Страница:
Лора Бекитт
Любовь и Рим
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
Был день Венеры, иды квинтилия, 710 года от основания Рима,
[1]середина лета, когда лучи щедрого полуденного солнца сверкали ослепительным блеском на поверхности белых ребристых колонн, играли на полированном мраморе стен, отражались от покрытых сияющей бронзой крыш храмов, базилик и других построек, большинство которых соответствовало величию, славе, богатству правителей купающегося в море золотистого света вечного города, в те времена считавшегося средоточием земного могущества, поскольку широчайшие просторы всех окаймлявших Средиземноморье стран находились под его властью.
Но судьба государств и целых народов не менее переменчива, чем судьба отдельных людей; во времена поздней Республики многие уже не считали сенат и консулов единственно возможной формой правления, и кое-кто перестал уповать на богов, сделавших Рим своим избранником и даровавших ему великую миссию господства над миром. В те жестокие годы последней вспышки гражданских войн одни уже сознавали неотвратимость перехода к единоличной власти, тогда как другие, стремящиеся сохранить свои привилегии или же вдохновленные демократическими идеями, неистово пытались бороться с неизбежным.
Впрочем, едва ли об этом хотя бы однажды задумывались две юные римлянки, которые прогуливались по Большому Форуму. Они только что свернули с плохо вымощенной тесной боковой улочки и ступили на полное воздуха и света, окруженное прекрасными строениями, памятниками и статуями пространство главной рыночной площади Рима.
Одетые, как и подобало девушкам в те сокрытые далью столетий времена, в длинные, до щиколоток, подобранные поясом и спадающие множеством легчайших складок светлые туники, они с привычной ловкостью пробирались сквозь пеструю толпу, столь шумную, что для того, чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать.
Наряд той из них, что выглядела постарше, смуглой черноволосой красавицы Юлии дополняла отделанная золотой сеткой круглая шапочка, к которой прикреплялось тонкое прозрачное покрывало, наброшенное на массу струящихся по спине, тщательно завитых локонов. Ее движения были стремительны, сильны, полны жизни; гордая, насмешливая, смелая, она бойко отвечала на приветствия и шутки знакомых юношей.
Подруга Юлии, Ливия Альбина, выглядела тихой и скромной; она редко улыбалась и мало говорила. Черты ее лица были полны мягкости, а слегка печальный взгляд зеленовато-карих глаз выдавал серьезность вдумчивой, чувствительной натуры.
Разделенные пробором и уложенные на затылке затейливым узлом каштановые волосы Линии покрывал легкий шелковый платок, на тонких руках звенели чеканные браслеты.
Девушки дружили с детства: они жили по соседству; отцы обеих занимали важные государственные должности; и Ливия и Юлия были помолвлены с молодыми людьми из знатных римских семейств.
Остановившись возле прилавка с украшениями, – вечный соблазн для женских глаз и сердец! – подруги принялись оживленно переговариваться, перебирая и рассматривая серьги в виде полушарий, капель, колец, ожерелья, цепочки, геммы, пряжки, застежки, диадемы, веера из перьев редких заморских птиц, зонты с богато инкрустированными ручками, зеркала из серебра и бронзы. Затем вступили во владения торговца косметикой, завороженные ароматом масел и притираний. Чего здесь только не было! Смешанные с меловым порошком свинцовые белила, пудра из хиосской глины, румяна из охры и винных дрожжей и стоившие баснословных денег египетские средства ухода за кожей и волосами. Накупив всяких полезных мелочей и сложив их в корзинку, которую несла рабыня Юлии, девушки двинулись дальше.
Толпа плыла навстречу нескончаемой волной: шли торговцы, державшие в руках товары – от фруктов до оружия, бегали дети, прогуливались важные щеголи, гордые патриции, почтенные матроны, спешили ремесленники, рабы, закупавшие продукты для господского стола.
А между тем солнце поднималось все выше – воздух был зыбким, он колыхался и дрожал от зноя; прежде глубокая, пронзительно-ясная голубизна неба казалась вылинявшей, краски желтого и розового мрамора на стенах зданий словно бы стерлись, поблекли, а камни, которыми был вымощен Форум, пылали жаром так, точно их раскалили добела.
Прохладный шелк покрывал теперь липнул к коже, в висках стучала кровь, ноги в легких кожаных башмачках со шнуровкой налились тяжестью, раньше казавшийся лакомым запах съестного лишь усиливал ощущение духоты, и девушки наконец повернули назад. Они никогда не покинули бы дом в такой зной, но упрямой Юлии во что бы то ни стало захотелось купить кое-какие вещи: она усиленно готовилась к свадьбе, которая должна была состояться в начале осени.
Пересекая Форум, дабы попасть на Аргилет – улицу, где их поджидали рабы с носилками, – подруги очутились возле одного из истоптанных ногами вертящихся деревянных помостов, где выставлялся живой товар. На этой площади обычно продавались предназначавшиеся для избранных покупателей молодые, сильные, хорошо обученные рабы.
Взгляд Ливий случайно упал на одну из девушек, чье неподвижное бледное лицо было похоже на восковую посмертную маску, тогда как взор широко раскрытых глаз выражал смятение, горечь и страх; эти темно-серые, сверкающие непролитыми слезами глаза казались драгоценными камнями, вставленными в отверстия глазниц.
Спустя мгновение Ливия поняла, в чем дело: к рабыне приценивался человек в пестрой одежде, в котором девушка заподозрила владельца одного из сорока римских лупанаров. [2]Держатели этих притонов имели обыкновение рыскать по рынкам: они покупали молодых, красивых рабынь, которых принуждали торговать своим телом.
Внезапно Ливия почувствовала внутренний толчок, и ее охватил тот безудержный порыв совершить единственно правильный и возможный поступок, что является веленьем богов или знаком судьбы.
– Сколько ты хочешь? – спросила она негромким взволнованным голосом, устремляясь вперед.
Мужчины повернулись к ней, и Ливия ощутила на себе цепкий холодный взгляд того покупателя, который пришел первым.
– Десять тысяч сестерциев и, клянусь, это недорого за такую рабыню, прекрасная госпожа! Она гречанка, обучена грамоте…
Обычно подобный товар стоил не дороже восьми тысяч – Ливия это знала, но не стала спорить и быстро кивнула. Торговец победоносно глянул на первого покупателя, губы которого сжались в тонкую нить.
– Я не дам такую цену! – грубо заявил тот. – Ты просил меньше!
– Она умеет искусно причесывать, знает толк в притираниях и может быть очень полезной для ухода за знатной особой, – сказал торговец, обращаясь преимущественно к Ливий.
– Да у нее на теле следы от треххвостки! – бросил покупатель, поворачиваясь спиной к помосту.
– Зачем тебе рабыня? – спокойно произнесла Юлия. – Разве в доме твоего отца недостаточно служанок? К тому же, по-моему, эта рыжая зла и строптива.
Ливия с многозначительным видом повела глазами в сторону первого покупателя, задержавшегося в ожидании, чем же закончится торг.
Юлия равнодушно пожала плечами.
– Как хочешь, по не думаю, что твой отец это одобрит! Платить такие деньги за столь сомнительный товар…
Но Ливия уже приняла решение.
– Беру, – твердо повторила она – Приведи рабыню в дом Ливия Альбина, на Палатин, и там получишь десять тысяч сестерциев.
Среди собравшихся возле помоста зевак пронесся удивленно-почтительный шепоток: Марк Ливий Альбин был членом магистрата, одним из руководителей римского судопроизводства.
– Приведи, да не забудь вымыть и переодеть в чистую тунику! – презрительно прибавила Юлия, чьи черные глаза жестковато поблескивали из-под широких вразлет бровей.
Все еще оцепеневшая, немая от душевной боли рабыня сошла с помоста, тогда как подруги уже удалялись в сторону Аргилета.
– Не устаю поражаться твоей способности впускать в свое сердце чужое горе! – выговаривала Юлия. – Клянусь Юпитером, ты единственная римлянка, которой приходит в голову задумываться о несчастьях рабыни! Это не только неразумно, но и опасно. Тебе не кажется, что таким образом ты унижаешь себя?
Ливия передернула плечами. Она низко надвинула покрывало на лоб и выглядела задумчивой и усталой.
– Свобода и несвобода человека зависят только от воли богов, – сказала она.
– Надеюсь, ты не относишь это к себе? – насмешливо проговорила Юлия, тогда как Ливия невозмутимо продолжила:
– Если девушка мне не понравится, я поручу ее Эвении, пусть найдет для нее занятие вне дома, или отошлю в одно из загородных владений.
– Зачем платить десять тысяч за рабыню, которая будет работать на кухне или в саду! – воскликнула Юлия, а затем резко переменила тему разговора: – Давай вернемся ко мне, искупаемся и отдохнем. Пообедаешь у нас.
– Нет, к обеду меня ждут дома. Децим приехал поздно вечером, и мы не успели поговорить.
…Посвежевшие и умиротворенные после купания в бассейне девушки вернулись в покои Юлии. Дом ее отца стоял на Палатинском холме, где жили первые лица государства, аристократы, обладатели больших состояний. Тогда как в низине растительность была скудна, здесь в небо вздымались деревья с пышными кронами, если на улицах в центре Рима до поздней ночи не прекращались шум и суета, тут, наверху, стояла благодатная тишина, нарушаемая разве что мелодией фонтанов, а воздух был прозрачен и чист.
Комнату Юлии наполнял приятный сумрак; из двух небольших окон открывался причудливый вид на тонувший в знойной дымке город с крышами храмов, издалека напоминавших россыпь золотых монет, – над ними низко нависали другие «храмы», изваянные самой природой из белоснежной пены сияющих рваной радужной кромкой облаков.
Отослав рабынь, которые растирали и причесывали девушек после купания, Юлия опустилась на отделанную черепаховыми щитами и покрытую пурпурными пуховыми подушками и двойным покрывалом кровать и поманила подругу.
Утонув в прохладе роскошной ткани, девушки некоторое время молчали. Потом Юлия села, изящно скрестив ноги, протянула руку к приготовленному на столике блюду с орехами, финиками и изюмом, и, взяв горсть, принялась болтать. Речь, как обычно, шла о предстоящей свадьбе.
– Ты очень хочешь замуж? – неожиданно спросила Ливия, прерывая поток ее слов.
– А ты? – парировала Юлия, поняв, почему был задан вопрос.
Ливия помедлила. Сейчас ее потемневший взор казался каким-то странным, полным внутренней силы, не находившей выхода, враждебной не столько окружающему миру, а в первую очередь – ей самой.
– Не знаю, – неуверенно произнесла она. – Я слишком спокойна, когда думаю о Луции, и в то же время с каждым днем мне все тревожней от той неизвестности, которая меня ждет.
– Обратись к предсказателям, принеси жертву богам и, возможно, тогда…
– Нет, – упрямо прервала Ливия, – я должна во всем разобраться сама.
Юлия рассмеялась.
– Я тебе помогу! Твои тревоги совершенно напрасны. Ты выйдешь замуж, у тебя будет роскошный дом, через три-четыре года Луций получит чин квестора [3]…– И, помолчав, заявила: – Я не знаю, так ли сильно хочу замуж, но быть уважаемой матроной, самой распоряжаться домом не так уж плохо.
– Я говорю о другом. Я всегда думала: придет момент, когда в мою жизнь ворвется нечто яркое, волнующее, внезапное… Все слишком обыденно. Я не чувствую в сердце никакого огня.
– Ах, ты об этом! – со смехом воскликнула Юлия, а потом, вдруг посерьезнев, сказала: – Но я бы и не хотела иначе.
– Не хотела бы? Почему?
– Быть безудержным в любви и страданиях, – а ведь они идут рука об руку, во всяком случае, если верить поэтам! – принимать все события в жизни близко к сердцу, действовать без оглядки, нет, это не для меня!
– Почему? – растерянно повторила Ливия.
Юлия нахмурилась. Сейчас она выглядела много старше своих лет.
– Случается, боги даруют смертным великое, воистину неземное счастье, но они же требуют расплаты за все, что нами взято от жизни. Ничто в этом мире не существует само по себе, а потому страшной ценой покупается право поступать, как хочешь, и быть безумным!
Ливия подавленно молчала, а между тем Юлия, приблизившись к подруге, зашептала ей на ухо что-то такое, отчего щеки Ливий порозовели.
– Да, я спрашивала у Валерии – она уже год назад как вышла замуж, – говорит, ничего страшного, но и ничего особенного: совсем не похоже на то, что воспевают поэты! Поверь, можно читать про такое, но пережить на самом деле – вряд ли… Клавдий нравится мне, и я, надо полагать, нравлюсь ему, если он захотел взять меня в жены. И я вполне довольна тем, как все складывается…
– Почему ты так боишься жизни? – удивленно произнесла Ливия, на что Юлия рассудительно отвечала:
– По-моему, ее боишься ты, я же принимаю жизнь такой, какова она есть. Нельзя желать слишком многого, нужно быть благодарной богам и судьбе хотя бы за то, что имеешь. Разве нет?
Почему-то девушке пришел на ум недавний разговор с отцом; когда она осторожно намекнула, что жених кажется ей не слишком привлекательным, Марк Ливий серьезно произнес: «Видишь ли, Ливия, человек или красив, или умен, или добр. Просто нужно осознавать, какое качество в нем преобладает и что наиболее ценно». «Неужели на свете нет людей, в которых соединяется все?» – наивно спросила она. И тогда отец произнес загадочную фразу: «Наверное, есть. Только они рано умирают».
– Может, и так, а возможно, иначе, – ответила Ливия на вопрос Юлии. – Пока поймешь, как надо жить, пожалуй, постареешь и растеряешь все силы.
Вернувшись домой, Ливия быстро прошла через атрий – большую парадную многоколонную комнату с отверстием в центре потолка, откуда струился солнечный свет, озаряющий уголки, в которых сгущались дымчатые тени, и придающий особую яркость мозаичному полу и картинам-фрескам. В атрии находился алтарь домашних богов, и здесь же хранились восковые маски умерших предков; возможно, поэтому Ливия избегала входить сюда в те часы, когда вещи теряют свой цвет, а границы между прошлым и настоящим, между царством погруженных в землю былых поколений и миром живых кажутся призрачными, размытыми, нечто знакомое, привычное неожиданно начинает внушать страх перед непостижимым, часы, когда внезапное мелькание чьей-то тени подобно вспышке молнии, а легчайший вздох – удару грома.
Было еще светло, и Ливия не вспомнила ни о масках, ни о богах. Девушка бросила взгляд на старый ткацкий станок – олицетворение того, что ждет ее в будущем. И хотя она охотно согласилась бы сидеть здесь и ткать в окружении домочадцев и слуг, ради этого, пожалуй, все же не стоило выходить замуж!
Переодеваясь с помощью рабынь в простую домашнюю тунику и удобные сандалии, Ливия продолжала размышлять о разговоре с Юлией. Собственно, ей было не с кем обсудить то, что тревожило душу, некому задать вопросы. Мать девушки умерла в родах, и более отец не женился; сестер она не имела, с рабынями обсуждать такие вещи не подобало, а подруги-сверстницы знали жизнь не лучше нее. Потому основным источником познания для девушки стали книги (как всякая знатная римлянка, Ливия умела читать и писать также и по-гречески), с которыми она уединялась в своей комнате, а еще охотнее – во внутреннем дворике, обрамленном крытой колоннадой, усаженном вьющимися растениями и цветами, – перистиле.
Ливия не могла понять, как относится к Луцию Асконию Ребиллу, своему жениху. Она не находила в нем существенных недостатков, не видела и особых достоинств и ничуть не волновалась, вспоминая о нем, – ее сердце спало. Возможно, причина скрывалась в том, что они не слишком часто встречались, а говорили еще реже? У Ливий мелькнула мысль, что отец мог пригласить ее жениха на сегодняшний обед, но войдя в триклиний, она увидела, что ошиблась: за столом возлежали лишь отец, Марк Ливий Альбин, и старший брат Децим, к которому девушка была очень привязана.
Поздоровавшись с ними и извинившись за опоздание, Ливия заняла место за столом, и молодой раб тотчас развернул перед ней салфетку из мохнатой льняной ткани.
Это была летняя столовая, с отверстием в центре потолка, как в атрии, однако солнце почти не проникало внутрь – со всех сторон пристройку окружали огромные платаны, ветви которых простирались над крышей. Только изредка дерзкий луч прорывался сквозь плотную сетку листвы и принимался выписывать на стенах триклиния тончайшие узоры, точно обмакнутым в золотую краску тростниковым пером. Зимой сюда не входили – лишь струи дождя вытанцовывали на каменных плитах пола свой казавшийся бесконечным танец.
Ливия сразу заметила, что отец чем-то расстроен, – против обыкновения, его жесты выражали нетерпение, а голос звучал резко. Марк Ливий был худощавым, седеющим человеком с глубокими морщинами на лбу, выдававшими усталость от жизни, и мелкими чертами лица. Внимательный, пристальный взгляд его небольших темных глаз временами казался колючим – в них светился острый ум и не слишком приятная для окружающих проницательность. Приверженец древних традиций, он носил тогу на старинный манер, был противником чрезмерной изнеженности и роскоши. В доме Марка Ливия обедали на глиняной посуде вместо чернолаковой или серебряной и довольствовались небольшим количеством прислужников.
– Нам просто необходимы новые законы, – говорил отец, очевидно, продолжая речь, – как необходим переход от власти сената к правителю, способному начать преобразования, правителю, который ставит интересы государства превыше всего личного. Потушить пожар гражданской войны, а затем упорядочить государственный строй – вот первейшая задача Цезаря. Помнишь, что говорил Цицерон? – произнес Марк Ливий, обращаясь к сыну. – «Потомки наверняка будут поражены, читая или слыша о твоей деятельности как полководца, но если ты не будешь заботиться о Риме, твое имя станет просто блуждать по городам, а определенного пристанища не получит».
– Ты считаешь, надо ограничить власть сената? – сказал девятнадцатилетний Децим. – По-моему, причины искажения идеала Республики в другом – в своевластии народа. Гражданам выгоднее получать бесконечные подачки, чем трудиться самим. А в результате – бесчисленные переделы земли, покушение на частную собственность…
Отец важно кивнул:
– Ты прав. Необходимо навести порядок во всем, а для этого, повторяю, нужны новые, продиктованные временем законы.
Марк Ливий собрался углубиться в рассуждения, но внезапно, о чем-то вспомнив, остановился.
– Можешь вообразить, не далее как сегодня один молодой наглец посмел прервать мою речь, когда я выносил приговор по одному весьма непростому делу. Он заявил, что нельзя опираться только на право, что превыше всего – справедливость. Нужно руководствоваться прежде всего здравым смыслом, а не буквой закона, сказал он. Интересно, что же будет, если сейчас, когда существует толпа магистратов, имеющих право суда, каждый из них станет опираться на справедливость, которую всякий человек понимает по-своему! Я указал ему на непочтительное поведение и велел покинуть зал, пригрозив штрафом, а он отвечал насмешливо и дерзко.
– Хотел бы я на него посмотреть! – с едва заметной улыбкой промолвил Децим. – Кто это был, отец?
Марк Ливий раздраженно махнул рукой.
– Не знаю. Теперь, когда в Рим устремилось множество провинциалов, сынков богатых землевладельцев, равно как потоки бродяг и всякого рода бездельников… Иногда мне кажется, что наш великий священный город постепенно превращается в огромное грязное озеро, куда вливаются все сточные воды земли!
После закусок – салатов, яиц и соленой рыбы – подали бобы и тонко нарезанные мясные кушанья, и беседа ненадолго прервалась.
Вошел пожилой раб-распорядитель; почтительно склонившись, он прошептал хозяину несколько слов.
Марк Ливий нахмурился и пристально посмотрел на дочь.
– Приам говорит, у ворот стоит торговец, который привел рабыню. Он утверждает, что ее купила сегодня утром молодая госпожа, и просит уплатить десять тысяч сестерциев.
Ливия внутренне сжалась, зная, что отец неприятно поражен как несвойственным послушной дочери проявлением самостоятельности, так и ценою рабыни.
И тут же в глубине ее зеленовато-карих глаз вспыхнула искорка упрямства.
– Да, – сказала она, – это правда.
– Что за прихоть? С каких пор ты делаешь такие покупки?
Девушка растерянно молчала, и Децим решил прийти на помощь сестре.
– Что ж, отец, когда она превратится в матрону, ей придется самой распоряжаться расходами и вести дом. Да к тому же ей понадобится больше служанок.
Марк Ливий смягчился. Все-таки он очень любил дочь.
– Ладно. Заплати! – Кивнул Приаму и повернулся к Ливии: – Надеюсь, ты останешься довольна своим приобретением.
– Где ты отыскала эту рабыню? – спросил Децим.
– На Форуме. Я была там с Юлией – ей понадобилось купить кое-какие вещи к свадьбе, и она попросила ее сопровождать.
– Они с Юлией ни о чем не думают, кроме предстоящего замужества и своих женихов! – со смехом сказал Децим, поднимая кубок с фалернским, и Ливия смущенно опустила ресницы.
После десерта встали (в доме Марка Ливия редко подолгу засиживались за обедом) и, вымыв руки, отправились каждый по своим делам.
Задержавшись на пороге, Марк Ливий положил твердую ладонь на плечо Ливий.
– Луций Ребилл достойный человек, – неожиданно произнес он. – А тебе уже семнадцать лет – совсем взрослая. Не хочется расставаться с тобой, но пора. – И, помедлив, прибавил: – По крайней мере, тебе нечего бояться, что супруг погибнет на одной из бесчисленных войн…
Ливия удивилась последним словам отца. Она привыкла слышать, как Марк Ливий говорит об исключительности римского государственного строя и римского гражданства и необходимости подчинения других, менее просвещенных народов. Завоевания расширяют могущество богов, любил повторять он, потому военная служба является первейшим долгом каждого честного гражданина.
Очевидно, люди, даже такие цельные, как ее отец, далеко не всегда последовательны в суждениях, особенно когда дело касается чего-то личного. Почему-то девушке вспомнился давний случай, впервые натолкнувший ее на мысль о том, что многие явления и вещи существенно отличаются от представления человека о них. Когда-то в атрии стояла ваза, по слухам, принадлежавшая ее покойной матери, и однажды неловкий раб уронил ее и разбил. Был жуткий скандал, провинившегося невольника наказали со всей строгостью, а еще через несколько дней Ливия увидела осколки вазы на заднем дворе: в них играли дети рабов, и даже отец с полнейшим равнодушием наблюдал эту картину…
Погруженная в размышления Ливия прошла в перистиль. Близился вечер, с небес лился таинственный тусклый свет, превращавший мраморные тела статуй в медные, золотивший тучи рассыпаемой фонтаном водяной пыли, трепетавший на поверхности маленького бассейна в центре дворика. Неподвижный воздух был напоен живительной прохладой, кое-где в вышине бездонного неба поблескивали холодновато-колючим светом огоньки ранних звезд, а редкие, похожие на белопарусные корабли облака были обведены огненной линией.
Девушка опустилась на любимую скамью. В перистиле всегда было много цветов – пышные дамасские розы, застенчивые маргаритки, нежные лилии и пламенные маки. Ливия обожала это царство воды и зелени, где было так приятно наслаждаться покоем, где она внимала голосу души и сердца, не опасаясь неожиданной внутренней бури или внезапной тоски, потому что в эти мгновения вся жизнь казалась не более чем ниспосланным богами сном.
Между колонн появился мужчина; в тени его лицо казалось темным, точно коринфская бронза. Это был Децим; он в самом деле сильно загорел за те несколько недель, что провел в загородных владениях отца. Глядя на него, Ливия тоже захотела вырваться за пределы Рима: ей вдруг стало тесно в том мире, в каком она пребывала с детства.
Несколько мгновений Децим молча смотрел на сестру. Иногда она казалась ему такой странной… Мечтательность, стремление созерцать окружающий мир – такие вещи не понимались, не поощрялись и не принимались римским обществом. Римлянин создан для того, чтобы действовать, он должен четко осознавать свои цели и добиваться их, его разум столь же холоден, как и его молитвы, и душа не создана для пустых волнений. Святое дело – уповать на милость богов, но они редко даруют человеку больше, чем он сам заслужил своими поступками и образом мыслей.
Что же касается брака… Долг, порядок, закон – любое из этих слов годилось для того, чтобы заменить слово «любовь».
– Я всегда знаю, где тебя искать, – сказал Децим, присаживаясь рядом с сестрой, и, желая поддразнить ее, спросил: – Почему ты грустна? Скучаешь по жениху?
Девушка покачала головой:
– Ты знаешь, что нет. Хотя, признаться, я ожидала, что отец пригласит Луция на обед.
– Так отец ничего не сказал? Луций срочно уехал в одну из южных провинций.
– В таком случае он мог бы проститься со мной.
– Не успел, – произнес Децим таким тоном, каким взрослые объясняют детям очевидные вещи, о коих последние, в силу своего неразумного возраста, не имеют понятия. – Ты просто не знаешь, как это бывает: спешка, суета, и вот ты уже в пути, за много стадий от Рима…
– Тогда прислал бы письмо, – упрямо сказала Ливия. – Он ведет себя так, будто я уже принадлежу ему, словно между нами все решено.
Но судьба государств и целых народов не менее переменчива, чем судьба отдельных людей; во времена поздней Республики многие уже не считали сенат и консулов единственно возможной формой правления, и кое-кто перестал уповать на богов, сделавших Рим своим избранником и даровавших ему великую миссию господства над миром. В те жестокие годы последней вспышки гражданских войн одни уже сознавали неотвратимость перехода к единоличной власти, тогда как другие, стремящиеся сохранить свои привилегии или же вдохновленные демократическими идеями, неистово пытались бороться с неизбежным.
Впрочем, едва ли об этом хотя бы однажды задумывались две юные римлянки, которые прогуливались по Большому Форуму. Они только что свернули с плохо вымощенной тесной боковой улочки и ступили на полное воздуха и света, окруженное прекрасными строениями, памятниками и статуями пространство главной рыночной площади Рима.
Одетые, как и подобало девушкам в те сокрытые далью столетий времена, в длинные, до щиколоток, подобранные поясом и спадающие множеством легчайших складок светлые туники, они с привычной ловкостью пробирались сквозь пеструю толпу, столь шумную, что для того, чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать.
Наряд той из них, что выглядела постарше, смуглой черноволосой красавицы Юлии дополняла отделанная золотой сеткой круглая шапочка, к которой прикреплялось тонкое прозрачное покрывало, наброшенное на массу струящихся по спине, тщательно завитых локонов. Ее движения были стремительны, сильны, полны жизни; гордая, насмешливая, смелая, она бойко отвечала на приветствия и шутки знакомых юношей.
Подруга Юлии, Ливия Альбина, выглядела тихой и скромной; она редко улыбалась и мало говорила. Черты ее лица были полны мягкости, а слегка печальный взгляд зеленовато-карих глаз выдавал серьезность вдумчивой, чувствительной натуры.
Разделенные пробором и уложенные на затылке затейливым узлом каштановые волосы Линии покрывал легкий шелковый платок, на тонких руках звенели чеканные браслеты.
Девушки дружили с детства: они жили по соседству; отцы обеих занимали важные государственные должности; и Ливия и Юлия были помолвлены с молодыми людьми из знатных римских семейств.
Остановившись возле прилавка с украшениями, – вечный соблазн для женских глаз и сердец! – подруги принялись оживленно переговариваться, перебирая и рассматривая серьги в виде полушарий, капель, колец, ожерелья, цепочки, геммы, пряжки, застежки, диадемы, веера из перьев редких заморских птиц, зонты с богато инкрустированными ручками, зеркала из серебра и бронзы. Затем вступили во владения торговца косметикой, завороженные ароматом масел и притираний. Чего здесь только не было! Смешанные с меловым порошком свинцовые белила, пудра из хиосской глины, румяна из охры и винных дрожжей и стоившие баснословных денег египетские средства ухода за кожей и волосами. Накупив всяких полезных мелочей и сложив их в корзинку, которую несла рабыня Юлии, девушки двинулись дальше.
Толпа плыла навстречу нескончаемой волной: шли торговцы, державшие в руках товары – от фруктов до оружия, бегали дети, прогуливались важные щеголи, гордые патриции, почтенные матроны, спешили ремесленники, рабы, закупавшие продукты для господского стола.
А между тем солнце поднималось все выше – воздух был зыбким, он колыхался и дрожал от зноя; прежде глубокая, пронзительно-ясная голубизна неба казалась вылинявшей, краски желтого и розового мрамора на стенах зданий словно бы стерлись, поблекли, а камни, которыми был вымощен Форум, пылали жаром так, точно их раскалили добела.
Прохладный шелк покрывал теперь липнул к коже, в висках стучала кровь, ноги в легких кожаных башмачках со шнуровкой налились тяжестью, раньше казавшийся лакомым запах съестного лишь усиливал ощущение духоты, и девушки наконец повернули назад. Они никогда не покинули бы дом в такой зной, но упрямой Юлии во что бы то ни стало захотелось купить кое-какие вещи: она усиленно готовилась к свадьбе, которая должна была состояться в начале осени.
Пересекая Форум, дабы попасть на Аргилет – улицу, где их поджидали рабы с носилками, – подруги очутились возле одного из истоптанных ногами вертящихся деревянных помостов, где выставлялся живой товар. На этой площади обычно продавались предназначавшиеся для избранных покупателей молодые, сильные, хорошо обученные рабы.
Взгляд Ливий случайно упал на одну из девушек, чье неподвижное бледное лицо было похоже на восковую посмертную маску, тогда как взор широко раскрытых глаз выражал смятение, горечь и страх; эти темно-серые, сверкающие непролитыми слезами глаза казались драгоценными камнями, вставленными в отверстия глазниц.
Спустя мгновение Ливия поняла, в чем дело: к рабыне приценивался человек в пестрой одежде, в котором девушка заподозрила владельца одного из сорока римских лупанаров. [2]Держатели этих притонов имели обыкновение рыскать по рынкам: они покупали молодых, красивых рабынь, которых принуждали торговать своим телом.
Внезапно Ливия почувствовала внутренний толчок, и ее охватил тот безудержный порыв совершить единственно правильный и возможный поступок, что является веленьем богов или знаком судьбы.
– Сколько ты хочешь? – спросила она негромким взволнованным голосом, устремляясь вперед.
Мужчины повернулись к ней, и Ливия ощутила на себе цепкий холодный взгляд того покупателя, который пришел первым.
– Десять тысяч сестерциев и, клянусь, это недорого за такую рабыню, прекрасная госпожа! Она гречанка, обучена грамоте…
Обычно подобный товар стоил не дороже восьми тысяч – Ливия это знала, но не стала спорить и быстро кивнула. Торговец победоносно глянул на первого покупателя, губы которого сжались в тонкую нить.
– Я не дам такую цену! – грубо заявил тот. – Ты просил меньше!
– Она умеет искусно причесывать, знает толк в притираниях и может быть очень полезной для ухода за знатной особой, – сказал торговец, обращаясь преимущественно к Ливий.
– Да у нее на теле следы от треххвостки! – бросил покупатель, поворачиваясь спиной к помосту.
– Зачем тебе рабыня? – спокойно произнесла Юлия. – Разве в доме твоего отца недостаточно служанок? К тому же, по-моему, эта рыжая зла и строптива.
Ливия с многозначительным видом повела глазами в сторону первого покупателя, задержавшегося в ожидании, чем же закончится торг.
Юлия равнодушно пожала плечами.
– Как хочешь, по не думаю, что твой отец это одобрит! Платить такие деньги за столь сомнительный товар…
Но Ливия уже приняла решение.
– Беру, – твердо повторила она – Приведи рабыню в дом Ливия Альбина, на Палатин, и там получишь десять тысяч сестерциев.
Среди собравшихся возле помоста зевак пронесся удивленно-почтительный шепоток: Марк Ливий Альбин был членом магистрата, одним из руководителей римского судопроизводства.
– Приведи, да не забудь вымыть и переодеть в чистую тунику! – презрительно прибавила Юлия, чьи черные глаза жестковато поблескивали из-под широких вразлет бровей.
Все еще оцепеневшая, немая от душевной боли рабыня сошла с помоста, тогда как подруги уже удалялись в сторону Аргилета.
– Не устаю поражаться твоей способности впускать в свое сердце чужое горе! – выговаривала Юлия. – Клянусь Юпитером, ты единственная римлянка, которой приходит в голову задумываться о несчастьях рабыни! Это не только неразумно, но и опасно. Тебе не кажется, что таким образом ты унижаешь себя?
Ливия передернула плечами. Она низко надвинула покрывало на лоб и выглядела задумчивой и усталой.
– Свобода и несвобода человека зависят только от воли богов, – сказала она.
– Надеюсь, ты не относишь это к себе? – насмешливо проговорила Юлия, тогда как Ливия невозмутимо продолжила:
– Если девушка мне не понравится, я поручу ее Эвении, пусть найдет для нее занятие вне дома, или отошлю в одно из загородных владений.
– Зачем платить десять тысяч за рабыню, которая будет работать на кухне или в саду! – воскликнула Юлия, а затем резко переменила тему разговора: – Давай вернемся ко мне, искупаемся и отдохнем. Пообедаешь у нас.
– Нет, к обеду меня ждут дома. Децим приехал поздно вечером, и мы не успели поговорить.
…Посвежевшие и умиротворенные после купания в бассейне девушки вернулись в покои Юлии. Дом ее отца стоял на Палатинском холме, где жили первые лица государства, аристократы, обладатели больших состояний. Тогда как в низине растительность была скудна, здесь в небо вздымались деревья с пышными кронами, если на улицах в центре Рима до поздней ночи не прекращались шум и суета, тут, наверху, стояла благодатная тишина, нарушаемая разве что мелодией фонтанов, а воздух был прозрачен и чист.
Комнату Юлии наполнял приятный сумрак; из двух небольших окон открывался причудливый вид на тонувший в знойной дымке город с крышами храмов, издалека напоминавших россыпь золотых монет, – над ними низко нависали другие «храмы», изваянные самой природой из белоснежной пены сияющих рваной радужной кромкой облаков.
Отослав рабынь, которые растирали и причесывали девушек после купания, Юлия опустилась на отделанную черепаховыми щитами и покрытую пурпурными пуховыми подушками и двойным покрывалом кровать и поманила подругу.
Утонув в прохладе роскошной ткани, девушки некоторое время молчали. Потом Юлия села, изящно скрестив ноги, протянула руку к приготовленному на столике блюду с орехами, финиками и изюмом, и, взяв горсть, принялась болтать. Речь, как обычно, шла о предстоящей свадьбе.
– Ты очень хочешь замуж? – неожиданно спросила Ливия, прерывая поток ее слов.
– А ты? – парировала Юлия, поняв, почему был задан вопрос.
Ливия помедлила. Сейчас ее потемневший взор казался каким-то странным, полным внутренней силы, не находившей выхода, враждебной не столько окружающему миру, а в первую очередь – ей самой.
– Не знаю, – неуверенно произнесла она. – Я слишком спокойна, когда думаю о Луции, и в то же время с каждым днем мне все тревожней от той неизвестности, которая меня ждет.
– Обратись к предсказателям, принеси жертву богам и, возможно, тогда…
– Нет, – упрямо прервала Ливия, – я должна во всем разобраться сама.
Юлия рассмеялась.
– Я тебе помогу! Твои тревоги совершенно напрасны. Ты выйдешь замуж, у тебя будет роскошный дом, через три-четыре года Луций получит чин квестора [3]…– И, помолчав, заявила: – Я не знаю, так ли сильно хочу замуж, но быть уважаемой матроной, самой распоряжаться домом не так уж плохо.
– Я говорю о другом. Я всегда думала: придет момент, когда в мою жизнь ворвется нечто яркое, волнующее, внезапное… Все слишком обыденно. Я не чувствую в сердце никакого огня.
– Ах, ты об этом! – со смехом воскликнула Юлия, а потом, вдруг посерьезнев, сказала: – Но я бы и не хотела иначе.
– Не хотела бы? Почему?
– Быть безудержным в любви и страданиях, – а ведь они идут рука об руку, во всяком случае, если верить поэтам! – принимать все события в жизни близко к сердцу, действовать без оглядки, нет, это не для меня!
– Почему? – растерянно повторила Ливия.
Юлия нахмурилась. Сейчас она выглядела много старше своих лет.
– Случается, боги даруют смертным великое, воистину неземное счастье, но они же требуют расплаты за все, что нами взято от жизни. Ничто в этом мире не существует само по себе, а потому страшной ценой покупается право поступать, как хочешь, и быть безумным!
Ливия подавленно молчала, а между тем Юлия, приблизившись к подруге, зашептала ей на ухо что-то такое, отчего щеки Ливий порозовели.
– Да, я спрашивала у Валерии – она уже год назад как вышла замуж, – говорит, ничего страшного, но и ничего особенного: совсем не похоже на то, что воспевают поэты! Поверь, можно читать про такое, но пережить на самом деле – вряд ли… Клавдий нравится мне, и я, надо полагать, нравлюсь ему, если он захотел взять меня в жены. И я вполне довольна тем, как все складывается…
– Почему ты так боишься жизни? – удивленно произнесла Ливия, на что Юлия рассудительно отвечала:
– По-моему, ее боишься ты, я же принимаю жизнь такой, какова она есть. Нельзя желать слишком многого, нужно быть благодарной богам и судьбе хотя бы за то, что имеешь. Разве нет?
Почему-то девушке пришел на ум недавний разговор с отцом; когда она осторожно намекнула, что жених кажется ей не слишком привлекательным, Марк Ливий серьезно произнес: «Видишь ли, Ливия, человек или красив, или умен, или добр. Просто нужно осознавать, какое качество в нем преобладает и что наиболее ценно». «Неужели на свете нет людей, в которых соединяется все?» – наивно спросила она. И тогда отец произнес загадочную фразу: «Наверное, есть. Только они рано умирают».
– Может, и так, а возможно, иначе, – ответила Ливия на вопрос Юлии. – Пока поймешь, как надо жить, пожалуй, постареешь и растеряешь все силы.
Вернувшись домой, Ливия быстро прошла через атрий – большую парадную многоколонную комнату с отверстием в центре потолка, откуда струился солнечный свет, озаряющий уголки, в которых сгущались дымчатые тени, и придающий особую яркость мозаичному полу и картинам-фрескам. В атрии находился алтарь домашних богов, и здесь же хранились восковые маски умерших предков; возможно, поэтому Ливия избегала входить сюда в те часы, когда вещи теряют свой цвет, а границы между прошлым и настоящим, между царством погруженных в землю былых поколений и миром живых кажутся призрачными, размытыми, нечто знакомое, привычное неожиданно начинает внушать страх перед непостижимым, часы, когда внезапное мелькание чьей-то тени подобно вспышке молнии, а легчайший вздох – удару грома.
Было еще светло, и Ливия не вспомнила ни о масках, ни о богах. Девушка бросила взгляд на старый ткацкий станок – олицетворение того, что ждет ее в будущем. И хотя она охотно согласилась бы сидеть здесь и ткать в окружении домочадцев и слуг, ради этого, пожалуй, все же не стоило выходить замуж!
Переодеваясь с помощью рабынь в простую домашнюю тунику и удобные сандалии, Ливия продолжала размышлять о разговоре с Юлией. Собственно, ей было не с кем обсудить то, что тревожило душу, некому задать вопросы. Мать девушки умерла в родах, и более отец не женился; сестер она не имела, с рабынями обсуждать такие вещи не подобало, а подруги-сверстницы знали жизнь не лучше нее. Потому основным источником познания для девушки стали книги (как всякая знатная римлянка, Ливия умела читать и писать также и по-гречески), с которыми она уединялась в своей комнате, а еще охотнее – во внутреннем дворике, обрамленном крытой колоннадой, усаженном вьющимися растениями и цветами, – перистиле.
Ливия не могла понять, как относится к Луцию Асконию Ребиллу, своему жениху. Она не находила в нем существенных недостатков, не видела и особых достоинств и ничуть не волновалась, вспоминая о нем, – ее сердце спало. Возможно, причина скрывалась в том, что они не слишком часто встречались, а говорили еще реже? У Ливий мелькнула мысль, что отец мог пригласить ее жениха на сегодняшний обед, но войдя в триклиний, она увидела, что ошиблась: за столом возлежали лишь отец, Марк Ливий Альбин, и старший брат Децим, к которому девушка была очень привязана.
Поздоровавшись с ними и извинившись за опоздание, Ливия заняла место за столом, и молодой раб тотчас развернул перед ней салфетку из мохнатой льняной ткани.
Это была летняя столовая, с отверстием в центре потолка, как в атрии, однако солнце почти не проникало внутрь – со всех сторон пристройку окружали огромные платаны, ветви которых простирались над крышей. Только изредка дерзкий луч прорывался сквозь плотную сетку листвы и принимался выписывать на стенах триклиния тончайшие узоры, точно обмакнутым в золотую краску тростниковым пером. Зимой сюда не входили – лишь струи дождя вытанцовывали на каменных плитах пола свой казавшийся бесконечным танец.
Ливия сразу заметила, что отец чем-то расстроен, – против обыкновения, его жесты выражали нетерпение, а голос звучал резко. Марк Ливий был худощавым, седеющим человеком с глубокими морщинами на лбу, выдававшими усталость от жизни, и мелкими чертами лица. Внимательный, пристальный взгляд его небольших темных глаз временами казался колючим – в них светился острый ум и не слишком приятная для окружающих проницательность. Приверженец древних традиций, он носил тогу на старинный манер, был противником чрезмерной изнеженности и роскоши. В доме Марка Ливия обедали на глиняной посуде вместо чернолаковой или серебряной и довольствовались небольшим количеством прислужников.
– Нам просто необходимы новые законы, – говорил отец, очевидно, продолжая речь, – как необходим переход от власти сената к правителю, способному начать преобразования, правителю, который ставит интересы государства превыше всего личного. Потушить пожар гражданской войны, а затем упорядочить государственный строй – вот первейшая задача Цезаря. Помнишь, что говорил Цицерон? – произнес Марк Ливий, обращаясь к сыну. – «Потомки наверняка будут поражены, читая или слыша о твоей деятельности как полководца, но если ты не будешь заботиться о Риме, твое имя станет просто блуждать по городам, а определенного пристанища не получит».
– Ты считаешь, надо ограничить власть сената? – сказал девятнадцатилетний Децим. – По-моему, причины искажения идеала Республики в другом – в своевластии народа. Гражданам выгоднее получать бесконечные подачки, чем трудиться самим. А в результате – бесчисленные переделы земли, покушение на частную собственность…
Отец важно кивнул:
– Ты прав. Необходимо навести порядок во всем, а для этого, повторяю, нужны новые, продиктованные временем законы.
Марк Ливий собрался углубиться в рассуждения, но внезапно, о чем-то вспомнив, остановился.
– Можешь вообразить, не далее как сегодня один молодой наглец посмел прервать мою речь, когда я выносил приговор по одному весьма непростому делу. Он заявил, что нельзя опираться только на право, что превыше всего – справедливость. Нужно руководствоваться прежде всего здравым смыслом, а не буквой закона, сказал он. Интересно, что же будет, если сейчас, когда существует толпа магистратов, имеющих право суда, каждый из них станет опираться на справедливость, которую всякий человек понимает по-своему! Я указал ему на непочтительное поведение и велел покинуть зал, пригрозив штрафом, а он отвечал насмешливо и дерзко.
– Хотел бы я на него посмотреть! – с едва заметной улыбкой промолвил Децим. – Кто это был, отец?
Марк Ливий раздраженно махнул рукой.
– Не знаю. Теперь, когда в Рим устремилось множество провинциалов, сынков богатых землевладельцев, равно как потоки бродяг и всякого рода бездельников… Иногда мне кажется, что наш великий священный город постепенно превращается в огромное грязное озеро, куда вливаются все сточные воды земли!
После закусок – салатов, яиц и соленой рыбы – подали бобы и тонко нарезанные мясные кушанья, и беседа ненадолго прервалась.
Вошел пожилой раб-распорядитель; почтительно склонившись, он прошептал хозяину несколько слов.
Марк Ливий нахмурился и пристально посмотрел на дочь.
– Приам говорит, у ворот стоит торговец, который привел рабыню. Он утверждает, что ее купила сегодня утром молодая госпожа, и просит уплатить десять тысяч сестерциев.
Ливия внутренне сжалась, зная, что отец неприятно поражен как несвойственным послушной дочери проявлением самостоятельности, так и ценою рабыни.
И тут же в глубине ее зеленовато-карих глаз вспыхнула искорка упрямства.
– Да, – сказала она, – это правда.
– Что за прихоть? С каких пор ты делаешь такие покупки?
Девушка растерянно молчала, и Децим решил прийти на помощь сестре.
– Что ж, отец, когда она превратится в матрону, ей придется самой распоряжаться расходами и вести дом. Да к тому же ей понадобится больше служанок.
Марк Ливий смягчился. Все-таки он очень любил дочь.
– Ладно. Заплати! – Кивнул Приаму и повернулся к Ливии: – Надеюсь, ты останешься довольна своим приобретением.
– Где ты отыскала эту рабыню? – спросил Децим.
– На Форуме. Я была там с Юлией – ей понадобилось купить кое-какие вещи к свадьбе, и она попросила ее сопровождать.
– Они с Юлией ни о чем не думают, кроме предстоящего замужества и своих женихов! – со смехом сказал Децим, поднимая кубок с фалернским, и Ливия смущенно опустила ресницы.
После десерта встали (в доме Марка Ливия редко подолгу засиживались за обедом) и, вымыв руки, отправились каждый по своим делам.
Задержавшись на пороге, Марк Ливий положил твердую ладонь на плечо Ливий.
– Луций Ребилл достойный человек, – неожиданно произнес он. – А тебе уже семнадцать лет – совсем взрослая. Не хочется расставаться с тобой, но пора. – И, помедлив, прибавил: – По крайней мере, тебе нечего бояться, что супруг погибнет на одной из бесчисленных войн…
Ливия удивилась последним словам отца. Она привыкла слышать, как Марк Ливий говорит об исключительности римского государственного строя и римского гражданства и необходимости подчинения других, менее просвещенных народов. Завоевания расширяют могущество богов, любил повторять он, потому военная служба является первейшим долгом каждого честного гражданина.
Очевидно, люди, даже такие цельные, как ее отец, далеко не всегда последовательны в суждениях, особенно когда дело касается чего-то личного. Почему-то девушке вспомнился давний случай, впервые натолкнувший ее на мысль о том, что многие явления и вещи существенно отличаются от представления человека о них. Когда-то в атрии стояла ваза, по слухам, принадлежавшая ее покойной матери, и однажды неловкий раб уронил ее и разбил. Был жуткий скандал, провинившегося невольника наказали со всей строгостью, а еще через несколько дней Ливия увидела осколки вазы на заднем дворе: в них играли дети рабов, и даже отец с полнейшим равнодушием наблюдал эту картину…
Погруженная в размышления Ливия прошла в перистиль. Близился вечер, с небес лился таинственный тусклый свет, превращавший мраморные тела статуй в медные, золотивший тучи рассыпаемой фонтаном водяной пыли, трепетавший на поверхности маленького бассейна в центре дворика. Неподвижный воздух был напоен живительной прохладой, кое-где в вышине бездонного неба поблескивали холодновато-колючим светом огоньки ранних звезд, а редкие, похожие на белопарусные корабли облака были обведены огненной линией.
Девушка опустилась на любимую скамью. В перистиле всегда было много цветов – пышные дамасские розы, застенчивые маргаритки, нежные лилии и пламенные маки. Ливия обожала это царство воды и зелени, где было так приятно наслаждаться покоем, где она внимала голосу души и сердца, не опасаясь неожиданной внутренней бури или внезапной тоски, потому что в эти мгновения вся жизнь казалась не более чем ниспосланным богами сном.
Между колонн появился мужчина; в тени его лицо казалось темным, точно коринфская бронза. Это был Децим; он в самом деле сильно загорел за те несколько недель, что провел в загородных владениях отца. Глядя на него, Ливия тоже захотела вырваться за пределы Рима: ей вдруг стало тесно в том мире, в каком она пребывала с детства.
Несколько мгновений Децим молча смотрел на сестру. Иногда она казалась ему такой странной… Мечтательность, стремление созерцать окружающий мир – такие вещи не понимались, не поощрялись и не принимались римским обществом. Римлянин создан для того, чтобы действовать, он должен четко осознавать свои цели и добиваться их, его разум столь же холоден, как и его молитвы, и душа не создана для пустых волнений. Святое дело – уповать на милость богов, но они редко даруют человеку больше, чем он сам заслужил своими поступками и образом мыслей.
Что же касается брака… Долг, порядок, закон – любое из этих слов годилось для того, чтобы заменить слово «любовь».
– Я всегда знаю, где тебя искать, – сказал Децим, присаживаясь рядом с сестрой, и, желая поддразнить ее, спросил: – Почему ты грустна? Скучаешь по жениху?
Девушка покачала головой:
– Ты знаешь, что нет. Хотя, признаться, я ожидала, что отец пригласит Луция на обед.
– Так отец ничего не сказал? Луций срочно уехал в одну из южных провинций.
– В таком случае он мог бы проститься со мной.
– Не успел, – произнес Децим таким тоном, каким взрослые объясняют детям очевидные вещи, о коих последние, в силу своего неразумного возраста, не имеют понятия. – Ты просто не знаешь, как это бывает: спешка, суета, и вот ты уже в пути, за много стадий от Рима…
– Тогда прислал бы письмо, – упрямо сказала Ливия. – Он ведет себя так, будто я уже принадлежу ему, словно между нами все решено.