а теперь — такое бледное, с выражением усталости и разочарования в жизни. И в этот момент ему стало жаль Агнессу, хотя прежде, с тех пор, как все началось, он ее не жалел.
Он не испытал радости, узнав о гибели Джека, он представлял себе, как тяжко было Агнессе жить весь этот год в одиночестве и как сложно — теперь. Орвил слышал, она была больна; Филлис осторожно намекнула, будто одно время многие считали, что Агнесса несколько не в себе. И после, хотя Филлис предлагала ей помощь и кров в Хоултоне, Агнесса не согласилась, а укрылась в Санта-Розе и не давала о себе знать; потом, позднее, попросила подругу присылать ей причитающиеся суммы прибыли от магазина, но только не приезжать самой и никому не сообщать адрес. Через несколько месяцев написала, что родила сына.
Он любил ее… когда-то любил очень сильно — это все еще давало о себе знать непреходящей душевной болью, а она… кого-то она любила теперь? Она, отвергнутая всеми!
Орвила раздражал плач ребенка, хотя раньше он к подобным вещам относился вполне терпимо.
— Тише, маленький, тише! — Агнесса наклонилась к мальчику.
А его, Орвила Лемба, сын, значит, должен расти почти что без матери!
И Агнесса, словно прочитав его мысли, сказала:
— Впоследствии ты, наверное, женишься, Орвил, — такой человек, как ты, не должен оставаться один; и я не хочу, чтобы Джерри рос с мачехой при живой матери!
— Не волнуйся, — ответил Орвил, сохраняя спокойствие, — если даже это случится, избранная мною женщина, надеюсь, будет достойной!
— Да, — сказала Агнесса, все больше меняясь в лице, — все считают меня развратной, заслуживающей только презрения; может, они и правы.
— Успокойся, Агнесса, мне же известно, что ты не такая.
И, к его удивлению, она ответила взглядом, полным молчаливой благодарности.
— С ним все в порядке? — немного резко произнес Орвил, потому что ребенок не успокаивался.
— Да, — виноватым тоном проговорила Агнесса, — я отнесу его вниз, к кормилице. Сама я, к сожалению… наверное, слишком много волновалась.
— Хорошо, иди. Я подожду.
Может, она и права, все получилось волею обстоятельств… Что было бы, если б он тогда простил ее и не отослал в Калифорнию? Теперь уже не узнаешь…
Позднее он смотрел, как она укладывает вещи и предметы, которые — он помнил — всегда были при ней: какие-то книги, нотная тетрадь, ее, и другая — его, Орвила Лемба, матери (тетрадь, подаренная им Агнессе, когда он бросился в Хоултон, ни о чем не думая, вслед за нею), портрет Джеральда Митчелла, старенький костюмчик для верховой езды. Два старинных кинжала (Агнесса хотела бросить их в океан вместе с букетом перевязанных черной лентой красных роз, но потом передумала), какие-то детские изящные, крошечные вещички, при виде которых сердце Орвила невольно смягчилось.
Агнесса выпрямилась: весеннее солнце, проникшее в комнату сквозь небольшое окно, заливало ярким светом ее лицо и волосы, золотило их, точно корону. И Орвил вновь и вновь удивлялся, думая, как ей удалось все это пережить.
Они спустились вниз, к экипажу; Агнесса шла, не оглядываясь, одной рукой держа нетяжелую сумку, а другой прижимая к груди ребенка; все ранее пережитые чувства и те, что она испытывала сейчас, словно растворились в окружающем мире, естественно и просто слились с ним, и перед нею вставали одна за другой картины ее собственной жизни: пансион, потом — приезд в Санта-Каролину со всеми теми великими надеждами и мечтами, что жили в юной душе, первая любовь, бегство, прииск и большая — далеко не последняя — потеря, рождение дочери, беды и горести, а после — опять надежды, радость и любовь, семья — Орвил, Джессика, Джерри… Джерри! Неожиданная встреча и этот мучительно-противоречивый клубок чувств, внезапная гибель Джека, перед которой он все же вернул ее, Агнессы, любовь. А теперь настоящее, и все это вместе — тогда и сейчас — жизнь, драмы которой всегда повторяются, но все-таки каждый хотя бы мгновенье бывает счастливым, жизнь, легкая или тяжелая, в которой, тем не менее, у всякого есть своя цель и своя заветная мечта, жизнь, где любовь, свет и доброе несмотря ни на что, всегда неотделимы.
Агнессе было двадцать семь, и многое, наверное, еще ждало ее впереди, и она надеялась, что в нем, грядущем, будет что-то хорошее и для нее: ведь верить и мечтать все равно что жить. Так есть, и так будет. Вечно.
Прилично одетый мужчина лет тридцати на вид, единственный пассажир кареты, сошел с нее и тронул кольцо калитки.
Пожилая негритянка в белом фартуке, подметавшая двор, выпрямилась и с удивлением смотрела на него — явно прибывшего издалека.
Он подошел нелегким шагом — точно сомневаясь, двигался к тайной неизвестности, и что-то негромко спросил. Негритянка покачала головой, потом махнула рукою в сторону дома.
— Да, здесь живет одна бедная (мужчина понял — не в смысле денег) одинокая женщина, но у нее совсем другая фамилия.
— Все равно, я пройду, мэм?
— Да, пожалуйста. Она как раз сейчас дома.
Мужчина прошел к крыльцу, попутно окидывая взором жалюзи на окнах, поднялся по узенькой лесенке наверх и постучался в единственную дверь без номера и таблички.
Сердце забилось против воли, когда в ответ изнутри послышалось движение, и прошуршали шаги. Дверь приоткрылась.
— Агнесса!
— Орвил?! — Она отступила. — Входи…
Он вошел, на ходу осматривая скромное жилище, потом перевел взгляд на женщину.
Агнесса… Прошло больше года с тех пор, как он в последний раз видел ее, и теперь она стояла перед ним — худая, бледная, вся какая-то осунувшаяся и подурневшая, точно из нее ушли жизненные соки. Серо-коричневое миткалевое платье с черным пояском облегало ее фигуру, длинные волосы, заплетенные в косы, были убраны назад, и глаза были как-то по-особому ровно и обнаженно печальны, точно чувство это стало сутью ее теперешней жизни. Она опустила тонкие, еще больше, казалось, похудевшие руки и молчала, глядя на него, и он не понимал, рада она или нет его видеть, чувствует ли неловкость или что-то еще.
Орвил… Отпечаток событий прошедшего года лег на его лицо, он почти не изменился и в то же время стал старше — ровно на пережитое. Он смотрел на нее серьезно и спокойно.
В комнате стоял аромат жизни: запах цветущих яблоневых веток в кувшине на окне, веяние тепла и еще чего-то сладковато-мягкого, душистого. Было чисто, уютно; из вещей только самое необходимое.
В белой колыбели у окна спал ребенок месяцев трех от роду. Лицо Агнессы, заметившей взгляд Орвила, чуть-чуть порозовело.
— У тебя ребенок, Агнесса? Помнится, ты не хотела больше детей! — сказал Орвил, хотя на самом деле то, что он увидел, не явилось неожиданностью: Филлис, от которой он и узнал адрес в Санта-Розе, сказала ему, наверное, желая предупредить еще один удар.
— Да, — ответила женщина, — не хотела. Но ребенок родился, и я должна заботиться о нем.
Потом спросила:
— Как ты узнал, где я, Орвил? Филлис сказала? Я же просила ее не сообщать никому…
— Ты жила все это время здесь? — проговорил Орвил, не отвечая на вопрос.
— Да. Филлис присылала мне деньги, от нее я узнавала кое-что… о вас.
— Мне стоило труда найти тебя, — сказал он и, прежде чем она успела что-либо произнести, добавил: — Я не стал бы делать этого, но рядом со мной были те, кто очень желал твоего возвращения.
В глазах Агнессы блеснуло что-то, а ему уже показалось было, что она разучилась и смеяться, и плакать.
— Джерри, Джессика, Рей, все остальные — как они?
— Тебя это интересует? — сказал Орвил, но потом ответил: — Неплохо. Старшие дети учатся, Джессика так же рисует — в основном, твои портреты. — Он слегка усмехнулся, но тут же добавил серьезно: — И ей по-прежнему предвещают большое будущее. Что еще сказать? Джерри ты уже, наверное, не узнаешь!
Агнесса вздрогнула, словно от удара, а Орвил продолжил:
— Полли вышла замуж, и у Лизеллы есть жених; обе по-прежнему служат и будут служить в нашем доме, как и все остальные. Керби жив, хотя совсем плохо видит. Да, у меня есть несколько писем от твоей матери и от служанки Терри.
— Она… моя мать… знает?
— Да, Агнесса. Не мог же я всю жизнь всем лгать! Конечно, она не обрадовалась, а вот Терри, кажется, хотела приехать к тебе сюда или… Ты не собираешься в Вирджинию?
Агнесса молчала, и Орвилу казалось — он догадался, о чем она думает. Но город был полон слухами год назад, а теперь интерес к этой истории, похоже, был потерян, хотя, может, не навсегда.
Взгляд Орвила вновь упал на колыбель — трудно было придумать более явное доказательство вины и измены!
— Надеюсь, он не Лемб? — спросил Орвил.
— Митчелл, — тяжело произнесла Агнесса. — Джек.
Уголки губ Орвила непроизвольно дрогнули в жестковатой усмешке. Он не сдержался.
— Даже так? В таком случае, ты все же осталась с кем хотела. — И добавил:— Я слышал, тело так и не нашли? Быть может, он еще вернется к тебе, как и в прошлый раз!
Агнесса промолчала.
Орвил не подошел взглянуть на мальчика, хотя ему и хотелось: издали ему показалось, что у ребенка зеленые глаза. Сын Джека и его, Орвила Лемба, сын — братья! Он не успел осознать до конца и дать себе ответ на вопрос, что же, собственно, в этом ужасного, но ему хотелось крикнуть стоявшей рядом женщине: «Что ты наделала, Агнесса!»
— Вероятно, тебе очень хотелось произвести на свет хотя бы одного ребенка, который вырос бы незаконнорожденным!
— Да, — сказала Агнесса, неподвижно глядя в пустоту, — вряд ли он сможет когда-нибудь меня понять… Ты думаешь, он будет несчастным?
— Не знаю. Надо надеяться, что нет. А насчет объяснений… Просто скажи ему, что очень сильно любила его отца, и он тебя поймет!
Агнесса, сцепив руки, прошлась по комнате.
— Зачем ты приехал, Орвил? — спросила она, глядя ему прямо в глаза, хотя это и было, наверное, нелегко.
Он ответил коротко:
— За тобой.
— Я не смогу жить в Вирджинии — и, тем более, приживалкой в доме, где когда-то была хозяйкой!
Орвил удивился неожиданности таких слов, как и зеленой искре, внезапно вспыхнувшей в ее навек, казалось бы, потускневших глазах, и произнес терпеливо:
— Ты неправильно меня поняла, Агнесса, — ты не будешь жить в моем (он сделал ударение на последнем слове) доме, у тебя будет свой. В пригороде Вирджинии — там тебя никто не побеспокоит. Сможешь нанять прислугу, приобрести все необходимое.
— Неужели я еще на что-то имею право? — спросила она с выражением, которое напомнило Орвилу о прежних временах.
— По документам ты до сих пор моя жена, — сухо произнес Орвил.
— Ты, наверное, захочешь развестись со мной?
— Пока я не думал об этом.
Он хотел еще сказать, что желает избежать новой волны слухов, но промолчал.
— Я смогу взять детей к себе?
— Нет. Насчет Джессики ты, конечно, можешь настаивать, но я бы не советовал — ради ее же будущего. Признаюсь, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы перед нею не закрылись двери домов ее подруг — Хейфордов и прочих, вообще, чтобы имя семьи Лемб осталось чистым! А Джессике и так довелось пережить не по возрасту много. Сына, разумеется, тем более оставлю при себе. Но я устрою так, что ты сможешь видеться с ними.
Превозмогая душевную боль, Агнесса произнесла:
— Спасибо, Орвил. Ты тоже перенес немало… из-за меня! Я не хотела ничего подобного — ни для кого. Так получилось, прости!
По лицу его пробежала тень.
— Не стоит об этом. Лучше собирайся. Я много времени потратил на дорогу — пора возвращаться.
Ребенок подал голос, и Агнесса взяла своего сына на руки. Орвил почему-то вспомнил, какое у нее было лицо, когда она вот так же держала Джерри: взволнованно-радостное, воодушевленное, с нежным румянцем и сияющими глазами, а теперь — такое бледное, с выражением усталости и разочарования в жизни. И в этот момент ему стало жаль Агнессу, хотя прежде, с тех пор, как все началось, он ее не жалел.
Он не испытал радости, узнав о гибели Джека, он представлял себе, как тяжко было Агнессе жить весь этот год в одиночестве и как сложно — теперь. Орвил слышал, она была больна; Филлис осторожно намекнула, будто одно время многие считали, что Агнесса несколько не в себе. И после, хотя Филлис предлагала ей помощь и кров в Хоултоне, Агнесса не согласилась, а укрылась в Санта-Розе и не давала о себе знать; потом, позднее, попросила подругу присылать ей причитающиеся суммы прибыли от магазина, но только не приезжать самой и никому не сообщать адрес. Через несколько месяцев написала, что родила сына.
Он любил ее… когда-то любил очень сильно — это все еще давало о себе знать непреходящей душевной болью, а она… кого-то она любила теперь? Она, отвергнутая всеми!
Орвила раздражал плач ребенка, хотя раньше он к подобным вещам относился вполне терпимо.
— Тише, маленький, тише! — Агнесса наклонилась к мальчику.
А его, Орвила Лемба, сын, значит, должен расти почти что без матери!
И Агнесса, словно прочитав его мысли, сказала:
— Впоследствии ты, наверное, женишься, Орвил, — такой человек, как ты, не должен оставаться один; и я не хочу, чтобы Джерри рос с мачехой при живой матери!
— Не волнуйся, — ответил Орвил, сохраняя спокойствие, — если даже это случится, избранная мною женщина, надеюсь, будет достойной!
— Да, — сказала Агнесса, все больше меняясь в лице, — все считают меня развратной, заслуживающей только презрения; может, они и правы.
— Успокойся, Агнесса, мне же известно, что ты не такая.
И, к его удивлению, она ответила взглядом, полным молчаливой благодарности.
— С ним все в порядке? — немного резко произнес Орвил, потому что ребенок не успокаивался.
— Да, — виноватым тоном проговорила Агнесса, — я отнесу его вниз, к кормилице. Сама я, к сожалению… наверное, слишком много волновалась.
— Хорошо, иди. Я подожду.
Может, она и права, все получилось волею обстоятельств… Что было бы, если б он тогда простил ее и не отослал в Калифорнию? Теперь уже не узнаешь…
Позднее он смотрел, как она укладывает вещи и предметы, которые — он помнил — всегда были при ней: какие-то книги, нотная тетрадь, ее, и другая — его, Орвила Лемба, матери (тетрадь, подаренная им Агнессе, когда он бросился в Хоултон, ни о чем не думая, вслед за нею), портрет Джеральда Митчелла, старенький костюмчик для верховой езды. Два старинных кинжала (Агнесса хотела бросить их в океан вместе с букетом перевязанных черной лентой красных роз, но потом передумала), какие-то детские изящные, крошечные вещички, при виде которых сердце Орвила невольно смягчилось.
Агнесса выпрямилась: весеннее солнце, проникшее в комнату сквозь небольшое окно, заливало ярким светом ее лицо и волосы, золотило их, точно корону. И Орвил вновь и вновь удивлялся, думая, как ей удалось все это пережить.
Они спустились вниз, к экипажу; Агнесса шла, не оглядываясь, одной рукой держа нетяжелую сумку, а другой прижимая к груди ребенка; все ранее пережитые чувства и те, что она испытывала сейчас, словно растворились в окружающем мире, естественно и просто слились с ним, и перед нею вставали одна за другой картины ее собственной жизни: пансион, потом — приезд в Санта-Каролину со всеми теми великими надеждами и мечтами, что жили в юной душе, первая любовь, бегство, прииск и большая — далеко не последняя — потеря, рождение дочери, беды и горести, а после — опять надежды, радость и любовь, семья — Орвил, Джессика, Джерри… Джерри! Неожиданная встреча и этот мучительно-противоречивый клубок чувств, внезапная гибель Джека, перед которой он все же вернул ее, Агнессы, любовь. А теперь настоящее, и все это вместе — тогда и сейчас — жизнь, драмы которой всегда повторяются, но все-таки каждый хотя бы мгновенье бывает счастливым, жизнь, легкая или тяжелая, в которой, тем не менее, у всякого есть своя цель и своя заветная мечта, жизнь, где любовь, свет и доброе несмотря ни на что, всегда неотделимы.
Агнессе было двадцать семь, и многое, наверное, еще ждало ее впереди, и она надеялась, что в нем, грядущем, будет что-то хорошее и для нее: ведь верить и мечтать все равно что жить. Так есть, и так будет. Вечно.