По дороге заметила необычное оживление — народ куда-то шел. Пристала к какой-то небольшой компании. Спросила. Ее сразу огорошили смертью Серикова. Устоять не смогла — дошла со всеми до сериковского дома. Там уже собралось полдеревни. Бабы притворно охали и качали головами. Мужики курили и обсуждали самоубийство Сергея.
— А почему мокрый? — спросил кто-то, зацепившись за ухваченную деталь.
— Потому что обмочился, — ответили ему. — Это завсегда так, когда вешаешься. В сортир надо сходить перед этим делом. Да только кто ж в такую минуту о сортире думает?
Обсуждали и предсмертную записку. Она взволновала народ, пожалуй, даже больше, чем сама смерть, вызвав бурную дискуссию.
— Прочитал он там чаво-то у кого-то, и в петлю. Дело ясное, — рассуждал один.
— Это точно, — соглашался второй. — Проняло, видать. На то оно и искусство.
Про жизненные обстоятельства Серикова никто не знал и не догадывался.
Катька хотела было сказать про письмо, но прикусила язык — еще не хватало, чтоб ее обвинили во вскрытии чужих писем.
Постояв минут десять у дома, она глянула на часы и заторопилась на почту.
Там она в привычной обстановке постепенно пришла в себя, оклемалась, забыла и про письмо, и про Серикова, но только до тех пор, пока в дверях не возник Черепицын. Сержант с ходу начал спрашивать про самоубийство, попросил чаю, поинтересовался, не получал ли Сериков писем в последнее время, потребовал сахару, узнав, что приходило письмо, спросил, не читала ли Катька часом это письмо. Громко чавкая, сожрал весь запас Катькиных шоколадных конфет, которые она непредусмотрительно выложила на стол, и уже на выходе обернулся и сказал то, от чего Катька сразу забыла и про Серикова, и про письмо, и про съеденные конфеты.
— Ты про Митьку-то слыхала? — спросил Черепицын в дверях, запахивая свою кожаную куртку.
— А что? — вздрогнула Катька.
— Да уезжает он. Муха его прямо какая укусила, что ли. Мне только что Климов сказал. Уже и вещи собрал.
— Как уезжает? — охнула почтальонша. — Сегодня?
— Ага. Вот такие пироги. Полный беспредел.
— Да как же так?!
— Вот так. Один ласты склеил, другой лыжи навострил, — образно подытожил факты Черепицын, как будто речь шла о каком-то спортивном мероприятии, на котором Серикову предстоял заплыв, а Мите лыжный забег.
Катька вскочила как ужаленная и начала судорожно одеваться.
— Ты чего, Кать?
— Ничего, пусти! — огрызнулась она и оттолкнула удивленного сержанта.
К Климовым она ввалилась с таким грохотом, что на шум выбежала даже тетя Люба, обычно медлительная и невозмутимая — Митька явно был в ее породу. Пока Климов поднимал опрокинутые Катькой предметы — стремянку, корыто, — Бульда прыгала вокруг Катьки, норовя, по-видимому, обслюнявить ту с ног до головы. Но на этот раз Катька мягко, но решительно ее отпихнула — не до лобызаний сейчас.
— Где Митька? — крикнула Катька, но крик вышел почему-то тихим и завис в пространстве где-то между тиканием настенных часов и хрипом Бульды.
Памятуя прошлую реакцию на отъезд Мити, Климов хотел было как-то смягчить удар, но Люба его перебила.
— Уехал, Кать, — негромко и без истерики в голосе произнесла она. — Минут сорок назад. Хотел на станцию к поезду успеть.
— Куда?! Почему?! — Катька почувствовала, что теряет контроль над собственными эмоциями.
— Да приятель ему какой-то звонил все время, — встрял Климов. — Прямо все мозги Митьке проел с этой судоверфью, романтикой, морем.
— Какой судоверфью? — удивленно подняла голову Катька.
— Ну так в Мурманске которая.
— Он что, не в Москву поехал?
— Нет. В Мурманск. Точнее, — усмехнулся Климов, — уже Мурманск. Так они там, вроде, говорят.
Катька обхватила руками голову и села на полку для обуви.
— А почему не в Москву? Почему сегодня? А я? А мы?!
Но Климовы только пожали плечами — на них самих не было лица: был, был и вдруг нету.
— А когда поезд? — уцепилась за последнюю соломинку Катька.
— Да я даже и не знаю, — развел руками Климов. — Он же даже говорить не стал. Сказал, что скоро. Потом попрощался, и всё тут. Говорит, раз в Москве не получилось поступить, стену прошибать головой не буду. Буду, мол, обходные пути искать.
— Да он даже телефона этого приятеля не оставил, — вздохнула Люба, — мы ж даже адреса его там не знаем. Говорит, как доеду, позвоню. А когда это еще будет!
Катька вскочила и, не говоря ни слова, выбежала на улицу. За ней было с лаем увязалась Бульда, но Катька ловко проскочила через калитку, затворив ее прямо перед сплюснутым носом обиженной псины.
На Катькино счастье мимо ехал Валера. Она отчаянно замахала ему руками и бросилась наперерез. Заметив ее, он затормозил.
— На станцию, Валерочка, милый, на станцию! — крикнула Катька, и Валера, поняв, что это не шутка, впустил растрепанную почтальоншу и вжал педаль газа до отказа в пол кабины.
Вечность прошла, пока они добралась до станции. Катька сжимала в кармане пальто Митино письмо и молилась, чтоб они успели.
Наконец впереди показалась станция. Никакого поезда там не было. Может, еще не приехал?
— Здесь, здесь останови! — закричала Катька Валере, зная, что отсюда можно рвануть через железнодорожные пути напрямик, а на машине замучаешься подъезжать.
Валера послушно затормозил.
Катька выпрыгнула и побежала, прыгая через рельсы, через запорошенные снегом шпалы, вперед, вперед — к платформе. И сердце прыгало вместе с ней, колотясь о ребра.
Взбежала. Никого. Пусто. Метет поземка по серому бетону. Зеленеет навозной мухой свежевыкрашенная билетная касса. Запыхавшись, подбежала к окошку — поезд был? Проходил? Уже? А следующий когда? Перерыв в два часа? А билет покупал? Кто? Ну такой высокий молодой! В ушанке серой военной! Да?! Купил?! Когда? И?! УЕЕЕХАААЛ!!!
Катька развернулась и посмотрела на равнодушно уходящую за горизонт дорогу.
Тяжело задышала, распахнув вороньим клювом рот. А потом завыла, закричала, застучала беззвучным кулачком по зеленому кирпичу кассы, упала на холодный белесый бетон, забилась, как в падучей. Выхватила из кармана белый конверт, прижала его к лицу. УЕЕЕЕХАААЛ!!! УЕЕЕЕХАААЛ!!! И вдруг боль перехватила дыхание. Где-то там, внизу живота. Там, где когда-то было больно в первый раз с Митей. И в глазах потемнело. Померкло серое небо, потухли облака и слились в одно черное пятно верхушки деревьев. Ничего не осталось. Только темнота. И боль.
28
29
— А почему мокрый? — спросил кто-то, зацепившись за ухваченную деталь.
— Потому что обмочился, — ответили ему. — Это завсегда так, когда вешаешься. В сортир надо сходить перед этим делом. Да только кто ж в такую минуту о сортире думает?
Обсуждали и предсмертную записку. Она взволновала народ, пожалуй, даже больше, чем сама смерть, вызвав бурную дискуссию.
— Прочитал он там чаво-то у кого-то, и в петлю. Дело ясное, — рассуждал один.
— Это точно, — соглашался второй. — Проняло, видать. На то оно и искусство.
Про жизненные обстоятельства Серикова никто не знал и не догадывался.
Катька хотела было сказать про письмо, но прикусила язык — еще не хватало, чтоб ее обвинили во вскрытии чужих писем.
Постояв минут десять у дома, она глянула на часы и заторопилась на почту.
Там она в привычной обстановке постепенно пришла в себя, оклемалась, забыла и про письмо, и про Серикова, но только до тех пор, пока в дверях не возник Черепицын. Сержант с ходу начал спрашивать про самоубийство, попросил чаю, поинтересовался, не получал ли Сериков писем в последнее время, потребовал сахару, узнав, что приходило письмо, спросил, не читала ли Катька часом это письмо. Громко чавкая, сожрал весь запас Катькиных шоколадных конфет, которые она непредусмотрительно выложила на стол, и уже на выходе обернулся и сказал то, от чего Катька сразу забыла и про Серикова, и про письмо, и про съеденные конфеты.
— Ты про Митьку-то слыхала? — спросил Черепицын в дверях, запахивая свою кожаную куртку.
— А что? — вздрогнула Катька.
— Да уезжает он. Муха его прямо какая укусила, что ли. Мне только что Климов сказал. Уже и вещи собрал.
— Как уезжает? — охнула почтальонша. — Сегодня?
— Ага. Вот такие пироги. Полный беспредел.
— Да как же так?!
— Вот так. Один ласты склеил, другой лыжи навострил, — образно подытожил факты Черепицын, как будто речь шла о каком-то спортивном мероприятии, на котором Серикову предстоял заплыв, а Мите лыжный забег.
Катька вскочила как ужаленная и начала судорожно одеваться.
— Ты чего, Кать?
— Ничего, пусти! — огрызнулась она и оттолкнула удивленного сержанта.
К Климовым она ввалилась с таким грохотом, что на шум выбежала даже тетя Люба, обычно медлительная и невозмутимая — Митька явно был в ее породу. Пока Климов поднимал опрокинутые Катькой предметы — стремянку, корыто, — Бульда прыгала вокруг Катьки, норовя, по-видимому, обслюнявить ту с ног до головы. Но на этот раз Катька мягко, но решительно ее отпихнула — не до лобызаний сейчас.
— Где Митька? — крикнула Катька, но крик вышел почему-то тихим и завис в пространстве где-то между тиканием настенных часов и хрипом Бульды.
Памятуя прошлую реакцию на отъезд Мити, Климов хотел было как-то смягчить удар, но Люба его перебила.
— Уехал, Кать, — негромко и без истерики в голосе произнесла она. — Минут сорок назад. Хотел на станцию к поезду успеть.
— Куда?! Почему?! — Катька почувствовала, что теряет контроль над собственными эмоциями.
— Да приятель ему какой-то звонил все время, — встрял Климов. — Прямо все мозги Митьке проел с этой судоверфью, романтикой, морем.
— Какой судоверфью? — удивленно подняла голову Катька.
— Ну так в Мурманске которая.
— Он что, не в Москву поехал?
— Нет. В Мурманск. Точнее, — усмехнулся Климов, — уже Мурманск. Так они там, вроде, говорят.
Катька обхватила руками голову и села на полку для обуви.
— А почему не в Москву? Почему сегодня? А я? А мы?!
Но Климовы только пожали плечами — на них самих не было лица: был, был и вдруг нету.
— А когда поезд? — уцепилась за последнюю соломинку Катька.
— Да я даже и не знаю, — развел руками Климов. — Он же даже говорить не стал. Сказал, что скоро. Потом попрощался, и всё тут. Говорит, раз в Москве не получилось поступить, стену прошибать головой не буду. Буду, мол, обходные пути искать.
— Да он даже телефона этого приятеля не оставил, — вздохнула Люба, — мы ж даже адреса его там не знаем. Говорит, как доеду, позвоню. А когда это еще будет!
Катька вскочила и, не говоря ни слова, выбежала на улицу. За ней было с лаем увязалась Бульда, но Катька ловко проскочила через калитку, затворив ее прямо перед сплюснутым носом обиженной псины.
На Катькино счастье мимо ехал Валера. Она отчаянно замахала ему руками и бросилась наперерез. Заметив ее, он затормозил.
— На станцию, Валерочка, милый, на станцию! — крикнула Катька, и Валера, поняв, что это не шутка, впустил растрепанную почтальоншу и вжал педаль газа до отказа в пол кабины.
Вечность прошла, пока они добралась до станции. Катька сжимала в кармане пальто Митино письмо и молилась, чтоб они успели.
Наконец впереди показалась станция. Никакого поезда там не было. Может, еще не приехал?
— Здесь, здесь останови! — закричала Катька Валере, зная, что отсюда можно рвануть через железнодорожные пути напрямик, а на машине замучаешься подъезжать.
Валера послушно затормозил.
Катька выпрыгнула и побежала, прыгая через рельсы, через запорошенные снегом шпалы, вперед, вперед — к платформе. И сердце прыгало вместе с ней, колотясь о ребра.
Взбежала. Никого. Пусто. Метет поземка по серому бетону. Зеленеет навозной мухой свежевыкрашенная билетная касса. Запыхавшись, подбежала к окошку — поезд был? Проходил? Уже? А следующий когда? Перерыв в два часа? А билет покупал? Кто? Ну такой высокий молодой! В ушанке серой военной! Да?! Купил?! Когда? И?! УЕЕЕХАААЛ!!!
Катька развернулась и посмотрела на равнодушно уходящую за горизонт дорогу.
Тяжело задышала, распахнув вороньим клювом рот. А потом завыла, закричала, застучала беззвучным кулачком по зеленому кирпичу кассы, упала на холодный белесый бетон, забилась, как в падучей. Выхватила из кармана белый конверт, прижала его к лицу. УЕЕЕЕХАААЛ!!! УЕЕЕЕХАААЛ!!! И вдруг боль перехватила дыхание. Где-то там, внизу живота. Там, где когда-то было больно в первый раз с Митей. И в глазах потемнело. Померкло серое небо, потухли облака и слились в одно черное пятно верхушки деревьев. Ничего не осталось. Только темнота. И боль.
28
Было три часа и зимнее солнце, похожее на маленький яичный желток, пугливо опускалось за горизонт. У дома Серикова по-прежнему толпились большеущерцы, никто и не думал расходиться. Литературные предпочтения не обсуждались — все вдруг померкло перед смертью Серикова. Будь он жив, наверняка порадовался бы вниманию, уделенному его скромной персоне односельчанами, — при жизни-то им особо никто не интересовался. Теперь же он не только оказался в эпицентре всеобщего волнения, но и объединил вокруг себя ранее непримиримых врагов.
Мелочными, ох какими глупыми и мелочными показались вдруг большеущерцам все их ссоры, стычки, обиды, вывешенные в окнах портреты ученых и писателей, споры о прозе и поэзии, игры в декламацию и хвастовство вызубренными текстами. Пропуская за упокой души Серикова очередные двести грамм, они охали, вспоминая, как еще недавно чуть ли не в горло готовы были вцепиться каждому, кому достался иной жанр, иной автор, иной взгляд. Братались захмелевшие Денис и Гришка, толкала мужа в бок и хитро улыбалась Галина, и даже дядя Миша обнял за плечи бабку Агафью.
Но вместе с разливающимся по телу алкогольным теплом поднималась и мутная волна какого-то недовольства. Записка! Сериковская записка все чаще и чаще всплывала в разговоре. Это что же получается? Жил себе человек, жил, никого не трогал, а тут — на тебе! — дали ему какую-то литературу, где все настолько бессмысленно и невыносимо, что перепахала эта литература чистую душу простого человека, как комбайн целину. Да так, что не выдержал человек этого беспредела человеческих сомнений — взял да и в петлю.
А сами они? Тоже хороши. Еще б немного и друг друга на ножи бы поставили — ни дать ни взять как в Гражданскую, брат на брата с вилами. Нет, несправедливо, совсем несправедливо с ними обошлись! — злились и заливали свою злость терпкой водкой большеущерцы. А так уж повелось, что когда «ярость благородная вскипает, как волна», тут уже выскакивают чертиками из табакерки двое из ларца, одинаковы с лица (русская классика, чтоб ее) — два проклятущих вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». И шепчут что-то на ухо, бормочут всякую несуразицу, требуют дать ответ. А ответа-то и нет. То есть, конечно, можно было притянуть за уши какие-нибудь вечные русские истины, типа «виноваты дураки, а что делать? — дороги строить», но не сходится тут что-то. Больно все просто и гладко, а российской душе надобно чего-то более хитрого, более неожиданного, более фантасмагоричного и в то же время более определенного и доступного.
И никто уже сейчас не вспомнит, какой пьяный язык из всей собравшейся у дома Серикова толпы первым ляпнул имя библиотекаря «с его книжонками». Ведь это он, Антоха Пахомов, книжки-то раздавал-распределял? Он, он самый. Он, черт рогатый, Серикова Чеховым отоварил. Он нас лбами-то посталкивал. Он с Бузунько да Черепицыным в игры с нами играть вздумал. К ответу его? А к ответу! На вечные, блин, вопросы. И вот уже поселилась в головах странная и навязчивая идея — пойти да и спросить Пахомова, мол, как же так, дорогой друг, мы-то тебе чего сделали? За что ты нас так? А когда навязчивая идея селится сразу в нескольких головах, тут уже сплошная кровожадная бессмыслица выходит. Что им должен был сказать Антон? На какие вопросы дать ответ? Оправдываться? Объясняться? Это уже никого не интересовало. Навязчивая идея на то и навязчивая, что всякую логику крошит, как коса чертополох. И ничего уже тогда не интересно, кроме одного — как бы провести эту идею в жизнь.
Антон тем временем уже вернулся от Бузунько домой. Нина хлопотала по дому, выискивая последние спрятавшиеся вещи, металась от больного отца к плите с обедом, драила пол и выметала мусор. Антон вяло повозил ложкой в тарелке с супом, покрошил кусок хлеба, но заставить себя что-то съесть не мог.
Предотъездная лихорадка сменилась апатией. Послезавтра уезжать, а дел у него, кроме как собираться, вроде и нет. Разве что сделать финальный круг почета. К кому-то зайти, с кем-то попрощаться.
Можно было бы зайти к матери Серикова, пособолезновать — все-таки он был, возможно, последним, с кем говорил Сергей перед смертью. Но факт разговора еще не делал их близкими приятелями, а мать Сергея он и вовсе видел только пару раз (это за восемь-то лет!), да и как-то все это глупо, глупо и неприятно. Наверняка, там еще толпятся большеущерцы, смакуя подробности самоубийства. Наверняка, рыдает мать и охают бабы. Но это полбеды. Главное, что тело Серикова наверняка еще лежит на столе, а видеть Сергея в таком неприглядном виде Антону не хотелось категорически. Нет, будут на третий день похороны, тогда он и пойдет. Как раз они с Ниной в понедельник вечером уезжают и похороны (если те будут в понедельник) застанут.
Но оставались Зимин и Климов, с которыми много было выпито, много проговорено. «Правда, с Зиминым, — думал Антон, — я вроде как и попрощался, а к Виктору надо бы заскочить. Тем более у Климовых еще и Митька уезжает (или уже уехал?) — может, его застану, уговорю обождать и вместе поехать». Антон доклевал хлеб и стал одеваться. На Нинин вопрос «Куда?» сказал, что хочет зайти к Климову, а то завтра, может, и времени не будет, да и у Климова странный рабочий график — то он дома сидит, то его нет. Нина в своем замоте только кивнула головой и бросилась вынимать белье из внезапно умолкнувшей стиральной машины.
По дороге Антон вспомнил, что неплохо было бы потом заскочить последний раз в библиотеку, тем более он там вчера (неужели всего лишь вчера?) оставил свою записную книжку.
Подойдя к двери климовского дома, Антон постучал в дверь, но кроме Бульдиного лая не услышал никакой реакции. Тогда сам открыл дверь и вошел. На него тут же прыгнула бульдожиха, оставив паутину радостных слюней на новом пальто. Затем, видимо, переполняемая эмоциями, стала носиться от ног Пахомова до кухонного стола, потявкивая и отчаянно виляя упитанным задом, который то и дело заносило на поворотах.
Хозяева же, а именно Виктор и Люба, сидели за столом друг напротив друга, подавленные, молчаливые и неподвижные, как будто позировали невидимому скульптору. На секунду они встревоженно повернули головы в сторону вошедшего, но потом снова вернулись в свое скульптурное состояние. Было ясно, что Митин отъезд — факт состоявшийся, и спрашивать их о сыне глупо. Они, не глядя на Антона и не вставая, поздоровались. Со стороны это выглядело, как будто они поздоровались друг с другом, а вовсе не с гостем. Антон замешкался в дверях, пытаясь решить, в какую же сторону двигаться, вперед или, может… эээ… назад. Но Климов уже тряхнул головой и вышел из оцепенения.
— Ты извини, Антон, у нас, сам видишь, какая-то петрушка… Митя… ни с того ни с сего…
— Брось, Вить, я ж не дурак, все понимаю. Привет, Люб, — кивнул он Любе. — Я, честно говоря, думал, что застану его.
— Да как видишь, не успел.
— Но ведь он все равно собирался уезжать? Правда, в Москву, а не в…
— Мурманск, — глухо закончила Люба.
— Да это понятно, — вздохнул Климов старший. — Но знаешь, одно дело — заранее предупредив, а другое — вот так, на скорую руку собравшись, все покидав, прям не знаю.
Люба в подтверждение слов мужа печально вздохнула и, повернувшись, спросила, не хочет ли Антон чаю.
Антон безмолвно прищурил один глаз и помахал рукой, мол, не надо, не суетись, обойдемся без чайных церемоний.
Люба вернулась в статичное положение и далее на протяжении всего разговора задумчиво молчала, то опуская, то поднимая голову.
— Я, Вить, собственно, попрощаться хотел.
— Да ты проходи, — засуетился Виктор.
— Да нет, нет, — замотал головой Антон, — я, видишь, даже не разделся. Пойду. Я в библиотеку. Может, к Сурику по дороге зайду.
— Да ты что, старик? Успеешь ты к Мансуру зайти! Когда мы-то еще увидимся?! В конце концов, у нас же тут не похороны.
Виктор осекся и испуганно оглянулся на встрепенувшуюся жену.
— Тьфу, тьфу, тьфу, конечно, — добавил поспешно Климов. — Просто после Серикова сидеть и трагедию здесь изображать было бы глупо. Да, мать?
Климов снова посмотрел на жену. Но Люба, похоже, не желала сравнивать понятия отъезда и смерти.
— Не, ну правда, — решил взбодриться Климов. — Уехал и правильно сделал. А уж куда, это дело десятое. Главное, чтоб ему было хорошо. Не ребенок же он малый, в конце-то концов, чтоб за юбку матери бесконечно цепляться. Конечно, через год надо бы ему попробовать снова поступить, а то ведь армия. С Катькой… это да. Это нехорошо. Тут я его не оправдываю. Она за час до тебя заходила, белая как стена. Рванула на станцию, может, застала его, не знаю. Только всё это зря. Он ее не любил, а ребенок их… Ну а что Митьке было делать? Жениться на Катьке и навсегда здесь поселиться? Это в 17-то лет? Ну согласись!
Антон пожал плечами. Честно говоря, он знал про Катькину беременность, но совершенно не понимал, на что она рассчитывала — Митя действительно был к ней равнодушен.
— Ладно, — залихватски рубанул по воздуху рукой Климов. — Люб, ну что ты расселась, как клуша? Дай нам что-нибудь поесть! Ты голодный? — обратился он к Пахомову.
— Да нет.
— Ну за твою новую жизнь выпьем хотя бы? И Климов шутливо толкнул Пахомова в бок.
— Давай, Антон, раздевайся, я не люблю стояния в прихожей, я сразу нервничать начинаю. Ты ж знаешь, — засмеялся он. — И за стол. За стол, за стол!
И Климов от удовольствия потер руки и затем звонко хлопнул в ладоши.
Мелочными, ох какими глупыми и мелочными показались вдруг большеущерцам все их ссоры, стычки, обиды, вывешенные в окнах портреты ученых и писателей, споры о прозе и поэзии, игры в декламацию и хвастовство вызубренными текстами. Пропуская за упокой души Серикова очередные двести грамм, они охали, вспоминая, как еще недавно чуть ли не в горло готовы были вцепиться каждому, кому достался иной жанр, иной автор, иной взгляд. Братались захмелевшие Денис и Гришка, толкала мужа в бок и хитро улыбалась Галина, и даже дядя Миша обнял за плечи бабку Агафью.
Но вместе с разливающимся по телу алкогольным теплом поднималась и мутная волна какого-то недовольства. Записка! Сериковская записка все чаще и чаще всплывала в разговоре. Это что же получается? Жил себе человек, жил, никого не трогал, а тут — на тебе! — дали ему какую-то литературу, где все настолько бессмысленно и невыносимо, что перепахала эта литература чистую душу простого человека, как комбайн целину. Да так, что не выдержал человек этого беспредела человеческих сомнений — взял да и в петлю.
А сами они? Тоже хороши. Еще б немного и друг друга на ножи бы поставили — ни дать ни взять как в Гражданскую, брат на брата с вилами. Нет, несправедливо, совсем несправедливо с ними обошлись! — злились и заливали свою злость терпкой водкой большеущерцы. А так уж повелось, что когда «ярость благородная вскипает, как волна», тут уже выскакивают чертиками из табакерки двое из ларца, одинаковы с лица (русская классика, чтоб ее) — два проклятущих вопроса: «кто виноват?» и «что делать?». И шепчут что-то на ухо, бормочут всякую несуразицу, требуют дать ответ. А ответа-то и нет. То есть, конечно, можно было притянуть за уши какие-нибудь вечные русские истины, типа «виноваты дураки, а что делать? — дороги строить», но не сходится тут что-то. Больно все просто и гладко, а российской душе надобно чего-то более хитрого, более неожиданного, более фантасмагоричного и в то же время более определенного и доступного.
И никто уже сейчас не вспомнит, какой пьяный язык из всей собравшейся у дома Серикова толпы первым ляпнул имя библиотекаря «с его книжонками». Ведь это он, Антоха Пахомов, книжки-то раздавал-распределял? Он, он самый. Он, черт рогатый, Серикова Чеховым отоварил. Он нас лбами-то посталкивал. Он с Бузунько да Черепицыным в игры с нами играть вздумал. К ответу его? А к ответу! На вечные, блин, вопросы. И вот уже поселилась в головах странная и навязчивая идея — пойти да и спросить Пахомова, мол, как же так, дорогой друг, мы-то тебе чего сделали? За что ты нас так? А когда навязчивая идея селится сразу в нескольких головах, тут уже сплошная кровожадная бессмыслица выходит. Что им должен был сказать Антон? На какие вопросы дать ответ? Оправдываться? Объясняться? Это уже никого не интересовало. Навязчивая идея на то и навязчивая, что всякую логику крошит, как коса чертополох. И ничего уже тогда не интересно, кроме одного — как бы провести эту идею в жизнь.
Антон тем временем уже вернулся от Бузунько домой. Нина хлопотала по дому, выискивая последние спрятавшиеся вещи, металась от больного отца к плите с обедом, драила пол и выметала мусор. Антон вяло повозил ложкой в тарелке с супом, покрошил кусок хлеба, но заставить себя что-то съесть не мог.
Предотъездная лихорадка сменилась апатией. Послезавтра уезжать, а дел у него, кроме как собираться, вроде и нет. Разве что сделать финальный круг почета. К кому-то зайти, с кем-то попрощаться.
Можно было бы зайти к матери Серикова, пособолезновать — все-таки он был, возможно, последним, с кем говорил Сергей перед смертью. Но факт разговора еще не делал их близкими приятелями, а мать Сергея он и вовсе видел только пару раз (это за восемь-то лет!), да и как-то все это глупо, глупо и неприятно. Наверняка, там еще толпятся большеущерцы, смакуя подробности самоубийства. Наверняка, рыдает мать и охают бабы. Но это полбеды. Главное, что тело Серикова наверняка еще лежит на столе, а видеть Сергея в таком неприглядном виде Антону не хотелось категорически. Нет, будут на третий день похороны, тогда он и пойдет. Как раз они с Ниной в понедельник вечером уезжают и похороны (если те будут в понедельник) застанут.
Но оставались Зимин и Климов, с которыми много было выпито, много проговорено. «Правда, с Зиминым, — думал Антон, — я вроде как и попрощался, а к Виктору надо бы заскочить. Тем более у Климовых еще и Митька уезжает (или уже уехал?) — может, его застану, уговорю обождать и вместе поехать». Антон доклевал хлеб и стал одеваться. На Нинин вопрос «Куда?» сказал, что хочет зайти к Климову, а то завтра, может, и времени не будет, да и у Климова странный рабочий график — то он дома сидит, то его нет. Нина в своем замоте только кивнула головой и бросилась вынимать белье из внезапно умолкнувшей стиральной машины.
По дороге Антон вспомнил, что неплохо было бы потом заскочить последний раз в библиотеку, тем более он там вчера (неужели всего лишь вчера?) оставил свою записную книжку.
Подойдя к двери климовского дома, Антон постучал в дверь, но кроме Бульдиного лая не услышал никакой реакции. Тогда сам открыл дверь и вошел. На него тут же прыгнула бульдожиха, оставив паутину радостных слюней на новом пальто. Затем, видимо, переполняемая эмоциями, стала носиться от ног Пахомова до кухонного стола, потявкивая и отчаянно виляя упитанным задом, который то и дело заносило на поворотах.
Хозяева же, а именно Виктор и Люба, сидели за столом друг напротив друга, подавленные, молчаливые и неподвижные, как будто позировали невидимому скульптору. На секунду они встревоженно повернули головы в сторону вошедшего, но потом снова вернулись в свое скульптурное состояние. Было ясно, что Митин отъезд — факт состоявшийся, и спрашивать их о сыне глупо. Они, не глядя на Антона и не вставая, поздоровались. Со стороны это выглядело, как будто они поздоровались друг с другом, а вовсе не с гостем. Антон замешкался в дверях, пытаясь решить, в какую же сторону двигаться, вперед или, может… эээ… назад. Но Климов уже тряхнул головой и вышел из оцепенения.
— Ты извини, Антон, у нас, сам видишь, какая-то петрушка… Митя… ни с того ни с сего…
— Брось, Вить, я ж не дурак, все понимаю. Привет, Люб, — кивнул он Любе. — Я, честно говоря, думал, что застану его.
— Да как видишь, не успел.
— Но ведь он все равно собирался уезжать? Правда, в Москву, а не в…
— Мурманск, — глухо закончила Люба.
— Да это понятно, — вздохнул Климов старший. — Но знаешь, одно дело — заранее предупредив, а другое — вот так, на скорую руку собравшись, все покидав, прям не знаю.
Люба в подтверждение слов мужа печально вздохнула и, повернувшись, спросила, не хочет ли Антон чаю.
Антон безмолвно прищурил один глаз и помахал рукой, мол, не надо, не суетись, обойдемся без чайных церемоний.
Люба вернулась в статичное положение и далее на протяжении всего разговора задумчиво молчала, то опуская, то поднимая голову.
— Я, Вить, собственно, попрощаться хотел.
— Да ты проходи, — засуетился Виктор.
— Да нет, нет, — замотал головой Антон, — я, видишь, даже не разделся. Пойду. Я в библиотеку. Может, к Сурику по дороге зайду.
— Да ты что, старик? Успеешь ты к Мансуру зайти! Когда мы-то еще увидимся?! В конце концов, у нас же тут не похороны.
Виктор осекся и испуганно оглянулся на встрепенувшуюся жену.
— Тьфу, тьфу, тьфу, конечно, — добавил поспешно Климов. — Просто после Серикова сидеть и трагедию здесь изображать было бы глупо. Да, мать?
Климов снова посмотрел на жену. Но Люба, похоже, не желала сравнивать понятия отъезда и смерти.
— Не, ну правда, — решил взбодриться Климов. — Уехал и правильно сделал. А уж куда, это дело десятое. Главное, чтоб ему было хорошо. Не ребенок же он малый, в конце-то концов, чтоб за юбку матери бесконечно цепляться. Конечно, через год надо бы ему попробовать снова поступить, а то ведь армия. С Катькой… это да. Это нехорошо. Тут я его не оправдываю. Она за час до тебя заходила, белая как стена. Рванула на станцию, может, застала его, не знаю. Только всё это зря. Он ее не любил, а ребенок их… Ну а что Митьке было делать? Жениться на Катьке и навсегда здесь поселиться? Это в 17-то лет? Ну согласись!
Антон пожал плечами. Честно говоря, он знал про Катькину беременность, но совершенно не понимал, на что она рассчитывала — Митя действительно был к ней равнодушен.
— Ладно, — залихватски рубанул по воздуху рукой Климов. — Люб, ну что ты расселась, как клуша? Дай нам что-нибудь поесть! Ты голодный? — обратился он к Пахомову.
— Да нет.
— Ну за твою новую жизнь выпьем хотя бы? И Климов шутливо толкнул Пахомова в бок.
— Давай, Антон, раздевайся, я не люблю стояния в прихожей, я сразу нервничать начинаю. Ты ж знаешь, — засмеялся он. — И за стол. За стол, за стол!
И Климов от удовольствия потер руки и затем звонко хлопнул в ладоши.
29
Дальнейшие события того дня были так подробно описаны в газетах, уделивших событиям в Больших Ущерах свое драгоценное «полосное» внимание, что, казалось бы, и добавить нечего. Однако многие детали в тех газетах были либо крайне бегло упомянуты, либо вовсе опущены, да и сам слог этих статей настолько сух и безжизнен, что за ним не видится ни причины, ни смысла, ни какой-либо логической цепи, которая связала бы одно с другим и позволила бы увидеть, что шестеренки Истории никогда не крутятся вхолостую, а работают даже тогда, когда мы (их слуги или хозяева?) опрометчиво делаем перекур.
В то время как Антон находился в гостях у Климова, большеущерцы у дома Серикова неторопливо допивали свои законные двести, триста, а где и четыреста грамм за упокой сериковской души. Проклинали указ, злились на Пахомова и вспоминали повесившегося Сергея (точнее, пытались вспомнить, так как при жизни покойник был, под стать своей фамилии, сер и неприметен и дружбу ни с кем не водил). Идея же посетить библиотекаря и вывести его на чистую воду все больше и больше обретала конкретные черты, и через некоторое время брожение в головах, помноженное на брожение алкоголя в крови, дошло до критической отметки. Возможно, появись Антон в ту минуту у дома Серикова, и не приключилось бы никакой беды — ну поспорили, покричали бы, да только как тут поймешь, что хитрые шестеренки Истории задумали. Они знай себе крутятся, и нет им дела до наших мыслей и предположений.
В пятом часу, когда Антон еще сидел у Климова и попивал чай с сушками, толпа недовольных большеущерцев двинулась по направлению к пахомовскому дому. Поначалу народу было не то чтобы много, но суббота есть суббота — по дороге к шествующим прилипали праздношатающиеся односельчане, подходили жены и мужья, и мало-помалу толпа обрела вполне внушительные масштабы. Задние, как водится, слабо представляли, куда и зачем их ведут передние, но покорно шли, дыша общим отравленным воздухом недовольства и раздражения.
Дома Антона не оказалось. На крики вышла Нина, вытирая руки о передник, и только удивленно пожала плечами:
— А на что он вам? Его нет, будет позже.
— Поговорить надо, — крикнул кто-то из толпы.
— Интересно, шлендрается где-то, а Сериков на столе мертвый лежит, — добавил еще кто-то.
Логики в этих словах не было (как будто они сами не шлендрались, покуда покойник лежал на столе).
— И куда он пошел, интересно знать? — спросил Денис, прищурившись и выступив слегка вперед.
— Да откуда ж я знаю? — снова удивилась Нина. — Вроде, к Климову хотел зайти. А что случилось-то? — встревожено добавила она.
Но на этот вопрос толпа ответа не дала, а молча двинулась к дому инженера. Отсутствие Антона пыла у большеущерцев не убавило, и даже наоборот — вызвало дополнительное раздражение.
Антон тем временем уже попрощался с Климовым, но, прежде чем пойти в библиотеку, вспомнил, что неплохо было бы еще раз заскочить к Бузунько и сказать, что на сегодняшний, да, впрочем, и завтрашний экзамен он не придет. Ну и что, что обещал? Обещанного три года ждут, а у него пропало всякое настроение принимать участие в этом идиотском спектакле под названием «ГЕНАЦИД», оказавшемся к тому же экспериментом. Предупреждать надо было! А раз с ним сыграли втемную, значит, и ему нет резона выполнять свои обещания. Конечно, можно было бы все это сказать и по телефону, но в лицо было бы правильнее, да и идти недалеко.
Было ли это очередным роковым решением, трудно сказать, но похоже, что от Антона уже мало что зависело.
К тому моменту, когда он подошел к отделению, толпа большеущерцев, шумя и время от времени прикладываясь к остаткам «огненной воды», подходила к дому Климова. Антона там, естественно, уже не было. Климов вышел на крыльцо и сказал, что Пахомов, да, был у него, но уже ушел. Вроде как к Мансуру. Или в библиотеку.
— Да что он, черт проклятый, от нас бегает, что ли?! — крикнул кто-то. И толпа недовольно загудела.
— Не знаю, — хмуро ответил Климов. — С чего ему от вас бегать? Да и зачем он вам?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — выплюнула толпа оскорбительную в своей нелепости пословицу.
Климов пожал плечами и повернулся к двери. В этот момент с радостным потявкиванием в дверной проем протиснулась Бульда и кинулась к переминающейся в нерешительности толпе. Не зная, с кого начать свое слюнявое приветствие, она бросилась к Гришке-плотнику, стоявшему в переднем ряду. Гришка, с детства недолюбливавший собак, отпрянул, схватил валявшийся у ограды булыжник и двумя опытными движениями размозжил Бульде голову. Брызнула кровь, и псина рухнула на землю, подергивая лапами, даже не успев удивиться такому неадекватному ответу на ее восторженное человеколюбие.
В толпе ахнули.
— Собаку-то за что? — раздался жалостливый женский голос.
— А Серикова? — едко спросил Гришка.
Удивительно все-таки, как в минуты массового недовольства включается совершенно новая логика мыслей и поступков. Связи между Бульдой и Сериковым было не больше, чем между Китаем и самогоном, но реплика Гришки показалась большинству вполне убедительной.
Климов, увидев это, завопил как умалишенный, и побежал, как был в одних тапках, к Бульдиному телу.
— Гады! Сволочи! Что ж вы делаете?!
На шум выбежала Люба и, увидев кричащего Климова, обычно спокойного, заверещала и бросилась с кулаками в толпу. Ее легко оттеснили, отпихнули, наконец просто оттолкнули, и она неуклюже повалилась в снег и забилась в истерике. Толпа, смутившись истошного женского крика, замерла в нерешительности. Однако в ту же секунду раздался чей-то нетрезвый вопль «К Мансуру!», и вся нерешительность вмиг испарилась. Гришка своим поступком, сам того не подозревая, сдвинул скрипучие шестеренки Истории с места и придал их вращению лихорадочный темп.
— К Мансуру! — завопила Агафья.
— К Мансуру! — хрипло закукарекал дядя Миша.
— К Мансуру! — заголосила толпа.
— К Мансуру, — утвердительно кивнул головой Денис, и все сборище, развернувшись, замаршировало к дому таджика. Но уже не вяло, как до этого, а живо и агрессивно.
Остановить ее теперь, после первой, пусть и собачьей, крови, уже не представлялось возможным. Да никто и не пытался.
Позади осталась всхлипывающая Люба и присевший на корточки перед мертвой Бульдой, молчащий Климов.
К дому Мансура толпа подошла в кондиции уже малопригодной для ведения мирных переговоров. Сначала забарабанили в дверь. Мансур предусмотрительно выглянул в окно.
— Вон он, желтомордый, в окне, — крикнул кто-то, и Денис, заметив растерянное смуглое лицо хозяина, отступил от двери на пару шагов назад.
— Пахомов у тебя? — спросил он почти в утвердительной форме.
Мансур испуганно замотал головой.
— Кончай заливать, утконос пупырчатый! — крикнул уже нетвердо стоящий на ногах Гришка-плотник. — Знамо, что у тебя, ёпт, окопавшись, запрятался.
— Открой дверь, мы тебя не тронем! — выкрикнул Степан.
— Давай, давай, морда азиатская! — добавила Галина. Мансур, не понимая, откуда взялась толпа и почему она ищет Пахомова у него дома, тем не менее остро почувствовал исходящую угрозу. Как у всякого инаковыглядящего иностранца, любое скопление агрессивно настроенных людей вызывало у него лишь страх и желание быстрее унести ноги. Но он был в ловушке собственного дома, к тому же с дочкой, и уносить ноги было просто некуда.
Передние снова забарабанили в дверь.
Строитель Беда, приложился последний раз к бутылке, крякнул и запустил ее в окно дома, где еще маячило испуганное лицо Мансура.
Тот едва успел отскочить. Пустая бутылка, описав элегантную дугу, точно врезалась в стекло. То с серебристым звоном осыпалось на землю. Кто-то из толпы, придя в восторг от столь меткого броска, растянул губы мизинцами рук и засвистел что есть мочи. Толпа тут же подхватила задорный свист, заулюлюкала и захлопала.
Мансур стоял посреди комнаты и, глядя на блестевшие осколки, судорожно соображал. Надо было что-то делать. Но после разбитого окна выбор у него, похоже, был небольшой. Он в два прыжка оказался у шкафа и схватил ружье. Трясущимися руками переломил его, проверил, заряжено ли, и, резко захлопнув, рванул к окну.
— Не подходить! Стрелять я буду! — закричал он. — Плохо будет!
— Ах ты, сука раскосая! — завопили в толпе. — Ружьем пугать вздумал!
— Опусти ружье, Сурик, — хмуро сказал Денис и покачал головой. — Опусти ружье.
Тем временем задние, которые еще не поняли, в чем дело, но уже решили, что пора кончать с этим балаганом, начали напирать на передних. Толпа взволнованно загудела, подкатывая к самым дверям дома. Мансур закричал что-то по-таджикски и выстрелил в воздух. Но выстрел произвел обратный эффект. Секундное замешательство сменилось злой активностью.
— Вот сука! Штурмом берем, ребята! — пробасил Беда и побежал к двери, потянув за собой, как на веревке, остальных.
Обескураженный нулевым эффектом от выстрела, Мансур рванул к шкафу за патронами, но руки его тряслись и не слушались. А дверь под напором кулаков и плеч начала трещать.
На шум из дальней комнаты с криком выбежала Додар. Но едва Мансур успел крикнуть ей, чтоб она спряталась, дверь поддалась и рухнула. В ту же секунду в комнату ввалились, а точнее вкатились, сразу несколько большеущерцев.
Мансур отпрыгнул от шкафа и теперь стоял посреди комнаты ни жив ни мертв — на смуглом лбу бисером блестел пот. Пальцы ерзали по скользкому от влажных ладоней прикладу. Дуло напряженно подрагивало. Ружье было не заряжено, но об этом знал только он. Оставалось надеяться, что оно своим грозным видом сможет что-то изменить.
В то время как Антон находился в гостях у Климова, большеущерцы у дома Серикова неторопливо допивали свои законные двести, триста, а где и четыреста грамм за упокой сериковской души. Проклинали указ, злились на Пахомова и вспоминали повесившегося Сергея (точнее, пытались вспомнить, так как при жизни покойник был, под стать своей фамилии, сер и неприметен и дружбу ни с кем не водил). Идея же посетить библиотекаря и вывести его на чистую воду все больше и больше обретала конкретные черты, и через некоторое время брожение в головах, помноженное на брожение алкоголя в крови, дошло до критической отметки. Возможно, появись Антон в ту минуту у дома Серикова, и не приключилось бы никакой беды — ну поспорили, покричали бы, да только как тут поймешь, что хитрые шестеренки Истории задумали. Они знай себе крутятся, и нет им дела до наших мыслей и предположений.
В пятом часу, когда Антон еще сидел у Климова и попивал чай с сушками, толпа недовольных большеущерцев двинулась по направлению к пахомовскому дому. Поначалу народу было не то чтобы много, но суббота есть суббота — по дороге к шествующим прилипали праздношатающиеся односельчане, подходили жены и мужья, и мало-помалу толпа обрела вполне внушительные масштабы. Задние, как водится, слабо представляли, куда и зачем их ведут передние, но покорно шли, дыша общим отравленным воздухом недовольства и раздражения.
Дома Антона не оказалось. На крики вышла Нина, вытирая руки о передник, и только удивленно пожала плечами:
— А на что он вам? Его нет, будет позже.
— Поговорить надо, — крикнул кто-то из толпы.
— Интересно, шлендрается где-то, а Сериков на столе мертвый лежит, — добавил еще кто-то.
Логики в этих словах не было (как будто они сами не шлендрались, покуда покойник лежал на столе).
— И куда он пошел, интересно знать? — спросил Денис, прищурившись и выступив слегка вперед.
— Да откуда ж я знаю? — снова удивилась Нина. — Вроде, к Климову хотел зайти. А что случилось-то? — встревожено добавила она.
Но на этот вопрос толпа ответа не дала, а молча двинулась к дому инженера. Отсутствие Антона пыла у большеущерцев не убавило, и даже наоборот — вызвало дополнительное раздражение.
Антон тем временем уже попрощался с Климовым, но, прежде чем пойти в библиотеку, вспомнил, что неплохо было бы еще раз заскочить к Бузунько и сказать, что на сегодняшний, да, впрочем, и завтрашний экзамен он не придет. Ну и что, что обещал? Обещанного три года ждут, а у него пропало всякое настроение принимать участие в этом идиотском спектакле под названием «ГЕНАЦИД», оказавшемся к тому же экспериментом. Предупреждать надо было! А раз с ним сыграли втемную, значит, и ему нет резона выполнять свои обещания. Конечно, можно было бы все это сказать и по телефону, но в лицо было бы правильнее, да и идти недалеко.
Было ли это очередным роковым решением, трудно сказать, но похоже, что от Антона уже мало что зависело.
К тому моменту, когда он подошел к отделению, толпа большеущерцев, шумя и время от времени прикладываясь к остаткам «огненной воды», подходила к дому Климова. Антона там, естественно, уже не было. Климов вышел на крыльцо и сказал, что Пахомов, да, был у него, но уже ушел. Вроде как к Мансуру. Или в библиотеку.
— Да что он, черт проклятый, от нас бегает, что ли?! — крикнул кто-то. И толпа недовольно загудела.
— Не знаю, — хмуро ответил Климов. — С чего ему от вас бегать? Да и зачем он вам?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — выплюнула толпа оскорбительную в своей нелепости пословицу.
Климов пожал плечами и повернулся к двери. В этот момент с радостным потявкиванием в дверной проем протиснулась Бульда и кинулась к переминающейся в нерешительности толпе. Не зная, с кого начать свое слюнявое приветствие, она бросилась к Гришке-плотнику, стоявшему в переднем ряду. Гришка, с детства недолюбливавший собак, отпрянул, схватил валявшийся у ограды булыжник и двумя опытными движениями размозжил Бульде голову. Брызнула кровь, и псина рухнула на землю, подергивая лапами, даже не успев удивиться такому неадекватному ответу на ее восторженное человеколюбие.
В толпе ахнули.
— Собаку-то за что? — раздался жалостливый женский голос.
— А Серикова? — едко спросил Гришка.
Удивительно все-таки, как в минуты массового недовольства включается совершенно новая логика мыслей и поступков. Связи между Бульдой и Сериковым было не больше, чем между Китаем и самогоном, но реплика Гришки показалась большинству вполне убедительной.
Климов, увидев это, завопил как умалишенный, и побежал, как был в одних тапках, к Бульдиному телу.
— Гады! Сволочи! Что ж вы делаете?!
На шум выбежала Люба и, увидев кричащего Климова, обычно спокойного, заверещала и бросилась с кулаками в толпу. Ее легко оттеснили, отпихнули, наконец просто оттолкнули, и она неуклюже повалилась в снег и забилась в истерике. Толпа, смутившись истошного женского крика, замерла в нерешительности. Однако в ту же секунду раздался чей-то нетрезвый вопль «К Мансуру!», и вся нерешительность вмиг испарилась. Гришка своим поступком, сам того не подозревая, сдвинул скрипучие шестеренки Истории с места и придал их вращению лихорадочный темп.
— К Мансуру! — завопила Агафья.
— К Мансуру! — хрипло закукарекал дядя Миша.
— К Мансуру! — заголосила толпа.
— К Мансуру, — утвердительно кивнул головой Денис, и все сборище, развернувшись, замаршировало к дому таджика. Но уже не вяло, как до этого, а живо и агрессивно.
Остановить ее теперь, после первой, пусть и собачьей, крови, уже не представлялось возможным. Да никто и не пытался.
Позади осталась всхлипывающая Люба и присевший на корточки перед мертвой Бульдой, молчащий Климов.
К дому Мансура толпа подошла в кондиции уже малопригодной для ведения мирных переговоров. Сначала забарабанили в дверь. Мансур предусмотрительно выглянул в окно.
— Вон он, желтомордый, в окне, — крикнул кто-то, и Денис, заметив растерянное смуглое лицо хозяина, отступил от двери на пару шагов назад.
— Пахомов у тебя? — спросил он почти в утвердительной форме.
Мансур испуганно замотал головой.
— Кончай заливать, утконос пупырчатый! — крикнул уже нетвердо стоящий на ногах Гришка-плотник. — Знамо, что у тебя, ёпт, окопавшись, запрятался.
— Открой дверь, мы тебя не тронем! — выкрикнул Степан.
— Давай, давай, морда азиатская! — добавила Галина. Мансур, не понимая, откуда взялась толпа и почему она ищет Пахомова у него дома, тем не менее остро почувствовал исходящую угрозу. Как у всякого инаковыглядящего иностранца, любое скопление агрессивно настроенных людей вызывало у него лишь страх и желание быстрее унести ноги. Но он был в ловушке собственного дома, к тому же с дочкой, и уносить ноги было просто некуда.
Передние снова забарабанили в дверь.
Строитель Беда, приложился последний раз к бутылке, крякнул и запустил ее в окно дома, где еще маячило испуганное лицо Мансура.
Тот едва успел отскочить. Пустая бутылка, описав элегантную дугу, точно врезалась в стекло. То с серебристым звоном осыпалось на землю. Кто-то из толпы, придя в восторг от столь меткого броска, растянул губы мизинцами рук и засвистел что есть мочи. Толпа тут же подхватила задорный свист, заулюлюкала и захлопала.
Мансур стоял посреди комнаты и, глядя на блестевшие осколки, судорожно соображал. Надо было что-то делать. Но после разбитого окна выбор у него, похоже, был небольшой. Он в два прыжка оказался у шкафа и схватил ружье. Трясущимися руками переломил его, проверил, заряжено ли, и, резко захлопнув, рванул к окну.
— Не подходить! Стрелять я буду! — закричал он. — Плохо будет!
— Ах ты, сука раскосая! — завопили в толпе. — Ружьем пугать вздумал!
— Опусти ружье, Сурик, — хмуро сказал Денис и покачал головой. — Опусти ружье.
Тем временем задние, которые еще не поняли, в чем дело, но уже решили, что пора кончать с этим балаганом, начали напирать на передних. Толпа взволнованно загудела, подкатывая к самым дверям дома. Мансур закричал что-то по-таджикски и выстрелил в воздух. Но выстрел произвел обратный эффект. Секундное замешательство сменилось злой активностью.
— Вот сука! Штурмом берем, ребята! — пробасил Беда и побежал к двери, потянув за собой, как на веревке, остальных.
Обескураженный нулевым эффектом от выстрела, Мансур рванул к шкафу за патронами, но руки его тряслись и не слушались. А дверь под напором кулаков и плеч начала трещать.
На шум из дальней комнаты с криком выбежала Додар. Но едва Мансур успел крикнуть ей, чтоб она спряталась, дверь поддалась и рухнула. В ту же секунду в комнату ввалились, а точнее вкатились, сразу несколько большеущерцев.
Мансур отпрыгнул от шкафа и теперь стоял посреди комнаты ни жив ни мертв — на смуглом лбу бисером блестел пот. Пальцы ерзали по скользкому от влажных ладоней прикладу. Дуло напряженно подрагивало. Ружье было не заряжено, но об этом знал только он. Оставалось надеяться, что оно своим грозным видом сможет что-то изменить.