Страница:
О, вечная женская непредсказуемость! В эти минуты Ливия думала не о Гае Эмилии, не о том, повинен ли Луций в его изгнании, она задавалась другим вопросом: на самом ли деле она была нужна ему как спутница жизни, жена, любил ли он ее или усмирил свою гордость в угоду корыстным целям? И она знала, что никогда не получит ответа.
…Судно медленно огибало пустынные скалистые массивы, оно шло так близко к берегу, что Гай Эмилий мог отчетливо видеть коричневато-серые, морщинистые и сухие, как слоновья кожа, складки вулканических пород с редкими вкраплениями зелени на высоких уступах. Горячими волнами наплывали запахи – морской соли, острой и сладкой смеси можжевельника и сосновых смол, еще чего-то пронзительно свежего. Внизу скалы круто обрывались в спокойную, темную, мерцающую бликами воду, а за веслами тянулись бурлящие расписные, пенные следы.
Шел 717 год от основания Рима (39 год до н. э.), корабль плыл в Путеолы, где должны были состояться переговоры триумвиров с Секстом Помпеем: борьба с последним не была популярна в Риме, и после долгих колебаний триумвиры решили пойти на мир. Секста Помпея сопровождали спасшиеся на Сицилии изгнанники-аристократы и влиятельные вольноотпущенники: между первыми и вторыми не угасала многолетняя скрытая вражда.
Гай Эмилий вспоминал, как впервые увидел того, кто дал ему приют в своих владениях, облаченного в тяжелые, струящиеся по телу одежды цвета морской волны (покровителем Секста Помпея считался Нептун) и дубовый венок. Признаться, Гаю казался нелепым этот выставляемый напоказ ореол избранника богов и спасителя Республики. Он с почтением относился к религии как к средству поддержания государственного порядка, но у него вызывали усмешку торжественно-пышные обряды, а также мнимое благочестие тех, кто преследовал чисто политические цели. Имела ли вера в богов власть над совестью правителя Сицилии? Вряд ли.
Гай невольно подумал о Мелиссе, который маячил в толпе приближенных одного из высших военачальников армии Секста Помпея. Они не общались; при редких встречах очень сдержанно приветствовали друг друга. Гаю было обидно сознавать, что такое ничтожество, как Мелисс, сумело мгновенно приспособиться к здешней жизни, более того – занять довольно высокое место среди доверенных лиц правителя Сицилии, тогда как он сам… Возможно, он слишком хорошо чувствовал всю фальшь того, что происходило в окружении Секста Помпея? Тот пренебрегал мнением некогда пользовавшихся влиянием в Риме аристократов и в конце концов, собрал вокруг себя довольно разношерстную толпу вольноотпущенников, в основном людей без роду, без племени, превыше всего ценивших власть золота и уважавших только хитрость и грубую силу.
Все эти годы Гай держался в стороне от тех, кто добивался расположения правителя Сицилии, и вел скромную, отчасти даже суровую жизнь изгнанника. Секст Помпей радушно принимал проскрибированных, обеспечивал их жильем, домашней утварью, давал пару-тройку рабов, ссужал деньгами, но он не мог помочь заполнить пустоту, которая царила в душах тех, кто разом лишился всего, что составляло основу их жизни..
Прошел час плавания, и теперь Гай Эмилий мог разглядеть цветущие кустарники у подножия белых скал, узкие тропы, накаленные солнцем горячие гладкие выступы, а вдали – нежно золотившийся светлый камень стен множества зданий. Они были разбросаны, точно драгоценные жемчужины, по гигантскому складчатому полотну гор, в сиянии солнца почти сливавшемуся с голубым шелком неба. И он словно бы только сейчас понял, как сильно тосковал по всем тем красивым вещам, что окружали его в той, прошлой жизни, как устал без конца стискивать зубы и сжимать свое сердце в кулак.
Несколько месяцев назад в нем затеплилась надежда. Народ Рима требовал мира с Секстом Помпеем, а многие проскрибированные из числа патрициев желали вернуться на родину. И если соглашение будет достигнуто…
Гай представил, как вернется в Италию, в Рим, свободный, как ветер, для которого вся земля – дом, без гроша за душой, не имеющий родственников и связей, с клеймом прощенного изгнанника. Чем он станет зарабатывать на жизнь? Разве что найдет место писца в магистрате, будет ютиться в каморке под самой крышей и в лучшем случае сможет купить одного раба. Захочет ли и сможет ли Ливия разделить с ним такую жизнь? Гай вспомнил, как она бежала с ним в Грецию, без колебаний бросив все, не побоявшись никаких трудностей… Нет, она пойдет за ним до конца, несмотря ни на что, – он не мог потерять еще и эту, последнюю веру.
Они сошли на берег в Путеолах, и Гай рассеянно следил за тем, как разгружаются корабли, думая о том, что где-то там, в его снах, существует иное море, с другими берегами, море, которого нет, на котором ему никогда не побывать. И ему стало страшно при мысли, что многое из того, что прежде было частью его «я», может постичь участь этих снов.
Пока шли переговоры, он жил неподалеку, на одной из прекрасных вилл, где размещались и другие сопровождающие, бродил по городу, наблюдал и ждал. Он видел добродушного, грубоватого, жадного до власти и денег, неразборчивого в средствах Марка Антония и казавшегося нерешительным, в те времена имеющего славу неумелого полководца и не пользовавшегося особой популярностью Октавиана, и своего нынешнего покровителя Секста Помпея и приходил к выводу, что среди них нет того, кто мог бы восстановить благосостояние Италии. В конце концов он приметил человека, с которым несколько раз виделся в Риме: мужа подруги Ливий, Юлии, Клавдия Раллу, который служил в преторианской гвардии, и прибыл в Путеолы в качестве командира одного из отрядов охраны Марка Антония. Улучшив момент, Гай подошел к нему и представился. Они разговорились: Клавдию было интересно узнать правду о положении на Сицилии, а Гай истосковался по вестям из Рима. Они шли по центральной улице города, мирно беседуя, и сердце Гая сжималось от радостного ожидания момента соприкосновения с тем, чем он жил эти бесконечно долгих четыре года.
– Как думаешь, чем закончатся переговоры?
Стройный Гай Эмилий в легкой тунике и коротком плаще выглядел рядом с мощным Клавдием точно уж как рядом с удавом. Темные, почти лишенные блеска глаза Клавдия казались неподвижными на широком смуглом лице под низко нависавшими на лоб, круто вьющимися черными волосами. И его слова срывались с губ медленно, тяжеловесно, как камни.
– Будет заключен мир; возможно, изгнанникам позволят вернуться в Рим, но им трудно рассчитывать на большее. Отобранные у проскрибированных земли раздроблены, и не думаю, что наши правители возместят осужденным их убытки.
Гай закрыл глаза, подставляя лицо потокам солнечного света.
– И все-таки, – с глубоким вздохом промолвил он, – я бы хотел вернуться в Рим!
– Это было бы неплохо, – согласился Клавдий, – не уверен, что морская держава Помпея просуществует долго.
Они немного поговорили о Сексте Помпее: Гай не скрывал, как мало, по его мнению, похож «избранник Нептуна» на избавителя Республики. Потом осторожно спросил:
– Как поживает госпожа Юлия?
– Превосходно. Она воспитывает детей: их уже трое, две девочки и мальчик.
– А… Ливия Альбина?
Гай невольно замер, ожидая ответа: в его лице были тоска и страсть.
– Тоже неплохо.
– Ее дочь здорова?
– Вполне.
Гай помедлил. Он глядел туда, ввысь, где теснились горные кручи, вершины которых сливались с облаками.
– Они живут у Марка Ливия?
– Нет, Ливия с ребенком живет в доме своего мужа, Луция Ребилла.
По телу Гая жгучей волной пробежала дрожь.
– Они… сошлись?
Клавдий кивнул. Он шел, положив руку на рукоять меча, и теперь невольно сжал ее.
– Знаю, для тебя это плохое известие, Гай Эмилий, но ты должен понять: ей было тяжко жить у отца.
– Ее преследовали, унижали?
– Не думаю. И все же Марк Ливий – человек, не привыкший переносить позор. К тому же совсем не годится лишать ребенка отца.
Гай криво усмехнулся:
– Должно быть, Луций идет в гору?
– Да. В этом году его избрали эдилом.
Они продолжали идти молча. У Гая было такое чувство, будто он вернулся в свой дом и не узнал его: он стоял на пороге, а из дверей веяло могильным холодом. И в то же время в его сердце словно бы наглухо захлопнулись какие-то ставни. Он едва нашел в себе силы сказать:
– У меня к тебе просьба, Клавдий: пожалуйста, не говори Юлии, что видел меня. Не хочу, чтобы Ливия знала… Пусть живет спокойно. Обещаешь? – В его голосе была глухая, отчаянная мольба.
– Обещаю.
Гай с трудом дождался конца переговоров. Их результаты были следующими: Секст Помпей получал Сицилию и ряд близлежащих островов в единоличное владение, взамен чего не должен был принимать беглых рабов и препятствовать подвозу хлеба в Рим. Скрывавшиеся на Сицилии изгнанники получили возможность вернуться домой: это известие было воспринято с радостным облегчением; прибывшие в Путеолы патриции принялись оживленно обсуждать, как поскорее попасть в Рим.
Гай Эмилий не принимал участия в этих разговорах, он молчал, словно бы отгородившись глухой стеной. Когда все закончилось, он оказался среди тех, кто ехал обратно на Сицилию. В основном это были такие, как Мелисс: люди незнатные и бедные, за деньги готовые служить хоть подземным богам, не ведающие родины, дома и чести.
Мелисс подошел к Гаю на корабле, и тот, кажется, впервые не увидел на его лице презрительно-ироничной усмешки.
Он, как всегда, выглядел человеком вне сословий: простая туника с заткнутым за пояс кинжалом, стоптанные сандалии; его темные волосы трепал ветер, а в лицо светило солнце, отчего он сузил глаза, и они казались нарисованными углем блестяще-черными полосками.
– Что случилось? Почему ты не вернулся в Рим?
Гай Эмилий властно отстранил его рукой и отошел, глядя вперед потемневшим, ненавидящим взглядом.
…Он плохо помнил, как очутился в своем прежнем жилье. Смеркалось; он оглядел окутанное сумерками помещение, казавшиеся чужими вещи. Тени заполнили все углы, в окне неподвижно висела луна. Гай вышел на улицу. В лунном свете мрачные громады скал выглядели огромными и страшными: казалось, холод и страх подкрадываются со всех сторон и заползают в сердце, сжимая его ледяными щупальцами. Подернутый темной пеленой мир выглядел мрачным и зловещим.
Он вернулся в дом и сел на кровать. Рабов не было: перед отъездом Гай отправил их обратно к Сексту Помпею. Его руки похолодели, тогда как лоб покрылся испариной. Гай взял в руки лежащий на столе кинжал и принялся играть им, перекладывая из руки в руку, с выражением глубокой горести на лице. Его пальцы побелели и судорожно подергивались, он понурил голову. Потом неожиданно встрепенулся и нанес себе резкий удар в грудь. Гаю показалось, что рука дрогнула и клинок отклонился вправо, однако он услышал хруст плоти и почувствовал боль, от которой на миг прервалось дыхание. Одежда мгновенно пропиталась кровью.
Гай упал на кровать и лежал, ощущая смесь облегчения, радости и острого страха. Сознание постепенно заволакивал туман; последнее, что Гай увидел, – чье-то худощавое, обтянутое смуглой кожей лицо. Кто-то схватил его за руку и сильно сжал…
Потом Гай потерял сознание.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
…Судно медленно огибало пустынные скалистые массивы, оно шло так близко к берегу, что Гай Эмилий мог отчетливо видеть коричневато-серые, морщинистые и сухие, как слоновья кожа, складки вулканических пород с редкими вкраплениями зелени на высоких уступах. Горячими волнами наплывали запахи – морской соли, острой и сладкой смеси можжевельника и сосновых смол, еще чего-то пронзительно свежего. Внизу скалы круто обрывались в спокойную, темную, мерцающую бликами воду, а за веслами тянулись бурлящие расписные, пенные следы.
Шел 717 год от основания Рима (39 год до н. э.), корабль плыл в Путеолы, где должны были состояться переговоры триумвиров с Секстом Помпеем: борьба с последним не была популярна в Риме, и после долгих колебаний триумвиры решили пойти на мир. Секста Помпея сопровождали спасшиеся на Сицилии изгнанники-аристократы и влиятельные вольноотпущенники: между первыми и вторыми не угасала многолетняя скрытая вражда.
Гай Эмилий вспоминал, как впервые увидел того, кто дал ему приют в своих владениях, облаченного в тяжелые, струящиеся по телу одежды цвета морской волны (покровителем Секста Помпея считался Нептун) и дубовый венок. Признаться, Гаю казался нелепым этот выставляемый напоказ ореол избранника богов и спасителя Республики. Он с почтением относился к религии как к средству поддержания государственного порядка, но у него вызывали усмешку торжественно-пышные обряды, а также мнимое благочестие тех, кто преследовал чисто политические цели. Имела ли вера в богов власть над совестью правителя Сицилии? Вряд ли.
Гай невольно подумал о Мелиссе, который маячил в толпе приближенных одного из высших военачальников армии Секста Помпея. Они не общались; при редких встречах очень сдержанно приветствовали друг друга. Гаю было обидно сознавать, что такое ничтожество, как Мелисс, сумело мгновенно приспособиться к здешней жизни, более того – занять довольно высокое место среди доверенных лиц правителя Сицилии, тогда как он сам… Возможно, он слишком хорошо чувствовал всю фальшь того, что происходило в окружении Секста Помпея? Тот пренебрегал мнением некогда пользовавшихся влиянием в Риме аристократов и в конце концов, собрал вокруг себя довольно разношерстную толпу вольноотпущенников, в основном людей без роду, без племени, превыше всего ценивших власть золота и уважавших только хитрость и грубую силу.
Все эти годы Гай держался в стороне от тех, кто добивался расположения правителя Сицилии, и вел скромную, отчасти даже суровую жизнь изгнанника. Секст Помпей радушно принимал проскрибированных, обеспечивал их жильем, домашней утварью, давал пару-тройку рабов, ссужал деньгами, но он не мог помочь заполнить пустоту, которая царила в душах тех, кто разом лишился всего, что составляло основу их жизни..
Прошел час плавания, и теперь Гай Эмилий мог разглядеть цветущие кустарники у подножия белых скал, узкие тропы, накаленные солнцем горячие гладкие выступы, а вдали – нежно золотившийся светлый камень стен множества зданий. Они были разбросаны, точно драгоценные жемчужины, по гигантскому складчатому полотну гор, в сиянии солнца почти сливавшемуся с голубым шелком неба. И он словно бы только сейчас понял, как сильно тосковал по всем тем красивым вещам, что окружали его в той, прошлой жизни, как устал без конца стискивать зубы и сжимать свое сердце в кулак.
Несколько месяцев назад в нем затеплилась надежда. Народ Рима требовал мира с Секстом Помпеем, а многие проскрибированные из числа патрициев желали вернуться на родину. И если соглашение будет достигнуто…
Гай представил, как вернется в Италию, в Рим, свободный, как ветер, для которого вся земля – дом, без гроша за душой, не имеющий родственников и связей, с клеймом прощенного изгнанника. Чем он станет зарабатывать на жизнь? Разве что найдет место писца в магистрате, будет ютиться в каморке под самой крышей и в лучшем случае сможет купить одного раба. Захочет ли и сможет ли Ливия разделить с ним такую жизнь? Гай вспомнил, как она бежала с ним в Грецию, без колебаний бросив все, не побоявшись никаких трудностей… Нет, она пойдет за ним до конца, несмотря ни на что, – он не мог потерять еще и эту, последнюю веру.
Они сошли на берег в Путеолах, и Гай рассеянно следил за тем, как разгружаются корабли, думая о том, что где-то там, в его снах, существует иное море, с другими берегами, море, которого нет, на котором ему никогда не побывать. И ему стало страшно при мысли, что многое из того, что прежде было частью его «я», может постичь участь этих снов.
Пока шли переговоры, он жил неподалеку, на одной из прекрасных вилл, где размещались и другие сопровождающие, бродил по городу, наблюдал и ждал. Он видел добродушного, грубоватого, жадного до власти и денег, неразборчивого в средствах Марка Антония и казавшегося нерешительным, в те времена имеющего славу неумелого полководца и не пользовавшегося особой популярностью Октавиана, и своего нынешнего покровителя Секста Помпея и приходил к выводу, что среди них нет того, кто мог бы восстановить благосостояние Италии. В конце концов он приметил человека, с которым несколько раз виделся в Риме: мужа подруги Ливий, Юлии, Клавдия Раллу, который служил в преторианской гвардии, и прибыл в Путеолы в качестве командира одного из отрядов охраны Марка Антония. Улучшив момент, Гай подошел к нему и представился. Они разговорились: Клавдию было интересно узнать правду о положении на Сицилии, а Гай истосковался по вестям из Рима. Они шли по центральной улице города, мирно беседуя, и сердце Гая сжималось от радостного ожидания момента соприкосновения с тем, чем он жил эти бесконечно долгих четыре года.
– Как думаешь, чем закончатся переговоры?
Стройный Гай Эмилий в легкой тунике и коротком плаще выглядел рядом с мощным Клавдием точно уж как рядом с удавом. Темные, почти лишенные блеска глаза Клавдия казались неподвижными на широком смуглом лице под низко нависавшими на лоб, круто вьющимися черными волосами. И его слова срывались с губ медленно, тяжеловесно, как камни.
– Будет заключен мир; возможно, изгнанникам позволят вернуться в Рим, но им трудно рассчитывать на большее. Отобранные у проскрибированных земли раздроблены, и не думаю, что наши правители возместят осужденным их убытки.
Гай закрыл глаза, подставляя лицо потокам солнечного света.
– И все-таки, – с глубоким вздохом промолвил он, – я бы хотел вернуться в Рим!
– Это было бы неплохо, – согласился Клавдий, – не уверен, что морская держава Помпея просуществует долго.
Они немного поговорили о Сексте Помпее: Гай не скрывал, как мало, по его мнению, похож «избранник Нептуна» на избавителя Республики. Потом осторожно спросил:
– Как поживает госпожа Юлия?
– Превосходно. Она воспитывает детей: их уже трое, две девочки и мальчик.
– А… Ливия Альбина?
Гай невольно замер, ожидая ответа: в его лице были тоска и страсть.
– Тоже неплохо.
– Ее дочь здорова?
– Вполне.
Гай помедлил. Он глядел туда, ввысь, где теснились горные кручи, вершины которых сливались с облаками.
– Они живут у Марка Ливия?
– Нет, Ливия с ребенком живет в доме своего мужа, Луция Ребилла.
По телу Гая жгучей волной пробежала дрожь.
– Они… сошлись?
Клавдий кивнул. Он шел, положив руку на рукоять меча, и теперь невольно сжал ее.
– Знаю, для тебя это плохое известие, Гай Эмилий, но ты должен понять: ей было тяжко жить у отца.
– Ее преследовали, унижали?
– Не думаю. И все же Марк Ливий – человек, не привыкший переносить позор. К тому же совсем не годится лишать ребенка отца.
Гай криво усмехнулся:
– Должно быть, Луций идет в гору?
– Да. В этом году его избрали эдилом.
Они продолжали идти молча. У Гая было такое чувство, будто он вернулся в свой дом и не узнал его: он стоял на пороге, а из дверей веяло могильным холодом. И в то же время в его сердце словно бы наглухо захлопнулись какие-то ставни. Он едва нашел в себе силы сказать:
– У меня к тебе просьба, Клавдий: пожалуйста, не говори Юлии, что видел меня. Не хочу, чтобы Ливия знала… Пусть живет спокойно. Обещаешь? – В его голосе была глухая, отчаянная мольба.
– Обещаю.
Гай с трудом дождался конца переговоров. Их результаты были следующими: Секст Помпей получал Сицилию и ряд близлежащих островов в единоличное владение, взамен чего не должен был принимать беглых рабов и препятствовать подвозу хлеба в Рим. Скрывавшиеся на Сицилии изгнанники получили возможность вернуться домой: это известие было воспринято с радостным облегчением; прибывшие в Путеолы патриции принялись оживленно обсуждать, как поскорее попасть в Рим.
Гай Эмилий не принимал участия в этих разговорах, он молчал, словно бы отгородившись глухой стеной. Когда все закончилось, он оказался среди тех, кто ехал обратно на Сицилию. В основном это были такие, как Мелисс: люди незнатные и бедные, за деньги готовые служить хоть подземным богам, не ведающие родины, дома и чести.
Мелисс подошел к Гаю на корабле, и тот, кажется, впервые не увидел на его лице презрительно-ироничной усмешки.
Он, как всегда, выглядел человеком вне сословий: простая туника с заткнутым за пояс кинжалом, стоптанные сандалии; его темные волосы трепал ветер, а в лицо светило солнце, отчего он сузил глаза, и они казались нарисованными углем блестяще-черными полосками.
– Что случилось? Почему ты не вернулся в Рим?
Гай Эмилий властно отстранил его рукой и отошел, глядя вперед потемневшим, ненавидящим взглядом.
…Он плохо помнил, как очутился в своем прежнем жилье. Смеркалось; он оглядел окутанное сумерками помещение, казавшиеся чужими вещи. Тени заполнили все углы, в окне неподвижно висела луна. Гай вышел на улицу. В лунном свете мрачные громады скал выглядели огромными и страшными: казалось, холод и страх подкрадываются со всех сторон и заползают в сердце, сжимая его ледяными щупальцами. Подернутый темной пеленой мир выглядел мрачным и зловещим.
Он вернулся в дом и сел на кровать. Рабов не было: перед отъездом Гай отправил их обратно к Сексту Помпею. Его руки похолодели, тогда как лоб покрылся испариной. Гай взял в руки лежащий на столе кинжал и принялся играть им, перекладывая из руки в руку, с выражением глубокой горести на лице. Его пальцы побелели и судорожно подергивались, он понурил голову. Потом неожиданно встрепенулся и нанес себе резкий удар в грудь. Гаю показалось, что рука дрогнула и клинок отклонился вправо, однако он услышал хруст плоти и почувствовал боль, от которой на миг прервалось дыхание. Одежда мгновенно пропиталась кровью.
Гай упал на кровать и лежал, ощущая смесь облегчения, радости и острого страха. Сознание постепенно заволакивал туман; последнее, что Гай увидел, – чье-то худощавое, обтянутое смуглой кожей лицо. Кто-то схватил его за руку и сильно сжал…
Потом Гай потерял сознание.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Ливия вышла в сад и остановилась, глядя на застывший в вышине серебристый звездный узор. Дул теплый ветер, шумели листья, откуда-то доносились одинокие, таинственно-печальные звуки. Молодая женщина задумалась. Временами ей казалось, будто она существует в каком-то странном, наполненном чужими выдумками мире, скрывая что-то свое, истинно сокровенное. Иногда она мысленно погружалась в давние ощущения, словно пытаясь возродить саму себя, прежнюю. И тогда в ее душе нежным колокольчиком звучал слабый отзвук того, чем она жила раньше.
Вскоре Ливий пришлось вернуться к гостям. Пирующих было девять, по числу муз; согласно новой моде, они возлежали на расставленных вокруг овального столика полукруглых ложах. Сосуды алого и темно-красного цвета, красивый мерцающий свет… Сегодня, в день Юпитера, за три дня до априльских ид 718 года от основания Рима [30]праздновался день ее рождения. Ливий исполнилось двадцать пять лет: для римлянки – возраст полного жизненного рассвета. Она получила дорогие подарки от отца, мужа, брата и друзей, хотя больше всего Ливию порадовали вылепленные из глины и обожженные в печи фигурки, которые ей преподнесла пятилетняя Аскония.
Чуть приподняв край столы, Ливия присела на нижнюю часть ложа. Ее собранные в конический пучок волосы скрепляла диадема в виде двух – голова к голове – серебряных змей: такое сочетание, как считалось тогда, сулило долгую и беспечальную жизнь. Глаза блестели золотым блеском под темными дугами бровей, а изгиб губ в мягком свете ламп казался четким и красивым, словно на греческих статуях.
Гости дружно подняли кубки с приправленным ароматическими веществами вином и выпили за здоровье хозяйки, потом вновь потекли неспешные речи, как бывает всегда, когда люди расслаблены и сыты.
– Слышали, Марк Антоний отождествляет себя с Дионисом? – со смехом произнес один из гостей, Публий Трепт, который, как и Луций Ребилл, служил в магистрате. – Веселится в окружении вакханок! И это – один из правителей Рима!
– Ты говоришь серьезно? – Луций повернул голову.
– Вполне. Скажите, можно ли уважать человека, ставшего рабом своих вожделений? Такими поступками он бросает вызов добропорядочности, которую нужно укреплять, тем более – теперь!
– И все же он лучший полководец, чем Октавиан, – заявил Клавдий Ралла. – От него будет больше толку в борьбе с парфянами, да и с Секстом Помпеем тоже.
– Жаль, что мы еще не привыкли судить человека не по военным походам, а по мирным делам, – произнес Марк Ливий, и все сразу умолкли, почтительно прислушиваясь к его словам. – Я вполне разделяю ваши опасения по поводу угрозы восстания на Востоке, и все-таки, на мой взгляд, прежде всего нужно думать о том, что происходит в самом Риме. Представители величайших патрицианских семейств, былые хранители истинно римского государственного строя – вымерли, а остальные?.. От сената осталось одно название. Стоит задуматься не только о том, кто будет править, но и о самой форме правления.
– Надеюсь, власть триумвиров будет достаточно прочной, – сказал Публий Трепт.
– Не думаю. Эта вражда имеет слишком глубокие корни, да и приз победителю – господство над Римом! – чересчур велик!
Ливия невольно задумалась, слушая эти речи. Она была согласна с тем, о чем говорил отец. Слишком много было вокруг людей, по различным причинам потерявших свое место в мире. Впрочем, кто-то потерял, а кто-то нашел. Она посмотрела на мужа. Даже сейчас, в этот день, его светлые глаза смотрели напряженно, и такой же напряженной, недоверчивой была его слабая улыбка. Он явно не принадлежал к числу людей, которые сразу располагают к себе, и, тем не менее, являлся примером того, как можно добиться своего не только с помощью выгодных связей, но и упорством, честностью и трудом. В свои тридцать восемь лет Луций уже был избран эдилом, и мало кто сомневался в том, что к сорока годам он войдет в состав сената. Он говорил, чтобы действительно что-то сказать, а не затем, чтобы с наслаждением послушать самого себя, и крайне добросовестно исполнял все свои обязательства. Многое говорило в его пользу и все же… Если моменты проникновенного молчания с Гаем Эмилием подчеркивали простоту и искренность отношений, то каменное безмолвие Луция лишь усиливало ощущение неловкости и взаимной вины. Хотя он всегда был предупредителен с Ливией, почти никогда не возражал и не отказывал, если она высказывала какое-то суждение или обращалась к нему с просьбой, порой у молодой женщины создавалось впечатление, что его поступками руководят не чувства, а тщательно продуманный расчет. Пусть ему не были нужны другие женщины, но не была нужна и она – как единственная и неповторимая в этом мире, чьи душа и сердце не похожи на души и сердца других людей.
Кто скажет, что истина не сиюминутна? И какие странные формы она порой принимает! Лишь живя с Луцием, она по-настоящему осознавала ценность былых отношений с Гаем, хотя знала, что неистовая и нежная любовь к нему будет всегда неотделима от чувства вины и глубокой безымянной печали. Молодая женщина усмехнулась. Кто бы смог понять ее и сейчас, и тогда, когда она вновь сошлась с мужем!
Видя, что мужчины увлеклись разговором, Юлия встала со своего места, подсела к Ливий и показала на плиссированную оборку ее столы – институ, расшитую жемчугом и золотыми блестками.
– Красивая вышивка!
Молодая женщина кивнула. Это был подарок Тарсии. Как патрицианке, Ливий не подобало посещать бедняцкие кварталы, потому она не навещала гречанку: Тарсия приходила сама, раз в две-три недели или даже чаще, одна или со своими мальчиками. Поскольку Элиар исправно высылал ей большую часть того, что ему платили в легионе, Тарсия смогла уйти из мастерской и лишь изредка брала работу на дом: у нее без того хватало забот с хозяйством и детьми.
Старшему мальчику, Кариону, исполнилось семь лет, это был на редкость воспитанный, умный и милый ребенок. Он рано научился читать; Ливия всегда провожала его в библиотеку, давала ему любые свитки и даже позволяла уносить их с собой. Зато младший, Элий, доставлял Тарсии немало огорчений: неуемный, драчливый, в свои четыре года он был настоящим бедствием для соседей – вести о его проделках, случалось, доводили гречанку до слез.
– Децим не приехал? – спросила Юлия, и Ливия снова кивнула.
Да, Децим прислал подарок. Но не приехал. Его жена Веллея родила мертвого мальчика, что крайне огорчило Марка Ливия, который мечтал о внуке.
Ливия вздохнула. Да, истина жестока, и хотя все они были достаточно сильными, все-таки не умели смотреть ей в глаза. Отец совершил большую ошибку, отослав сына из Рима, подрубив ему крылья. Что с того, если они позволяли Дециму всего лишь порхать по жизни, а не несли к некоей высокой цели? Зато теперь он прозябал в жестоком равнодушии и к себе и к другим…
– Пойдем в перистиль? – предложила Юлия, легко коснувшись руки подруги. – Я хочу кое-что сказать.
Они вышли из дома. Лунный свет походил на дым, под ним тускло белела земля, а лицо Юлии выглядело холодным, чужим. Но вот она повернула голову, и тут же ярко сверкнули белки глаз, а гладкая смуглая кожа матово засветилась в обрамлении почти сливавшихся с темнотою черных волос.
– Ты весь вечер такая странная, – сказала Юлия. – Снова думаешь о нем?
Ливия зябко передернула плечами. Если даже Юлия задает такие вопросы, значит… это очень заметно. И она ответила просто:
– Да.
Потом замолчала. Порой человек не ведает своих сил, да и слабостей тоже. Ей в самом деле было хорошо и спокойно, когда она не думала о своих чувствах, хотя всегда знала, что они есть, – пусть даже где-то там, в самом далеком уголке души. Если б они исчезли совсем, она, наверное, ощутила бы нечто страшное: ненужность своей дальнейшей жизни. О нет, она продолжала бы жить, потому что нужна Асконии, да и другим людям, потому что просто не хотела умирать, и все-таки один из основных смыслов ее жизни исчез бы навсегда. Хотя, возможно, тогда ее существование стало бы менее трагичным, более простым…
– Иногда мне кажется, его давно нет в живых, – сказала Ливия.
– Ты в это веришь? – спросила Юлия, глядя на подругу так, будто увидела в ней нечто необычное.
Нет, Ливия не верила. Она никогда не верила в безнадежность. И даже теперь где-то в глубине души была уверена в том, что жизнь будет до бесконечности творить чудеса.
– Самое страшное, что, вероятнее всего, я никогда не узнаю правды.
– Узнаешь, – сказала Юлия, беря ее под руку и увлекая по темной дорожке. – Я не хотела тебе говорить, вернее, мне запретил Клавдий. Он видел Гая Эмилия, когда ездил в Путеолы, и они разговаривали. Так что Гай жив.
Ливия уставилась на подругу широко раскрытыми непонимающими глазами.
– Прошел почти целый год! Почему ты молчала!
– Гай Эмилий просил Клавдия не говорить тебе об этой встрече.
– Значит, Клавдий сказал, что я вернулась к Луцию?
– Что же еще он мог сказать!
У Ливий перехватило дыхание. Она долго молчала, наконец промолвила:
– Я боюсь того, что могло случиться потом.
– Понимаю, о чем ты думаешь, – сказала Юлия – Полагаешь, он мог сделать это из-за тебя?
– Не только. Он потерял все, все, чем жил прежде.
Юлия возразила:
– Человек никогда не теряет все. И даже если такое все же случается, в его жизни обязательно появляется что-то новое. Поверь, хотя все ругают жизнь, никто не хочет умирать. Если люди и желают принять смерть, то лишь в случае тяжелой болезни, во время жестокой пытки голодом или болью, когда муки тела помрачают разум. Все остальное можно пережить.
– Ты говоришь как человек, который никогда не испытывал глубокого душевного горя. И потом женщине проще так рассуждать, она от природы – хранительница жизни.
Они вернулись в дом. Юлия, высокая, горделиво-статная, подошла к своему мужу.
«Хорошо ей», – подумала Ливия. Она впервые позавидовала подруге, жизненное пламя которой всегда горело ровно, без безумных вспышек: потому она меньше теряла и никогда не пыталась повернуть время вспять.
Проводив гостей, Ливия вернулась в дом и прошла в спальню. По вечерам она чувствовала себя куда уютнее здесь, а не в больших помещениях, где стены будто бы растворялись в высоте подпираемых лесом колонн великолепных каменных сводов.
Она медленно снимала украшения, складывая их в шкатулку, когда вошел Луций и остановился, глядя на жену. Взгляд его серых глаз излучал спокойствие и… беспощадное самообладание.
– Тебе понравились подарки? – спросил он.
– Да. Спасибо.
– Ты устала?
– Не особенно.
Луций опустился в кресло и замер. На нем была тяжелая праздничная одежда, он не снял даже высоких кожаных башмаков.
– Не пора ли нам подумать о сыне? – вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.
– Почему ты говоришь об этом сейчас?
– Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.
– Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, – ответила Ливия, а потом прибавила: – Я не способна решать все так, как ты, – разумом.
Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.
– Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб – беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.
– Веллея тоже может родить сына.
– Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.
– Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.
– Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.
– Хорошо, – сказала Ливия, – я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!
– У меня было много неотложных дел.
– Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…
– В Грецию?
Ливия облегченно вздохнула.
– Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.
– Была.
Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза – излюбленный прием, против которого он был бессилен.
– Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.
– Хорошо, – бесстрастно произнес он. – Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.
…Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…
«Афины прекраснее всех городов мира», – писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.
«А миром правит Рим», – подумал Гай Эмилий.
Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.
Клеоника была красива – ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.
Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.
…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.
Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.
– Я тоже пойду, – произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:
– Останься.
Вскоре Ливий пришлось вернуться к гостям. Пирующих было девять, по числу муз; согласно новой моде, они возлежали на расставленных вокруг овального столика полукруглых ложах. Сосуды алого и темно-красного цвета, красивый мерцающий свет… Сегодня, в день Юпитера, за три дня до априльских ид 718 года от основания Рима [30]праздновался день ее рождения. Ливий исполнилось двадцать пять лет: для римлянки – возраст полного жизненного рассвета. Она получила дорогие подарки от отца, мужа, брата и друзей, хотя больше всего Ливию порадовали вылепленные из глины и обожженные в печи фигурки, которые ей преподнесла пятилетняя Аскония.
Чуть приподняв край столы, Ливия присела на нижнюю часть ложа. Ее собранные в конический пучок волосы скрепляла диадема в виде двух – голова к голове – серебряных змей: такое сочетание, как считалось тогда, сулило долгую и беспечальную жизнь. Глаза блестели золотым блеском под темными дугами бровей, а изгиб губ в мягком свете ламп казался четким и красивым, словно на греческих статуях.
Гости дружно подняли кубки с приправленным ароматическими веществами вином и выпили за здоровье хозяйки, потом вновь потекли неспешные речи, как бывает всегда, когда люди расслаблены и сыты.
– Слышали, Марк Антоний отождествляет себя с Дионисом? – со смехом произнес один из гостей, Публий Трепт, который, как и Луций Ребилл, служил в магистрате. – Веселится в окружении вакханок! И это – один из правителей Рима!
– Ты говоришь серьезно? – Луций повернул голову.
– Вполне. Скажите, можно ли уважать человека, ставшего рабом своих вожделений? Такими поступками он бросает вызов добропорядочности, которую нужно укреплять, тем более – теперь!
– И все же он лучший полководец, чем Октавиан, – заявил Клавдий Ралла. – От него будет больше толку в борьбе с парфянами, да и с Секстом Помпеем тоже.
– Жаль, что мы еще не привыкли судить человека не по военным походам, а по мирным делам, – произнес Марк Ливий, и все сразу умолкли, почтительно прислушиваясь к его словам. – Я вполне разделяю ваши опасения по поводу угрозы восстания на Востоке, и все-таки, на мой взгляд, прежде всего нужно думать о том, что происходит в самом Риме. Представители величайших патрицианских семейств, былые хранители истинно римского государственного строя – вымерли, а остальные?.. От сената осталось одно название. Стоит задуматься не только о том, кто будет править, но и о самой форме правления.
– Надеюсь, власть триумвиров будет достаточно прочной, – сказал Публий Трепт.
– Не думаю. Эта вражда имеет слишком глубокие корни, да и приз победителю – господство над Римом! – чересчур велик!
Ливия невольно задумалась, слушая эти речи. Она была согласна с тем, о чем говорил отец. Слишком много было вокруг людей, по различным причинам потерявших свое место в мире. Впрочем, кто-то потерял, а кто-то нашел. Она посмотрела на мужа. Даже сейчас, в этот день, его светлые глаза смотрели напряженно, и такой же напряженной, недоверчивой была его слабая улыбка. Он явно не принадлежал к числу людей, которые сразу располагают к себе, и, тем не менее, являлся примером того, как можно добиться своего не только с помощью выгодных связей, но и упорством, честностью и трудом. В свои тридцать восемь лет Луций уже был избран эдилом, и мало кто сомневался в том, что к сорока годам он войдет в состав сената. Он говорил, чтобы действительно что-то сказать, а не затем, чтобы с наслаждением послушать самого себя, и крайне добросовестно исполнял все свои обязательства. Многое говорило в его пользу и все же… Если моменты проникновенного молчания с Гаем Эмилием подчеркивали простоту и искренность отношений, то каменное безмолвие Луция лишь усиливало ощущение неловкости и взаимной вины. Хотя он всегда был предупредителен с Ливией, почти никогда не возражал и не отказывал, если она высказывала какое-то суждение или обращалась к нему с просьбой, порой у молодой женщины создавалось впечатление, что его поступками руководят не чувства, а тщательно продуманный расчет. Пусть ему не были нужны другие женщины, но не была нужна и она – как единственная и неповторимая в этом мире, чьи душа и сердце не похожи на души и сердца других людей.
Кто скажет, что истина не сиюминутна? И какие странные формы она порой принимает! Лишь живя с Луцием, она по-настоящему осознавала ценность былых отношений с Гаем, хотя знала, что неистовая и нежная любовь к нему будет всегда неотделима от чувства вины и глубокой безымянной печали. Молодая женщина усмехнулась. Кто бы смог понять ее и сейчас, и тогда, когда она вновь сошлась с мужем!
Видя, что мужчины увлеклись разговором, Юлия встала со своего места, подсела к Ливий и показала на плиссированную оборку ее столы – институ, расшитую жемчугом и золотыми блестками.
– Красивая вышивка!
Молодая женщина кивнула. Это был подарок Тарсии. Как патрицианке, Ливий не подобало посещать бедняцкие кварталы, потому она не навещала гречанку: Тарсия приходила сама, раз в две-три недели или даже чаще, одна или со своими мальчиками. Поскольку Элиар исправно высылал ей большую часть того, что ему платили в легионе, Тарсия смогла уйти из мастерской и лишь изредка брала работу на дом: у нее без того хватало забот с хозяйством и детьми.
Старшему мальчику, Кариону, исполнилось семь лет, это был на редкость воспитанный, умный и милый ребенок. Он рано научился читать; Ливия всегда провожала его в библиотеку, давала ему любые свитки и даже позволяла уносить их с собой. Зато младший, Элий, доставлял Тарсии немало огорчений: неуемный, драчливый, в свои четыре года он был настоящим бедствием для соседей – вести о его проделках, случалось, доводили гречанку до слез.
– Децим не приехал? – спросила Юлия, и Ливия снова кивнула.
Да, Децим прислал подарок. Но не приехал. Его жена Веллея родила мертвого мальчика, что крайне огорчило Марка Ливия, который мечтал о внуке.
Ливия вздохнула. Да, истина жестока, и хотя все они были достаточно сильными, все-таки не умели смотреть ей в глаза. Отец совершил большую ошибку, отослав сына из Рима, подрубив ему крылья. Что с того, если они позволяли Дециму всего лишь порхать по жизни, а не несли к некоей высокой цели? Зато теперь он прозябал в жестоком равнодушии и к себе и к другим…
– Пойдем в перистиль? – предложила Юлия, легко коснувшись руки подруги. – Я хочу кое-что сказать.
Они вышли из дома. Лунный свет походил на дым, под ним тускло белела земля, а лицо Юлии выглядело холодным, чужим. Но вот она повернула голову, и тут же ярко сверкнули белки глаз, а гладкая смуглая кожа матово засветилась в обрамлении почти сливавшихся с темнотою черных волос.
– Ты весь вечер такая странная, – сказала Юлия. – Снова думаешь о нем?
Ливия зябко передернула плечами. Если даже Юлия задает такие вопросы, значит… это очень заметно. И она ответила просто:
– Да.
Потом замолчала. Порой человек не ведает своих сил, да и слабостей тоже. Ей в самом деле было хорошо и спокойно, когда она не думала о своих чувствах, хотя всегда знала, что они есть, – пусть даже где-то там, в самом далеком уголке души. Если б они исчезли совсем, она, наверное, ощутила бы нечто страшное: ненужность своей дальнейшей жизни. О нет, она продолжала бы жить, потому что нужна Асконии, да и другим людям, потому что просто не хотела умирать, и все-таки один из основных смыслов ее жизни исчез бы навсегда. Хотя, возможно, тогда ее существование стало бы менее трагичным, более простым…
– Иногда мне кажется, его давно нет в живых, – сказала Ливия.
– Ты в это веришь? – спросила Юлия, глядя на подругу так, будто увидела в ней нечто необычное.
Нет, Ливия не верила. Она никогда не верила в безнадежность. И даже теперь где-то в глубине души была уверена в том, что жизнь будет до бесконечности творить чудеса.
– Самое страшное, что, вероятнее всего, я никогда не узнаю правды.
– Узнаешь, – сказала Юлия, беря ее под руку и увлекая по темной дорожке. – Я не хотела тебе говорить, вернее, мне запретил Клавдий. Он видел Гая Эмилия, когда ездил в Путеолы, и они разговаривали. Так что Гай жив.
Ливия уставилась на подругу широко раскрытыми непонимающими глазами.
– Прошел почти целый год! Почему ты молчала!
– Гай Эмилий просил Клавдия не говорить тебе об этой встрече.
– Значит, Клавдий сказал, что я вернулась к Луцию?
– Что же еще он мог сказать!
У Ливий перехватило дыхание. Она долго молчала, наконец промолвила:
– Я боюсь того, что могло случиться потом.
– Понимаю, о чем ты думаешь, – сказала Юлия – Полагаешь, он мог сделать это из-за тебя?
– Не только. Он потерял все, все, чем жил прежде.
Юлия возразила:
– Человек никогда не теряет все. И даже если такое все же случается, в его жизни обязательно появляется что-то новое. Поверь, хотя все ругают жизнь, никто не хочет умирать. Если люди и желают принять смерть, то лишь в случае тяжелой болезни, во время жестокой пытки голодом или болью, когда муки тела помрачают разум. Все остальное можно пережить.
– Ты говоришь как человек, который никогда не испытывал глубокого душевного горя. И потом женщине проще так рассуждать, она от природы – хранительница жизни.
Они вернулись в дом. Юлия, высокая, горделиво-статная, подошла к своему мужу.
«Хорошо ей», – подумала Ливия. Она впервые позавидовала подруге, жизненное пламя которой всегда горело ровно, без безумных вспышек: потому она меньше теряла и никогда не пыталась повернуть время вспять.
Проводив гостей, Ливия вернулась в дом и прошла в спальню. По вечерам она чувствовала себя куда уютнее здесь, а не в больших помещениях, где стены будто бы растворялись в высоте подпираемых лесом колонн великолепных каменных сводов.
Она медленно снимала украшения, складывая их в шкатулку, когда вошел Луций и остановился, глядя на жену. Взгляд его серых глаз излучал спокойствие и… беспощадное самообладание.
– Тебе понравились подарки? – спросил он.
– Да. Спасибо.
– Ты устала?
– Не особенно.
Луций опустился в кресло и замер. На нем была тяжелая праздничная одежда, он не снял даже высоких кожаных башмаков.
– Не пора ли нам подумать о сыне? – вдруг сказал он. Ливия вздрогнула и повернулась.
– Почему ты говоришь об этом сейчас?
– Три года назад ты просила подождать, пока не подрастет Аскония. Ей уже пять лет. А тебе исполнилось двадцать пять.
– Это не так много. Я совершенно здорова, могу родить ребенка и через несколько лет, – ответила Ливия, а потом прибавила: – Я не способна решать все так, как ты, – разумом.
Луций усмехнулся, его стальные глаза холодно блеснули.
– Я не решаю разумом. Человеческий разум слаб – беспощадная неотвратимость судьбы превращает все его помыслы в тщетную суету. Просто я искренне этого желаю, к тому же Марк Ливий хочет увидеть того, кто станет наследником нашей семьи.
– Веллея тоже может родить сына.
– Не уверен. Первый мальчик умер, и за минувшие полтора года она не зачала.
– Это ни о чем не говорит. Веллее еще нет двадцати. Все впереди. У нее будут дети.
– Зато мне скоро сорок… Не много, но и не мало.
– Хорошо, – сказала Ливия, – я не против. Только мне бы хотелось куда-нибудь съездить. Помнишь, ты обещал, что мы отправимся в Грецию, в Египет, но мы так нигде и не побывали!
– У меня было много неотложных дел.
– Понимаю. Год выдался тяжелым: выступления, выборы. Зато теперь ты можешь позволить себе немного отдохнуть. Возьмем Асконию и поедем…
– В Грецию?
Ливия облегченно вздохнула.
– Да. Я там еще не была. Луций сделал паузу.
– Была.
Ливия почувствовала укол в сердце. Он помнит. И будет помнить всегда. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза – излюбленный прием, против которого он был бессилен.
– Да, но не так. И не с тобой. Луций встал, скрипнув креслом.
– Хорошо, – бесстрастно произнес он. – Можешь собираться. Думаю, мы сумеем выехать через несколько дней.
…Пурпур и золото солнца, пепел теней, сказочно-нежные краски храмов, напряженно-скованные позы статуй, многолюдные площади, ряды лавок и навесов, разносчики с корзинами и рабы-водоносы, крики мальчишек, гул толпы… Масса кустов и деревьев, белые дома с толстыми стенами и обнесенные заборами сады, сверкание неба и темные силуэты гор на горизонте. Афины…
«Афины прекраснее всех городов мира», – писал ученик Аристотеля, греческий историк и философ Дикеарх.
«А миром правит Рим», – подумал Гай Эмилий.
Он посмотрел на Клеонику. Рада ли она тому, что вернулась в свой родной город? Да, наверное, рада, хотя… Он знал, что, идя рядом с ним, она не замечает ни времени, ни дороги, ни палящего солнца, ни окружающих людей. И Гай не мог понять, хорошо это или плохо.
Клеоника была красива – ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.
Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.
…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.
Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.
– Я тоже пойду, – произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:
– Останься.