— Хрен на! — неожиданно осклабился Гришка. — Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.
И снова дернул рукой.
— Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, — снова зашипел участковый. — Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
— Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! — гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
— Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
— Ну что там за задержка? — нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
— Да все нормально, — фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
«Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, — с тоской подумал Пахомов. — А я с утра даже пожрать толком не успел».
Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был — получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности — Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.
Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.
Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.
Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.
Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
— Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
— Да. То есть нет.
— Да или нет?
Мансур сглотнул предательский комок.
— Не совсем. — А затем добавил уже более решительно: — Нет.
Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
— Это книга. Ты должен выучить.
— Всю? — с ужасом выдохнул Мансур.
— Нет. Только то, что помечено.
— Там, где бумажка лежит, — добавил Черепицын.
— А сможешь? — спросил Мансур.
— Кто? Я? — удивился Черепицын. — Ты за меня не беспокойся, я смогу.
— Нет. Я смогу? — исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
Черепицын пожал плечами:
— Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
— Привыкай, — эхом отозвался Мансур.
— Не дрейфь, — крикнул кто-то из зала. — Если че, подсобим.
Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
— Товарищи, — обратился он снова к залу. — Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД — проект хоть и не засекреченный, однако…
Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
— Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь. носит характер… э-э-э… характер.
закрытый, — с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. — То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование — часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
— Если вопросов нет, все свободны.
Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
— Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?
Пахомов устало кивнул.
8
9
И снова дернул рукой.
— Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, — снова зашипел участковый. — Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
— Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! — гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
— Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
— Ну что там за задержка? — нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
— Да все нормально, — фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
«Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, — с тоской подумал Пахомов. — А я с утра даже пожрать толком не успел».
Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был — получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности — Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.
Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.
Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.
Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.
Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
— Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
— Да. То есть нет.
— Да или нет?
Мансур сглотнул предательский комок.
— Не совсем. — А затем добавил уже более решительно: — Нет.
Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
— Это книга. Ты должен выучить.
— Всю? — с ужасом выдохнул Мансур.
— Нет. Только то, что помечено.
— Там, где бумажка лежит, — добавил Черепицын.
— А сможешь? — спросил Мансур.
— Кто? Я? — удивился Черепицын. — Ты за меня не беспокойся, я смогу.
— Нет. Я смогу? — исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
Черепицын пожал плечами:
— Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
— Привыкай, — эхом отозвался Мансур.
— Не дрейфь, — крикнул кто-то из зала. — Если че, подсобим.
Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
— Товарищи, — обратился он снова к залу. — Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД — проект хоть и не засекреченный, однако…
Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
— Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь. носит характер… э-э-э… характер.
закрытый, — с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. — То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование — часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
— Если вопросов нет, все свободны.
Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
— Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?
Пахомов устало кивнул.
8
Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.
— Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:
— Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.
— Да ну что вы, — смущенно отмахивается Пахомов. — Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.
«Порадую старика», — радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.
— Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, — отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками — точь-в-точь как на известной картине.
Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.
И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.
— А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? — спрашивает он Лермонтова. — Все-таки зима на дворе.
А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.
Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.
— А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в «Демоне» львица «с косматой гривой на хребте» оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?
— Какой еще к черту «Демон»? — возмущается тот. — Вы, может, «Бесов» имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!
Поднимает Антон в изумлении глаза и видит — рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.
— Извините, Федор Михалыч, — говорит Антон. «Бесы», конечно. Перепутал. Бес попутал.
— Ай, бросьте, — машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:
— Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.
— Так нету, — оправдывается Антон.
— Ясно, что нету, — фыркает тот недовольно. — А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?
— Да нет, — удивляется Пахомов. — Почему? Русский. — И добавляет для пояснения своего материального положения: — Интеллигент.
— Еще хуже, — хмыкает тот.
Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.
Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.
«Опять ошибся», — думает Антон, но уже без удивления.
— А правда, — спрашивает Толстой, — что меня до сих пор и читают, и почитают?
— Знамо дело, — почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. — Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то — всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.
Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали — идет старик неспешно, улыбается.
Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:
— А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.
И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:
— Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать — ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй — добротой да терпением. Авось и пронесет.
И шкварк — в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух — никакой. Аж дышать тяжело стало.
А Гришка стоит над ним и смеется:
— Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.
Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.
«Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть», — подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания — в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь — от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.
— Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:
— Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.
— Да ну что вы, — смущенно отмахивается Пахомов. — Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.
«Порадую старика», — радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.
— Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, — отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками — точь-в-точь как на известной картине.
Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.
И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.
— А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? — спрашивает он Лермонтова. — Все-таки зима на дворе.
А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.
Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.
— А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в «Демоне» львица «с косматой гривой на хребте» оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?
— Какой еще к черту «Демон»? — возмущается тот. — Вы, может, «Бесов» имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!
Поднимает Антон в изумлении глаза и видит — рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.
— Извините, Федор Михалыч, — говорит Антон. «Бесы», конечно. Перепутал. Бес попутал.
— Ай, бросьте, — машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:
— Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.
— Так нету, — оправдывается Антон.
— Ясно, что нету, — фыркает тот недовольно. — А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?
— Да нет, — удивляется Пахомов. — Почему? Русский. — И добавляет для пояснения своего материального положения: — Интеллигент.
— Еще хуже, — хмыкает тот.
Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.
Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.
«Опять ошибся», — думает Антон, но уже без удивления.
— А правда, — спрашивает Толстой, — что меня до сих пор и читают, и почитают?
— Знамо дело, — почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. — Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то — всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.
Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали — идет старик неспешно, улыбается.
Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:
— А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.
И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:
— Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать — ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй — добротой да терпением. Авось и пронесет.
И шкварк — в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух — никакой. Аж дышать тяжело стало.
А Гришка стоит над ним и смеется:
— Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.
Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.
«Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть», — подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания — в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь — от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.
9
Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось — может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения — они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.
Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем — мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной — через час он уже декламировал «Натюрморт», немного спотыкаясь на слове «епитрахиль», но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.
Ночью ему, в отличие от библиотекаря Пахомова, никто во сне не являлся, умные беседы не заводил и в морду кулаком не тыкал. Так что выспавшийся и довольный Валера прямо с утра отправился к Таньке в продуктовый. «Вот она удивится, когда я появлюсь. А я так, между прочим: а не угодно ли вам, мадемуазель, стихов?» — думал Валера, подъезжая к магазину.
Но Танька ничуть не удивилась, увидев тракториста.
— Стихи читать будешь? — поморщившись, как от зубной боли, спросила она, прежде чем Валера успел открыть рот.
Сказать, что Валера был сконфужен, значит ничего не сказать. «Вот бабы! — изумился он про себя. — Всё нутром чуют. Как кошки».
Но потом почесал небритую щеку и ответил:
— Можно и стихи, — как будто он был на собственном творческом вечере, где так приятно уступать желаниям публики, ибо просят прочесть, естественно, только свое.
Однако прозвучало это несколько неуверенно — Валера почувствовал, что утро у Таньки выдалось не самое радужное. Причиной тому могло быть что угодно. Недосып, проблемы дома, неурядицы на работе. Но тракторист даже не догадывался, что все гораздо проще — он просто-напросто был далеко не первым, кто пытался превратить продуктовый магазин в литературный салон. Не успела сонная Танька отпереть дверь, как на пороге появился первый посетитель, а по совместительству Танькин поклонник, Денис. Денис работал в небольшой строительной конторе. Он был одним из тех «нужных» поклонников, которые много не требовали, совместное времяпрепровождение предлагали ненавязчиво и нисколько не обижались, когда им отказывали. Но при этом на них всегда можно было положиться в случае острой необходимости — например, попросить подвезти куда-нибудь, проводить, угостить пивом.
Денис купил пачку сигарет, осведомился о Танькином здоровье, а затем неожиданно спросил, не желает ли она приобщиться к великой русской литературе. Танька не сразу поняла, в чем суть предложения, но на всякий случай кокетливо пожала плечами.
Тогда Денис начал громко декламировать:
— «Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: „Молодец, Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши…»
Танька хоть и опешила от столь резкого вступления, но решила не перебивать.
Читал Денис безо всякого выражения, полагая, видимо, что главное — содержание, а не подача. Кроме того, он часто вставлял в грамотный литературный слог любимое слово-паразит «типа», и это сильно усложняло восприятие текста. Но главное — о чем шла речь в этом рассказе, и кто такие Анна и Храпошка, Танька, как не пыталась, так и не смогла понять. Тем более что оборвался рассказ так же внезапно, как и начался.
— Ну как? — довольно улыбнулся Денис.
— Ерунда какая-то. Я ничего не поняла. Что это?
— Лесков, — как будто даже удивился Танькиному невежеству Денис. — Рассказ «Зверь». Главы восьмая, девятая и одиннадцатая.
— А начало где? А конец?
— Ну, это я не знаю, — Денис слегка растерялся. — Это, типа, кому-то другому дали.
— А почему десятая глава пропущена?
— Так ведь… это… Ну что ты прицепилась? Мне, типа, дали вот эти три главы, я, типа, и выучил.
— Так ведь не понятно ни бельмеса. Ты целиком рассказ читал?
Денис замялся.
— Нууу… конечно… да. Читал. Целиком. Но не весь. А только, типа, вот эти три.
— Глупость какая-то. Выучил бы тогда хоть начало… или конец.
— Не, погоди. Но я ж не виноват. Это так, типа, придумано. В этом же весь и смысл.
— В чем это?
— Ну прикинь. Где-то в России есть еще два человека, которые, типа, знают начало и конец.
— И десятую главу.
— И десятую главу, — растерянно подтвердил Денис.
— И что?
— Да как что?! — удивился Денис. — И вот только мы, и больше никто, типа, имеем, ну как будто три части этого… шифра к одной дверце. И для этого, чтоб ее открыть, нам нужно собраться, понимаешь? Втроем!
— Понимаю. И сообразить на троих.
— Да не, не то, — расстроился Денис. — Я так понимаю, в этом и есть идея ГЕНАЦИДа.
— Чего идея?
— Да идеи этой национальной!
— А-а.
— То есть народ, типа, объединяется вот этими знаниями через пространство. Например, если мы втроем соберемся, то мы, типа, сможем целый рассказ понять.
— Гм-м-м, — призадумалась Танька, но тут же стряхнула с себя оцепенение. — Очень трогательно. Ладно, Денис. Давай, иди, учи, что там у тебя еще. Мне вон работать, типа, надо.
И Танька начала демонстративно перекладывать какие-то коробки с места на место. Денис рассеянно попрощался и вышел.
Свои книжки Танька еще не трогала. Память у нее была никудышная, и она с трудом представляла, как можно запомнить что-либо длиннее почтового адреса или продуктового ценника. Однако, выслушав невнятное бормотание Дениса, который явно не семи пядей во лбу, Танька почувствовала некоторое успокоение. «Он смог, и я смогу», — подумала она. В этот самый момент на пороге возник Гришка-плотник. Он не принадлежал к числу верных Танькиных ухажеров, так как понимал, что ни по возрасту, ни по социальному статусу не подходит на роль романтического влюбленного, но кое-какой интерес все же проявлял. Танька посмотрела на Гришку и вопросительно вскинула голову:
— Ну?
Гришка стал сконфуженно пожимать плечами, словно исполняя какой-то экзотический танец и наконец выдавил:
— Ну дык, ёптить! Пыхоходом и хрен, мля, с утра не побрезгует.
— Сигарет, что ли? — попыталась уловить смысл за таинственным словом «пыхоход» Танька.
Гришка отрицательно помотал головой. А потом спросил, виновато оскалившись:
— Не в закавыку будя кой-какое стихоблудство проценить?
Танька удивленно подняла брови:
— Стихи, что ли? — И, усмехнувшись, добавила: — Ну давай проценим.
Гришка сморкнулся в рукав и торжественно объявил:
— БОЕН-КР!
Привыкшая к нечеловеческому лексикону Гришки, Танька тем не менее переспросила:
— Чего?
— Боен-кр, — с нажимом повторил Гришка.
— Ну, Боен-кр, так Боен-кр, — махнула рукой Танька. — Авось дальше легче будет. Давай.
И Гришка залаял:
— Твои, что ли?
Гришка раздраженно замычал что-то неразборчивое, затем достал из-за пазухи потрепанную книжицу и начал тыкать пальцем в обложку.
Танька взяла книжку и прочитала имя на обложке: «Крученых». Затем, все еще сомневаясь, открыла заложенную страницу, полистала взад-вперед и, вернув книгу, сказала:
— М-да. Ну и поэт. Хрен поймешь. А ты, видать, когда нормальные стихи давали, последним в очереди стоял.
Гришка обиженно вырвал книжку из Танькиных рук, запихал ее за пазуху и вышел из магазина. Потом вернулся и вдруг произнес четко, как иностранец, выучивший свою первую фразу на чужом языке:
— Нормальные стихи.
Танька была так потрясена этой простой комбинацией из двух внятных русских слов, что даже не нашлась, что ответить Гришке, тем более его уже и след простыл.
Впрочем, долго горевать в одиночестве ей не пришлось. Народ повалил валом.
В следующие полчаса Танька пришлось выслушать целую гору произведений — тут были и стихи, и проза, и даже философские трактаты. Кто-то просто читал, кто-то просил Таньку сверить произносимый текст с оригиналом, кто-то, как бабка Агафья, спрашивал, что значит та или иная строчка. К десяти часам у Таньки закружилась голова и заболел живот. Ей казалось, что продуктовый магазин наполнился поэтами и писателями всех мастей, которые галдят, кричат, смеются, обливаются слезами, шутят, философствуют и признаются в любви. И в тот момент, когда в литературном потоке наметился небольшой перерыв, на пороге появился Валера-тракторист. Неудивительно, что встретила она его агрессивным вопросом, не собирается ли он тоже читать стихи. Втайне она надеялась, что он зашел просто потому, что захотел повидать ее.
Валерин ответ «можно и стихи» разбил ее надежды вдребезги.
— Ладно, шпарь. Только давай что-нибудь про любовь.
Валера откашлялся, снял кепку, пригладил волосы и отставил одну ногу назад. Затем засунул левую руку в карман, а правой зажал в кулак кепку. «Тут главное — не бубнить, — подумал про себя Валера. — Четко и громко». Декламацию стихов он представлял себе именно таким и именно в такой позе, ибо, кроме Маяковского, никого из поэтов, читающих стихи, не видел. Правда, зажатая в правой руке кепка придавала ему сходство скорее с Лениным, и Валера на секунду даже подумал об этой нехорошей схожести, но других вариантов не было.
— Бродский! — почти прокричал он.
— Да не ори, — вздрогнула Танька. — Я не глухая.
— А-а. Понял.
Валера почему-то зажмурился и начал вращать кулаком правой руки, как бы задавая себе ритм.
Рядом стоял незаметно вошедший в магазин дядя Миша. Он добродушно глянул на опешившего Валеру и повторил:
— Бывает, бывает. Не сумлевайся. У меня тоже давеча круги перед глазами стояли. Жуткое, понимашь, дело. Это все водка, Валерка. Она, проклятая. Бросай ее к чертям. Да и курево тоже. Я, вишь, уже на сигареты с фильтром перешел. Здоровье уже не то.
Валера расстроенно опустил руку и облокотился на прилавок. Танька усмехнулась.
Дядя Миша заплатил за сигареты, но не ушел, как надеялся Валера, а остался, будучи явно в настроении поговорить «за жизнь».
— Ты старику поверь. Да, Танюх? — подмигнул он Таньке и тут же зашелся в сухом трескучем кашле. — О! Слыхали? — показал он рукой на грудь. — Спасу нет. Как ночью зайдусь, так хоть волком вой. И жене неудобство.
— Ну ты б и принял лекарства какие-нибудь, — глядя в сторону, раздраженно произнес Валера.
— Ой, да что с них толку? Вот в советское время — это да. Тогда «скорую» вызывай не хочу. А сейчас сплошное непотребство. Сначала ждешь два часа, а потом приедут — лучше б не приезжали. «Достал ты уже нас, батя, — говорят. — Каждую ночь вызываешь. Как на работу к тебе ездим». Видали? Достал я их. А что мне прикажете делать? Помирать? Это я завсегда и без ихней помощи успею. Им бы только в могилу людей быстрее свести.
— Ну, это ты переборщил, дядя Миша, — попыталась утихомирить разошедшегося старика Танька.
— Да ничего не переборщил! — неожиданно взорвался тот. — На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: «Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?» Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: «Это как, хлопчики?» А они: «А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь». И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков — вжик, и к стенке!
— Ну, это ты хватил, дядь Миш, — засомневался Валера. — Когда это было, чтоб прямо «вжик, и к стенке»?
— Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить — это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика — это извини-подвинься.
— Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то «скорую» зовешь?
— Верно, дядя Миш, — поддержала Валеру Танька. — Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.
— Да… — замялся старик. — Не доверяю я ему.
— Чего это? — удивился Валера.
— Да я ему говорю: «Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает». А он меня вроде как пощупал и говорит такой: «Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница — это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь». Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!
— Снова здорово!
— Тебе весело? — старик понизил голос до интимного шепота. — Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.
Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем — мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной — через час он уже декламировал «Натюрморт», немного спотыкаясь на слове «епитрахиль», но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.
Ночью ему, в отличие от библиотекаря Пахомова, никто во сне не являлся, умные беседы не заводил и в морду кулаком не тыкал. Так что выспавшийся и довольный Валера прямо с утра отправился к Таньке в продуктовый. «Вот она удивится, когда я появлюсь. А я так, между прочим: а не угодно ли вам, мадемуазель, стихов?» — думал Валера, подъезжая к магазину.
Но Танька ничуть не удивилась, увидев тракториста.
— Стихи читать будешь? — поморщившись, как от зубной боли, спросила она, прежде чем Валера успел открыть рот.
Сказать, что Валера был сконфужен, значит ничего не сказать. «Вот бабы! — изумился он про себя. — Всё нутром чуют. Как кошки».
Но потом почесал небритую щеку и ответил:
— Можно и стихи, — как будто он был на собственном творческом вечере, где так приятно уступать желаниям публики, ибо просят прочесть, естественно, только свое.
Однако прозвучало это несколько неуверенно — Валера почувствовал, что утро у Таньки выдалось не самое радужное. Причиной тому могло быть что угодно. Недосып, проблемы дома, неурядицы на работе. Но тракторист даже не догадывался, что все гораздо проще — он просто-напросто был далеко не первым, кто пытался превратить продуктовый магазин в литературный салон. Не успела сонная Танька отпереть дверь, как на пороге появился первый посетитель, а по совместительству Танькин поклонник, Денис. Денис работал в небольшой строительной конторе. Он был одним из тех «нужных» поклонников, которые много не требовали, совместное времяпрепровождение предлагали ненавязчиво и нисколько не обижались, когда им отказывали. Но при этом на них всегда можно было положиться в случае острой необходимости — например, попросить подвезти куда-нибудь, проводить, угостить пивом.
Денис купил пачку сигарет, осведомился о Танькином здоровье, а затем неожиданно спросил, не желает ли она приобщиться к великой русской литературе. Танька не сразу поняла, в чем суть предложения, но на всякий случай кокетливо пожала плечами.
Тогда Денис начал громко декламировать:
— «Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: „Молодец, Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши…»
Танька хоть и опешила от столь резкого вступления, но решила не перебивать.
Читал Денис безо всякого выражения, полагая, видимо, что главное — содержание, а не подача. Кроме того, он часто вставлял в грамотный литературный слог любимое слово-паразит «типа», и это сильно усложняло восприятие текста. Но главное — о чем шла речь в этом рассказе, и кто такие Анна и Храпошка, Танька, как не пыталась, так и не смогла понять. Тем более что оборвался рассказ так же внезапно, как и начался.
— Ну как? — довольно улыбнулся Денис.
— Ерунда какая-то. Я ничего не поняла. Что это?
— Лесков, — как будто даже удивился Танькиному невежеству Денис. — Рассказ «Зверь». Главы восьмая, девятая и одиннадцатая.
— А начало где? А конец?
— Ну, это я не знаю, — Денис слегка растерялся. — Это, типа, кому-то другому дали.
— А почему десятая глава пропущена?
— Так ведь… это… Ну что ты прицепилась? Мне, типа, дали вот эти три главы, я, типа, и выучил.
— Так ведь не понятно ни бельмеса. Ты целиком рассказ читал?
Денис замялся.
— Нууу… конечно… да. Читал. Целиком. Но не весь. А только, типа, вот эти три.
— Глупость какая-то. Выучил бы тогда хоть начало… или конец.
— Не, погоди. Но я ж не виноват. Это так, типа, придумано. В этом же весь и смысл.
— В чем это?
— Ну прикинь. Где-то в России есть еще два человека, которые, типа, знают начало и конец.
— И десятую главу.
— И десятую главу, — растерянно подтвердил Денис.
— И что?
— Да как что?! — удивился Денис. — И вот только мы, и больше никто, типа, имеем, ну как будто три части этого… шифра к одной дверце. И для этого, чтоб ее открыть, нам нужно собраться, понимаешь? Втроем!
— Понимаю. И сообразить на троих.
— Да не, не то, — расстроился Денис. — Я так понимаю, в этом и есть идея ГЕНАЦИДа.
— Чего идея?
— Да идеи этой национальной!
— А-а.
— То есть народ, типа, объединяется вот этими знаниями через пространство. Например, если мы втроем соберемся, то мы, типа, сможем целый рассказ понять.
— Гм-м-м, — призадумалась Танька, но тут же стряхнула с себя оцепенение. — Очень трогательно. Ладно, Денис. Давай, иди, учи, что там у тебя еще. Мне вон работать, типа, надо.
И Танька начала демонстративно перекладывать какие-то коробки с места на место. Денис рассеянно попрощался и вышел.
Свои книжки Танька еще не трогала. Память у нее была никудышная, и она с трудом представляла, как можно запомнить что-либо длиннее почтового адреса или продуктового ценника. Однако, выслушав невнятное бормотание Дениса, который явно не семи пядей во лбу, Танька почувствовала некоторое успокоение. «Он смог, и я смогу», — подумала она. В этот самый момент на пороге возник Гришка-плотник. Он не принадлежал к числу верных Танькиных ухажеров, так как понимал, что ни по возрасту, ни по социальному статусу не подходит на роль романтического влюбленного, но кое-какой интерес все же проявлял. Танька посмотрела на Гришку и вопросительно вскинула голову:
— Ну?
Гришка стал сконфуженно пожимать плечами, словно исполняя какой-то экзотический танец и наконец выдавил:
— Ну дык, ёптить! Пыхоходом и хрен, мля, с утра не побрезгует.
— Сигарет, что ли? — попыталась уловить смысл за таинственным словом «пыхоход» Танька.
Гришка отрицательно помотал головой. А потом спросил, виновато оскалившись:
— Не в закавыку будя кой-какое стихоблудство проценить?
Танька удивленно подняла брови:
— Стихи, что ли? — И, усмехнувшись, добавила: — Ну давай проценим.
Гришка сморкнулся в рукав и торжественно объявил:
— БОЕН-КР!
Привыкшая к нечеловеческому лексикону Гришки, Танька тем не менее переспросила:
— Чего?
— Боен-кр, — с нажимом повторил Гришка.
— Ну, Боен-кр, так Боен-кр, — махнула рукой Танька. — Авось дальше легче будет. Давай.
И Гришка залаял:
Танька выдержала небольшую паузу, но, поняв, что, видимо, это всё, хмуро спросила:
Дред
Обрядык
Дрададак!!!
ах! зью-зью!
зум
дбр жрл!.. жрт!.. банч! банч!!
фазузузу —
зумб!.. бой!.. бойма!!
вр! драх!..
дыбах! д!
вз-з-з!..
ц-ц-ц!..
Амс! Мас! Кса!!!
Лопнувший торм
аз
— построено по механическому способу —
в р з н$7
к…
ц…
р ц п$7
р ж г…
— Твои, что ли?
Гришка раздраженно замычал что-то неразборчивое, затем достал из-за пазухи потрепанную книжицу и начал тыкать пальцем в обложку.
Танька взяла книжку и прочитала имя на обложке: «Крученых». Затем, все еще сомневаясь, открыла заложенную страницу, полистала взад-вперед и, вернув книгу, сказала:
— М-да. Ну и поэт. Хрен поймешь. А ты, видать, когда нормальные стихи давали, последним в очереди стоял.
Гришка обиженно вырвал книжку из Танькиных рук, запихал ее за пазуху и вышел из магазина. Потом вернулся и вдруг произнес четко, как иностранец, выучивший свою первую фразу на чужом языке:
— Нормальные стихи.
Танька была так потрясена этой простой комбинацией из двух внятных русских слов, что даже не нашлась, что ответить Гришке, тем более его уже и след простыл.
Впрочем, долго горевать в одиночестве ей не пришлось. Народ повалил валом.
В следующие полчаса Танька пришлось выслушать целую гору произведений — тут были и стихи, и проза, и даже философские трактаты. Кто-то просто читал, кто-то просил Таньку сверить произносимый текст с оригиналом, кто-то, как бабка Агафья, спрашивал, что значит та или иная строчка. К десяти часам у Таньки закружилась голова и заболел живот. Ей казалось, что продуктовый магазин наполнился поэтами и писателями всех мастей, которые галдят, кричат, смеются, обливаются слезами, шутят, философствуют и признаются в любви. И в тот момент, когда в литературном потоке наметился небольшой перерыв, на пороге появился Валера-тракторист. Неудивительно, что встретила она его агрессивным вопросом, не собирается ли он тоже читать стихи. Втайне она надеялась, что он зашел просто потому, что захотел повидать ее.
Валерин ответ «можно и стихи» разбил ее надежды вдребезги.
— Ладно, шпарь. Только давай что-нибудь про любовь.
Валера откашлялся, снял кепку, пригладил волосы и отставил одну ногу назад. Затем засунул левую руку в карман, а правой зажал в кулак кепку. «Тут главное — не бубнить, — подумал про себя Валера. — Четко и громко». Декламацию стихов он представлял себе именно таким и именно в такой позе, ибо, кроме Маяковского, никого из поэтов, читающих стихи, не видел. Правда, зажатая в правой руке кепка придавала ему сходство скорее с Лениным, и Валера на секунду даже подумал об этой нехорошей схожести, но других вариантов не было.
— Бродский! — почти прокричал он.
— Да не ори, — вздрогнула Танька. — Я не глухая.
— А-а. Понял.
Валера почему-то зажмурился и начал вращать кулаком правой руки, как бы задавая себе ритм.
— Круги в глазах? Это бывает, — неожиданно раздалось справа от Валеры. — Дай-ка мне, Танюш, каких-нибудь сигаретец с фильтрецом.
Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.
Рядом стоял незаметно вошедший в магазин дядя Миша. Он добродушно глянул на опешившего Валеру и повторил:
— Бывает, бывает. Не сумлевайся. У меня тоже давеча круги перед глазами стояли. Жуткое, понимашь, дело. Это все водка, Валерка. Она, проклятая. Бросай ее к чертям. Да и курево тоже. Я, вишь, уже на сигареты с фильтром перешел. Здоровье уже не то.
Валера расстроенно опустил руку и облокотился на прилавок. Танька усмехнулась.
Дядя Миша заплатил за сигареты, но не ушел, как надеялся Валера, а остался, будучи явно в настроении поговорить «за жизнь».
— Ты старику поверь. Да, Танюх? — подмигнул он Таньке и тут же зашелся в сухом трескучем кашле. — О! Слыхали? — показал он рукой на грудь. — Спасу нет. Как ночью зайдусь, так хоть волком вой. И жене неудобство.
— Ну ты б и принял лекарства какие-нибудь, — глядя в сторону, раздраженно произнес Валера.
— Ой, да что с них толку? Вот в советское время — это да. Тогда «скорую» вызывай не хочу. А сейчас сплошное непотребство. Сначала ждешь два часа, а потом приедут — лучше б не приезжали. «Достал ты уже нас, батя, — говорят. — Каждую ночь вызываешь. Как на работу к тебе ездим». Видали? Достал я их. А что мне прикажете делать? Помирать? Это я завсегда и без ихней помощи успею. Им бы только в могилу людей быстрее свести.
— Ну, это ты переборщил, дядя Миша, — попыталась утихомирить разошедшегося старика Танька.
— Да ничего не переборщил! — неожиданно взорвался тот. — На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: «Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?» Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: «Это как, хлопчики?» А они: «А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь». И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков — вжик, и к стенке!
— Ну, это ты хватил, дядь Миш, — засомневался Валера. — Когда это было, чтоб прямо «вжик, и к стенке»?
— Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить — это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика — это извини-подвинься.
— Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то «скорую» зовешь?
— Верно, дядя Миш, — поддержала Валеру Танька. — Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.
— Да… — замялся старик. — Не доверяю я ему.
— Чего это? — удивился Валера.
— Да я ему говорю: «Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает». А он меня вроде как пощупал и говорит такой: «Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница — это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь». Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!
— Снова здорово!
— Тебе весело? — старик понизил голос до интимного шепота. — Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.