Страница:
Не без труда отыскав особняк, в котором жила Ливия (тут Гаю помог случайно встреченный старый раб, за скромную плату указавший дом квестора Луция Ребилла), он осторожно обошел кругом ограды.
Неподалеку от задней калитки стояла какая-то парочка. Вечерний воздух был неподвижен и чист, и облекавшие фигуры людей легкие тени казались живыми. Мужчина и женщина стояли под деревом; лицо женщины тонуло во мраке, но волосы тускло золотились в свете луны. Гаю почудилось, что он узнал рыжеволосую служанку Ливий. Он даже вспомнил имя девушки – Тарсия. Эта рабыня казалась смышленой, вдобавок была чрезвычайно преданна госпоже. Что если передать письмо через нее? Но он не мог приблизиться к девушке, пока рядом с ней находился мужчина, и потому терпеливо ждал, укрывшись за стеною невысокого кустарника. Иногда до него долетали их голоса, но слов нельзя было разобрать. Гай чувствовал, как под одежду пробирается ночной холод, ноги затекли без движения.
Наконец парочка решила расстаться. Гай замер, боясь упустить момент, когда мужчина удалится на некоторое расстояние, но девушка еще не успеет войти в калитку. Она уже взялась за тяжелое железное кольцо, и тут Гай окликнул ее:
– Тарсия!
Рабыня обернулась. Он быстрым шагом приблизился к ней. Девушка смотрела хотя и с удивлением, но, к счастью, без страха. Гай растерялся, не зная, как начать разговор, потом сказал просто:
– Я хотел спросить тебя о госпоже.
– С ней все в порядке, она здорова, – отвечала рабыня. Тогда Гай достал из складок одежды запечатанные воском таблички.
– Передай ей это, только так, чтобы никто не видел.
Во взгляде девушки отразилось секундное замешательство, однако она взяла письмо.
– Я не стану ждать ответа прямо сейчас, – промолвил Гай, – принеси мне его на днях, если, конечно, твоя госпожа согласится написать. Там сказано, как меня найти.
Тарсия кивнула. Сунув ей в руку несколько серебряных монет, Гай повернулся и быстро скрылся во тьме.
Спрятав письмо под туникой, гречанка нырнула в калитку. Она возилась с ключом, думая о том, что нужно смазать замок, и не слышала шагов в дальнем конце дорожки. Наконец девушка выпрямилась, и в этот момент деньги выскользнули у нее из рук и покатились по каменным плитам. Тарсия бросилась их собирать и поздно заметила приближавшуюся к ней фигуру. Это был высокий мужчина в белом одеянии, – казалось, одна из статуй в саду внезапно сошла с пьедестала.
Подойдя к гречанке, Луций Ребилл остановился и испытующе смотрел на нее.
– Где это ты бродишь так поздно? – произнес он отчужденным холодным тоном, каким обычно говорил с недругами и рабами.
– Я выходила совсем ненадолго, госпожа отпустила меня, – пробормотала Тарсия и тут заметила направление его взгляда – Луций смотрел на ее сжатую в кулак руку.
– Что у тебя там?
Гречанка распрямила ладонь – серебро ярко сверкнуло в лунном свете.
– Где ты это взяла? Украла?
– Нет.
– Тогда кто тебе дал?
Девушка молчала. Она словно бы оцепенела, не понимая, что у нее спрашивают, кто с ней говорит. И она не потупила взор – она стояла и смотрела на собеседника своими светлыми глазами, в которых читались отчаяние и укор: такая реакция вызвала у обычно сдержанного Луция приступ злобы. Он рванул девушку за тунику – ткань порвалась, и спрятанные на груди таблички упали на землю. Луций уставился на них:
– А это что такое? Подними и дай мне.
Обомлевшая от растерянности и страха Тарсия повиновалась и подняла таблички, но не спешила отдавать – так и стояла, сжимая письмо в одеревеневших пальцах.
– Ну?
– Это для госпожи, – выдавила она.
– Тогда тем более давай сюда! – Луций вырвал дощечки из рук девушки. – Кто их передал?!
Тарсия молчала. Луций пристально смотрел на нее: казалось, в этом взгляде сосредоточились все темные силы его души.
– В моем доме рабыни не смеют перечить хозяевам, лгать им или что-то скрывать. Должно быть, ты еще не знала плетей! Завтра же будешь наказана, а потом, клянусь фуриями, я найду способ избавиться от тебя!
Тарсия задрожала всем телом. Земля перед глазами покачнулась и поплыла, в голове промелькнула быстрая, как удар клинка, мысль: «Вот оно! Опять!». Она предчувствовала крушение всего, что составляло ее счастье, пусть хрупкое, призрачное и все же… Она вспомнила ту страшную, переломившую ее жизнь историю, и обладавшее собственной памятью тело мигом превратилось в комок ноющей боли. Она потеряет и Элиара, и госпожу, она снова будет стоять на помосте, а потом…
Отчаяние лишило Тарсию остатков душевных сил – она упала на колени перед Луцием, с мольбой протянула руки и прошептала срывающимся голосом:
– Прости меня, господин, я не хотела дерзить! Имя этого человека указано в письме!
Луций брезгливо поморщился. Презренная рабыня, существо без воли, со скользкой, как мокрица, совестью…
– Ты ничего не скажешь госпоже об этих табличках – большего от тебя не требуется.
– Да, господин.
– А теперь убирайся!
Она поднялась и поспешно скрылась во тьме, а Луций остался стоять на дорожке с письмом в руках. О рабыне можно больше не думать – страх запрет ей рот покрепче любого замка: об этом говорили ее затравленный взгляд и искаженное внутренней болью лицо.
Он направился к дому. Густые тени переплелись на плитах дорожки, точно клубок змей, кустарник топорщился по сторонам, хищно растопырив ветви. Луцию чудилось, будто на табличках, которые он держит в руках, начертан его приговор. Эти навощенные деревяшки жгли ему пальцы. Войдя в дом, он воровато оглянулся и сломал печать.
Луций стоял под напоминающим диковинное дерево лампидарием, с «ветвей» которого свешивались светильники на цепочках, – их колеблющийся свет озарял атрий, придавая ему зловеще-таинственный вид некоей волшебной пещеры.
Луций разрезал веревочки и уперся взглядом в выведенные тонким стилосом строки – сейчас ему казалось, будто острие тростникового пера, которым писался этот текст, вонзается ему прямо в сердце.
«Г. Эмилий Лонг – Ливилле». И дальше… О, высокие вершины, на которых обитают наши боги и мрачные бездны, в которых стонут наши предки! Послание Гая было пронизано волнением и грустью, и отчаянием, и трогательной смущенной надеждой. Безупречный слог человека, вдохновленного любовью, и – о проклятье! – глубоко уверенного в том, что между ним и той, к которой он обращался, умоляя о встрече, ни на миг не прерывалась некая внутренняя связь. Если Луций и не осознал это, то почувствовал; швырнув дощечки в огонь, он устремился неведомо куда, и его быстрые шаги отдавались гулким эхом где-то под потолком пустынного зала. Он хотел видеть Ливию и в то же время не желал встречаться с нею… никогда!
Луций спросил у попавшегося по дороге раба, не видел ли он госпожу, – тот ответил отрицательно. Наконец после четверти часа бесплодных метаний по дому Луций обнаружил жену в библиотеке – она сидела со свитком в руках, казалось, всецело поглощенная чтением, и в то же время – странно рассеянная, расслабленная, витающая в неведомых мыслях. Луций задал ей какой-то несущественный вопрос, и она спокойно ответила, очевидно, не замечая, что с ним происходит что-то не то, а, возможно, просто не предавая этому значения. Луцию почудилось, будто взгляд Ливий изменился, стал прозрачнее и одновременно глубже, а черты лица осунулись и слегка затвердели. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не беременна ли она, но он ничего не спросил. Сейчас его занимало другое.
Вернувшись в атрий, Луций, неизвестно зачем, прошел в отделенный занавеской кабинет и остановился там, продолжая думать. И хотя его душу и сердце сжигала ненависть, рассудок оставался холодным. Он стоял так несколько минут, неподвижный, как изваяние, а потом почувствовал, как губы сами собою шепчут слова: «Ты никогда не встретишься с ним, клянусь тебе, никогда!»
…Наступил день, и улицы Рима были полны людьми, спешащими каждый по своим делам. Накануне прошел сильный дождь, смывший с улиц следы крови, а сейчас стояла ясная, безветренная, солнечная погода, потому город вовсе не казался оцепеневшим, онемелым от ужаса: все так же блистали белизною стены зданий, неживые глаза статуй с тем же безразличием взирали на суетливые толпы народа.
Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, – там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.
Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием – подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция: [13]все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.
Он довольно скоро нашел того, кого искал, – одного из приближенных к нынешней власти курульных эдилов. Произнеся обычные слова приветствия, предложил последнему уединиться для важного разговора.
Они вышли на галерею, идущую над колоннадой вокруг всей базилики, где в основном толпился праздный люд, и остановились возле мраморных перил. Луций посмотрел вниз, где шумело человеческое море: белые, серые, реже цветные одежды, бездумные взгляды, выражение тупого самодовольства на лицах… Губы Луция презрительно скривились. Кто все эти люди? Здоровые мужчины, не желающие заниматься каким-либо ремеслом, предпочитающие быть клиентами и жить за счет жалких подачек патрона, замужние женщины, старающиеся, подобно куртизанкам, выставить напоказ свои прелести, бесстыдно смеющиеся… Женщины! Думают ли они о чем-либо, кроме украшений и нарядов? Способна ли хотя бы одна из них любить мужчину, мужа, особой, полной божественного огня любовью? Луций вспомнил о Ливий. Ливия… Теперь ему казалось, что он женился на ней не только из-за связей и денег ее отца, но и потому, что заметил в ней некую неподдельность, то, что порою ценится превыше любых других достоинств.
Чуть помедлив, он заговорил, стараясь быть одновременно убедительным и осторожным. Собеседник внимательно слушал.
– У меня есть сведения, что этот человек посылал и посылает большие суммы Кассию и Бруту. [14]Вот здесь, – Луций протянул свиток, – описание его имущества.
Собеседник взял папирус, развязал его и принялся читать. Закончив, сказал:
– Да, впечатляет. Кое-кому это несомненно понравится. Наши воины нуждаются в деньгах, ветераны – в землях…
Он говорил медленно, словно раздумывая о чем-то, между тем Луцию был нужен быстрый и точный ответ.
– Значит, можно не сомневаться? – не выдержав, спросил он.
– Если только у него нет влиятельных знакомых в окружении наших доблестных триумвиров.
Луций уверенно покачал головой.
– Если все состоится, и он попадет в списки, ты сам принесешь его голову и получишь награду?
Взгляд Луция был полон презрения и какой-то странной гордости.
– Нет.
Собеседник легонько хлопнул его свитком по руке:
– Личные счеты?
Хотя Луцию была крайне неприятна такая проницательность, он позволил себе улыбнуться уголками губ.
– Я просто хочу знать, что это свершилось, – неважно, где и когда.
На этом они простились, не глядя друг на друга, вместе с тем вполне удовлетворенные беседой.
Луций Ребилл сделал именно то, что хотел сделать, – его не мучили ни сомнения, ни угрызения совести. И тем не менее, поразмыслив, он понял, что не сможет прямо сейчас вернуться домой, к Ливий. Он поедет в термы – самое время искупаться, расслабиться и отдохнуть. Сказав себе об этом, Луций испытал заметное облегчение. Потом забрался в лектику и взялся за бумаги: впереди много дел, а остальное пока что можно выбросить из головы.
…Гай Эмилий возвращался в свое временное пристанище в Риме. Почти совсем стемнело, но свет луны, похожей на серебряный денарий с выбитым на нем изображением профиля Юноны, одел призрачной дымкой черные глыбы холмов и силуэты зданий. Многое в этот час выглядело зловещим и грозным… Дул холодный ветер, то и дело заставлявший Гая ускорять шаг. Тьма порождала в нем странные мысли, он постоянно испытывал колебания настроения – от печального умиротворения до острой тоски. С того момента, как он передал письмо, прошло больше недели. Ливия не ответила. Ни согласия, ни отказа. Что это означало? Безразличие, пренебрежение, сомнения или раздумья? Гай не решался еще раз напомнить о себе и больше не мог ждать. Придется уехать и… вряд ли он когда-нибудь вернется в Рим. Он усмехнулся. Что его ждет? Беспечальное, безопасное существование – идеал счастья у Эпикура. Днем ему придется трудиться, днем ему будет некогда думать о Ливий, а ночью… ночью – он станет заниматься философией, проводя бесконечное время в сладких трудах по изысканию истины, как у Лукреция. Только можно ли быть спокойным сейчас? Иногда Гаю казалось: как Тантала угнетает страх перед богами, а не висящий над ним камень, [15]так и его больше волнует не боязнь потерять свое имущество, а нынешнее положение в государстве и власти. Чем он должен довольствоваться в нынешние времена? Безвестностью, забвением души? Его богатство, его родовое имя… Что за этим? Пустота.
Задумчивый и печальный Гай подошел к дому. Еще поднимаясь по лестнице, он почувствовал странный тяжелый запах. Ничего не поняв, но ничего и не заподозрив, он толкнул незапертую дверь, вошел и… едва не поскользнулся: на полу было липко и сыро, там распростерлось нечто большое и бесформенное. Гай наклонился. Один из приехавших с ним рабов, Дромон, лежал в луже крови с перерезанным горлом. В свете луны Гай увидел его лицо: губы раздвинуты, зубы мучительно оскалены, глаза неподвижно глядят в пустоту. И кровь, кровь, сколько крови! Да, так пахнет на бойне…
Выпрямившись, Гай оцепенело уставился в темноту. Его ноги онемели, губы судорожно подергивались, по спине струился холодный пот, сердце бешено и гулко колотилось в груди. Он знал, он остро, до пронзительной боли чувствовал: надо спасаться, нужно немедленно что-то делать. Ладно, если приходили грабители, а если нет, то… почему, за что?! Как ни опасался Гай загнать себя в смертельную ловушку, он все же он шагнул вперед, обошел неподвижное тело и устремился в глубину комнаты. Ему были нужны деньги и оружие. Он лихорадочно шарил в темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Тайник, предусмотрительно устроенный в стене, был пуст: все деньги и бумаги исчезли. Скорее всего, пропал и кинжал с пояса Дромона. Гай метнулся назад. Ему казалось, что его виски сжаты в ледяных тисках, перед глазами плясали разноцветные искры. С трудом преодолевая безумный страх, Гай заставлял себя думать. Через дверь уходить нельзя – кто знает, где убийцы, возможно, они вот-вот вернутся.
Он вылез через окно и спрыгнул вниз, на крышу навеса, под которым располагалась фруктовая лавка, а после неловко скатился на землю. Рывками освободился от тяжелой, стеснявшей движения тоги, под которой была тонкая туника и, прислонившись к стене, принялся осматриваться. Он затаился вовремя: возле входа обозначилось какое-то движение. Приглядевшись, Гай заметил четыре фигуры – они негромко и быстро переговаривались. Он похолодел: это явно были солдаты триумвиров, а не грабители и не наемные убийцы, подосланные неведомым частным лицом. Как ни странно, Гай испытал огромное желание выйти к солдатам и сказать, что это ошибка, что он не враг государства, что он… О боги, неужели он – в проскрипционных списках?! Ведь это значит… Гай помнил, как, впервые приехав в Рим и увидев эти площади, эти статуи и храмы, весь этот мрамор, все это золото под лазурным небом, подумал: неважно, кто правит городом, какие тревожные чувства одолевают живущих здесь людей, какая идет между ними борьба, чему они радуются и о чем горюют, – ничто не может разрушить величие Рима, его красоту. Но теперь… Теперь Рим превратился в железную клетку с толстыми прутьями решеток. Ночь… Гай боялся ночи, но именно она была его спасением. Придет день, все вокруг озарит солнце, контуры зданий примут четкие очертания, воздух станет прозрачным – тогда ему вовсе некуда будет скрыться!
Он старался успокоиться. Его волнения и страхи не властны ничего изменить, лучше подумать, что делать дальше, куда бежать…
Солдаты остановились у входа, и он слышал, как они переговариваются.
– Надо подождать, он вернется. Раб солгал нам.
Вероятно, речь шла о втором слуге Гая, которого солдаты, должно быть, захватили в надежде, что он приведет их к хозяину. Теперь он, по-видимому, тоже был мертв.
Опасаясь быть обнаруженным, Гай боялся пошевелиться, хотя понимал, что нужно уходить и как можно скорее: это противоречие раздирало его душу на части. Наконец он принялся осторожно двигаться вдоль стены. Между тем солдаты закончили совещаться; один поднялся наверх, трое остались на улице. Внезапно первый выглянул в окно и, уже не таясь, громко выкрикнул:
– Он приходил! Ищите, возможно, он где-то здесь!
Гай обомлел. Солдаты бросились в разные стороны, огибая здание, но он бегал быстрее: солдатам мешало вооружение, Гай же был легок, как тень. Он ни о чем не размышлял, за него думал страх, и страх же гнал его вперед, как попутный ветер гонит по морю корабль. Тело действовало само, само выбирало направление и избегало препятствий. Гай инстинктивно метнулся туда, где улица делала поворот в спасительную темноту огромного запутанного квартала спящих инсул, и тут же услышал торжествующий вопль – его заметили.
Луна поднялась совсем высоко, ее свет окончательно прорвался сквозь мглу, и все вокруг поблескивало серебром. А утром улицы окутает белесый туман, и будет сильнее, чем обычно, ощущаться мягкий запах осени. Но до утра… Раньше Гай, случалось, пытался представить, что происходит, когда человек умирает. Ты покидаешь мир, где прожил многие годы, люди, которые так долго тебя окружали, продолжают заниматься повседневными делами, и так же светит солнце, только ты об этом не знаешь, не видишь этого и не увидишь… уже никогда.
Гай бежал так быстро, как мог, бежал, не оглядываясь, пока сослепу не врезался в какую-то стену. И тут же понял, что обессилел. Ему не удавалось отдышаться, казалось, толчки сердца обгоняют друг друга. Вокруг было тихо, и все же Гаю чудилось, будто он чует опасность каждым нервом. Ею был пропитан воздух, она пряталась в темноте, ею дышал каждый камень всех этих стен… Куда бежать? У него не осталось в Риме близких друзей, да и кто стал бы ему помогать, кого бы он осмелился подвергнуть смертельной опасности, ведь за предоставление крова и защиты проскрибированному любому жителю Рима грозит смертная казнь!
Вдруг Гай почувствовал сильный толчок, и в тот же миг тело пронзила нечеловеческая боль, в мгновение ока распространившаяся от плеча вниз по руке и в грудь, отчего в мозгу заплясали огненные вспышки. Он бессильно дернулся, готовый сползти на землю, и все же жажда жизни была столь велика, что он заставил себя двинуться вперед, прорываться сквозь боль, страх, темноту и красный туман в голове…
…Тарсия заканчивала перестилать постель госпожи, когда в комнату вошла другая молодая рабыня.
– Тебя ждет твой дружок, – сказала она, – он стоит у задней калитки.
Гречанка обрадовалась и встревожилась одновременно. Элиар редко приходил столь внезапно и в такой поздний час – чаще они заранее договаривались о встрече.
Она вышла в сад и быстро пошла по дорожке легкой летящей поступью, на ходу поправляя прическу и одежду.
«Дочь Гелиоса» – так нередко говорили о ней. В самом деле, даже ее усыпанная веснушками нежная кожа вечно хранила что-то от знойного лета и мягкой, пронизанной золотом осени, не говоря о волосах, словно бы мерцавших отражением неведомого пламени, и глазах, в которых застыли янтарные блестки.
Тарсия решила не отпрашиваться у госпожи – чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ключ от задней калитки находился при ней.
…Элиар стоял неподалеку от ограды; когда Тарсия окликнула его, обернулся, и она сразу заметила, как сквозь печать настороженности и твердости на его лице просвечивает радость. Она устремилась к нему, и они сомкнули объятия в едином, сильном и страстном порыве. У Тарсии защемило сердце. Если б всегда было так… Держаться за руки, улыбаться друг другу, засыпать и просыпаться вместе… О эти встречи в холодные осенние вечера, озябшие тела, скованные мысли, горькие прощания… Невозможность расстаться и невозможность быть вместе.
– Тарсия, – начал он без вступления, разжимая руки, – завтра хозяин уезжает в провинцию и берет меня и еще нескольких гладиаторов с собой. Я пришел проститься. Он отпустил меня на сегодняшний вечер, у нас есть время до второй стражи. [16]
Глаза Тарсии были прикованы к его лицу. Вновь вернулось беспрестанно мучившее ее чувство незащищенности. Она не спрашивала, куда именно он едет и когда вернется, – вероятнее всего, он и сам этого не знал. Хозяева их судьбы не они сами и даже не боги… Гречанка тихо заплакала. Снова между нею и этим враждебным миром не будет никого, к кому она могла бы прислониться в тяжкую минуту. Никого и ничего…
– Вот что, – сказал Элиар, вновь обнимая ее, – мы можем пойти куда-нибудь, посидеть в харчевне или, если можно, проведем время в твоей комнате. Помнишь, ты говорила, что твоя хозяйка позволит…
Да, наверное, Ливия разрешила бы, хотя в последние дни она ходила странно притихшая, погруженная в себя… Разрешила бы, но… Тарсия не двигалась. Слишком живой, яркой, реальной была эта минута, точно капля крови, выступившая из свежей царапины. Она вспомнила о том, как Луций угрозами заставил ее пойти на предательство. О, она пошла бы еще на многое, только бы избежать унижения и боли! Девушка закрыла лицо руками. Она пронзительно, ясно чувствовала, что больше не может так жить.
Тарсия открыла рот, собираясь что-то сказать, и вдруг отшатнулась с приглушенным вскриком, тогда как Элиар не двинулся и не дрогнул, он бестрепетно смотрел на появившегося из темноты человека, который приближался к ним шатающейся походкой, – его лицо было пепельно-серым, искаженным от боли, одежда залита кровью. Одной рукой он держался за плечо, из которого торчал кинжал, другая висела, как плеть.
Хотя его глаза смотрели прямо на Тарсию, едва ли он видел ее – его стремительно уносило к тем пределам сознания, за которыми начинается забытье. Сделав еще несколько шагов, он упал на землю, и с его губ вырвался последний хриплый стон.
– Пошли отсюда, – быстро произнес Элиар, но девушка не услышала.
– Надо помочь, – прошептала она. Он удержал ее за руку.
– Их теперь десятки… на каждой улице.
– Ты не понимаешь! – Гречанка отчаянно замотала головой. – Я его знаю! Это… это…
Не закончив, она снова сделала попытку склониться над неподвижным телом, но Элиар опередил ее:
– Знаешь? Кто это?
– Друг моей госпожи, – поспешно произнесла она, в волнении ломая пальцы. – Потом я все объясню, а сейчас, прошу тебя, Элиар, я должна помочь…
– Тихо, – перебил он, пытаясь осмотреть рану. – В него метнули кинжал… скорее всего, наугад, и… очень удачно промахнулись.
– Рана не смертельна?!
– Нет. Но он потерял много крови. Вдобавок оружие может быть отравлено.
– И все-таки мы можем постараться спасти…
Элиар бросил на нее острый взгляд:
– …этого римлянина?!
В ответ гречанка молча сняла головную повязку и протянула ему. Еще раз встретившись с ней глазами, Элиар отвернулся, а в следующий момент рывком вытащил неглубоко сидевшее оружие. Голова раненого резко дернулась, и он остался лежать на земле, неподвижно распростертый, точно большая тряпичная кукла. Элиар, как сумел, перевязал рану, испачкав кровью свою одежду и руки. Тарсия помогала ему – в ее лице не было страха, только безумная надежда.
– И что теперь? – спросил Элиар.
Она кивнула на калитку. Он смотрел на девушку, как на помешанную.
– Если за ним гонятся убийцы, они поймут. Кровь… Тарсия мотнула головой. Может быть, не заметят. Темно.
– А там, внутри? Кто его примет?
– Я позову госпожу.
Элиар невольно усмехнулся. Женщины! Такая отчаянная смелость во имя… любви? Кажется, мужчины на подобное не способны. Он давно уже не был ни бескорыстным, ни безрассудным и все-таки, глядя в умоляющие глаза Тарсии, почему-то не мог отказать в ее просьбе.
Неподалеку от задней калитки стояла какая-то парочка. Вечерний воздух был неподвижен и чист, и облекавшие фигуры людей легкие тени казались живыми. Мужчина и женщина стояли под деревом; лицо женщины тонуло во мраке, но волосы тускло золотились в свете луны. Гаю почудилось, что он узнал рыжеволосую служанку Ливий. Он даже вспомнил имя девушки – Тарсия. Эта рабыня казалась смышленой, вдобавок была чрезвычайно преданна госпоже. Что если передать письмо через нее? Но он не мог приблизиться к девушке, пока рядом с ней находился мужчина, и потому терпеливо ждал, укрывшись за стеною невысокого кустарника. Иногда до него долетали их голоса, но слов нельзя было разобрать. Гай чувствовал, как под одежду пробирается ночной холод, ноги затекли без движения.
Наконец парочка решила расстаться. Гай замер, боясь упустить момент, когда мужчина удалится на некоторое расстояние, но девушка еще не успеет войти в калитку. Она уже взялась за тяжелое железное кольцо, и тут Гай окликнул ее:
– Тарсия!
Рабыня обернулась. Он быстрым шагом приблизился к ней. Девушка смотрела хотя и с удивлением, но, к счастью, без страха. Гай растерялся, не зная, как начать разговор, потом сказал просто:
– Я хотел спросить тебя о госпоже.
– С ней все в порядке, она здорова, – отвечала рабыня. Тогда Гай достал из складок одежды запечатанные воском таблички.
– Передай ей это, только так, чтобы никто не видел.
Во взгляде девушки отразилось секундное замешательство, однако она взяла письмо.
– Я не стану ждать ответа прямо сейчас, – промолвил Гай, – принеси мне его на днях, если, конечно, твоя госпожа согласится написать. Там сказано, как меня найти.
Тарсия кивнула. Сунув ей в руку несколько серебряных монет, Гай повернулся и быстро скрылся во тьме.
Спрятав письмо под туникой, гречанка нырнула в калитку. Она возилась с ключом, думая о том, что нужно смазать замок, и не слышала шагов в дальнем конце дорожки. Наконец девушка выпрямилась, и в этот момент деньги выскользнули у нее из рук и покатились по каменным плитам. Тарсия бросилась их собирать и поздно заметила приближавшуюся к ней фигуру. Это был высокий мужчина в белом одеянии, – казалось, одна из статуй в саду внезапно сошла с пьедестала.
Подойдя к гречанке, Луций Ребилл остановился и испытующе смотрел на нее.
– Где это ты бродишь так поздно? – произнес он отчужденным холодным тоном, каким обычно говорил с недругами и рабами.
– Я выходила совсем ненадолго, госпожа отпустила меня, – пробормотала Тарсия и тут заметила направление его взгляда – Луций смотрел на ее сжатую в кулак руку.
– Что у тебя там?
Гречанка распрямила ладонь – серебро ярко сверкнуло в лунном свете.
– Где ты это взяла? Украла?
– Нет.
– Тогда кто тебе дал?
Девушка молчала. Она словно бы оцепенела, не понимая, что у нее спрашивают, кто с ней говорит. И она не потупила взор – она стояла и смотрела на собеседника своими светлыми глазами, в которых читались отчаяние и укор: такая реакция вызвала у обычно сдержанного Луция приступ злобы. Он рванул девушку за тунику – ткань порвалась, и спрятанные на груди таблички упали на землю. Луций уставился на них:
– А это что такое? Подними и дай мне.
Обомлевшая от растерянности и страха Тарсия повиновалась и подняла таблички, но не спешила отдавать – так и стояла, сжимая письмо в одеревеневших пальцах.
– Ну?
– Это для госпожи, – выдавила она.
– Тогда тем более давай сюда! – Луций вырвал дощечки из рук девушки. – Кто их передал?!
Тарсия молчала. Луций пристально смотрел на нее: казалось, в этом взгляде сосредоточились все темные силы его души.
– В моем доме рабыни не смеют перечить хозяевам, лгать им или что-то скрывать. Должно быть, ты еще не знала плетей! Завтра же будешь наказана, а потом, клянусь фуриями, я найду способ избавиться от тебя!
Тарсия задрожала всем телом. Земля перед глазами покачнулась и поплыла, в голове промелькнула быстрая, как удар клинка, мысль: «Вот оно! Опять!». Она предчувствовала крушение всего, что составляло ее счастье, пусть хрупкое, призрачное и все же… Она вспомнила ту страшную, переломившую ее жизнь историю, и обладавшее собственной памятью тело мигом превратилось в комок ноющей боли. Она потеряет и Элиара, и госпожу, она снова будет стоять на помосте, а потом…
Отчаяние лишило Тарсию остатков душевных сил – она упала на колени перед Луцием, с мольбой протянула руки и прошептала срывающимся голосом:
– Прости меня, господин, я не хотела дерзить! Имя этого человека указано в письме!
Луций брезгливо поморщился. Презренная рабыня, существо без воли, со скользкой, как мокрица, совестью…
– Ты ничего не скажешь госпоже об этих табличках – большего от тебя не требуется.
– Да, господин.
– А теперь убирайся!
Она поднялась и поспешно скрылась во тьме, а Луций остался стоять на дорожке с письмом в руках. О рабыне можно больше не думать – страх запрет ей рот покрепче любого замка: об этом говорили ее затравленный взгляд и искаженное внутренней болью лицо.
Он направился к дому. Густые тени переплелись на плитах дорожки, точно клубок змей, кустарник топорщился по сторонам, хищно растопырив ветви. Луцию чудилось, будто на табличках, которые он держит в руках, начертан его приговор. Эти навощенные деревяшки жгли ему пальцы. Войдя в дом, он воровато оглянулся и сломал печать.
Луций стоял под напоминающим диковинное дерево лампидарием, с «ветвей» которого свешивались светильники на цепочках, – их колеблющийся свет озарял атрий, придавая ему зловеще-таинственный вид некоей волшебной пещеры.
Луций разрезал веревочки и уперся взглядом в выведенные тонким стилосом строки – сейчас ему казалось, будто острие тростникового пера, которым писался этот текст, вонзается ему прямо в сердце.
«Г. Эмилий Лонг – Ливилле». И дальше… О, высокие вершины, на которых обитают наши боги и мрачные бездны, в которых стонут наши предки! Послание Гая было пронизано волнением и грустью, и отчаянием, и трогательной смущенной надеждой. Безупречный слог человека, вдохновленного любовью, и – о проклятье! – глубоко уверенного в том, что между ним и той, к которой он обращался, умоляя о встрече, ни на миг не прерывалась некая внутренняя связь. Если Луций и не осознал это, то почувствовал; швырнув дощечки в огонь, он устремился неведомо куда, и его быстрые шаги отдавались гулким эхом где-то под потолком пустынного зала. Он хотел видеть Ливию и в то же время не желал встречаться с нею… никогда!
Луций спросил у попавшегося по дороге раба, не видел ли он госпожу, – тот ответил отрицательно. Наконец после четверти часа бесплодных метаний по дому Луций обнаружил жену в библиотеке – она сидела со свитком в руках, казалось, всецело поглощенная чтением, и в то же время – странно рассеянная, расслабленная, витающая в неведомых мыслях. Луций задал ей какой-то несущественный вопрос, и она спокойно ответила, очевидно, не замечая, что с ним происходит что-то не то, а, возможно, просто не предавая этому значения. Луцию почудилось, будто взгляд Ливий изменился, стал прозрачнее и одновременно глубже, а черты лица осунулись и слегка затвердели. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не беременна ли она, но он ничего не спросил. Сейчас его занимало другое.
Вернувшись в атрий, Луций, неизвестно зачем, прошел в отделенный занавеской кабинет и остановился там, продолжая думать. И хотя его душу и сердце сжигала ненависть, рассудок оставался холодным. Он стоял так несколько минут, неподвижный, как изваяние, а потом почувствовал, как губы сами собою шепчут слова: «Ты никогда не встретишься с ним, клянусь тебе, никогда!»
…Наступил день, и улицы Рима были полны людьми, спешащими каждый по своим делам. Накануне прошел сильный дождь, смывший с улиц следы крови, а сейчас стояла ясная, безветренная, солнечная погода, потому город вовсе не казался оцепеневшим, онемелым от ужаса: все так же блистали белизною стены зданий, неживые глаза статуй с тем же безразличием взирали на суетливые толпы народа.
Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, – там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.
Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием – подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция: [13]все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.
Он довольно скоро нашел того, кого искал, – одного из приближенных к нынешней власти курульных эдилов. Произнеся обычные слова приветствия, предложил последнему уединиться для важного разговора.
Они вышли на галерею, идущую над колоннадой вокруг всей базилики, где в основном толпился праздный люд, и остановились возле мраморных перил. Луций посмотрел вниз, где шумело человеческое море: белые, серые, реже цветные одежды, бездумные взгляды, выражение тупого самодовольства на лицах… Губы Луция презрительно скривились. Кто все эти люди? Здоровые мужчины, не желающие заниматься каким-либо ремеслом, предпочитающие быть клиентами и жить за счет жалких подачек патрона, замужние женщины, старающиеся, подобно куртизанкам, выставить напоказ свои прелести, бесстыдно смеющиеся… Женщины! Думают ли они о чем-либо, кроме украшений и нарядов? Способна ли хотя бы одна из них любить мужчину, мужа, особой, полной божественного огня любовью? Луций вспомнил о Ливий. Ливия… Теперь ему казалось, что он женился на ней не только из-за связей и денег ее отца, но и потому, что заметил в ней некую неподдельность, то, что порою ценится превыше любых других достоинств.
Чуть помедлив, он заговорил, стараясь быть одновременно убедительным и осторожным. Собеседник внимательно слушал.
– У меня есть сведения, что этот человек посылал и посылает большие суммы Кассию и Бруту. [14]Вот здесь, – Луций протянул свиток, – описание его имущества.
Собеседник взял папирус, развязал его и принялся читать. Закончив, сказал:
– Да, впечатляет. Кое-кому это несомненно понравится. Наши воины нуждаются в деньгах, ветераны – в землях…
Он говорил медленно, словно раздумывая о чем-то, между тем Луцию был нужен быстрый и точный ответ.
– Значит, можно не сомневаться? – не выдержав, спросил он.
– Если только у него нет влиятельных знакомых в окружении наших доблестных триумвиров.
Луций уверенно покачал головой.
– Если все состоится, и он попадет в списки, ты сам принесешь его голову и получишь награду?
Взгляд Луция был полон презрения и какой-то странной гордости.
– Нет.
Собеседник легонько хлопнул его свитком по руке:
– Личные счеты?
Хотя Луцию была крайне неприятна такая проницательность, он позволил себе улыбнуться уголками губ.
– Я просто хочу знать, что это свершилось, – неважно, где и когда.
На этом они простились, не глядя друг на друга, вместе с тем вполне удовлетворенные беседой.
Луций Ребилл сделал именно то, что хотел сделать, – его не мучили ни сомнения, ни угрызения совести. И тем не менее, поразмыслив, он понял, что не сможет прямо сейчас вернуться домой, к Ливий. Он поедет в термы – самое время искупаться, расслабиться и отдохнуть. Сказав себе об этом, Луций испытал заметное облегчение. Потом забрался в лектику и взялся за бумаги: впереди много дел, а остальное пока что можно выбросить из головы.
…Гай Эмилий возвращался в свое временное пристанище в Риме. Почти совсем стемнело, но свет луны, похожей на серебряный денарий с выбитым на нем изображением профиля Юноны, одел призрачной дымкой черные глыбы холмов и силуэты зданий. Многое в этот час выглядело зловещим и грозным… Дул холодный ветер, то и дело заставлявший Гая ускорять шаг. Тьма порождала в нем странные мысли, он постоянно испытывал колебания настроения – от печального умиротворения до острой тоски. С того момента, как он передал письмо, прошло больше недели. Ливия не ответила. Ни согласия, ни отказа. Что это означало? Безразличие, пренебрежение, сомнения или раздумья? Гай не решался еще раз напомнить о себе и больше не мог ждать. Придется уехать и… вряд ли он когда-нибудь вернется в Рим. Он усмехнулся. Что его ждет? Беспечальное, безопасное существование – идеал счастья у Эпикура. Днем ему придется трудиться, днем ему будет некогда думать о Ливий, а ночью… ночью – он станет заниматься философией, проводя бесконечное время в сладких трудах по изысканию истины, как у Лукреция. Только можно ли быть спокойным сейчас? Иногда Гаю казалось: как Тантала угнетает страх перед богами, а не висящий над ним камень, [15]так и его больше волнует не боязнь потерять свое имущество, а нынешнее положение в государстве и власти. Чем он должен довольствоваться в нынешние времена? Безвестностью, забвением души? Его богатство, его родовое имя… Что за этим? Пустота.
Задумчивый и печальный Гай подошел к дому. Еще поднимаясь по лестнице, он почувствовал странный тяжелый запах. Ничего не поняв, но ничего и не заподозрив, он толкнул незапертую дверь, вошел и… едва не поскользнулся: на полу было липко и сыро, там распростерлось нечто большое и бесформенное. Гай наклонился. Один из приехавших с ним рабов, Дромон, лежал в луже крови с перерезанным горлом. В свете луны Гай увидел его лицо: губы раздвинуты, зубы мучительно оскалены, глаза неподвижно глядят в пустоту. И кровь, кровь, сколько крови! Да, так пахнет на бойне…
Выпрямившись, Гай оцепенело уставился в темноту. Его ноги онемели, губы судорожно подергивались, по спине струился холодный пот, сердце бешено и гулко колотилось в груди. Он знал, он остро, до пронзительной боли чувствовал: надо спасаться, нужно немедленно что-то делать. Ладно, если приходили грабители, а если нет, то… почему, за что?! Как ни опасался Гай загнать себя в смертельную ловушку, он все же он шагнул вперед, обошел неподвижное тело и устремился в глубину комнаты. Ему были нужны деньги и оружие. Он лихорадочно шарил в темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Тайник, предусмотрительно устроенный в стене, был пуст: все деньги и бумаги исчезли. Скорее всего, пропал и кинжал с пояса Дромона. Гай метнулся назад. Ему казалось, что его виски сжаты в ледяных тисках, перед глазами плясали разноцветные искры. С трудом преодолевая безумный страх, Гай заставлял себя думать. Через дверь уходить нельзя – кто знает, где убийцы, возможно, они вот-вот вернутся.
Он вылез через окно и спрыгнул вниз, на крышу навеса, под которым располагалась фруктовая лавка, а после неловко скатился на землю. Рывками освободился от тяжелой, стеснявшей движения тоги, под которой была тонкая туника и, прислонившись к стене, принялся осматриваться. Он затаился вовремя: возле входа обозначилось какое-то движение. Приглядевшись, Гай заметил четыре фигуры – они негромко и быстро переговаривались. Он похолодел: это явно были солдаты триумвиров, а не грабители и не наемные убийцы, подосланные неведомым частным лицом. Как ни странно, Гай испытал огромное желание выйти к солдатам и сказать, что это ошибка, что он не враг государства, что он… О боги, неужели он – в проскрипционных списках?! Ведь это значит… Гай помнил, как, впервые приехав в Рим и увидев эти площади, эти статуи и храмы, весь этот мрамор, все это золото под лазурным небом, подумал: неважно, кто правит городом, какие тревожные чувства одолевают живущих здесь людей, какая идет между ними борьба, чему они радуются и о чем горюют, – ничто не может разрушить величие Рима, его красоту. Но теперь… Теперь Рим превратился в железную клетку с толстыми прутьями решеток. Ночь… Гай боялся ночи, но именно она была его спасением. Придет день, все вокруг озарит солнце, контуры зданий примут четкие очертания, воздух станет прозрачным – тогда ему вовсе некуда будет скрыться!
Он старался успокоиться. Его волнения и страхи не властны ничего изменить, лучше подумать, что делать дальше, куда бежать…
Солдаты остановились у входа, и он слышал, как они переговариваются.
– Надо подождать, он вернется. Раб солгал нам.
Вероятно, речь шла о втором слуге Гая, которого солдаты, должно быть, захватили в надежде, что он приведет их к хозяину. Теперь он, по-видимому, тоже был мертв.
Опасаясь быть обнаруженным, Гай боялся пошевелиться, хотя понимал, что нужно уходить и как можно скорее: это противоречие раздирало его душу на части. Наконец он принялся осторожно двигаться вдоль стены. Между тем солдаты закончили совещаться; один поднялся наверх, трое остались на улице. Внезапно первый выглянул в окно и, уже не таясь, громко выкрикнул:
– Он приходил! Ищите, возможно, он где-то здесь!
Гай обомлел. Солдаты бросились в разные стороны, огибая здание, но он бегал быстрее: солдатам мешало вооружение, Гай же был легок, как тень. Он ни о чем не размышлял, за него думал страх, и страх же гнал его вперед, как попутный ветер гонит по морю корабль. Тело действовало само, само выбирало направление и избегало препятствий. Гай инстинктивно метнулся туда, где улица делала поворот в спасительную темноту огромного запутанного квартала спящих инсул, и тут же услышал торжествующий вопль – его заметили.
Луна поднялась совсем высоко, ее свет окончательно прорвался сквозь мглу, и все вокруг поблескивало серебром. А утром улицы окутает белесый туман, и будет сильнее, чем обычно, ощущаться мягкий запах осени. Но до утра… Раньше Гай, случалось, пытался представить, что происходит, когда человек умирает. Ты покидаешь мир, где прожил многие годы, люди, которые так долго тебя окружали, продолжают заниматься повседневными делами, и так же светит солнце, только ты об этом не знаешь, не видишь этого и не увидишь… уже никогда.
Гай бежал так быстро, как мог, бежал, не оглядываясь, пока сослепу не врезался в какую-то стену. И тут же понял, что обессилел. Ему не удавалось отдышаться, казалось, толчки сердца обгоняют друг друга. Вокруг было тихо, и все же Гаю чудилось, будто он чует опасность каждым нервом. Ею был пропитан воздух, она пряталась в темноте, ею дышал каждый камень всех этих стен… Куда бежать? У него не осталось в Риме близких друзей, да и кто стал бы ему помогать, кого бы он осмелился подвергнуть смертельной опасности, ведь за предоставление крова и защиты проскрибированному любому жителю Рима грозит смертная казнь!
Вдруг Гай почувствовал сильный толчок, и в тот же миг тело пронзила нечеловеческая боль, в мгновение ока распространившаяся от плеча вниз по руке и в грудь, отчего в мозгу заплясали огненные вспышки. Он бессильно дернулся, готовый сползти на землю, и все же жажда жизни была столь велика, что он заставил себя двинуться вперед, прорываться сквозь боль, страх, темноту и красный туман в голове…
…Тарсия заканчивала перестилать постель госпожи, когда в комнату вошла другая молодая рабыня.
– Тебя ждет твой дружок, – сказала она, – он стоит у задней калитки.
Гречанка обрадовалась и встревожилась одновременно. Элиар редко приходил столь внезапно и в такой поздний час – чаще они заранее договаривались о встрече.
Она вышла в сад и быстро пошла по дорожке легкой летящей поступью, на ходу поправляя прическу и одежду.
«Дочь Гелиоса» – так нередко говорили о ней. В самом деле, даже ее усыпанная веснушками нежная кожа вечно хранила что-то от знойного лета и мягкой, пронизанной золотом осени, не говоря о волосах, словно бы мерцавших отражением неведомого пламени, и глазах, в которых застыли янтарные блестки.
Тарсия решила не отпрашиваться у госпожи – чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ключ от задней калитки находился при ней.
…Элиар стоял неподалеку от ограды; когда Тарсия окликнула его, обернулся, и она сразу заметила, как сквозь печать настороженности и твердости на его лице просвечивает радость. Она устремилась к нему, и они сомкнули объятия в едином, сильном и страстном порыве. У Тарсии защемило сердце. Если б всегда было так… Держаться за руки, улыбаться друг другу, засыпать и просыпаться вместе… О эти встречи в холодные осенние вечера, озябшие тела, скованные мысли, горькие прощания… Невозможность расстаться и невозможность быть вместе.
– Тарсия, – начал он без вступления, разжимая руки, – завтра хозяин уезжает в провинцию и берет меня и еще нескольких гладиаторов с собой. Я пришел проститься. Он отпустил меня на сегодняшний вечер, у нас есть время до второй стражи. [16]
Глаза Тарсии были прикованы к его лицу. Вновь вернулось беспрестанно мучившее ее чувство незащищенности. Она не спрашивала, куда именно он едет и когда вернется, – вероятнее всего, он и сам этого не знал. Хозяева их судьбы не они сами и даже не боги… Гречанка тихо заплакала. Снова между нею и этим враждебным миром не будет никого, к кому она могла бы прислониться в тяжкую минуту. Никого и ничего…
– Вот что, – сказал Элиар, вновь обнимая ее, – мы можем пойти куда-нибудь, посидеть в харчевне или, если можно, проведем время в твоей комнате. Помнишь, ты говорила, что твоя хозяйка позволит…
Да, наверное, Ливия разрешила бы, хотя в последние дни она ходила странно притихшая, погруженная в себя… Разрешила бы, но… Тарсия не двигалась. Слишком живой, яркой, реальной была эта минута, точно капля крови, выступившая из свежей царапины. Она вспомнила о том, как Луций угрозами заставил ее пойти на предательство. О, она пошла бы еще на многое, только бы избежать унижения и боли! Девушка закрыла лицо руками. Она пронзительно, ясно чувствовала, что больше не может так жить.
Тарсия открыла рот, собираясь что-то сказать, и вдруг отшатнулась с приглушенным вскриком, тогда как Элиар не двинулся и не дрогнул, он бестрепетно смотрел на появившегося из темноты человека, который приближался к ним шатающейся походкой, – его лицо было пепельно-серым, искаженным от боли, одежда залита кровью. Одной рукой он держался за плечо, из которого торчал кинжал, другая висела, как плеть.
Хотя его глаза смотрели прямо на Тарсию, едва ли он видел ее – его стремительно уносило к тем пределам сознания, за которыми начинается забытье. Сделав еще несколько шагов, он упал на землю, и с его губ вырвался последний хриплый стон.
– Пошли отсюда, – быстро произнес Элиар, но девушка не услышала.
– Надо помочь, – прошептала она. Он удержал ее за руку.
– Их теперь десятки… на каждой улице.
– Ты не понимаешь! – Гречанка отчаянно замотала головой. – Я его знаю! Это… это…
Не закончив, она снова сделала попытку склониться над неподвижным телом, но Элиар опередил ее:
– Знаешь? Кто это?
– Друг моей госпожи, – поспешно произнесла она, в волнении ломая пальцы. – Потом я все объясню, а сейчас, прошу тебя, Элиар, я должна помочь…
– Тихо, – перебил он, пытаясь осмотреть рану. – В него метнули кинжал… скорее всего, наугад, и… очень удачно промахнулись.
– Рана не смертельна?!
– Нет. Но он потерял много крови. Вдобавок оружие может быть отравлено.
– И все-таки мы можем постараться спасти…
Элиар бросил на нее острый взгляд:
– …этого римлянина?!
В ответ гречанка молча сняла головную повязку и протянула ему. Еще раз встретившись с ней глазами, Элиар отвернулся, а в следующий момент рывком вытащил неглубоко сидевшее оружие. Голова раненого резко дернулась, и он остался лежать на земле, неподвижно распростертый, точно большая тряпичная кукла. Элиар, как сумел, перевязал рану, испачкав кровью свою одежду и руки. Тарсия помогала ему – в ее лице не было страха, только безумная надежда.
– И что теперь? – спросил Элиар.
Она кивнула на калитку. Он смотрел на девушку, как на помешанную.
– Если за ним гонятся убийцы, они поймут. Кровь… Тарсия мотнула головой. Может быть, не заметят. Темно.
– А там, внутри? Кто его примет?
– Я позову госпожу.
Элиар невольно усмехнулся. Женщины! Такая отчаянная смелость во имя… любви? Кажется, мужчины на подобное не способны. Он давно уже не был ни бескорыстным, ни безрассудным и все-таки, глядя в умоляющие глаза Тарсии, почему-то не мог отказать в ее просьбе.