Страница:
Мир вокруг этого существа градировал от грязно-болотного до ослепительно-изумрудного цвета. Он был мягок и тесен. Пространство сжалось, улизнув в какое-то новое состояние. Это новое состояние пространства сильно давило на существо. И поскольку существо пребывало в человеческом обличий, человек в нём непременно бы умер или сошёл бы с ума, не совладав с таким искажением пространства, если бы человек этот не был Героем.
Вот где раскрылась подлинность Героя! Не в том привычном мире, где преодоление трусости и малодушия уже воспринимается как геройство. Где героем может называться всякий достигший высот осознанного самопоклонничества. Где геройство – поза. И даже не та лучшая часть отважных, способная на сотворение чего-то из ряда вон выходящего и очень достойного, называемого подвигом, может претендовать на геройство. Ибо Героя создаёт не подвиг. Нет. Подвиг только демонстрирует Героя. Подлинность же Героя составляет та линия правильности, которая выравнивает большие и малые искажения человеческой сути, руководствуясь типичностью благородства.
Мир причин впустил в себя Героя. Войти в этот мир и остаться живым и здравым допустимо только для него.
Четвёртая грань истины – это возможность входить в подлинную сущность предметов. Не со стороны их изучения, не со стороны, а будучи сущностью их самих. Поскольку дхи есть освоение мирового пространства сущностью самого предмета.
Существо, воплотившее в себя Индру, отличалось ни с чем не сравнимой мощью. Оно состояло из грубых животных инстинктов, самым достойным из которых оказалась лень. Как форма консервативного покоя.
Если бы ему пришло в голову оценить себя, разобрать по составляющим, взору предстала бы следующая картина: жестокость, продиктованная необходимостью поучительного и надёжного подавления претендентов на его жизненное пространство, грубость как свойство упрощения жизненных потребностей, выносливость и сила —главные достоинства существа в среде его обитания, глупость как форма сосредоточенности только на физических потребностях, обилие потенции, вызванное необходимостью создания достаточного количества себеподобных и критическим состоянием выживаемости потомства, склонность к порокам, обозначившаяся тягой к примитивным удовольствиям, неспособность к обучаемости, исключая лишь копирование поведения. Таковой была эта картина.
Существо звалось Валой. Ему принадлежала большая часть человечества. Тот, кого Индра называл Проходчиком, переносил слепок Вала, его управляемую суть в обличие воинской натуры.
Вала жил в очень тесном мире. Здесь ценилась только сила. Только тяжёлая лапа. Однако мир этот был создан им самим, и данное обстоятельство объясняло многое. Например то, что сам Вала никогда не уступил бы кому-либо другому свою власть над этим миром и над людьми. Превратив людей в грубых и сильных животных. Люди, терявшие свою связь с Валой, чаще всего погибали. Они становились нежизнеспособными, ведь ничего другого, заменявшего эту форму выживания, люди попросту не знали. Пока. Хотя их дух уже пробовался на иные роли.
«Благородные» первыми потеснили Валу. Они искали в себе божественную суть, и Агни изменил их животную природу. Благодаря Огню, «благородных» уносило всё дальше и дальше от дремучего духа животного по прозвищу человек. Человек Вала.
Существо разглядывало ужимки дана, пытавшегося встать на ноги, превозмочь слабость и добраться дрожащими пальцами до горла наблюдателя. Существо могло бы подставить ему горло. Чтобы насладиться бесполезностью усилий душителя. Но то ли потому, что дан начал раздражать Существо своей глупой настырностыо, то ли потому, что кто-то впихнул Существу оружие, – отпечаток Вала не стал долго думать. Он просто снёс дану череп.
Теперь Существо осмотрелось. Сумерки застыли в его больших глубоких глазах подтёками лиловой слизи. В которой разметало щупальца веток и хрупкие стволы деревьев. Существо повернуло голову, преодолевая сопротивление мясистой, вздувшейся тугими мышцами шеи, и среди сухороста различило ашвинов. Это не сулило им ничего хорошего. Существо испытывало к арийцам неприязнь.
– Индра! Ты победил его! – крикнул опомнившийся Насатья и бросился навстречу преображённому кшатрию.
Существо шагнуло вперёд. Тяжело и неповоротливо. Будто несло на ногах гору. Ашвин налетел на его поступь, и конника отбросило на землю. Насатья поднял голову. Существо, застывшее над ним, загородило Насатье небо. Впервые старшему из ашвинов стало страшно. На него смотрело нечто, являвшее лишь подобие Индры. Его неверный отпечаток. Сильный зверь, медлительный от распираемого бунта мышц. С глазами, напряжёнными поиском врага.
Существо шевельнуло носом, снюхивая чужого, протянуло к Насатье лапу, подняло его и швырнуло в кусты.
К счастью для ашвина, это падение, оказалось удачным и, кроме ссадин, не принесло коннику особой беды.
Молодой ашвин и Пипру, наблюдавшие за столь странным поведением Индры, постарались ничем не выдавать своего присутствия.
Между тем действие сомы послабело. Существо стало терять силу. В нём пробудился выживший Человек.
Воин вдруг узнал самого себя в искаженном, чужом сознании. Нашёлся в нём и вернул себе половину этого сознания.
Зверь и человек смотрели друг на друга, один глазами инстинктов, другой – рассудка. Первым молчание нарушил Вала. Он вдруг почувствовал обречённость. Обречённость подломила зверю лапы. «Ты пришёл за мной, я знаю! – завыла душа Зверя, раненная приближением светоносного противника. – Но тебе не торжествовать победу. Потому что лишь малая часть племени воплотится в тебя…»
Так он причитал. Вернее, так понимал его голосивое сопротивление Индра. Понимал и не находил собственных толкований мыслям Зверя. Но понимал.
Что значит «воплотится в тебя»? В кого это «в тебя»? В Индру? Воин попытался разрушить свою безрассудочность. И голос кшатрия прозвучал. Обращённый к Зверю. Индра слышал себя так, будто говорил вовсе не он, а кто-то ещё, – хорошо ему знакомый, понятный и изученный до ногтей. Тот, чью судьбу он расплетал по жизни, как клубок пряжи.
«Да, – сказал этот голос, – в меня воплотятся немногие. Но многим дано будет идти за мной, идти, чтобы победить в себе Вала. Ради Героя, в котором они узнают себя. Многие увидят разницу между Героем и недочеловеком, между собой и Зверем. А тех, в ком ты осядешь крепко, мы подчиним силой.»
При упоминании силы Зверь сразу окреп и возвысился. Голос, которой уже без сомнений принадлежал Индре, продолжал: "Нет, эта сила тебе недоступна. Она состоит из разума, познания, воли и благородства. Она способна обратить в тлен любое сопротивление. Знаешь, почему? Потому что животный человек, каким бы он ни был хватким, решительным и туголобым, всегда останется дураком. А дурак обречён. Это мы придумаем истины, в которые он поверит. Мы поведём его на привязи веры и духовного сумасбродства, ради которых он будет готов на всё. Считая себя счастливцем или неудачником, святым или грешником. Он будет жить и верить в свои истины, так никогда и не узнав, что Герои придумали их, чтобы собрать животных в единое стадо."
«Я заберу у тебя это стадо! – тупо запретивился Зверь. – Я запру его в скалу, в Догму, в Инстинкт Зверя, который повернёт людей к их свободе и независимости от пагубы неукротимого разума. Я заставлю их забыть Огонь, вернуться в звериную стаю, к святому естеству бытия, равенству с другими четвероногими…»
«Поздно! Человек уже открыл пятый элемент, – Индра тронул пальцами бронзовый нож, – теперь поздно!»
Он хотел ещё что-то добавить, победное и неоспоримое, но сома отпустила кшатрия, и Зверь исчез из его глаз. Оставив в них следы тяжёлой битвы. Следы перевоплощения.
Индра стоял посреди ночного безмолвия, уронив руки и еле удерживаясь, чтобы не упасть. От усталости и мучительной боли, выворачивающей его мозги наизнанку. Сознание того, где он и чем он тут был занят, медленно возвращалось к воину.
Первое, что затревожило взгляд вернувшегося в реальность кшатрия, прорисовалось распластанным по земле телом. Всякий, кто видел смерть, с полной ясностью различил бы её в этом лежащем. Холодный пот выступил у воина на лбу. Индра шагнул вперёд. Сумерки мешали глазам узнать убитого. Индра подошёл ближе. Намучи! Сомнений быть не могло.
Ужасный вид разбитого черепа, крови и ополовиненных мозгов, разбросанных грязными сгустками, не прибавил Индре бодрости. В его тошнотворном отвращении проступил приговор: «Клятва!» Теперь он клятвопреступник!
Индра протёр лицо сухой ладонью и отвернулся. На душе было гадостно.
– Индра, – тихо позвал кто-то из кустов.
Воин напряг глаза, всматриваясь в темноту.
– Индра.
–Что?
– Это ты? – глупо спросил Дасра.
Кшатрий ответил гримасой. Ругаться не было сил.
– Ты? – снова засомневался ашвин.
– Ну я, демон тебя бери, кто ж ещё!
– Хорошо бы знать кто? – досадливо отозвался старший брат. Из другого куста.
– Эй, что вы там сидите? Скажет мне кто-нибудь, что здесь произошло?
Ашвины закопошились в своих укрытиях. Выбрался из кустов и Пипру.
– Сома на тебя буйно подействовала, – пояснил он кшатрию.
– А как я его..? – Индра кивнул в сторону Намучи.
– Всё по правилам. Клятву ты не нарушил.
– Да? Не подозревал, что человеку можно снести череп взглядом.
– Почему взглядом? – не понял горькой шутки Пипру. – Ты его палицей хватил.
– Объясни ему, – вмешался Насатья, подзывая брата, – а то мне дорого стоит внимание Индры.
Дасра рассказал кшатрию о морской пене, о сумерках, о брошенной палице. Воин молчал и терпеливо слушал. Все подробности своего подвига. Когда палитра чувств и эпитетов молодого ашвина иссякла, Индра взглянул на него исподлобья.
– Подвело мерзавца пьянство, – сказал воин и отправился искать палицу. Оставив присутствующих в догадках, кого он этим имел в виду.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Колесницы спешили к заре. Она должна была воспламенить небесные покровы над ровной и задымлённой степью. Тихо пела сырая трава. Здесь, возле моря, она росилась пахучим бисером прилетавших брызг. Когда ветер сносил их далеко за горбатые холмы.
Кони рвали ноздрями воздух, яростью встречая ночной простор. Он свежил мысли и чувства путников, чьи взгляды приковала глубокая тёмная степь.
Их стало на одного больше. Когда колёса уже резали сырой песок вдоль полосы ночного прибоя, одинокая фигура возникла на пути несущихся коней. Это был Нами. Потерявший сегодня старшего брата и не без собственной помощи, оказанной убийце.
Нами терзался муками совести. Его глаза опухли от праведных детских слез. Он находил в случившемся невиновность и свою и Индры, но совесть крови требовала мщения.
Нами верил в то, что колесница кшатрия появится первой. Юноша сжимал в руке пучок лёгких дротиков, готовых исполнить его приговор. Приговор его совести.
И вот рокот вращения колёс, где-то в глубине пустого берега, в слепом стоянии ночи, приблизил юношу к этой торжественной и напряжённой минуте.
Нами сжал в комок своё сердце и открыл глаза навстречу судьбе. Он готов был успокоить совесть этим поступком. Раз и навсегда. Правда, кому отомстить за собственное участие в гибели брата, Нами не знал.
Колесница вырвалась из мрака. Юноша выступил вперёд и поднял некрепкую руку с орудием своей мести. За раскачивающимися конскими головами мститель распознал Индру. Кажется, воин даже не замечал преграды на пути коней. Пока. Ужасная бесполезность всей этой затеи роковым пробуждением вдруг вспыхнула в сознании молодого дана. Отсюда попасть в возницу было невозможно. Ещё через мгновение кони затопчут незадачливого мстителя, но отскочить в сторону он не мог. Отскочить сейчас в сторону значило для него уйти. То есть отказаться от мести.
Юноша размахнулся и послал дротик наугад. В приближающуюся колесницу. Чувство выполненного долга обрушилось на него таким напором, что он рухнул на песок, потеряв сознание. Прямо под ноги несущихся ашв.
Индра тянул поводья, упираясь коленями в непрочный застенок ратхи. Кони встали, врезаясь в песок тяжёлыми ногами. Придремавшего Пипру чуть не выбросило под их задние копыта.
Юношу спасло чудо. Возможно, именно то, что перелётный дротик пробудил сонные глаза возничего. Только момент отделял Нами от гибели, и этот момент прочно и стремительно перехватили руки кшатрия. Сжимавшие поводья колесницы.
Нами пришёл в себя. Он лежал на сильных руках Индры.
– Ты жив? – спросил юноша.
– Как видишь.
– Хвала духам! Я мог бы тебя убить. Если бы попал.
– Нет, – покачал головой кшатрий, – не бывает никаких «если бы», когда собираешься убить человека. «Если бы» —это то самое, что не позволяет тебе убивать других. И запомни: не нужно никого убивать, когда ты не хочешь этого делать. И если хочешь, тоже не нужно.
– А как же тогда быть? – спросил Нами.
– Убивать следует только тогда, когда у тебя нет другого выхода. А теперь я отвезу тебя домой. В пещеру, которую вы почитаете домом.
– Нет, – запротивился Нами, вырываясь из объятий кшатрия, – только не туда. Я не могу вернуться, как ты не понимаешь! Лучше я поеду с вами.
– В конце концов, он спас тебе жизнь, – вмешался Дасра, – да и не обязательно везти его в Амаравати. Начнёт взрослеть где-нибудь в двух днях пути отсюда. Пусть выживает сам. И всегда сможет вернуться. В случае чего.
– Да, – вздохнул Индра, – я тоже начал свою взрослую жизнь на этой равнине. Там, далеко, на другом её краю. Потеряв отца. Только вернуться мне было некуда.
– Пусть он поедет со мной, – попросил молодой ашвин. Индра не стал спорить. Так их стало на одного больше.
Колесницы перевалили через сыпучие холмы, и ночь выплеснула мрак в глаза путников. Густой, как шелковичный сок. Необозримый простор захватил их души, но усталость и тягостный осадок не самого лучшего дня скоро сделали своё дело. Колесницы покатили медленнее, а потом кони и вовсе перешли на шаг, не испытывая над собой власти кожаных поводьев.
День встретил путников в далёком переполье. Душней, пеклом, пылью и однообразием равнины. Путь стал для них тяжким испытанием. Та самая дорога, таившая магию движения, беспрестанного изменения мира вокруг глаз, магию Великого похода, сделалась нестерпимо гнетущей. Равнодушные сердца совсем уже забыли упоение простором, который помещается в колесе с восьмью спицами. Людям казалось, что они едут по громадной жаровне, и её раскалённое небо и пересохшая земля отходили в их сердца пеплом.
Индра вспоминал свой душевный призыв: «Колесо катится!», и ему становилось гадостно от этой наивной, простяцкой самоуверенности. «Жизнь – громадный камень, лежащий там, где его положили, и сдвинуть его невозможно!» —думал воин.
Сейчас Вала остался бы доволен такими мыслями кшатрия. Индра ненавидел Валу, ненавидел себя за эти мысли, ненавидел дорогу и безводье. Он остановил колесницы и объявил всем, что, если сегодня к вечеру они не найдут воду, завтра колесницы останутся без коней. А к вечеру погибнут и люди.
Пипру, выслушав злобу кшатрия, заговорил первым:
– Я могу показать, где источник, – сказал он, щуря усталые глаза.
– Чего же ты раньше молчал, враг? – вспыхнул Насатья.
– Меня никто не спрашивал.
Арийцы переглянулись. Каждый из них подумал об одном и том же.
– Ты что, знаешь всю эту степь? – усомнился младший из ашвинов.
– Всю, разумеется, не знаю, – спокойно ответил Пипру, – но воду показать могу. Уж это место я найду с закрытыми глазами. Там мой дом.
Индра не ответил. Сперва. Потом сказал:
– Коням нужна вода. Они уже не могут тащить ратхи. А это шанс. Мы пойдём туда, куда он нас поведёт.
Сомнения ашвина не прибавили мрака душе воина. Он посматривал украдкой на идущего рядом Пипру и не находил повода для ненависти к этому скромному мыслетворцу другой расы.
Будто читая думы кшатрия, даса заговорил:
– Разве человек плох только потому, что у него другой цвет кожи или цвет глаз? Ашвины сейчас не слышали их препинания и не могли повлиять на суждения воина. Возможно, потому Пипру и затеял этот разговор, оставшись с Индрой наедине. Теперь воину не требовалось скрывать свои мысли за общепринятой позицией. Он был свободен от гнёта идеи, как представлялось Пипру, но не был свободен от своей совести.
Так что же ответил бы Индра? И хватило бы ему духу на собственное мнение? Ведь это только отговорка, что моё мнение и мнение моего народа всегда едины. Отговорка Проходчиков, позволяющая им не думать. Подменить понимание верой.
Так считал Пипру и ждал ответа. Ждал подтверждения того, что арийцы – отпечаток коллективного рассудительного, а не коллективного бессознательного, как утверждал Индра.
– Мне уже как-то приходилось это слышать, – сказал кшатрий, равнодушно взглянув на даса.
– Да, – вспомнил Пипру. – Но теперь тебе это придётся слышать чаще, чем ты полагаешь. Ведь вы изобрели колесницу и значит, перестроили традиционные отношения времени и пространства. Легко достигнув территории других племён, а если быть до конца точным, то – котла их саможизненности. И что вы скажете этим людям? Что они плохи? Вот жили себе, жили, и всё у них складывалось, но пришли арийцы со своим приговором, и эти люди стали плохи. Так?
– Я вижу, тебе этот вопрос не даёт покоя, – вступил в бой Индра. – Правда, озвучил ты его неверно. Ты озвучил им свою проблему, а не моё к ней отношение. Ведь если бы ко мне в дом пришло существо более совершенное, чем я, – по твоей логике, мне пришлось бы выдумывать опровержение его совершенству и нашей разнице, а я хочу искать этому доказательство и подтверждение. Я могу всю жизнь внушать себе и другим, что мы с тобой равны. Если тебе такое нужно. Только вот беда: ты всю жизнь будешь опровергать это, сам того не замечая.
Пипру с удивлением посмотрел на кшатрия.
– Да, – продолжил Индра, – потому что я призван утверждать торжество лучшего, торжество совершенного. Арийцы, обладая разделением на сословия, организованнее вас, арийцы более духоёмки, поскольку поклоняются великим богам, а не низменным духам, арийцы жизнеспособнее вас, ибо уже отторгли Вала и не пользуются его физической поддержкой при выживании; познание Мирового закона-риты, открытого нами, говорит, что арийцы умнее вас. Так почему же я не могу сказать, что арийцы лучше вас, дасов?
Если же возникнут существа совершеннее арийцев, мы не станем это опровергать, а найдём способы улучшить свою породу. Чтобы превзойти их, а не прятать глаза от правды.
– Это какое-то нелепое заблуждение. Считать кого-то лучше, кого-то хуже только потому, что одни умеют говорить о благородстве и знаниях, а другие нет. Разве среди вас все столь совершенны, что это бросается в глаза? И нет среди вас глупцов и плутов, лентяев и проходимцев? – занервничал Пипру, не в силах пробиться к торжеству собственной правды.
Индра понимал, чем вызваны эти словесные вольности даса. Видимо, путники приближались к землям его племени. Что и прибавляло проводнику уверенности в себе. Теперь, и особенно теперь, когда от Пипру зависело скорейшее избавление арийцев от мук жажды, Индра не ответил бы насилием на противодумство. К тому же спутники его всё равно не слышали этого разговора.
– Среди нас есть всякие люди, но самых недостойных, шудр, мы отторгли от себя, – сказал воин. – Человеческие качества всех прочих регулируют их сословия. Например, трус не сойдётся с кшатриями, даже если он воин по происхождению, а дурак не выживет среди брахманов. Лентяй вайша тоже обречён. Он просто сдохнет с голоду. При этом работоспособный дурак вполне может приносить пользу обществу там, где от него не требуется мудрости. Но ленивый дурак будет непременно отторгнут кланом. Так что не родись дураком. Или родись усердным малоумком. Мы найдём тебе применение. А бездарь попадёт в такие условия, когда ему придётся выживать либо с помощью собственного труда, либо с помощью разбоя. Но в этом случае он станет шудрой. Отверженным.
– Не проще ли ему стать кшатрием?
– Ты хочешь сказать, что кшатрию беззаботно живётся? Раз он не пасёт коров и не ковыряет землю мотыгой? Что ж, это интересная мысль. Да, пожалуй, будь воином! Тебе останется только привыкнуть к мысли, что ты живёшь до первого боя, ибо брахману и вайше положено спастись, а тебе нет. Не положено. Твоя жизнь – это цена за сословие. Победа или смерть. Победа даёт право на жизнь. Поражение может сделать тебя шудрой. Общество просто больше не захочет содержать тебя в качестве своего заступника.
Ещё тебе придётся привыкнуть к тому, что у тебя никогда не будет богатства, не будет собственных коров, поскольку кшатрию принадлежит только его оружие, остальное – сословию. Оно тебя кормит.
Ещё тебе предстоит свыкнуться с мыслью, что жизненный путь и судьбу кшатрию выбирает его клан. И воин обязан подчиниться этому выбору. Мой отец, к примеру, всю жизнь прожил в горах, защищая деревню скотоводов от разбойников-пишачей. Хотя он был достоин другой судьбы. Возможно. Однако это не обсуждалось. Ну так что, будешь кшатрием?
А насчёт цвета глаз и кожи – мне всё равно, какие у тебя глаза. Они тут не при чём. Разница не в этом. Видишь ли, никто никогда не докажет, что различие между нами можно измерить только наивным сличением признаков и качеств. Это плутовство. Разница между людьми существует как форма обязательных противоречий. Тех противоречий, в столкновении которых создаётся великий передел мира. Опасным злодеем будет всякий, кто попытается всех выравнить. По признаку одинаковых рук, носов, характеров и душевных свойств. Даже если у нас хватит основания, чтобы сойтись, став друзьями, чему я, к примеру, не стал бы противиться, – всегда возникнет множество причин для вражды. И здесь мы вынуждены будем вспоминать, что, помимо схожести глаз, носов и других частей тела, существует нечто более важное, разделяющее нас.
– Значит, я никогда не смогу стать благородным? – ядовито спросил Пипру.
– Сможешь. Наш великий прародитель Ману рассчитал, что твой потомок в седьмом поколении будет арийцем. Таким же, как он сам.
– В седьмом поколении?
– А куда тебе спешить? Если ты действительно хочешь стать арийцем, благородным, подумай не о нынешней выгоде этого решения, а о будущем достоинстве того великого человека, чью судьбу ты сейчас решаешь. О судьбе твоего изменённого, векового "я". Постоянство, упрямое постоянство твоих побуждений, через века и поколения, сделает тебя «благородным».
Пипру молчал, сосредоточившись на своих мыслях. Индра не убедил его ни в чём. Они были разными, хотя назывались одинаково – Человек.
Жара не спадала, но потянуло вечером. Его померкшими красками, покоем и многоречивым настроением. Сладкоголосая песня летнего вечера запросилась в усталые души путников. Туда, где покоился горький пепел сгоревшего дня.
Вечер принёс и первые робкие признаки жизни на обожжённой равнине. Беспокойная птичья братия сновала по ветвистому скелету мёртвого терновника. Пеструны были вполне благополучны, и забота их носила характер семейного конфликта. Птицы оживлённо перебалтывали свои неурядицы, вертели яркими головами и прыгали с ветки на ветку.
Индра обшарил глазами багровый горизонт, но нигде не вызнал человеческого жилья. Ни зацепки. Хоть бы дымок показался. Или пушистый разметай деревьев. Дорога вела путников дальше. В пустоту.
Только к ночи идущие набрели на густую поросль долголистника. Пахло водой, пахло теплом человеческого жилья. Кони занервничали ещё издали, затрясли мордами, потянулись на близость сыти и опоя.
Мелькавшие в сумерках тени оживили шествие арийцев тревогой. Пипру перекрикивался с кем-то на своём грубоязычье, смеялся, узнав что-то для себя, спрашивал и снова спрашивал. Он продолжал идти рядом с Индрой, будто приговорённый этим бесконечным шествием. Даже возвращение домой не заставило его покинуть товарищей. Индра тихо улыбнулся этому обстоятельству.
Пипру был щепетилен. Должно быть, в сумрачном далеко его векового "я", из мяса и костей, взрощенных в материнском чреве, с помощью его дальнего внука мог бы получиться неплохой ариец. Брахман или вайша, кто знает. Слишком чувствительно понимал этот даса нравственные обязанности и прочие человеческие добродетели. Значит, брахман.
– Это здесь, – наконец сказал Пипру, – пришли. Индра осмотрелся. Поле, оживлённое по краям низкорослыми деревьями и стеной кустовища, усеяли невеликие холмики, напоминавшие хозяйство земляных крыс. Возможно, местный народ выкапывал здесь какие-то глубокие корнеплоды, оставляя на промысле ямы и насыпи.
– Это – наши дома, – пояснил проводник арийцев, – так мы живём.
Люди-волки жили в норах. Они растили детей, взрослели, мужали и старились под открытым небом, в намятых земляных закутах, на простом сене, полном блох и мышиной крупы.
Люди-волки не умели добывать огонь и потому поддерживали пламя в ритуальном, негасимом очаге, вокруг которого совершались мистерии и жертвоприношения.
Вот где раскрылась подлинность Героя! Не в том привычном мире, где преодоление трусости и малодушия уже воспринимается как геройство. Где героем может называться всякий достигший высот осознанного самопоклонничества. Где геройство – поза. И даже не та лучшая часть отважных, способная на сотворение чего-то из ряда вон выходящего и очень достойного, называемого подвигом, может претендовать на геройство. Ибо Героя создаёт не подвиг. Нет. Подвиг только демонстрирует Героя. Подлинность же Героя составляет та линия правильности, которая выравнивает большие и малые искажения человеческой сути, руководствуясь типичностью благородства.
Мир причин впустил в себя Героя. Войти в этот мир и остаться живым и здравым допустимо только для него.
Четвёртая грань истины – это возможность входить в подлинную сущность предметов. Не со стороны их изучения, не со стороны, а будучи сущностью их самих. Поскольку дхи есть освоение мирового пространства сущностью самого предмета.
Существо, воплотившее в себя Индру, отличалось ни с чем не сравнимой мощью. Оно состояло из грубых животных инстинктов, самым достойным из которых оказалась лень. Как форма консервативного покоя.
Если бы ему пришло в голову оценить себя, разобрать по составляющим, взору предстала бы следующая картина: жестокость, продиктованная необходимостью поучительного и надёжного подавления претендентов на его жизненное пространство, грубость как свойство упрощения жизненных потребностей, выносливость и сила —главные достоинства существа в среде его обитания, глупость как форма сосредоточенности только на физических потребностях, обилие потенции, вызванное необходимостью создания достаточного количества себеподобных и критическим состоянием выживаемости потомства, склонность к порокам, обозначившаяся тягой к примитивным удовольствиям, неспособность к обучаемости, исключая лишь копирование поведения. Таковой была эта картина.
Существо звалось Валой. Ему принадлежала большая часть человечества. Тот, кого Индра называл Проходчиком, переносил слепок Вала, его управляемую суть в обличие воинской натуры.
Вала жил в очень тесном мире. Здесь ценилась только сила. Только тяжёлая лапа. Однако мир этот был создан им самим, и данное обстоятельство объясняло многое. Например то, что сам Вала никогда не уступил бы кому-либо другому свою власть над этим миром и над людьми. Превратив людей в грубых и сильных животных. Люди, терявшие свою связь с Валой, чаще всего погибали. Они становились нежизнеспособными, ведь ничего другого, заменявшего эту форму выживания, люди попросту не знали. Пока. Хотя их дух уже пробовался на иные роли.
«Благородные» первыми потеснили Валу. Они искали в себе божественную суть, и Агни изменил их животную природу. Благодаря Огню, «благородных» уносило всё дальше и дальше от дремучего духа животного по прозвищу человек. Человек Вала.
Существо разглядывало ужимки дана, пытавшегося встать на ноги, превозмочь слабость и добраться дрожащими пальцами до горла наблюдателя. Существо могло бы подставить ему горло. Чтобы насладиться бесполезностью усилий душителя. Но то ли потому, что дан начал раздражать Существо своей глупой настырностыо, то ли потому, что кто-то впихнул Существу оружие, – отпечаток Вала не стал долго думать. Он просто снёс дану череп.
Теперь Существо осмотрелось. Сумерки застыли в его больших глубоких глазах подтёками лиловой слизи. В которой разметало щупальца веток и хрупкие стволы деревьев. Существо повернуло голову, преодолевая сопротивление мясистой, вздувшейся тугими мышцами шеи, и среди сухороста различило ашвинов. Это не сулило им ничего хорошего. Существо испытывало к арийцам неприязнь.
– Индра! Ты победил его! – крикнул опомнившийся Насатья и бросился навстречу преображённому кшатрию.
Существо шагнуло вперёд. Тяжело и неповоротливо. Будто несло на ногах гору. Ашвин налетел на его поступь, и конника отбросило на землю. Насатья поднял голову. Существо, застывшее над ним, загородило Насатье небо. Впервые старшему из ашвинов стало страшно. На него смотрело нечто, являвшее лишь подобие Индры. Его неверный отпечаток. Сильный зверь, медлительный от распираемого бунта мышц. С глазами, напряжёнными поиском врага.
Существо шевельнуло носом, снюхивая чужого, протянуло к Насатье лапу, подняло его и швырнуло в кусты.
К счастью для ашвина, это падение, оказалось удачным и, кроме ссадин, не принесло коннику особой беды.
Молодой ашвин и Пипру, наблюдавшие за столь странным поведением Индры, постарались ничем не выдавать своего присутствия.
Между тем действие сомы послабело. Существо стало терять силу. В нём пробудился выживший Человек.
Воин вдруг узнал самого себя в искаженном, чужом сознании. Нашёлся в нём и вернул себе половину этого сознания.
Зверь и человек смотрели друг на друга, один глазами инстинктов, другой – рассудка. Первым молчание нарушил Вала. Он вдруг почувствовал обречённость. Обречённость подломила зверю лапы. «Ты пришёл за мной, я знаю! – завыла душа Зверя, раненная приближением светоносного противника. – Но тебе не торжествовать победу. Потому что лишь малая часть племени воплотится в тебя…»
Так он причитал. Вернее, так понимал его голосивое сопротивление Индра. Понимал и не находил собственных толкований мыслям Зверя. Но понимал.
Что значит «воплотится в тебя»? В кого это «в тебя»? В Индру? Воин попытался разрушить свою безрассудочность. И голос кшатрия прозвучал. Обращённый к Зверю. Индра слышал себя так, будто говорил вовсе не он, а кто-то ещё, – хорошо ему знакомый, понятный и изученный до ногтей. Тот, чью судьбу он расплетал по жизни, как клубок пряжи.
«Да, – сказал этот голос, – в меня воплотятся немногие. Но многим дано будет идти за мной, идти, чтобы победить в себе Вала. Ради Героя, в котором они узнают себя. Многие увидят разницу между Героем и недочеловеком, между собой и Зверем. А тех, в ком ты осядешь крепко, мы подчиним силой.»
При упоминании силы Зверь сразу окреп и возвысился. Голос, которой уже без сомнений принадлежал Индре, продолжал: "Нет, эта сила тебе недоступна. Она состоит из разума, познания, воли и благородства. Она способна обратить в тлен любое сопротивление. Знаешь, почему? Потому что животный человек, каким бы он ни был хватким, решительным и туголобым, всегда останется дураком. А дурак обречён. Это мы придумаем истины, в которые он поверит. Мы поведём его на привязи веры и духовного сумасбродства, ради которых он будет готов на всё. Считая себя счастливцем или неудачником, святым или грешником. Он будет жить и верить в свои истины, так никогда и не узнав, что Герои придумали их, чтобы собрать животных в единое стадо."
«Я заберу у тебя это стадо! – тупо запретивился Зверь. – Я запру его в скалу, в Догму, в Инстинкт Зверя, который повернёт людей к их свободе и независимости от пагубы неукротимого разума. Я заставлю их забыть Огонь, вернуться в звериную стаю, к святому естеству бытия, равенству с другими четвероногими…»
«Поздно! Человек уже открыл пятый элемент, – Индра тронул пальцами бронзовый нож, – теперь поздно!»
Он хотел ещё что-то добавить, победное и неоспоримое, но сома отпустила кшатрия, и Зверь исчез из его глаз. Оставив в них следы тяжёлой битвы. Следы перевоплощения.
Индра стоял посреди ночного безмолвия, уронив руки и еле удерживаясь, чтобы не упасть. От усталости и мучительной боли, выворачивающей его мозги наизнанку. Сознание того, где он и чем он тут был занят, медленно возвращалось к воину.
Первое, что затревожило взгляд вернувшегося в реальность кшатрия, прорисовалось распластанным по земле телом. Всякий, кто видел смерть, с полной ясностью различил бы её в этом лежащем. Холодный пот выступил у воина на лбу. Индра шагнул вперёд. Сумерки мешали глазам узнать убитого. Индра подошёл ближе. Намучи! Сомнений быть не могло.
Ужасный вид разбитого черепа, крови и ополовиненных мозгов, разбросанных грязными сгустками, не прибавил Индре бодрости. В его тошнотворном отвращении проступил приговор: «Клятва!» Теперь он клятвопреступник!
Индра протёр лицо сухой ладонью и отвернулся. На душе было гадостно.
– Индра, – тихо позвал кто-то из кустов.
Воин напряг глаза, всматриваясь в темноту.
– Индра.
–Что?
– Это ты? – глупо спросил Дасра.
Кшатрий ответил гримасой. Ругаться не было сил.
– Ты? – снова засомневался ашвин.
– Ну я, демон тебя бери, кто ж ещё!
– Хорошо бы знать кто? – досадливо отозвался старший брат. Из другого куста.
– Эй, что вы там сидите? Скажет мне кто-нибудь, что здесь произошло?
Ашвины закопошились в своих укрытиях. Выбрался из кустов и Пипру.
– Сома на тебя буйно подействовала, – пояснил он кшатрию.
– А как я его..? – Индра кивнул в сторону Намучи.
– Всё по правилам. Клятву ты не нарушил.
– Да? Не подозревал, что человеку можно снести череп взглядом.
– Почему взглядом? – не понял горькой шутки Пипру. – Ты его палицей хватил.
– Объясни ему, – вмешался Насатья, подзывая брата, – а то мне дорого стоит внимание Индры.
Дасра рассказал кшатрию о морской пене, о сумерках, о брошенной палице. Воин молчал и терпеливо слушал. Все подробности своего подвига. Когда палитра чувств и эпитетов молодого ашвина иссякла, Индра взглянул на него исподлобья.
– Подвело мерзавца пьянство, – сказал воин и отправился искать палицу. Оставив присутствующих в догадках, кого он этим имел в виду.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
О Река Мёртвых! Встреть своим огнём, мечущим камни,
асуров, по-волчьи бегающих!
(Ригведа. Мандала II, 30)
Колесницы спешили к заре. Она должна была воспламенить небесные покровы над ровной и задымлённой степью. Тихо пела сырая трава. Здесь, возле моря, она росилась пахучим бисером прилетавших брызг. Когда ветер сносил их далеко за горбатые холмы.
Кони рвали ноздрями воздух, яростью встречая ночной простор. Он свежил мысли и чувства путников, чьи взгляды приковала глубокая тёмная степь.
Их стало на одного больше. Когда колёса уже резали сырой песок вдоль полосы ночного прибоя, одинокая фигура возникла на пути несущихся коней. Это был Нами. Потерявший сегодня старшего брата и не без собственной помощи, оказанной убийце.
Нами терзался муками совести. Его глаза опухли от праведных детских слез. Он находил в случившемся невиновность и свою и Индры, но совесть крови требовала мщения.
Нами верил в то, что колесница кшатрия появится первой. Юноша сжимал в руке пучок лёгких дротиков, готовых исполнить его приговор. Приговор его совести.
И вот рокот вращения колёс, где-то в глубине пустого берега, в слепом стоянии ночи, приблизил юношу к этой торжественной и напряжённой минуте.
Нами сжал в комок своё сердце и открыл глаза навстречу судьбе. Он готов был успокоить совесть этим поступком. Раз и навсегда. Правда, кому отомстить за собственное участие в гибели брата, Нами не знал.
Колесница вырвалась из мрака. Юноша выступил вперёд и поднял некрепкую руку с орудием своей мести. За раскачивающимися конскими головами мститель распознал Индру. Кажется, воин даже не замечал преграды на пути коней. Пока. Ужасная бесполезность всей этой затеи роковым пробуждением вдруг вспыхнула в сознании молодого дана. Отсюда попасть в возницу было невозможно. Ещё через мгновение кони затопчут незадачливого мстителя, но отскочить в сторону он не мог. Отскочить сейчас в сторону значило для него уйти. То есть отказаться от мести.
Юноша размахнулся и послал дротик наугад. В приближающуюся колесницу. Чувство выполненного долга обрушилось на него таким напором, что он рухнул на песок, потеряв сознание. Прямо под ноги несущихся ашв.
Индра тянул поводья, упираясь коленями в непрочный застенок ратхи. Кони встали, врезаясь в песок тяжёлыми ногами. Придремавшего Пипру чуть не выбросило под их задние копыта.
Юношу спасло чудо. Возможно, именно то, что перелётный дротик пробудил сонные глаза возничего. Только момент отделял Нами от гибели, и этот момент прочно и стремительно перехватили руки кшатрия. Сжимавшие поводья колесницы.
Нами пришёл в себя. Он лежал на сильных руках Индры.
– Ты жив? – спросил юноша.
– Как видишь.
– Хвала духам! Я мог бы тебя убить. Если бы попал.
– Нет, – покачал головой кшатрий, – не бывает никаких «если бы», когда собираешься убить человека. «Если бы» —это то самое, что не позволяет тебе убивать других. И запомни: не нужно никого убивать, когда ты не хочешь этого делать. И если хочешь, тоже не нужно.
– А как же тогда быть? – спросил Нами.
– Убивать следует только тогда, когда у тебя нет другого выхода. А теперь я отвезу тебя домой. В пещеру, которую вы почитаете домом.
– Нет, – запротивился Нами, вырываясь из объятий кшатрия, – только не туда. Я не могу вернуться, как ты не понимаешь! Лучше я поеду с вами.
– В конце концов, он спас тебе жизнь, – вмешался Дасра, – да и не обязательно везти его в Амаравати. Начнёт взрослеть где-нибудь в двух днях пути отсюда. Пусть выживает сам. И всегда сможет вернуться. В случае чего.
– Да, – вздохнул Индра, – я тоже начал свою взрослую жизнь на этой равнине. Там, далеко, на другом её краю. Потеряв отца. Только вернуться мне было некуда.
– Пусть он поедет со мной, – попросил молодой ашвин. Индра не стал спорить. Так их стало на одного больше.
Колесницы перевалили через сыпучие холмы, и ночь выплеснула мрак в глаза путников. Густой, как шелковичный сок. Необозримый простор захватил их души, но усталость и тягостный осадок не самого лучшего дня скоро сделали своё дело. Колесницы покатили медленнее, а потом кони и вовсе перешли на шаг, не испытывая над собой власти кожаных поводьев.
День встретил путников в далёком переполье. Душней, пеклом, пылью и однообразием равнины. Путь стал для них тяжким испытанием. Та самая дорога, таившая магию движения, беспрестанного изменения мира вокруг глаз, магию Великого похода, сделалась нестерпимо гнетущей. Равнодушные сердца совсем уже забыли упоение простором, который помещается в колесе с восьмью спицами. Людям казалось, что они едут по громадной жаровне, и её раскалённое небо и пересохшая земля отходили в их сердца пеплом.
Индра вспоминал свой душевный призыв: «Колесо катится!», и ему становилось гадостно от этой наивной, простяцкой самоуверенности. «Жизнь – громадный камень, лежащий там, где его положили, и сдвинуть его невозможно!» —думал воин.
Сейчас Вала остался бы доволен такими мыслями кшатрия. Индра ненавидел Валу, ненавидел себя за эти мысли, ненавидел дорогу и безводье. Он остановил колесницы и объявил всем, что, если сегодня к вечеру они не найдут воду, завтра колесницы останутся без коней. А к вечеру погибнут и люди.
Пипру, выслушав злобу кшатрия, заговорил первым:
– Я могу показать, где источник, – сказал он, щуря усталые глаза.
– Чего же ты раньше молчал, враг? – вспыхнул Насатья.
– Меня никто не спрашивал.
Арийцы переглянулись. Каждый из них подумал об одном и том же.
– Ты что, знаешь всю эту степь? – усомнился младший из ашвинов.
– Всю, разумеется, не знаю, – спокойно ответил Пипру, – но воду показать могу. Уж это место я найду с закрытыми глазами. Там мой дом.
* * *
– Не верю я ему, – прошептал Насатья, подойдя к Индре ближе. – Мутная у него душа. Разве ты не видишь?Индра не ответил. Сперва. Потом сказал:
– Коням нужна вода. Они уже не могут тащить ратхи. А это шанс. Мы пойдём туда, куда он нас поведёт.
Сомнения ашвина не прибавили мрака душе воина. Он посматривал украдкой на идущего рядом Пипру и не находил повода для ненависти к этому скромному мыслетворцу другой расы.
Будто читая думы кшатрия, даса заговорил:
– Разве человек плох только потому, что у него другой цвет кожи или цвет глаз? Ашвины сейчас не слышали их препинания и не могли повлиять на суждения воина. Возможно, потому Пипру и затеял этот разговор, оставшись с Индрой наедине. Теперь воину не требовалось скрывать свои мысли за общепринятой позицией. Он был свободен от гнёта идеи, как представлялось Пипру, но не был свободен от своей совести.
Так что же ответил бы Индра? И хватило бы ему духу на собственное мнение? Ведь это только отговорка, что моё мнение и мнение моего народа всегда едины. Отговорка Проходчиков, позволяющая им не думать. Подменить понимание верой.
Так считал Пипру и ждал ответа. Ждал подтверждения того, что арийцы – отпечаток коллективного рассудительного, а не коллективного бессознательного, как утверждал Индра.
– Мне уже как-то приходилось это слышать, – сказал кшатрий, равнодушно взглянув на даса.
– Да, – вспомнил Пипру. – Но теперь тебе это придётся слышать чаще, чем ты полагаешь. Ведь вы изобрели колесницу и значит, перестроили традиционные отношения времени и пространства. Легко достигнув территории других племён, а если быть до конца точным, то – котла их саможизненности. И что вы скажете этим людям? Что они плохи? Вот жили себе, жили, и всё у них складывалось, но пришли арийцы со своим приговором, и эти люди стали плохи. Так?
– Я вижу, тебе этот вопрос не даёт покоя, – вступил в бой Индра. – Правда, озвучил ты его неверно. Ты озвучил им свою проблему, а не моё к ней отношение. Ведь если бы ко мне в дом пришло существо более совершенное, чем я, – по твоей логике, мне пришлось бы выдумывать опровержение его совершенству и нашей разнице, а я хочу искать этому доказательство и подтверждение. Я могу всю жизнь внушать себе и другим, что мы с тобой равны. Если тебе такое нужно. Только вот беда: ты всю жизнь будешь опровергать это, сам того не замечая.
Пипру с удивлением посмотрел на кшатрия.
– Да, – продолжил Индра, – потому что я призван утверждать торжество лучшего, торжество совершенного. Арийцы, обладая разделением на сословия, организованнее вас, арийцы более духоёмки, поскольку поклоняются великим богам, а не низменным духам, арийцы жизнеспособнее вас, ибо уже отторгли Вала и не пользуются его физической поддержкой при выживании; познание Мирового закона-риты, открытого нами, говорит, что арийцы умнее вас. Так почему же я не могу сказать, что арийцы лучше вас, дасов?
Если же возникнут существа совершеннее арийцев, мы не станем это опровергать, а найдём способы улучшить свою породу. Чтобы превзойти их, а не прятать глаза от правды.
– Это какое-то нелепое заблуждение. Считать кого-то лучше, кого-то хуже только потому, что одни умеют говорить о благородстве и знаниях, а другие нет. Разве среди вас все столь совершенны, что это бросается в глаза? И нет среди вас глупцов и плутов, лентяев и проходимцев? – занервничал Пипру, не в силах пробиться к торжеству собственной правды.
Индра понимал, чем вызваны эти словесные вольности даса. Видимо, путники приближались к землям его племени. Что и прибавляло проводнику уверенности в себе. Теперь, и особенно теперь, когда от Пипру зависело скорейшее избавление арийцев от мук жажды, Индра не ответил бы насилием на противодумство. К тому же спутники его всё равно не слышали этого разговора.
– Среди нас есть всякие люди, но самых недостойных, шудр, мы отторгли от себя, – сказал воин. – Человеческие качества всех прочих регулируют их сословия. Например, трус не сойдётся с кшатриями, даже если он воин по происхождению, а дурак не выживет среди брахманов. Лентяй вайша тоже обречён. Он просто сдохнет с голоду. При этом работоспособный дурак вполне может приносить пользу обществу там, где от него не требуется мудрости. Но ленивый дурак будет непременно отторгнут кланом. Так что не родись дураком. Или родись усердным малоумком. Мы найдём тебе применение. А бездарь попадёт в такие условия, когда ему придётся выживать либо с помощью собственного труда, либо с помощью разбоя. Но в этом случае он станет шудрой. Отверженным.
– Не проще ли ему стать кшатрием?
– Ты хочешь сказать, что кшатрию беззаботно живётся? Раз он не пасёт коров и не ковыряет землю мотыгой? Что ж, это интересная мысль. Да, пожалуй, будь воином! Тебе останется только привыкнуть к мысли, что ты живёшь до первого боя, ибо брахману и вайше положено спастись, а тебе нет. Не положено. Твоя жизнь – это цена за сословие. Победа или смерть. Победа даёт право на жизнь. Поражение может сделать тебя шудрой. Общество просто больше не захочет содержать тебя в качестве своего заступника.
Ещё тебе придётся привыкнуть к тому, что у тебя никогда не будет богатства, не будет собственных коров, поскольку кшатрию принадлежит только его оружие, остальное – сословию. Оно тебя кормит.
Ещё тебе предстоит свыкнуться с мыслью, что жизненный путь и судьбу кшатрию выбирает его клан. И воин обязан подчиниться этому выбору. Мой отец, к примеру, всю жизнь прожил в горах, защищая деревню скотоводов от разбойников-пишачей. Хотя он был достоин другой судьбы. Возможно. Однако это не обсуждалось. Ну так что, будешь кшатрием?
А насчёт цвета глаз и кожи – мне всё равно, какие у тебя глаза. Они тут не при чём. Разница не в этом. Видишь ли, никто никогда не докажет, что различие между нами можно измерить только наивным сличением признаков и качеств. Это плутовство. Разница между людьми существует как форма обязательных противоречий. Тех противоречий, в столкновении которых создаётся великий передел мира. Опасным злодеем будет всякий, кто попытается всех выравнить. По признаку одинаковых рук, носов, характеров и душевных свойств. Даже если у нас хватит основания, чтобы сойтись, став друзьями, чему я, к примеру, не стал бы противиться, – всегда возникнет множество причин для вражды. И здесь мы вынуждены будем вспоминать, что, помимо схожести глаз, носов и других частей тела, существует нечто более важное, разделяющее нас.
– Значит, я никогда не смогу стать благородным? – ядовито спросил Пипру.
– Сможешь. Наш великий прародитель Ману рассчитал, что твой потомок в седьмом поколении будет арийцем. Таким же, как он сам.
– В седьмом поколении?
– А куда тебе спешить? Если ты действительно хочешь стать арийцем, благородным, подумай не о нынешней выгоде этого решения, а о будущем достоинстве того великого человека, чью судьбу ты сейчас решаешь. О судьбе твоего изменённого, векового "я". Постоянство, упрямое постоянство твоих побуждений, через века и поколения, сделает тебя «благородным».
Пипру молчал, сосредоточившись на своих мыслях. Индра не убедил его ни в чём. Они были разными, хотя назывались одинаково – Человек.
Жара не спадала, но потянуло вечером. Его померкшими красками, покоем и многоречивым настроением. Сладкоголосая песня летнего вечера запросилась в усталые души путников. Туда, где покоился горький пепел сгоревшего дня.
Вечер принёс и первые робкие признаки жизни на обожжённой равнине. Беспокойная птичья братия сновала по ветвистому скелету мёртвого терновника. Пеструны были вполне благополучны, и забота их носила характер семейного конфликта. Птицы оживлённо перебалтывали свои неурядицы, вертели яркими головами и прыгали с ветки на ветку.
Индра обшарил глазами багровый горизонт, но нигде не вызнал человеческого жилья. Ни зацепки. Хоть бы дымок показался. Или пушистый разметай деревьев. Дорога вела путников дальше. В пустоту.
Только к ночи идущие набрели на густую поросль долголистника. Пахло водой, пахло теплом человеческого жилья. Кони занервничали ещё издали, затрясли мордами, потянулись на близость сыти и опоя.
Мелькавшие в сумерках тени оживили шествие арийцев тревогой. Пипру перекрикивался с кем-то на своём грубоязычье, смеялся, узнав что-то для себя, спрашивал и снова спрашивал. Он продолжал идти рядом с Индрой, будто приговорённый этим бесконечным шествием. Даже возвращение домой не заставило его покинуть товарищей. Индра тихо улыбнулся этому обстоятельству.
Пипру был щепетилен. Должно быть, в сумрачном далеко его векового "я", из мяса и костей, взрощенных в материнском чреве, с помощью его дальнего внука мог бы получиться неплохой ариец. Брахман или вайша, кто знает. Слишком чувствительно понимал этот даса нравственные обязанности и прочие человеческие добродетели. Значит, брахман.
– Это здесь, – наконец сказал Пипру, – пришли. Индра осмотрелся. Поле, оживлённое по краям низкорослыми деревьями и стеной кустовища, усеяли невеликие холмики, напоминавшие хозяйство земляных крыс. Возможно, местный народ выкапывал здесь какие-то глубокие корнеплоды, оставляя на промысле ямы и насыпи.
– Это – наши дома, – пояснил проводник арийцев, – так мы живём.
Люди-волки жили в норах. Они растили детей, взрослели, мужали и старились под открытым небом, в намятых земляных закутах, на простом сене, полном блох и мышиной крупы.
Люди-волки не умели добывать огонь и потому поддерживали пламя в ритуальном, негасимом очаге, вокруг которого совершались мистерии и жертвоприношения.