Страница:
«Никакой границы нет, – призналась Тарсия, – все это неведомо зачем придумано людьми, мужчинами ли, женщинами, не знаю. Просто ты познаешь еще одну сторону жизни и получаешь возможность по-новому выражать свою любовь. Прежняя жизнь не кончается, она продолжается дальше. Что может помешать?»
«Чувство вины», – отвечала про себя Ливия.
Девушке было немного досадно оттого, что подобного рода беспокойство овладело ею именно сейчас, поскольку в эти дни, одни из последних дней секстилия (август), она обрела невиданную свободу: занятая приготовлениями к свадьбе Юлия не появлялась у подруги, уверенный в своем будущем Луций Ребилл тоже не давал о себе знать. Марк Ливий срочно отбыл по делам в Кампанию, а Децим пользовался отсутствием отца и почти не появлялся дома.
За пять дней до календ септембрия (26 августа) Ливия и Гай Эмилий собрались на долгую прогулку в сторону Капенских ворот, где на окраинах Рима еще сохранилось несколько прекрасных, не тронутых цивилизацией уголков. Они отправились туда ранним утром совершенно одни, прихватив немного еды и вина, поскольку рассчитывали вернуться обратно не раньше, чем наступит вечер.
К сожалению, в тот день небеса вдруг подернулись густой серой пеленой, и подул прохладный ветер. Ливия закуталась в теплую паллу, а Гай Эмилий облачился в некое подобие греческого гиматия – кусок мягкой ткани был наброшен на плечо и обернут вокруг пояса.
Для Ливий было настоящим приключением идти по обочине великой Аппиевой дороги, мимо всех этих вилл и роскошных гробниц, глядя на несущиеся в клубах пыли колесницы и повозки, идти, держа за руку Гая Эмилия. Возможно, их видел кто-то из знакомых, но вряд ли узнал…
Вскоре они свернули в сторону, и девушка испытала облегчение – тут не было едкой сухой пыли, щекотавшей ноздри и оседавшей на одежде и волосах.
После недолгих поисков они обнаружили хорошее местечко под темным шатром листьев: вдали шумели океанским прибоем вершины деревьев, здесь же царило оцепенение густых зарослей. Неподалеку протекал большой ручей, и свежий запах листвы перемежался с острым запахом влаги. По другую сторону ручья тянулась сплошная стена цветущих трав: цикория, клевера, гвоздики.
Гай Эмилий расстелил на земле кусок ткани, и они с Ливией сели рядом. Разговор не клеился, – возможно, из-за настроения Гая: дело в том, что этот скромный пейзаж вновь напомнил ему родные края.
Он вспомнил, как впервые увидел Рим. В пламенном блеске яркого дня перед ним простирался манящий неизвестностью великолепный город. Прозрачный золотистый свет придавал призрачность и расплывчатость архитектурным линиям зданий, воплощению изящества и красоты, – на их белых, точно изваянных из слоновой кости стенах алмазной россыпью сияли радужные блики… Тогда он не питал сомнений в том, что в ослепительно прекрасном, величественном вечном городе живут люди, рожденные для того, чтобы править миром, и был в восторге оттого, что может поселиться здесь. А теперь… Теперь не проходило и дня, чтобы он не вспомнил размах луговых далей, тихое сияние облаков над полями, водопад листвы в лесах родного края. Он чувствовал, как сильна в нем любовь к своей земле, та первая и самая истинная любовь, что умирает только вместе с самим человеком.
– Я хочу домой, – произнес он вслух. – Недаром говорят, что чувство кровной связи укореняется с годами. Кажется, я наконец-то повзрослел и готов отправиться назад, чтобы продолжить то дело, которому посвятил себя мой отец. Пусть труд земледельца – не мой идеал, но ведь я родился на этой земле, значит, должен заботиться о ней.
– Почему же ты не уезжаешь? – спросила Ливия.
Гай ответил – его слова показались девушке наполненными горечью несбывшегося счастья:
– Потому что я хочу уехать с тобой. Любовь к тебе – то единственное, что могло бы придать смысл моей жизни в поместье. Ты стала бы работать бок о бок со мной, поддерживать меня в дни несчастий и разделять мою радость. И у нас родились бы дети… Знаешь, еще прежде, лежа среди высокой травы, я, случалось, думал: уж если умереть, то только так – не на поле сражения, совершая очередной подвиг, не в бесконечной борьбе за власть, а в тихом и скромном счастье среди этих вечных красот. Ливия покачала головой.
– Так не будет, – сказала она.
– Ты думаешь?
– Все это слишком удивительно и прекрасно, чтобы сбыться.
Он тяжело вздохнул.
– Я сто раз говорил, что сейчас же пошел бы к твоему отцу, если б не знал, что он прогонит меня, а тебя запрет в доме, и мы больше не сможем видеться. Поверь, я не спал много ночей, обдумывая, как быть, но увы…
– Я знаю, что делать, – сказала Ливия.
Гай внимательно посмотрел на нее, впрочем, едва ли придав слишком большое значение ее словам. Привлекательность лица Ливий никогда не была постоянной: она зависела от настроения, освещения, времени суток. Сейчас, когда приглушенный свет накладывал на все окружающее печальную дымку, бронзовая теплота ее волос потускнела, черты лица были полны строгости, даже, пожалуй, некоей суровой простоты, и лицо уже не казалось мягким и нежным, а во взоре застыла какая-то пленительно-сумрачная сила, как у неведомой воительницы. И Гай с изумлением увидел, насколько она похожа на своего отца.
– Знаешь? – тревожно повторил он.
– Да. Надо сделать так, чтобы Луций Ребилл сам отказался от меня.
– Он никогда не откажется от тебя.
– Откажется, если узнает, что покупает не благодатные луга, а бесплодную пустошь, лишенную и цветов невинности, и цветов любви.
Сказав это, она потупилась, не в силах выдержать его взгляд. Наступила пауза. Гай Эмилий замер, точно пораженный громом. Услышать такое! И от кого! От девушки-римлянки из аристократического семейства! Римляне – прекрасно обученные выживать, безоговорочно принимающие законы своей среды! Каким же надо обладать характером и… как нужно любить, чтобы добровольно покинуть лоно условностей и разорвать собственные внутренние узы!
– А твой отец? – прошептал он. Ливия резко мотнула головой:
– Да, я боюсь гнева отца, пожалуй, больше, чем гнева богов, и еще мне бесконечно жаль его, но… надеюсь, я уговорю Луция молчать, я скажу, что отец ничего не знает…
Гай Эмилий смотрел на нее с глубокой, почти мучительной печалью, придававшей его темным глазам особую выразительность и красоту, отчего у девушки сладостно защемило сердце.
– Это очень опасно, Ливия, ведь неизвестно, кто и как себя поведет, и потом… твое решение… странное, не по своей сути, а потому что…
Она не дала досказать. Ее голос срывался, а выражение лица было таким, словно, уже падая в бездну, она вдруг умудрилась схватиться за что-то основательное, прочное, как морской канат.
– Еще я подумала: если нам суждено расстаться, то пусть мы познаем друг друга раньше, чем…
И умолкла. Гай улыбнулся; его лицо было полно внутреннего света.
– Так гораздо лучше, Ливилла. Он резко встал и подал ей руку:
– Пойдем, пройдемся немного.
Она поднялась, не глядя на него; ее лицо пылало, но, как показалось Гаю, то была краска вдохновения, а не стыда.
Они пошли вперед и вскоре обнаружили неподвижную пересохшую мертвую речку с берегами, заросшими столетними ивами. Здесь была усеянная мелкими камешками и обломками веток грубая песчаная земля, в которой увязали ноги. Когда Гай, держась за дерево, заглянул вниз, склон медленно пополз, осыпаясь с глухим шумом. Ливия стояла молча – ее охватило ощущение таинственности от ожидания неизвестного. Что теперь будет? Когда она обдумывала этот шаг, ей вовсе не было страшно, но сейчас…
Гай повернулся и смотрел на нее с открытой и, как казалось, беспечной улыбкой. Потом вдруг прочитал хорошо известные ей строки:
– Тебе и теперь так кажется?
– Не знаю.
– Мы уже живем в нем. Можно видеть, но не признавать, Ливилла, все зависит только от нас. Постепенно какое-то одно главное чувство становится частью тебя – это может быть разочарованность, надежда или любовь. Было время, когда я жил с постоянным предчувствием потери, проводил дни в поисках смысла будущего…
– А сейчас?
– Сейчас нет. Сейчас для меня существует лишь настоящее.
Ливия стояла, опираясь рукою о шершавый ствол дерева; теперь она прислонилась к нему спиной. Гай не сводил с нее глаз, и она никогда не видела у него такого полного напряженного ожидания взгляда. Ее губы пересохли, сердце громко стучало. Гай сжал плечи Ливий немного крепче, чем хотел, все еще борясь с какими-то внутренними запретами, однако он уже был охвачен исступленным огненным желанием, перед которым оказались бессильными все доводы разума. Его пальцы были горячи, и горячим было тело Ливии под тонкой тканью туники. Гай целовал ее совсем не так, как прежде, страстно и властно, и это было как поток, сметающий все на своем пути. Ливия не заметила, как рассыпались освобожденные от шпилек волосы и пояс змеею скользнул в траву. Она не смела открыть глаза, а между тем Гай бережно и в то же время повелительно опустил девушку на расстеленный плащ и на мгновение застыл: нагота ее невинного тела ослепила взгляд куда больше, чем сияние обнаженных тел мраморных богинь, некогда поразивших его в Греции.
Ливия по-прежнему не открывала глаз; в ее голове не было никаких мыслей, только какой-то дурман: временами ей чудилось, будто она идет по темной комнате, натыкаясь на незнакомые предметы, так были новы и несколько страшны своей откровенностью и неожиданной приятностью прикосновения Гая.
Он все еще был полон иссушавшей, нестерпимой жаждой обладания и сгорал от восторга, утоляя до поры казавшуюся запретной страсть, тогда как Ливия уже вернулась из потаенной комнаты в реальный мир, мир, где есть боль и стыд. Она испытывала неудобство оттого, что плечо упиралось в оказавшийся рядом камень, а волосы смешались с песком, но продолжала обнимать Гая и услышала, словно сквозь сон, как он прошептал, покрывая поцелуями ее лицо:
– Ливилла! Любимая!
Потрясенная до глубины души, она молча смотрела на него, не в силах даже пошевелиться. Итак, это случилось, причем каким-то неожиданным диким образом, в лесу… Внезапно ее разум затопил холодный страх: что теперь будет? Ливия знала, что ей придется за все отвечать самой – перед отцом, богами и людьми.
«Чем я лучше Тарсии?» – подумала она.
Гай лег рядом и прижался щекою к ее щеке.
– Ты ничего никому не скажешь, я завтра же пойду к твоему отцу и попрошу тебя в жены.
– Он уехал, – тихо напомнила Ливия, – вернется через несколько дней.
– Тогда – как только он приедет. А пока все дни будут принадлежать нам двоим!
Ливия не помнила, сколько времени они пролежали, обнявшись, потом поднялись и, кое-как одевшись, побрели к тому месту, с которого начали путь.
– Не поесть ли нам? – с улыбкой предложил Гай, увидев корзину с провизией.
Ливия ничего не хотела, она была как в тумане, но, послушно кивнув, опустилась на траву. Когда она взяла кружку с вином, ее руки слегка дрожали. Гай ласково говорил с нею, но до нее плохо доходил смысл его слов.
Между тем птицы перестали петь, и серый небосвод на горизонте казался каменной стеной.
– Будет гроза, – сказал Гай Эмилий, глядя на небо: прямо над головой возвышалась обрамленная длинной сизой бахромой громада туч.
И верно: в следующий миг сверкнула молния, разорвав небеса пополам яркой огненной вспышкой, а потом прогрохотал громовой удар.
Ливия вскочила на ноги; ослепленная блеском молнии и содрогнувшаяся от грома, она бросилась в объятия Гая.
– Юпитер! – в ужасе вскричала она.
Это был дурной знак: им с Гаем вовек не видать ни радости, ни покоя.
Гай схватил ее за руку, увлекая под прикрытие большого дерева. Дождь хлынул с неба сплошным потоком и теперь хлестал по земле сотнями тонких серебристых струй.
Их одежда мгновенно превратилась в мокрые тряпки, с волос текло, но Гай смеялся.
– Это не та гроза и не тот дождь, – говорил он, прижимая к себе испуганную Ливию, – он смоет все прежнее, и наступит новая жизнь.
Ливия молчала. Да, возможно, что-то изменится в их отношении к жизни, но саму жизнь им не изменить никогда.
Вскоре дождь стал понемногу стихать, а потом и вовсе перестал. Небо незаметно очистилось; теперь оно отливало прозрачной нежной синью, а воздух казался промытым родниковой водой. Листва была полна влажного блеска, и капли дождя на прилипшей к ветвям кустарника, похожей на тонкую золотую пряжу паутине выглядели чистейшими бриллиантами.
Гай проводил Ливию так далеко, как это было возможно, и все-таки она не могла понять, как расстанется с ним, как он уйдет, исчезнет, пусть даже они и увидятся завтра.
Хотя он нежно обнимал ее на прощание, говорил слова любви, это было не то, как если бы они вместе уснули и вместе встретили рассвет.
…Как ни старалась Ливия проскользнуть в дом незамеченной, на одной из дорожек сада столкнулась с Децимом.
– Ливия Альбина?! – изумился он. – Где ты была?
– Гуляла.
– Одна?!
– Одна. – Она изо всех сил старалась держаться естественно и спокойно. – Я попала под дождь.
Децим смотрел на перепачканный подол ее туники и башмаки, к которым пристала земля, и Ливия дрожала от волнения, боясь, как бы он не заметил еще чего-нибудь, указывающего на то, где она была, а главное – что делала в этот день.
– Я поскользнулась и упала, – поспешно произнесла она, и собственные слова камнем упали ей на душу.
– Судя по твоему виду, ты совершенно не в себе. – Децим покачал головой. – Похоже, в отсутствие отца все мы сошли с ума.
Ливия опрометью бросилась домой, сняла мокрую одежду и, отослав всех рабынь, кроме Тарсии, велела последней приготовить теплую ванну и согреть молока с медом. Гречанка быстро исполнила все, что было приказано; если она о чем-то и догадалась, то не подала виду.
Ливия пролежала весь остаток дня и вечер, свернувшись клубочком под одеялом, не меняя позы, и думала. Порою ее мысли были темны, неуловимы, как ночные птицы, а порою – ясны и остры. Она размышляла о гневе богов: вспоминала, как следом за Юлией обвинила Тарсию в разврате, но потом поняла, что ошибалась. Возможно, так же поступят и боги – по отношению к ней, Ливий Альбине? Неужели жизнь человека похожа на приговор, который выносят жестокие высшие судьи в то время, когда он еще не родился на свет?
«Жизнь – это темный лабиринт, – говорила она себе, – и если ты случайно увидел свет, не уходи, иди к нему, не возвращайся во мрак!»
Они с Гаем будут вместе. Они уже вместе, как сказал он. Остального просто не существует.
ГЛАВА VI
«Чувство вины», – отвечала про себя Ливия.
Девушке было немного досадно оттого, что подобного рода беспокойство овладело ею именно сейчас, поскольку в эти дни, одни из последних дней секстилия (август), она обрела невиданную свободу: занятая приготовлениями к свадьбе Юлия не появлялась у подруги, уверенный в своем будущем Луций Ребилл тоже не давал о себе знать. Марк Ливий срочно отбыл по делам в Кампанию, а Децим пользовался отсутствием отца и почти не появлялся дома.
За пять дней до календ септембрия (26 августа) Ливия и Гай Эмилий собрались на долгую прогулку в сторону Капенских ворот, где на окраинах Рима еще сохранилось несколько прекрасных, не тронутых цивилизацией уголков. Они отправились туда ранним утром совершенно одни, прихватив немного еды и вина, поскольку рассчитывали вернуться обратно не раньше, чем наступит вечер.
К сожалению, в тот день небеса вдруг подернулись густой серой пеленой, и подул прохладный ветер. Ливия закуталась в теплую паллу, а Гай Эмилий облачился в некое подобие греческого гиматия – кусок мягкой ткани был наброшен на плечо и обернут вокруг пояса.
Для Ливий было настоящим приключением идти по обочине великой Аппиевой дороги, мимо всех этих вилл и роскошных гробниц, глядя на несущиеся в клубах пыли колесницы и повозки, идти, держа за руку Гая Эмилия. Возможно, их видел кто-то из знакомых, но вряд ли узнал…
Вскоре они свернули в сторону, и девушка испытала облегчение – тут не было едкой сухой пыли, щекотавшей ноздри и оседавшей на одежде и волосах.
После недолгих поисков они обнаружили хорошее местечко под темным шатром листьев: вдали шумели океанским прибоем вершины деревьев, здесь же царило оцепенение густых зарослей. Неподалеку протекал большой ручей, и свежий запах листвы перемежался с острым запахом влаги. По другую сторону ручья тянулась сплошная стена цветущих трав: цикория, клевера, гвоздики.
Гай Эмилий расстелил на земле кусок ткани, и они с Ливией сели рядом. Разговор не клеился, – возможно, из-за настроения Гая: дело в том, что этот скромный пейзаж вновь напомнил ему родные края.
Он вспомнил, как впервые увидел Рим. В пламенном блеске яркого дня перед ним простирался манящий неизвестностью великолепный город. Прозрачный золотистый свет придавал призрачность и расплывчатость архитектурным линиям зданий, воплощению изящества и красоты, – на их белых, точно изваянных из слоновой кости стенах алмазной россыпью сияли радужные блики… Тогда он не питал сомнений в том, что в ослепительно прекрасном, величественном вечном городе живут люди, рожденные для того, чтобы править миром, и был в восторге оттого, что может поселиться здесь. А теперь… Теперь не проходило и дня, чтобы он не вспомнил размах луговых далей, тихое сияние облаков над полями, водопад листвы в лесах родного края. Он чувствовал, как сильна в нем любовь к своей земле, та первая и самая истинная любовь, что умирает только вместе с самим человеком.
– Я хочу домой, – произнес он вслух. – Недаром говорят, что чувство кровной связи укореняется с годами. Кажется, я наконец-то повзрослел и готов отправиться назад, чтобы продолжить то дело, которому посвятил себя мой отец. Пусть труд земледельца – не мой идеал, но ведь я родился на этой земле, значит, должен заботиться о ней.
– Почему же ты не уезжаешь? – спросила Ливия.
Гай ответил – его слова показались девушке наполненными горечью несбывшегося счастья:
– Потому что я хочу уехать с тобой. Любовь к тебе – то единственное, что могло бы придать смысл моей жизни в поместье. Ты стала бы работать бок о бок со мной, поддерживать меня в дни несчастий и разделять мою радость. И у нас родились бы дети… Знаешь, еще прежде, лежа среди высокой травы, я, случалось, думал: уж если умереть, то только так – не на поле сражения, совершая очередной подвиг, не в бесконечной борьбе за власть, а в тихом и скромном счастье среди этих вечных красот. Ливия покачала головой.
– Так не будет, – сказала она.
– Ты думаешь?
– Все это слишком удивительно и прекрасно, чтобы сбыться.
Он тяжело вздохнул.
– Я сто раз говорил, что сейчас же пошел бы к твоему отцу, если б не знал, что он прогонит меня, а тебя запрет в доме, и мы больше не сможем видеться. Поверь, я не спал много ночей, обдумывая, как быть, но увы…
– Я знаю, что делать, – сказала Ливия.
Гай внимательно посмотрел на нее, впрочем, едва ли придав слишком большое значение ее словам. Привлекательность лица Ливий никогда не была постоянной: она зависела от настроения, освещения, времени суток. Сейчас, когда приглушенный свет накладывал на все окружающее печальную дымку, бронзовая теплота ее волос потускнела, черты лица были полны строгости, даже, пожалуй, некоей суровой простоты, и лицо уже не казалось мягким и нежным, а во взоре застыла какая-то пленительно-сумрачная сила, как у неведомой воительницы. И Гай с изумлением увидел, насколько она похожа на своего отца.
– Знаешь? – тревожно повторил он.
– Да. Надо сделать так, чтобы Луций Ребилл сам отказался от меня.
– Он никогда не откажется от тебя.
– Откажется, если узнает, что покупает не благодатные луга, а бесплодную пустошь, лишенную и цветов невинности, и цветов любви.
Сказав это, она потупилась, не в силах выдержать его взгляд. Наступила пауза. Гай Эмилий замер, точно пораженный громом. Услышать такое! И от кого! От девушки-римлянки из аристократического семейства! Римляне – прекрасно обученные выживать, безоговорочно принимающие законы своей среды! Каким же надо обладать характером и… как нужно любить, чтобы добровольно покинуть лоно условностей и разорвать собственные внутренние узы!
– А твой отец? – прошептал он. Ливия резко мотнула головой:
– Да, я боюсь гнева отца, пожалуй, больше, чем гнева богов, и еще мне бесконечно жаль его, но… надеюсь, я уговорю Луция молчать, я скажу, что отец ничего не знает…
Гай Эмилий смотрел на нее с глубокой, почти мучительной печалью, придававшей его темным глазам особую выразительность и красоту, отчего у девушки сладостно защемило сердце.
– Это очень опасно, Ливия, ведь неизвестно, кто и как себя поведет, и потом… твое решение… странное, не по своей сути, а потому что…
Она не дала досказать. Ее голос срывался, а выражение лица было таким, словно, уже падая в бездну, она вдруг умудрилась схватиться за что-то основательное, прочное, как морской канат.
– Еще я подумала: если нам суждено расстаться, то пусть мы познаем друг друга раньше, чем…
И умолкла. Гай улыбнулся; его лицо было полно внутреннего света.
– Так гораздо лучше, Ливилла. Он резко встал и подал ей руку:
– Пойдем, пройдемся немного.
Она поднялась, не глядя на него; ее лицо пылало, но, как показалось Гаю, то была краска вдохновения, а не стыда.
Они пошли вперед и вскоре обнаружили неподвижную пересохшую мертвую речку с берегами, заросшими столетними ивами. Здесь была усеянная мелкими камешками и обломками веток грубая песчаная земля, в которой увязали ноги. Когда Гай, держась за дерево, заглянул вниз, склон медленно пополз, осыпаясь с глухим шумом. Ливия стояла молча – ее охватило ощущение таинственности от ожидания неизвестного. Что теперь будет? Когда она обдумывала этот шаг, ей вовсе не было страшно, но сейчас…
Гай повернулся и смотрел на нее с открытой и, как казалось, беспечной улыбкой. Потом вдруг прочитал хорошо известные ей строки:
– Раньше мне казалось, – сказала Ливия, – за такими стихами спрятался заманчивый мир, в котором мне никогда не жить, мир, прекрасный именно своей отдаленностью.
Будем жить и любить, моя подруга!
Воркотню стариков ожесточенных
Будем в ломаный грош с тобою ставить!
В небе солнце зайдет и снова вспыхнет,
Нас, лишь светоч погаснет жизни краткой,
Ждет одной беспросветной ночи темень. [6]
– Тебе и теперь так кажется?
– Не знаю.
– Мы уже живем в нем. Можно видеть, но не признавать, Ливилла, все зависит только от нас. Постепенно какое-то одно главное чувство становится частью тебя – это может быть разочарованность, надежда или любовь. Было время, когда я жил с постоянным предчувствием потери, проводил дни в поисках смысла будущего…
– А сейчас?
– Сейчас нет. Сейчас для меня существует лишь настоящее.
Ливия стояла, опираясь рукою о шершавый ствол дерева; теперь она прислонилась к нему спиной. Гай не сводил с нее глаз, и она никогда не видела у него такого полного напряженного ожидания взгляда. Ее губы пересохли, сердце громко стучало. Гай сжал плечи Ливий немного крепче, чем хотел, все еще борясь с какими-то внутренними запретами, однако он уже был охвачен исступленным огненным желанием, перед которым оказались бессильными все доводы разума. Его пальцы были горячи, и горячим было тело Ливии под тонкой тканью туники. Гай целовал ее совсем не так, как прежде, страстно и властно, и это было как поток, сметающий все на своем пути. Ливия не заметила, как рассыпались освобожденные от шпилек волосы и пояс змеею скользнул в траву. Она не смела открыть глаза, а между тем Гай бережно и в то же время повелительно опустил девушку на расстеленный плащ и на мгновение застыл: нагота ее невинного тела ослепила взгляд куда больше, чем сияние обнаженных тел мраморных богинь, некогда поразивших его в Греции.
Ливия по-прежнему не открывала глаз; в ее голове не было никаких мыслей, только какой-то дурман: временами ей чудилось, будто она идет по темной комнате, натыкаясь на незнакомые предметы, так были новы и несколько страшны своей откровенностью и неожиданной приятностью прикосновения Гая.
Он все еще был полон иссушавшей, нестерпимой жаждой обладания и сгорал от восторга, утоляя до поры казавшуюся запретной страсть, тогда как Ливия уже вернулась из потаенной комнаты в реальный мир, мир, где есть боль и стыд. Она испытывала неудобство оттого, что плечо упиралось в оказавшийся рядом камень, а волосы смешались с песком, но продолжала обнимать Гая и услышала, словно сквозь сон, как он прошептал, покрывая поцелуями ее лицо:
– Ливилла! Любимая!
Потрясенная до глубины души, она молча смотрела на него, не в силах даже пошевелиться. Итак, это случилось, причем каким-то неожиданным диким образом, в лесу… Внезапно ее разум затопил холодный страх: что теперь будет? Ливия знала, что ей придется за все отвечать самой – перед отцом, богами и людьми.
«Чем я лучше Тарсии?» – подумала она.
Гай лег рядом и прижался щекою к ее щеке.
– Ты ничего никому не скажешь, я завтра же пойду к твоему отцу и попрошу тебя в жены.
– Он уехал, – тихо напомнила Ливия, – вернется через несколько дней.
– Тогда – как только он приедет. А пока все дни будут принадлежать нам двоим!
Ливия не помнила, сколько времени они пролежали, обнявшись, потом поднялись и, кое-как одевшись, побрели к тому месту, с которого начали путь.
– Не поесть ли нам? – с улыбкой предложил Гай, увидев корзину с провизией.
Ливия ничего не хотела, она была как в тумане, но, послушно кивнув, опустилась на траву. Когда она взяла кружку с вином, ее руки слегка дрожали. Гай ласково говорил с нею, но до нее плохо доходил смысл его слов.
Между тем птицы перестали петь, и серый небосвод на горизонте казался каменной стеной.
– Будет гроза, – сказал Гай Эмилий, глядя на небо: прямо над головой возвышалась обрамленная длинной сизой бахромой громада туч.
И верно: в следующий миг сверкнула молния, разорвав небеса пополам яркой огненной вспышкой, а потом прогрохотал громовой удар.
Ливия вскочила на ноги; ослепленная блеском молнии и содрогнувшаяся от грома, она бросилась в объятия Гая.
– Юпитер! – в ужасе вскричала она.
Это был дурной знак: им с Гаем вовек не видать ни радости, ни покоя.
Гай схватил ее за руку, увлекая под прикрытие большого дерева. Дождь хлынул с неба сплошным потоком и теперь хлестал по земле сотнями тонких серебристых струй.
Их одежда мгновенно превратилась в мокрые тряпки, с волос текло, но Гай смеялся.
– Это не та гроза и не тот дождь, – говорил он, прижимая к себе испуганную Ливию, – он смоет все прежнее, и наступит новая жизнь.
Ливия молчала. Да, возможно, что-то изменится в их отношении к жизни, но саму жизнь им не изменить никогда.
Вскоре дождь стал понемногу стихать, а потом и вовсе перестал. Небо незаметно очистилось; теперь оно отливало прозрачной нежной синью, а воздух казался промытым родниковой водой. Листва была полна влажного блеска, и капли дождя на прилипшей к ветвям кустарника, похожей на тонкую золотую пряжу паутине выглядели чистейшими бриллиантами.
Гай проводил Ливию так далеко, как это было возможно, и все-таки она не могла понять, как расстанется с ним, как он уйдет, исчезнет, пусть даже они и увидятся завтра.
Хотя он нежно обнимал ее на прощание, говорил слова любви, это было не то, как если бы они вместе уснули и вместе встретили рассвет.
…Как ни старалась Ливия проскользнуть в дом незамеченной, на одной из дорожек сада столкнулась с Децимом.
– Ливия Альбина?! – изумился он. – Где ты была?
– Гуляла.
– Одна?!
– Одна. – Она изо всех сил старалась держаться естественно и спокойно. – Я попала под дождь.
Децим смотрел на перепачканный подол ее туники и башмаки, к которым пристала земля, и Ливия дрожала от волнения, боясь, как бы он не заметил еще чего-нибудь, указывающего на то, где она была, а главное – что делала в этот день.
– Я поскользнулась и упала, – поспешно произнесла она, и собственные слова камнем упали ей на душу.
– Судя по твоему виду, ты совершенно не в себе. – Децим покачал головой. – Похоже, в отсутствие отца все мы сошли с ума.
Ливия опрометью бросилась домой, сняла мокрую одежду и, отослав всех рабынь, кроме Тарсии, велела последней приготовить теплую ванну и согреть молока с медом. Гречанка быстро исполнила все, что было приказано; если она о чем-то и догадалась, то не подала виду.
Ливия пролежала весь остаток дня и вечер, свернувшись клубочком под одеялом, не меняя позы, и думала. Порою ее мысли были темны, неуловимы, как ночные птицы, а порою – ясны и остры. Она размышляла о гневе богов: вспоминала, как следом за Юлией обвинила Тарсию в разврате, но потом поняла, что ошибалась. Возможно, так же поступят и боги – по отношению к ней, Ливий Альбине? Неужели жизнь человека похожа на приговор, который выносят жестокие высшие судьи в то время, когда он еще не родился на свет?
«Жизнь – это темный лабиринт, – говорила она себе, – и если ты случайно увидел свет, не уходи, иди к нему, не возвращайся во мрак!»
Они с Гаем будут вместе. Они уже вместе, как сказал он. Остального просто не существует.
ГЛАВА VI
Численность римского населения неуклонно увеличивалась, с каждым годом требовалось все большее количество жилищ. Только очень богатые, наделенные властью граждане имели возможность строить и приобретать особняки; великое множество простого народа, а также тех, кто не собирался оставаться в Риме навсегда, снимали квартиры в инсулах – многоэтажных домах, которыми был застроен весь центр. Эти сложенные из кирпича, простые и строгие на вид, лишенные украшений и внешней отделки дома лишь несколько оживлялись балкончиками с зеленью. В каждый этаж вела лестница, внизу располагались лавки, иногда перед ними шел портик.
Гай Эмилий Лонг жил на улице Малого Лаврового леса в инсуле, предназначавшейся для съемщиков со средствами: здесь были квартиры с двумя и даже тремя парадными комнатами, прекрасно отделанные и очень светлые.
Ливия стояла на лестнице, ожидая, пока Гай отопрет дверь. Она пришла в дом к мужчине с вполне определенной целью – лечь с ним в постель. Еще неделю назад она вряд ли смогла бы поверить в вероятность подобного поступка, однако сегодня Гай позвал ее, и она пошла и не только потому, что не хотела его огорчать: просто в те, похожие на колдовской сон дни она не могла думать ни о чем, кроме любви к нему.
Гай перенес ее через порог, как новобрачную, и осторожно поставил на пол. Ливия огляделась. Комнаты были обставлены просто, без всякой роскоши. На столике рядом с кроватью стояло блюдо с фруктами и сосуд с вином.
Усадив Ливию на кровать, Гай принялся снимать с девушки башмаки; при этом он целовал ее ноги. Он заставил ее выпить вина, потом прижал к себе, сгорая от нетерпения, – Ливия чувствовала, как сильно бьется его сердце.
Они провели вместе несколько сладких часов; Гай с радостным изумлением наблюдал, как пробуждается чувственность его юной возлюбленной, во многом скованная условностями воспитавшего ее мира.
«Наше время – это не там, впереди и позади, это здесь и сейчас», – говорил он.
Потом они болтали обо всем, купаясь в невидимых волнах взаимопонимания и нежности.
– В философском кружке, который я посещал вместе с Сервием Понцианом, мы говорили о том главном, что движет человеческой жизнью. «Жажда совершенства» – таким был самый распространенный ответ. И только я один сказал: «Любовь».
– Почему ты так ответил?
Гай бросил на Ливию быстрый взгляд.
– О нет, тогда я не был влюблен в женщину, просто знал это давно, еще с тех пор, как погибла моя мать. Это потрясло меня, почти уничтожило: ведь любимые кажутся нам бессмертными.
– Ты помнишь ее?
– Смутно. Отец говорил, что внешне я похож на мать, хотя вообще-то не любил о ней вспоминать, по крайней мере, вслух…
Он говорил, и его лицо казалось Ливий таким красивым, полным внутреннего света, и у нее болезненно сжималось сердце, потому что она все-таки не знала, принадлежит ли он ей всецело и навсегда. А еще…
– Гай, – нерешительно начала она, прикоснувшись к его руке, – я подумала… вдруг у меня будет ребенок и тогда…
Он рассмеялся:
– Не бойся. Пожалуй, я был бы слишком безрассуден, если б позволил себе рисковать этим. Наши с тобою дети родятся в законном браке.
«Или не родятся вообще», – закончила про себя Ливия, и внутри у нее пробежал холодок.
А после Гай с воодушевлением рассказывал о том, как они станут путешествовать, побывают в Греции, Египте, и она верила и не верила ему. Она тоже не хотела пробиваться через отмеренные судьбою дни, как через что-то плотное, вязкое, дремучее, хотела жить легко и свободно, подчиняясь только своим желаниям, но она была достаточно взрослой для того, чтобы представлять, какие обязательства ложатся на плечи замужней женщины. Если им вообще удастся пожениться…
…Марк Ливий Альбин приехал неожиданно; к счастью, в тот момент Ливия была дома. Он привез дочери дорогие подарки и ласково побеседовал с нею. Ливия не смела взглянуть в глаза отцу, потому что ей казалось: он видит ее насквозь и способен заметить любое притворство, любую ложь. Поскорее удалившись к себе, она долго и мучительно размышляла о своей судьбе. Она не могла больше жить, как жила, все это слишком затянулось.
Ливий не удалось встретиться с Гаем ни в один из последующих дней, и она сходила с ума от нетерпения, потому что знала: он ее ждет. Конечно, он должен был догадаться о том, почему она не смогла прийти и все же… Ливия проводила томительные часы в обществе молчаливой Тарсии, которую жизнь научила, а точнее, вынудила быть смиренной и терпеливой.
– Хочешь, госпожа, я отнесу табличку? – однажды спросила рабыня.
– Нет, – отвечала Ливия, – не сейчас. Я должна дождаться… – она не сказала, чего.
От напряженного ожидания у девушки разболелась голова, и на утро третьего дня она отправилась в перистиль в надежде немного успокоиться и отвлечься от тягостных мыслей, но даже любимый уголок показался ей иным, чем прежде.
Ливия сидела, неподвижно глядя в пространство, когда на дорожке появилась Тарсия. Ее серые глаза мягко светились под золотыми ресницами, точно драгоценные камни.
– Там пришел, – она сделала паузу, – тот человек. Ливия поняла. Она вскочила так стремительно, что чуть не упала, поскользнувшись на мраморных плитах.
– Где он?!
– Его проводили в атрий.
– Он спрашивал меня?
– Нет, госпожа, твоего отца.
Ливия кинулась вперед; она сама не знала, что следует делать. Ее одновременно охватили и нетерпение и нерешительность. Она опоздала: Гай Эмилий и отец уже вели беседу, и Ливия не осмелилась показаться им на глаза. Они говорили довольно тихо, и притаившаяся за колонной девушка не разбирала слов. Она уставилась в стену, созерцая внезапно замеченные на ней неровности и трещины и испытывая то мучительное ощущение, когда, уже предчувствуя безжалостную правду, человек все еще цепляется за последние, призрачные надежды.
Прошло несколько минут. Внезапно Ливия услышала отчетливо прозвучавший голос отца:
– Ты не римлянин.
Он вложил в свои слова столько высокомерного презрения и жестокого смысла, что Ливия задрожала, разом поняв: это – конец.
А Гай Эмилий отвечал с юношеской горячностью:
– Да, ты прав, Италия и Рим – не одно и то же! Рим – лишь маленький уголок огромного мира! В других италийский городах люди живут иначе: там нет своры зазнавшихся сенаторов, нет вычурности, показной роскоши, прикрывающей убогость и грязь, нет праздной толпы, там надо работать и можно надеяться только на себя, на свой ум, порядочность и честность, тогда как в Риме все покупается и продается за деньги.
– Что же тогда можно сказать о тебе? – спокойно произнес Марк Ливий. – Ты живешь в том самом презираемом тобою Риме, проматывая отцовское состояние, и сватаешься к девушке, уже обещанной другому!
– Согласен, я не из лучших, до недавнего времени моя жизнь была лишена цели и смысла…
«Зачем ты так говоришь, Гай! – с горечью думала Ливия. – Ведь римлянам, как никому другому, свойственно восхвалять себя и свою доблесть!»
– А теперь ты думаешь, что женитьба на Ливий поможет тебе прочно стать на ноги?
– Нет, поверь, тут нет никакого расчета, просто я люблю твою дочь и не мыслю жизни без нее!
Его слова были пронизаны таким отчаянным, простодушным и искренним счастьем, что на глазах у Ливий выступили слезы.
– А у меня есть расчет, отцовский расчет, – жестко произнес Марк Ливий. – Я знаю, что лучше для моей дочери, поэтому она выйдет замуж за Луция Ребилла.
У Ливий упало сердце. Что было делать? Выбежать и пасть к ногам отца и признаться во всем? И тут ее посетила страшная мысль: если отец не уважает Гая сейчас, что он скажет о нем, узнав правду? Он будет разгневан, уничтожен, убит. Пожалуй, возбудит судебное дело… На нее нахлынуло понимание чудовищности того, что они совершили, и она осталась стоять на месте, словно приросшая к полу.
Те двое, в зале, опять говорили тихо. Потом Марк Ливий громко произнес:
– Я закончил. Теперь уходи.
– Я могу повидаться с Ливией?
– Нет, ты ее не увидишь.
И Ливия опять не сдвинулась с места. А когда наконец вышла из-за колонны, то увидела отца – он сидел в одиночестве на мраморной скамье. Заслышав шаги, повернул голову и на мгновение встретился взглядом с пылающим взором дочери.
– Полагаю, ты знаешь, кто приходил и зачем, – спокойно сказал он.
– Да, отец, – отвечала Ливия, сразу поняв, что не сможет ни в чем признаться.
– Ты встречалась с ним?
– Мы виделись несколько раз… на улице.
– Ты понимаешь, что совершила? Ливия помедлила:
– Нет. Я тоже… люблю его. Вот и все.
Марк Ливий молчал. Его лицо потемнело, взгляд стал тяжелым. Наконец он сказал:
– Хорошо, если об этом не узнает Луций Ребилл! Ты не покинешь дом до самой свадьбы. Не хочу, чтобы о нашей семье ходили сплетни.
– Отец… – голос Ливий дрожал.
– Не желаю слушать! Иди к себе!
Его тон был так суров, что девушка отступила, как отступает усталый путник перед силой жестокой стихии.
Когда она уходила, отец сказал ей в спину (Ливий почудилось, будто его голос на мгновение дрогнул):
– Я не безжалостен, Ливия, просто не хочу губить твою жизнь. Все эти любовные страдания – след змеи на камне: ты поймешь, когда окончательно повзрослеешь. А пока тебе остается слушаться тех, кто старше и мудрее.
Когда девушки ушла, Марк Ливий глубоко задумался. Дочь удивилась бы, если б узнала, что в какой-то миг отца посетило поразившее его самого желание: уступить. Неожиданно явившийся в дом молодой человек в самом деле любил Ливию: это было видно по смятенному выражению его лица, по блеску глаз, по тому, с какой взволнованностью он говорил о своих намерениях. Конечно, Ливия тоже его любила или думала, что любит, – ведь он был хорош собою, куда красивее Луция Ребилла. Но Марк Ливий не мог дать согласия на этот брак, причем по нескольким причинам. Прежде всего, он не представлял, как это дочь увезут неведомо куда: его внуки должны жить в Риме и только в Риме. Но это не было главным. Положение человека с республиканскими взглядами (о том, что Гай Эмилий сочувствует именно республиканцам, Марк Ливий узнал еще во время той памятной стычки на Форуме), без надежных связей не могло считаться безопасным, как бы он ни был богат. Сегодня ты имеешь деньги, рабов, земли, скот, а завтра начинается массовая конфискация в пользу военных или раздоры политических партий доходят до точки, и на тебя охотятся, как на дикого зверя.
Любовь… Марк Ливий не мог сказать, любил ли он когда-нибудь по настоящему. Он женился, когда ему было уже за тридцать, на пятнадцатилетней девушке. Он помнил наивно-доверчивое выражение лица своей супруги, ее восторженное преклонение перед ним: вероятно, он казался ей таким серьезным и умным! Он был для нее не только мужем, но и наставником, старшим товарищем, он давал ей советы, учил, как следует жить. До замужества она мало что видела, почти не покидала стен родного дома, не умела распоряжаться деньгами… Хотя ее наивность и непрактичность не раздражали, а скорее, умиляли Марка Ливия, он решил, что его дети будут воспитаны иначе. Через год Атия родила мальчика, но вскоре ребенок умер. Потом на свет появился Децим, следующим, через год, – снова мальчик, который, как и первый, не прожил и нескольких месяцев, и последней – девочка, Ливия, рожая которую, Атия истекла кровью. Тогда ей исполнилось всего двадцать лет. В иные моменты Марка Ливия терзало чувство вины: она была слишком молода, чтобы рожать так часто, она просто не выдержала. Но с другой стороны, так распорядились боги! В конце концов он тоже поплатился: что-то мешало ему обзавестись новой супругой, хотя наверняка нашлась бы добрая и великодушная женщина, которая приняла бы его детей, как своих, и была бы ему хорошей, верной женой. Как только речь заходила о браке, Марк Ливий невольно вспоминал чистую робкую улыбку Атии, юный блеск ее глаз, и что-то в его душе противилось этому шагу.
Гай Эмилий Лонг жил на улице Малого Лаврового леса в инсуле, предназначавшейся для съемщиков со средствами: здесь были квартиры с двумя и даже тремя парадными комнатами, прекрасно отделанные и очень светлые.
Ливия стояла на лестнице, ожидая, пока Гай отопрет дверь. Она пришла в дом к мужчине с вполне определенной целью – лечь с ним в постель. Еще неделю назад она вряд ли смогла бы поверить в вероятность подобного поступка, однако сегодня Гай позвал ее, и она пошла и не только потому, что не хотела его огорчать: просто в те, похожие на колдовской сон дни она не могла думать ни о чем, кроме любви к нему.
Гай перенес ее через порог, как новобрачную, и осторожно поставил на пол. Ливия огляделась. Комнаты были обставлены просто, без всякой роскоши. На столике рядом с кроватью стояло блюдо с фруктами и сосуд с вином.
Усадив Ливию на кровать, Гай принялся снимать с девушки башмаки; при этом он целовал ее ноги. Он заставил ее выпить вина, потом прижал к себе, сгорая от нетерпения, – Ливия чувствовала, как сильно бьется его сердце.
Они провели вместе несколько сладких часов; Гай с радостным изумлением наблюдал, как пробуждается чувственность его юной возлюбленной, во многом скованная условностями воспитавшего ее мира.
«Наше время – это не там, впереди и позади, это здесь и сейчас», – говорил он.
Потом они болтали обо всем, купаясь в невидимых волнах взаимопонимания и нежности.
– В философском кружке, который я посещал вместе с Сервием Понцианом, мы говорили о том главном, что движет человеческой жизнью. «Жажда совершенства» – таким был самый распространенный ответ. И только я один сказал: «Любовь».
– Почему ты так ответил?
Гай бросил на Ливию быстрый взгляд.
– О нет, тогда я не был влюблен в женщину, просто знал это давно, еще с тех пор, как погибла моя мать. Это потрясло меня, почти уничтожило: ведь любимые кажутся нам бессмертными.
– Ты помнишь ее?
– Смутно. Отец говорил, что внешне я похож на мать, хотя вообще-то не любил о ней вспоминать, по крайней мере, вслух…
Он говорил, и его лицо казалось Ливий таким красивым, полным внутреннего света, и у нее болезненно сжималось сердце, потому что она все-таки не знала, принадлежит ли он ей всецело и навсегда. А еще…
– Гай, – нерешительно начала она, прикоснувшись к его руке, – я подумала… вдруг у меня будет ребенок и тогда…
Он рассмеялся:
– Не бойся. Пожалуй, я был бы слишком безрассуден, если б позволил себе рисковать этим. Наши с тобою дети родятся в законном браке.
«Или не родятся вообще», – закончила про себя Ливия, и внутри у нее пробежал холодок.
А после Гай с воодушевлением рассказывал о том, как они станут путешествовать, побывают в Греции, Египте, и она верила и не верила ему. Она тоже не хотела пробиваться через отмеренные судьбою дни, как через что-то плотное, вязкое, дремучее, хотела жить легко и свободно, подчиняясь только своим желаниям, но она была достаточно взрослой для того, чтобы представлять, какие обязательства ложатся на плечи замужней женщины. Если им вообще удастся пожениться…
…Марк Ливий Альбин приехал неожиданно; к счастью, в тот момент Ливия была дома. Он привез дочери дорогие подарки и ласково побеседовал с нею. Ливия не смела взглянуть в глаза отцу, потому что ей казалось: он видит ее насквозь и способен заметить любое притворство, любую ложь. Поскорее удалившись к себе, она долго и мучительно размышляла о своей судьбе. Она не могла больше жить, как жила, все это слишком затянулось.
Ливий не удалось встретиться с Гаем ни в один из последующих дней, и она сходила с ума от нетерпения, потому что знала: он ее ждет. Конечно, он должен был догадаться о том, почему она не смогла прийти и все же… Ливия проводила томительные часы в обществе молчаливой Тарсии, которую жизнь научила, а точнее, вынудила быть смиренной и терпеливой.
– Хочешь, госпожа, я отнесу табличку? – однажды спросила рабыня.
– Нет, – отвечала Ливия, – не сейчас. Я должна дождаться… – она не сказала, чего.
От напряженного ожидания у девушки разболелась голова, и на утро третьего дня она отправилась в перистиль в надежде немного успокоиться и отвлечься от тягостных мыслей, но даже любимый уголок показался ей иным, чем прежде.
Ливия сидела, неподвижно глядя в пространство, когда на дорожке появилась Тарсия. Ее серые глаза мягко светились под золотыми ресницами, точно драгоценные камни.
– Там пришел, – она сделала паузу, – тот человек. Ливия поняла. Она вскочила так стремительно, что чуть не упала, поскользнувшись на мраморных плитах.
– Где он?!
– Его проводили в атрий.
– Он спрашивал меня?
– Нет, госпожа, твоего отца.
Ливия кинулась вперед; она сама не знала, что следует делать. Ее одновременно охватили и нетерпение и нерешительность. Она опоздала: Гай Эмилий и отец уже вели беседу, и Ливия не осмелилась показаться им на глаза. Они говорили довольно тихо, и притаившаяся за колонной девушка не разбирала слов. Она уставилась в стену, созерцая внезапно замеченные на ней неровности и трещины и испытывая то мучительное ощущение, когда, уже предчувствуя безжалостную правду, человек все еще цепляется за последние, призрачные надежды.
Прошло несколько минут. Внезапно Ливия услышала отчетливо прозвучавший голос отца:
– Ты не римлянин.
Он вложил в свои слова столько высокомерного презрения и жестокого смысла, что Ливия задрожала, разом поняв: это – конец.
А Гай Эмилий отвечал с юношеской горячностью:
– Да, ты прав, Италия и Рим – не одно и то же! Рим – лишь маленький уголок огромного мира! В других италийский городах люди живут иначе: там нет своры зазнавшихся сенаторов, нет вычурности, показной роскоши, прикрывающей убогость и грязь, нет праздной толпы, там надо работать и можно надеяться только на себя, на свой ум, порядочность и честность, тогда как в Риме все покупается и продается за деньги.
– Что же тогда можно сказать о тебе? – спокойно произнес Марк Ливий. – Ты живешь в том самом презираемом тобою Риме, проматывая отцовское состояние, и сватаешься к девушке, уже обещанной другому!
– Согласен, я не из лучших, до недавнего времени моя жизнь была лишена цели и смысла…
«Зачем ты так говоришь, Гай! – с горечью думала Ливия. – Ведь римлянам, как никому другому, свойственно восхвалять себя и свою доблесть!»
– А теперь ты думаешь, что женитьба на Ливий поможет тебе прочно стать на ноги?
– Нет, поверь, тут нет никакого расчета, просто я люблю твою дочь и не мыслю жизни без нее!
Его слова были пронизаны таким отчаянным, простодушным и искренним счастьем, что на глазах у Ливий выступили слезы.
– А у меня есть расчет, отцовский расчет, – жестко произнес Марк Ливий. – Я знаю, что лучше для моей дочери, поэтому она выйдет замуж за Луция Ребилла.
У Ливий упало сердце. Что было делать? Выбежать и пасть к ногам отца и признаться во всем? И тут ее посетила страшная мысль: если отец не уважает Гая сейчас, что он скажет о нем, узнав правду? Он будет разгневан, уничтожен, убит. Пожалуй, возбудит судебное дело… На нее нахлынуло понимание чудовищности того, что они совершили, и она осталась стоять на месте, словно приросшая к полу.
Те двое, в зале, опять говорили тихо. Потом Марк Ливий громко произнес:
– Я закончил. Теперь уходи.
– Я могу повидаться с Ливией?
– Нет, ты ее не увидишь.
И Ливия опять не сдвинулась с места. А когда наконец вышла из-за колонны, то увидела отца – он сидел в одиночестве на мраморной скамье. Заслышав шаги, повернул голову и на мгновение встретился взглядом с пылающим взором дочери.
– Полагаю, ты знаешь, кто приходил и зачем, – спокойно сказал он.
– Да, отец, – отвечала Ливия, сразу поняв, что не сможет ни в чем признаться.
– Ты встречалась с ним?
– Мы виделись несколько раз… на улице.
– Ты понимаешь, что совершила? Ливия помедлила:
– Нет. Я тоже… люблю его. Вот и все.
Марк Ливий молчал. Его лицо потемнело, взгляд стал тяжелым. Наконец он сказал:
– Хорошо, если об этом не узнает Луций Ребилл! Ты не покинешь дом до самой свадьбы. Не хочу, чтобы о нашей семье ходили сплетни.
– Отец… – голос Ливий дрожал.
– Не желаю слушать! Иди к себе!
Его тон был так суров, что девушка отступила, как отступает усталый путник перед силой жестокой стихии.
Когда она уходила, отец сказал ей в спину (Ливий почудилось, будто его голос на мгновение дрогнул):
– Я не безжалостен, Ливия, просто не хочу губить твою жизнь. Все эти любовные страдания – след змеи на камне: ты поймешь, когда окончательно повзрослеешь. А пока тебе остается слушаться тех, кто старше и мудрее.
Когда девушки ушла, Марк Ливий глубоко задумался. Дочь удивилась бы, если б узнала, что в какой-то миг отца посетило поразившее его самого желание: уступить. Неожиданно явившийся в дом молодой человек в самом деле любил Ливию: это было видно по смятенному выражению его лица, по блеску глаз, по тому, с какой взволнованностью он говорил о своих намерениях. Конечно, Ливия тоже его любила или думала, что любит, – ведь он был хорош собою, куда красивее Луция Ребилла. Но Марк Ливий не мог дать согласия на этот брак, причем по нескольким причинам. Прежде всего, он не представлял, как это дочь увезут неведомо куда: его внуки должны жить в Риме и только в Риме. Но это не было главным. Положение человека с республиканскими взглядами (о том, что Гай Эмилий сочувствует именно республиканцам, Марк Ливий узнал еще во время той памятной стычки на Форуме), без надежных связей не могло считаться безопасным, как бы он ни был богат. Сегодня ты имеешь деньги, рабов, земли, скот, а завтра начинается массовая конфискация в пользу военных или раздоры политических партий доходят до точки, и на тебя охотятся, как на дикого зверя.
Любовь… Марк Ливий не мог сказать, любил ли он когда-нибудь по настоящему. Он женился, когда ему было уже за тридцать, на пятнадцатилетней девушке. Он помнил наивно-доверчивое выражение лица своей супруги, ее восторженное преклонение перед ним: вероятно, он казался ей таким серьезным и умным! Он был для нее не только мужем, но и наставником, старшим товарищем, он давал ей советы, учил, как следует жить. До замужества она мало что видела, почти не покидала стен родного дома, не умела распоряжаться деньгами… Хотя ее наивность и непрактичность не раздражали, а скорее, умиляли Марка Ливия, он решил, что его дети будут воспитаны иначе. Через год Атия родила мальчика, но вскоре ребенок умер. Потом на свет появился Децим, следующим, через год, – снова мальчик, который, как и первый, не прожил и нескольких месяцев, и последней – девочка, Ливия, рожая которую, Атия истекла кровью. Тогда ей исполнилось всего двадцать лет. В иные моменты Марка Ливия терзало чувство вины: она была слишком молода, чтобы рожать так часто, она просто не выдержала. Но с другой стороны, так распорядились боги! В конце концов он тоже поплатился: что-то мешало ему обзавестись новой супругой, хотя наверняка нашлась бы добрая и великодушная женщина, которая приняла бы его детей, как своих, и была бы ему хорошей, верной женой. Как только речь заходила о браке, Марк Ливий невольно вспоминал чистую робкую улыбку Атии, юный блеск ее глаз, и что-то в его душе противилось этому шагу.