Бекитт Лора. Любовь и Рим

   Он желал уберечь дочь от ударов судьбы, он подводил под ее жизнь такое основание, которое, согласно его воззрениям, не поддавалось разрушению. Он допускал, что Ливий придется немного пострадать (таков удел всех смертных!), зато впоследствии она не испытает тех жестоких разочарований, что опустошают и губят душу, заставляя человека утрачивать смысл жизни, ее путеводную нить. Будучи сторонником умеренности во всем, он воспитывал детей именно в таком духе: Ливия была образованна, но настолько, насколько это приличествует порядочной девушке, поскольку всякие излишества, будь то умение очень хорошо танцевать, совершенное владение каким-либо музыкальным инструментом или доскональное знание философских учений, способны вызвать настороженность окружающих. И тем не менее, несмотря на все усилия, в детях было нечто такое, что не поддавалось его влиянию: Марка Ливия раздражала вялость характера и несобранность сына, хотя (в чем он никогда бы не признался) ему нравилась мечтательная отрешенность дочери – это придавало ее натуре некое своеобразие и глубину. Хотя в отличие от своей покойной матери Ливия умела вести хозяйство, распоряжаться припасами, разумно тратить деньги, командовать рабами, она была по-своему непрактична: это доказывала история с Гаем Эмилием. Чуть было не погубить свою репутацию накануне свадьбы, к тому же избрать человека явно ненадежного, слабохарактерного и пустословного…
   Что касается Луция Ребилла, этот молодой человек почти полностью соответствовал представлениям Марка Ливия об идеальном римлянине: твердый характер, упорство в достижении цели, способность трезво оценивать обстановку, острый ум и при этом – принципиальность и честность. То, что жених дочери был несколько холодноват и, возможно, не обладал достаточной способностью читать в человеческих сердцах, не смущало Марка Ливия. Куда более важным казалось то, что Луций Ребилл умел владеть и управлять собой; по мнению его будущего тестя, с таким талантом можно было заполучить в руки, а главное – удержать что угодно.
   …Ливия сидела на стуле, сложив руки на коленях и глядя в одну точку. Вошел Децим и остановился, глядя на сестру с несвойственным ему выражением печальной серьезности в глазах.
   – Зря ты это затеяла, Ливия, – начал он без всяких вступлений.
   – Что затеяла? – тупо спросила она.
   – Историю с Гаем Эмилием Лонгом. Твои планы были заранее обречены на неудачу.
   Она невольно вздрогнула, услышав это имя, имя человека, который стал для нее средоточием жизни.
   – Почему?
   – Разве ты не представляешь, что значит разорвать помолвку, когда заключен письменный договор, засвидетельствованы обязательства сторон, оговорена судьба приданого, разорвать, подчиняясь прихоти семнадцатилетней девчонки!
   – Ты никогда не влюблялся, Децим? – Ливия говорила медленно, точно в полусне; ее голова была пустой и тяжелой, а сердце превратилось в комок боли.
   – Я не позволяю себе влюбляться.
   – Разве в этом человек властен над собой?
   – Не знаю. А тебе не кажется, что любви просто не существует, что все это придумано людьми? Есть законы природы, согласно которым каждый человек рано или поздно находит себе пару, потом заботится о потомстве. Простолюдину нужна хозяйка и работница в доме, в патрицианских кругах браки чаще заключают, исходя из политических соображений. Ты читала о любви в книгах, но встречала ли ты ее в жизни?
   – Кто внушил тебе такие взгляды, Децим? – изумилась Ливия. – Ведь ты старше меня всего на два года!
   – Никто не внушал. Я сам это знаю. И потом так проще жить.
   – Ты уверен?
   – Конечно. Я никогда не увлекался ни поэзией, ни философией, потому что и то и другое разрушает привычные, разумные представления о мире. Посмотри на этого Гая Эмилия, он сомневается, мечется, не зная, что ему выбрать, какой дорогой пойти, хотя в его-то жизни все яснее ясного: тащи свою ношу, преумножай то, что создали предки. Ценить характер и волю куда полезнее, чем преклоняться перед образованностью и чувствами!
   – Зачем ты это говоришь?
   – Потому что хочу тебя предостеречь. – Он сделал паузу. – Послушай, Ливия, я имею в виду не бесполезность того, что ты задумала, а опасность.
   – Для меня?
   – В большей степени – для Гая Эмилия. Она вскинула настороженный взор:
   – Почему?
   – Потому что если он сам не исчезнет из твоей жизни, ему помогут это сделать.
   – Отец?
   – И Луций Ребилл.
   – Это в их власти?
   – Разумеется! Донос, преследование, суд, конфискация имущества, ссылка. В наше время обвинить человека легче легкого, особенно если у него есть что отнять!
   Это прозвучало отголоском давних слов Гая, и Ливия невольно содрогнулась.
   – Неужели они способны пойти на столь бесчестный поступок?!
   – Вижу, ты не понимаешь. Этот поступок покажется им справедливым. Так что советую тебе опираться на здравый смысл.
   Ливия стиснула пальцы.
   – Зачем я нужна Луцию Ребиллу?
   – Ты – залог его жизненного успеха, такое не уступают другому.
   С этими словами он повернулся, чтобы уйти, а Ливия продолжала думать. Ее руки слегка дрожали от волнения, когда она писала послание на навощенных дощечках и скрепляла их веревочкой. Хотя отныне не только Ливия, но и ее рабыни не могли покинуть дом без специального разрешения хозяина, они с Тарсией нашли выход. Прогулявшись вдоль ограды сада, девушки приметили дерево, растущее близко от стены. Гречанка вскарабкалась на него, потом перелезла с ветки на сложенную из крупного камня ограду. Помедлив несколько секунд, она спрыгнула вниз и побежала по дороге.
   …Когда через пару часов вернувшаяся тем же путем Тарсия вручила Ливий ответ Гая, та чуть не сошла с ума от радости. Однако в каком-то смысле ее ждало разочарование. Письмо содержало много слов любви и утешения, но – никаких конкретных предложений относительно того, что следует делать дальше, тогда как именно они в первую очередь и были важны для Ливий.
   У нее оставалось последнее, самое рискованное, но возможно, самое действенное средство: рассказать обо всем Луцию Ребиллу.
   Ей повезло: он явился в дом тогда, когда отец находился на Форуме, и Ливия приказала немедленно проводить посетителя в атрий.
   Был ранний вечер; обычно в такое время Марк Ливий уже возвращался домой, но сегодня его задержали срочные дела. Неяркий солнечный свет струился между темными колоннами, похожими на древние деревья, падал сверху, теряясь в красно-черных узорах александрийского пола, исчезал под каменными сводами высокого потолка.
   Обойдя бассейн в центре атрия, Ливия приблизилась к Луцию Ребиллу со словами приветствия. Она приняла его сдержанно, спокойно; к счастью, Ливия поняла, что совершенно не боится Луция. Он был чужим, незнакомым человеком, и хотя от него зависела ее судьба, она держалась даже с некоторым превосходством.
   – Нам надо поговорить.
   Он кивнул. Ливия заметила, что в холодных глазах Луция затаилось настороженное выражение, как у хищника, выслеживающего добычу.
   Девушка не предложила сесть, и они стояли друг против друга, оба внутренне напряженные и отчасти растерянные оттого, что сами толком не знали, чего ждать от этой встречи.
   – Я думаю, Луций, мы ни разу не говорили по-настоящему.
   – Тогда, полагаю, мне предстоит узнать, что ты называешь настоящим разговором.
   – Да. – Ливия перевела дыхание. – Речь пойдет о том, как расторгнуть нашу помолвку.
   Луций Ребилл чуть приподнял брови; выражение его глаз не изменилось. Он стоял совершенно неподвижно, так, что не шелохнулась ни одна складка его одежды.
   – На то есть причины?
   – Да и очень серьезные. Я люблю другого мужчину.
   Луций Ребилл долго молчал, и его молчание наполнило душу девушки тягостным чувством: она словно бы стояла под дождем или ледяным ветром, и ей некуда было скрыться.
   Ливия поняла, что нужно сказать все.
   – Я уже принадлежала ему, Луций. Потому тебе лучше отказаться от меня.
   Он вздрогнул, точно от удара, и несколько раз моргнул, а потом – снова маска спокойствия, под которой скрывалось нечто неведомое. Он всегда был выше преходящих, несущественных мелочей, тех, что западали в душу Ливий, но сейчас она сообщила нечто такое, на что трудно было не обратить внимания, и Луций с трудом соображал, как себя вести. Для начала он решил придержать эмоции.
   – Твой отец знает?
   – Нет, – быстро сказала Ливия, – я не решилась ему признаться. Я хотела бы воззвать к твоему великодушию и попросить ничего не рассказывать Марку Ливию. Мало ли почему мы не смогли поладить. Скажем, ты узнал, что я не желаю быть твоей женой, не счел возможным меня неволить и освободил от данного слова.
   Она умолкла; разговор давался ей нелегко, и в то же время она ощущала, как с души постепенно снимается некий гнет и торжествует воля, крепнет решимость не покоряться судьбе.
   По губам Луция Ребилла легкой тенью скользнула странная улыбка, а потом лицо приняло выражение жестокой неприступности, и Ливия помимо воли прониклась ощущением вины, ибо тот, кто стоял напротив, был честен и чист перед нею, тогда как она утратила чистоту.
   – Как ты осмелилась совершить преступление?
   – Я не совершала преступления, – мягко возразила Ливия.
   – Да? Ты нарушила долг, нарушать который преступно! Полагаю, это даже хуже, чем супружеская неверность. Конечно, если ты порочна, я тебя не возьму, но тебе все-таки придется держать ответ перед Марком Ливием! Я уважаю твоего отца и не допущу, чтобы он сомневался во мне!
   Ливия не успела ответить – в атрий быстрым шагом вошел Марк Ливий. Последовала немая сцена. Потом Марк Ливий сделал жест, которому Ливия, зная отца, подчинилась беспрекословно. Она поняла: он догадался, о чем они сейчас говорили.
   Коротко кивнув Луцию Ребиллу, она покинула атрий: ее судьба должна была решиться за ее спиной.
   Едва дочь удалилась, отец сделал шаг вперед:
   – Привет, Луций Асконий!
   – Привет, Марк Ливий.
   Луций встретился со взглядом хозяина дома – трезвым, рассудительным взглядом истинного патриция, и, невольно отметив его сходство с Ливией, изумился, поняв, что сквозь видимую кротость последней проступала железная твердость, непреклонность и сила духа, с которыми невозможно не считаться. Это возмутило его, как возмутило бы всякого человека, находящегося во власти предрассудков, инстинктивно опасающегося того, чего он просто не мог постичь.
   – Мне жаль, что ты узнал, – прямо заявил Марк Ливий. Потом кивнул на скамью: – Присядем.
   Эта фраза озадачила Луция: судя по всему, ему предлагали вступить в переговоры. Он замер, ожидая, что последует дальше.
   – Ливия Альбина – своеобразная девушка, – продолжал Марк Ливий. – Она очень впечатлительна, поэтому не стоит придавать большого значения всему, что она говорит. К сожалению, она воспитывалась без матери, а у меня просто не хватало времени и сил следить за тем, что она читает и с кем общается. Она утверждает, что не любит тебя, но я-то знаю: настоящая любовь приходит в браке. Когда Ливия станет замужней женщиной, у нее не останется времени на всякие глупости.
   – Она упоминала о другом мужчине, – осторожно произнес Луций и заметил, как хрустнули крепко сцепленные пальцы собеседника. Но Марк Ливий быстро овладел собой.
   – Ливия назвала его имя?
   – Нет. Быть может, это сделаешь ты?
   Чуть поколебавшись, Марк Ливий сделал неопределенный жест рукой.
   – Не надо уделять этому такого пристального внимания, Луций. Скажу только, что этот человек проездом в Риме и скоро покинет город.
   – Они встречались?
   – Возможно, пару раз, да и то мимоходом, когда Ливия отправлялась за покупками или на Марсово поле. А теперь я запретил ей покидать дом.
   Было видно, что Марк Ливий считает эти расспросы пустой тратой времени: он не изменил своего решения и ожидал, что так же поступит и будущий зять.
   Луций Ребилл медлил. Он знал, что может поставить себя в глупое и досадное положение, если вдруг выяснится, что Ливия солгала. (В самом деле, он скорее поверил бы в возможность лжи, чем допустил вероятность того, что девушка из патрицианской семьи могла совершить столь неслыханный проступок!) Вдобавок он был не из тех, кто принимает решение сгоряча, в пылу нахлынувших чувств. Он сильно рассчитывал на поддержку Марка Ливия в своей карьере: в Риме талант значит многое, но связи – еще больше. Хотя Луцию Ребиллу было хорошо известно мнение одного из приближенных Цезаря, Саллюстия Криспа о том, что корыстолюбие – злейший враг духа, и он соглашался, что зачастую оно весьма неразборчиво в средствах, но… что оставалось делать! Все-таки он был намного честнее и порядочнее других…
   В отличие от Гая Эмилия Луций не был склонен к отвлеченным рассуждениям, превыше всего он ценил реальность – дела и вещи – и признавал важность лишь практической морали. Оставляя без внимания душевные переживания Ливий, он ставил вопрос так: виновна она или нет? И отвечал: безусловно, да. В какой степени? Это зависело от того, что она совершила: в самом деле нарушила слово или попросту солгала? Он боялся, что не сможет это узнать, во всяком случае, до определенного момента. Нельзя быть уверенным ни в чем, понять, прав ты или нет, пока не убедишься на практике, – таков был принцип Луция Ребилла.
   Конечно, он мог поступить очень просто – рассказать все Марку Ливию, и пусть бы тот сам решал, как поступить с дочерью, и дознавался бы до правды. Он также мог бы отказаться от Ливий, как от заведомо подпорченного товара, но это не уничтожило бы его сомнений.
   Ему было жаль усилий, времени, потраченных на то, что бы завоевать расположение Марка Ливия. К несчастью, ныне покойный отец Луция вел свои дела не столь умело, как глава семейства Альбинов, потому молодой человек нуждался также и в денежной помощи последнего. Словом, Ливия была бриллиантом, вставленным в центр диадемы, – вынь его, и украшение потеряет всякую цену.
   Итак, поразмыслив, Луций решил пока что закрыть глаза на случившееся. После свадьбы он сможет ответить на вопрос, солгала невеста или нет. Если да, то он накажет ее, если нет, тоже накажет, только более изощренно. Марку Ливию лучше ничего не знать.
   С этими мыслями Луций незаметно перевел разговор в другое русло, в результате чего они простились мирно, почти дружески.
   …Немного позже Марк Ливий зашел к дочери. Он увидел ее сидящей на стуле и невольно поразился произошедшей в ней перемене. Прежде дочь выглядела такой юной, открытой, беззащитной, в ее облике была какая-то легкость, будто ее вот-вот унесет порывом ветра; теперь же глаза Ливии казались очень темными и глубокими, взгляд – неподвижным и тяжелым: ее воля словно бы ушла глубоко внутрь и затаилась там, набирая силу. Марк Ливий обратил внимание на плотно сжатые губы девушки – то не был знак скорби, такое выражение лица он видел у воинов-мужчин во время похода, в котором принимал участие, еще будучи юношей, – когда перед ними оказывалось препятствие, которое нужно преодолеть или неприступную крепость, которую надо взять, пусть даже самым немыслимым штурмом. Но его дочь все-таки была женщиной, а женщины от природы слабы и пугливы: вся эта жалость сердца и боязнь перемен…
   – Я принял окончательное решение, Ливия, – в который раз жестко произнес он. – Ты выйдешь замуж за Луция в назначенный день. И еще я прослежу за тем, чтобы Гай Эмилий Лонг как можно скорее покинул Рим. Здесь он не найдет ничего, кроме позора и ранней смерти.
   Ему почудилось, будто из глаз дочери вылетели две молнии.
   – Ты угрожаешь, отец?!
   – Я говорю правду. Для римлянина не существует счастья вне закона: закона государства, закона морали, закона богов. Так что умерь свой пыл, Ливия; в данном вопросе я полностью согласен с Эпикуром: страсть не позволяет нам познать истину.
   Когда Марк Ливий ушел, девушка взяла серебряное зеркало и долго смотрела на себя: сейчас ей казалось, будто ее здесь вовсе и нет, осталось одно отражение, существующее в таком же отражении прежней жизни. И она поняла, что все, о чем только что говорил отец, сбудется, разве только Гай увезет ее отсюда, тайком и навсегда. В этом было ее единственное спасение.

ГЛАВА VII

   Наступила осень 710 года от основания Рима. Остались позади пышные празднества в честь побед Цезаря, с роскошными представлениями, в которых участвовала конница и боевые слоны, с грандиозными пиршествами для простого народа и дорогостоящими гладиаторскими играми, дни, когда столица блистала красками и исходила восторгом от безграничных щедрот своего повелителя.
   Сам Цезарь вновь получил цензорские полномочия, право рекомендовать народу кандидатов на должности, а также титул диктатора на десять лет вперед – событие, невиданное в истории Рима.
   К великой радости бедных граждан была отменена задолженность по квартплате, легионерам и центурионам выдано щедрое вознаграждение – деньги и земли, вдобавок каждый римлянин получил в подарок несколько сотен сестерциев, по десять модиев зерна и десять фунтов масла.
   Согласно давним обещаниям, Цезарь распорядился воздвигнуть храм Венеры-прародительницы и множество других построек, издал законы о городском благоустройстве и закон против роскоши. Между рассветом и закатом на улицах запрещалось конное движение, жителям не разрешалось носить пурпурные одежды и жемчуга. Был реорганизован сенат, из состава которого удалили всех противников нынешнего диктатора.
   И хотя победу в гражданской войне еще нельзя было считать полной, все воспринимали Цезаря как единоличного властителя Италии.
   Город был наводнен слухами и сплетнями и радостным возбуждением толпы, немалую часть которой составляли недавно вернувшиеся в Рим опьяненные победами легионеры.
   Поговаривали, что ожидается приезд Клеопатры с новорожденным сыном – и это при здравствовавшей жене Цезаря. Такие вещи всегда вызывали бешеный интерес тех, кто, видя лишь парадную сторону жизни правителя, желал прикоснуться к ее изнанке, кто хотел увидеть в нем человека со слабостями и пороками или, напротив, признать полубога, которому все позволено.
   Сейчас Цезарь находился в Риме, и Рим был спокоен, как бывает спокоен ребенок под защитой властного, но любящего отца.
   Оставалось совсем немного до начала октобрских календ, и воздух из знойного, дрожащего стал прозрачным, а жесткий пыльный ветер сменила приятная ленивая прохлада. Трава на холмах порыжела и частью полегла, в гуще листвы замелькали золотые проблески – точно заплатки на изумрудной ткани. Но синяя яркость неба еще не поблекла, и душу не посещала пронзительная печаль прощания с картинами долгого лета.
   …В один из первых дней октобрия Ливия стояла на стене ограды отцовского сада, держась за ветку, и смотрела вперед, на распростертый перед нею мир, отсюда казавшийся странно ненастоящим, игрушечным, точно покоящимся на ладони мифического великана.
   Все вокруг выглядело неподвижным и удивительно ясным – небо, деревья, горы. Основных цветов было три, рыжий, зеленый и белый: рыжие дубы, рыжая земля, зеленые сосны-пинии с раскидистой зонтичной макушкой, похожей на гнездо гигантской птицы, и гладким светлым стволом, стена темно-зеленых кипарисов, застывших, словно немые стражники, – и белоснежные мраморные одежды города в венце сказочной небесной синевы и золотого солнечного света. Вдали различались туманно-лазурные массивы гор в утренних парах морского воздуха, с мягкими седловинами и узкими полосками зелени вдоль вырубленных в камне древних дорог.
   Ливия думала о Гае и о себе, а еще – о времени, которое будто бы утекало сквозь пальцы, тогда как на самом деле ей хотелось схватить его и не отпускать, пока все окончательно не решится. Она инстинктивно сжала кулак, потом разжала и долго смотрела на пустую ладонь: этот непроизвольный жест внезапно поверг ее в такое отчаяние, какого она не знала в куда более тяжелые минуты жизни.
   Девушка медленно глянула вниз и замерла. Было довольно высоко, но ее останавливало другое. Там, за стенами отцовского дома, Ливию ждала суровая действительность, которой она боялась едва ли не больше того, что подстерегало ее здесь. То была жизнь, жизнь, в которой нужно выбирать, а потом платить за свой выбор, возможно, крушением собственных надежд или – что еще страшнее – изломанными судьбами тех, кто тебе дорог.
   Мгновение – и она соскользнула со стены и, как была, в домашней тунике и сандалиях, побежала по дороге, и ей чудилось, будто она движется во сне или что ее удерживают какие-то невидимые нити. Почему-то ей казалось: все, что она сейчас совершает, – бессмысленно, никакие усилия ни на шаг не приблизят ее к тому, чем она желает обладать.
   Ливия бежала, и вслед за каждым ее шагом вверх от земли вздымалось маленькое облачко мягкой, как египетская пудра, пыли.
   Она не заметила, как очутилась на Большом Форуме, и пробиралась сквозь пеструю, жаркую, как горнило, толпу. Она задыхалась, стремясь поскорее покинуть площадь, что было нелегко: народу собралось необычайно много, все теснились и толкались, как на восточном базаре.
   Толпа образовала какой-то странный водоворот; раздалось несколько восторженных криков, многие привстали на цыпочки и вытянули шеи. В сопровождении многочисленной почетной стражи и приближенных, среди которых было немало людей в белых тогах с пурпурной каймой, по Форуму шел тот, кто привлекал внимание граждан. Ливия не сразу сообразила, что это Гай Юлий Цезарь. Остановившись совсем близко, она смотрела на него во все глаза.
   Он шел быстрым, хотя и несколько тяжеловатым шагом, коротко и серьезно отвечал на приветствия и имел сосредоточенный вид, как человек, спешащий по неотложным делам. Ливий бросился в глаза типично римский склад лица Цезаря: широкий лоб, твердый подбородок, чуть впалые щеки… Его голову украшал венок, конец тоги слегка волочился по земле, но в целом Ливия не заметила множественных знаков отличия, о которых так часто кричали жители Рима. То был Цезарь – полководец, повинуясь приказу которого, тысячи воинов шли на смерть, ощущая себя бессмертными, Цезарь – государственный деятель, чьи слова порою казались пророчески великими и врезались в память сограждан, словно выжигались огнем, и отпечатывались в сердцах, будто высекались на камне, и Цезарь – человек, римлянин, чьи башмаки ступали по тем же улицам и площадям, кто жил под тем же солнцем, был подвластен тем же богам и немилосердной судьбе.
   Внезапно Ливию охватило чувство причастности к чему-то, прежде казавшемуся недосягаемым, великим, и она с волнением смотрела вслед Цезарю. Девушке пришла в голову странная мысль о том, что она должна любить и любит Цезаря именно за то, что он проживет на земле известный только богам срок, испытает те же земные радости и горести и исчезнет, уйдет в вечность, унеся с собою тайны души и сердца, так же как и она, Ливия Альбина, и миллионы других людей. Ее словно бы закружил какой-то внутренний вихрь, и она ощутила радость жизни и страх смерти не инстинктом или рассудком, а всем своим существом, ощутила, увидев человека в образе того, кого возносили превыше богов. И это была не священная, трепетная, а обычная, чисто человеческая радость и такой же вполне объяснимый человеческий страх.
   Но вот Цезаря поглотила толпа, и Ливия продолжила путь. И хотя сейчас она испытывала волнение несколько иного рода, чем час или два назад, настоящее все еще пугало ее больше, чем будущее, потому что именно в настоящем и должна была решиться ее судьба.
   Отыскав дом Гая, Ливия остановилась в нерешительности, но затем все-таки постучала, и когда он возник на пороге, просто стояла и смотрела на него, держась за косяк, белая, точно меленая стена. И в ее широко раскрытых блестящих глазах застыла тихая радость пополам с безнадежностью, словно к ней вернулось внезапным видением давно утерянное счастье.
   – Ливилла! – воскликнул Гай, беря ее за руку и тем отчасти возвращая к жизни. – Как ты здесь оказалась?
   В его голосе и взгляде бархатистых, как южная ночь, глаз угадывалось волнение и непонятный испуг, точно сейчас должно было случиться нечто непоправимое.