Страница:
Как многие до меня и как многие после, находясь на борту несущегося над кривизной Земли космического корабля, я четко и до конца осознал, что космос стал для человечества реальностью. Не той, что связывали с существованием звезд и галактик ученые в обсерваториях или посетители планетариев, а реальностью, властно вторгнувшейся в нашу повседневность, изменившей не только наш способ ощущать, видеть, мыслить, но и вместе с тем нас самих. Люди стали чувствовать себя не только гражданами своей страны, не только представителями какой-либо нации, народа, расы, но еще и землянами. И пусть это слово пока не успело войти в повседневный обиход, пусть его еще редко произносят вслух, но то самоощущение, которое связано с ним, уже возникло и никогда не исчезнет.
Кстати, слово "земляне" пустил в обиход Циолковский. Великому русскому ученому не понадобилось ждать развития современной техники, он сумел подняться в космос силой своего воображения, мощью творческого разума. Видя в людях землян, он объединял всех единой целью. "Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство", писал он, подчеркивая наряду с неизбежностью освоения космоса жизненную необходимость в этом для обитателей нашей планеты. Ошибся Циолковский, пожалуй, лишь в малом. Человечество вторглось в космос далеко не так "робко", как предполагал ученый, а решительно и по-хозяйски уверенно. Тысячи самого различного назначения спутников выведены на орбиту - многие из них работают для всего человечества. Космические корабли обживают не только околоземное пространство, они отправлялись и отправляются к другим планетам.
И все же Земля пока остается единственным нашим домом. Не колыбелью человечества, а единственным, ничем не заменимым обжитым общим домом, за порогом которого лишь беспредельная пустота и немой мрак космического холода. Звезды? Иные миры? Пока это лишь надежда, лишь стратегическая цель человечества. Пока нам остается как можно тверже и как можно быстрее усвоить то, что Земля - одна, что, несмотря на бесчисленность миров, другого мира, где бы мы могли жить, для нас нет.
И лучше всего этой истине учит сам космос. Там она становится максимально наглядной...
* * *
Для меня космос начался 26 октября 1968 года в 11 часов 34 минуты по московскому времени. Именно в тот момент стартовал с космодрома в Байконуре космический корабль "Союз-3", который мне доверили пилотировать.
Ждать этого дня мне пришлось целых два года.
Говорят, долгое ожидание притупляет, а то и сводит на нет радость от ожидаемого. Может, и так. Не берусь судить. Скажу только, что сам я этого не заметил. И хотя после выхода из сурдокамеры путевой лист, открывающий дорогу в космос, получить мне удалось не скоро, чувство радости от этого не поблекло и не притупилось. И скорее всего, потому, что работы в Центре оба эти года для меня хватало. А работая, я все отчетливее понимал, что космический корабль не "Жигули" и даже не Ил-62. Обкатать его, как машину или самолет, строго говоря, невозможно, так что ни один космический полет не назовешь серийным. Меняются не только типы кораблей или их отдельные узлы, не только продолжительность полетов и количественный состав экипажей, но и сами задачи. Стереотипа тут быть не может, а дубли исключаются. Так что по справедливости каждый космонавт пока еще всегда "первый".
И когда наконец наступил мой черед, я ничуть не чувствовал себя обделенным из-за двухлетней задержки. Наоборот, все, что происходило тогда, переживалось как-то необыкновенно остро и ярко - всей силой чувств и души. Я хорошо усвоил, что жизнь щедра на эпизоды, но скупа на события. Случается, многие годы промелькнут, а зацепиться не за что. Вспомнить, понятно, есть о чем. Рассказать - тоже. При желании можно и выводы из прожитого сделать. И все это нужно, без этого не обойтись. Но событие... Тут совсем иной разговор. События, значительные, ломающие привычное течение дней, в жизни человека - редкость. Может, поэтому смысл их постигаешь не сразу и не в полной мере, а как бы от случая к случаю, постепенно.
Свой полет в космос осмыслить мне удалось тоже не сразу. Для этого понадобилось немало времени. И вовсе не оттого, что в нем было что-то из ряда вон выходящее. Нет, конечно. Просто и здесь действовала та же психологическая закономерность: верный масштаб требует расстояния.
Конечно, я имею в виду не объективное значение полета, не цели, которые ставились в нем и которые были достигнуты, - здесь, как говорится, все было ясно с самого начала. О полете "Союза-3", как и о любом другом, достаточно писалось в свое время и в нашей, и в зарубежной прессе. Но для меня, прямого его участника, дело этим далеко не исчерпывалось. Полет "Союза-3", бесспорно, стал одним из наиболее значительных событий в моей жизни. Уже в момент старта, а затем и приземления корабля я понимал, что мне предстоит вновь и вновь возвращаться к только что пережитому, причем возвращаться отнюдь не ради приятных воспоминаний, не ради самого прошлого, а во имя будущего, которое вытекает из него, служит его закономерным продолжением.
Но все это еще будет, А тогда, в октябре шестьдесят восьмого, я жил только настоящим. Оно захватило меня всего целиком.
Дома я никому ничего не сказал. Пусть не волнуются раньше времени. До космического рейса оставалось еще долгих две недели. Мало ли что может случиться! Наши космические врачи строже и беспощаднее вагонных контролеров: если что не так - мигом с трапа корабля ссадят на Землю! Достаточно подхватить в канун старта легкий насморк, чихнуть или кашлянуть несколько раз - так и останешься с занесенной на ступеньку ногой. Дорога, в которую столько лет снаряжался, закроется, а вместо команды с наземного пульта управления услышишь сочувственное: "Ну что ж, в следующий раз..."
В следующий... Мне как-никак было сорок семь, а космические корабли отправляются еще не с частотой летних электричек. Нет, я не мог откладывать. После стольких месяцев подготовки навсегда остаться в звании наземного космонавта?..
В Байконуре мои надежды на этот счет упрочились. Расположили нас в гостинице "Космонавт". Это современное двухэтажное здание из бетона и стекла с просторным холлом - зимним садом; уютные одноместные и двухместные номера с телевизорами, телефонами и душем; сквозь широкие окна открывается вид на песчаную равнину.
Однако меня успокоил не вид из окна, а меры предосторожности в отношении космонавтов, начисто избавляющие от лишних с медицинской точки зрения контактов.
Нас разместили в отдельном крыле, куда посторонние не допускались. В столовой, где мы питались, обслуживающий персонал носил специальные марлевые маски, а обеденные приборы, которыми мы пользовались, находились под неусыпным контролем гигиенистов. Кроме того, разговоры второстепенной важности мы проводили по телефону, а вход в наше крыло надежно перекрывал от друзей и знакомых несговорчивый часовой. Короче, на нас буквально старались не дышать. И когда перед самым полетом мы встретились с корреспондентами, беседа наша протекала хотя и в дружеской, но непривычной обстановке.
Наукой твердо установлено, что при разговоре, и особенно громких восклицаниях, вирусы гриппа, если они у кого-то имеются, распространяются в радиусе трех метров. Так что, учитывая темперамент представителей прессы, их отсадили от нас метров на шесть. Мы не разговаривали, а как бы перекликались через реку у потонувшего моста. Это было вполне безопасно, хотя и не очень удобно.
Вживаться в корабль, привыкать к нему космонавт начинает задолго до взлета. Мне это было знакомо по прежней работе. Перед тем как подняться в воздух, летчик-испытатель день-другой ходит вокруг новой машины, как бы налаживая предварительный контакт, ища с ней общий язык. Без этого не обойтись. Это не прихоть и не предрассудки - необходимость. Существует даже специальный термин: "сродниться с машиной". И прежде чем подняться на ней в небо, стараешься не только приглядеться к компоновке и положению ее приборов, но и привыкнуть к цвету, запаху кабины, ко всему, что будет тебя окружать в полете.
Правда, у летчика-испытателя есть одно преимущество: вживаясь в машину, он может вырулить на взлетную полосу, опробовать двигатель. У космонавта подобной возможности нет, хотя в кабине космического корабля посидеть тоже можно.
Внешне она вроде бы мало чем отличается от тренажера. Но потом понимаешь, что похожи они не больше, чем восковый слепок на оригинал. Что привыкать к ней надо заново, причем привыкать всерьез и надолго. Этим мы и занимались на космодроме по нескольку часов ежесуточно.
Немало времени отводилось также работе с бортжурналом. Для каждого летчика-космонавта бортжурнал - это расписанная по пунктам программа полета. В нем все подробно и детально расписано по часам и минутам, предельно расшифрованы все запланированные на орбите эксперименты. И каждый из них до старта должен быть еще и еще раз отрепетирован, или, как говорят, проигран. Здесь, на Земле, есть время все тщательно и всесторонне продумать. В космосе его не будет, там каждая потерянная минута невозвратима. А сбои в рабочем ритме неизбежно скажутся на качественном выполнении всей программы.
Вот почему наземной работе с бортжурналом придается такое важное значение.
День за днем мы вживались в корабль, совершали заочное путешествие по орбите, руководствуясь заданиями, заложенными в бортжурнале. Так что перед стартом могли работать с каждым прибором, что называется, почти вслепую. Но это полдела. Появилось и нечто другое: спокойное, уверенное, деловое состояние. Еще не поднявшись в космическое пространство, мы как бы свыклись с полетом в рабочем порядке, мысль о нем стала для нас привычной...
По традиции незадолго до старта в Байконуре проводится встреча со стартовой командой, со всеми, кто так или иначе участвует в подготовке корабля к полету. Этим как бы отдается дань уважения большому коллективу, который снаряжает космонавта в путь и обеспечивает кораблю как точный выход на орбиту, так и возвращение на родную Землю. К сожалению, их имена столь же малоизвестны широкой публике, как в кино фамилии звукотехников, художников, костюмеров, не говоря уже об изобретателях пленки и о конструкторе съемочного аппарата. Публика акцентирует внимание на исполнителях главных ролей. Но нам, космонавтам, имена тех, кто обеспечивает надежность космического рейса, бесконечно дороги и близки. Доля их ответственности неизмеримо больше тех почестей, которые мы им пока в силах оказать. Но они не чувствуют себя в обиде. В предстартовые дни весь космодром живет одной мыслью, одной заботой полет! И пульс каждого, кто причастен к запуску корабля, бьется как бы в унисон: "Пять, четыре, три, два... один!"
Наступило 25 октября. Согласно программе в этот день должен был стартовать беспилотный корабль "Союз-2" - копия моего "Союза-3", только без летчика-космонавта на борту. Таким образом, мне выпадала редкая возможность посмотреть, как я "полечу", со стороны.
До поры до времени ракета и корабль хранятся в специальном ангаре. Незадолго до запуска их стыкуют и рано утром везут к стартовому столу.
Когда в зыбком предрассветном мареве по степи медленно и плавно плывет серебряная ракета, кажется, что это сказочный призрак "Наутилуса", вышедшего из моря на сушу. Незабываемое, фантастическое зрелище!..
Утро в тот день выдалось солнечное. По мере заправки ракета покрывалась легкой папиросной дымкой, потом клубами пара, и вот по всему корпусу выступил густой ослепительный иней. Из серебряной она стала белоснежной, словно ее забинтовала липкая зимняя пурга.
Корабль "Союз-2" отправлялся в рейс без рулевого. Капитаны и штурманы космоса будут управлять им прямо с Земли. Позже к нему навстречу должен выйти его двойник, "Союз-3", но уже с человеком на борту, и они будут вместе маневрировать в океане, имя которому - космос.
С точностью до миллисекунды отстукивают электронные часы. На стартовой площадке - ни души.
Три, два, один... Старт!
Иней посыпался с ракеты пластами, словно с елки под ударом топора. Ракета неторопливо, будто прощаясь с Землей, снялась со стартового стола и, помедлив еще несколько мгновений, пошла вверх, быстро набирая скорость, чтобы стремительно уносящейся кометой растаять в глубине неба; "До скорого свидания, "Союз-2"! До завтра! - мысленно проводил я ее в путь. - Завтра - мой день...".
26 октября 1968 года началось для меня, как, впрочем, и все эти дни, не какими-то необыкновенными эмоциями и переживаниями, а звонком будильника. Стрелка стояла на половине восьмого, старт был назначен на 11.34. Впереди еще четыре часа.
И самое главное, самое важное на этот раз заключалось именно в том, чтобы не растратить из них ни одной минуты на расслабляющее самоуглубление и лишние переживания, а следовать графику.
Все как всегда. Физзарядка, медосмотр, завтрак..
"Обедать буду уже в космосе", - подумалось мне, когда входил в столовую. Впрочем, согласно тому же графику на "космический стол" меня перевели заранее, за три дня до старта.
Еще полгода назад в Центре по подготовке космонавтов кто-то предусмотрительно позаботился выявить наши индивидуальные гастрономические склонности, и теперь я не без удовольствия убедился, что космическое меню составлено в соответствии с высказанными тогда привязанностями и вкусами. Печеночный паштет, творожная паста с изюмом и сок из свежей, будто только что собранной с куста, черной смородины, из которых состоял мой последний земной завтрак, ничуть не утратили своих качеств оттого, что были сервированы в виде невзрачных на вид туб из металлической фольги.
Правда, забегая вперед, следует сказать, что я оказался последним из тех, кому пришлось иметь дело только с тубами: вскоре было решено, где можно, от них отказаться. Уже Шаталов, а вслед за ним Волынов, Елисеев и Хрунов, стартовавшие через каких-то два с небольшим месяца после меня, смогли наслаждаться в космосе обыкновенной земной пищей и если не ложки, так вилки с собой с Земли захватить не забывали. Дело-то всего-навсего свелось к способам упаковки и расфасовки: годился любой, лишь бы он исключил возникновение опасных при состоянии невесомости крошек. Хлеб - так выпеченный такой порцией, чтобы не откусывать, а отправлять булочку в рот целиком; сосиски - пожалуйста, зацепи вилкой одну, а остальные пусть дожидаются своей очереди в целлофановых гнездах...
Впрочем, меня трапезы с помощью туб ничуть не смущали, не страдал от этого и мой аппетит. Тем более что полет не был рассчитан на столь длительное время, как, скажем, состоявшийся двумя годами спустя полет Николаева и Севастьянова, которые пробыли в космосе почти три недели. Мне предстояло прожить на орбите четверо суток - срок слишком короткий, чтобы всерьез прочувствовать непривычную для Земли сервировку космического стола.
Позавтракав, я отправился взвешиваться. Весы показали 80 килограммов 200 граммов. Корабль же весил несколько тонн. При таком соотношении, подумалось мне, пожалуй, не будет особой беды, если я увеличу свой полетный вес еще граммов на двадцать - тридцать.
Дело в том, что по традиции космонавты обычно возвращались на Землю с сувенирами. Кто откажется сохранить на память какой-нибудь пустячок, освященный, так сказать, в глубинах космоса? Конечно, если я согласился бы выполнить в этом смысле просьбы всех своих друзей и знакомых, "Союз-3", на котором мне предстояло стартовать, вряд ли сумел бы оторваться от стартового стола. К счастью, на этот счет существовали строгие правила, и мне в качестве сувениров вручили только небольшую коробочку со значками, выпущенными в те дни в честь пятидесятилетия комсомола. Вручил их представитель ЦК ВЛКСМ - согласно правилам и разрешению руководителей полета.
Не знаю, сколько весила коробочка с юбилейными значками, но "контрабанда", которую я все же рискнул захватить с собой в космос, потянула бы не более двадцати-тридцати граммов. Это были часы моего брата. Обыкновенные наручные часы отечественной марки "Победа". Насколько мне известно, генерал-лейтенант Михаил Тимофеевич Береговой до сих пор сверяет по ним время - четверо суток пребывания их в космосе не уронили высокой репутации тружеников 2-го Московского часового завода.
До стартовой площадки, где поджидал подготовленный к полету "Союз-3", было всего несколько километров. Тем не менее автоколонну нашу помимо "техничек" и машин ГАИ сопровождало несколько запасных. Любая случайность многократно подстраховывалась: заглох двигатель или, скажем, внезапно лопнула покрышка на колесе - да мало ли, бывает, что и на ровном месте спотыкаешься! - ничто тем не не менее не могло сорвать графика. Старт должен состояться точно в рассчитанное и назначенное время.
Потому-то так тщательно и снаряжалась движущаяся к стартовой площадке автоколонна. В машинах никого лишнего. Космонавт не пассажир теплохода или поезда дальнего следования: прощальные объятия родственников для него пока что не предусмотрены. В путь провожают лишь товарищи по профессии.
За обочиной шоссе тянулась унылая, грязно-пыльного цвета степь: порывы холодного осеннего ветра перекатывали по ней копны перекати-поля да серые, высохшие комочки земли.
Земля... Слово это, такое простое и такое обычное, в те минуты казалось мне дороже всех остальных. Как она выглядит, какого цвета, мягкая на ощупь или, наоборот, шершавая, жесткая, теплая или холодная, иссохшая, рассыпавшаяся в пыль или влажная, напоенная росой и дождиком - для меня было все равно. Любая - она мой дом, который вот сейчас предстояло покинуть...
Нет, эти чувства, разумеется, не были навеяны ни страхом, ни тем, что называют дурным предчувствием. Меня не раз спрашивали - и до полета, и после, - какую роль сыграли в моей предстартовой подготовке воспоминания о гибели Комарова, как они сказались на моем душевном состоянии Ведь Володя Комаров погиб во время испытательного полета корабля "Союз".
Что же, вопрос резонный.
В те апрельские дни 1967 года, когда Комаров вторично поднялся в космос (первый раз это было в октябре шестьдесят четвертого на корабле "Восход"), я в числе других дежурил за пультом наземного управления. Полет протекал успешно, в полном соответствии с программой, и ни у кого из нас не было сомнений в благополучном его исходе. Катастрофа произошла внезапно, буквально в последние минуты перед приземлением - запутались стропы парашютной системы.
Надо сказать, что в то время и без того ходило много толков о трагедии, разыгравшейся тремя месяцами раньше на мысе Кеннеди: подготовленный там к старту корабль даже не успел оторваться от Земли - в кабине неожиданно вспыхнул пожар, и все трое находившихся в ней американских летчиков-астронавтов - Гриссом, Уайт и Чаффи- погибли. Там испытывался первый корабль новой серии - "Аполлон".
Стоит ли удивляться, что нашлось немало людей, для которых лежащая на поверхности аналогия стала как бы основой для пессимистических выводов и прогнозов. Но подобные взгляды отражали лишь внешнюю, формальную сторону дела. Большинство из тех, кто непосредственно участвовал в осуществлении космических программ, видели вещи в их истинном, отнюдь не окрашенном в сколько-нибудь мрачные тона свете. Мы хорошо знали свою технику и верили в нее.
Пожалуй, "вера" - даже не то слово. Правильней бы говорить об уверенности.
Вот мужество - оно включает в себя готовность к риску, но разве освобождает от сопутствующего ему чувства тревоги? И лишь знание, твердое, прочное знание самой техники вместе с вытекающей отсюда уверенностью в ней, очищает эту тревогу от всего неоправданного, привнесенного, не относящегося к существу дела, ставя тем самым нравственную готовность к риску на прочный фундамент, заложенный в самом сознании.
Фронт и шестнадцать лет работы испытателем помогли мне прочно усвоить эту истину. Стремление разобраться, изучить возможности и особенности той или иной машины, с которыми приходилось иметь дело, не раз выручало меня в сложных ситуациях. Случались и эмоционально схожие с той, о которой идет речь.
Однажды - это было еще во время войны - эскадрилье, которой я тогда командовал, предстояло взлететь с аэродрома сразу же вслед за звеном тяжелых американских бомбардировщиков, которые тогда совершали так называемые челночные операции по бомбежке военных объектов фашистов. Выруливаем на старт, и вдруг первый из "бостонов", едва оторвавшись от полосы, с грохотом взрывается прямо у нас на глазах. За ним пламя охватывает второй, третий... За какой-то десяток секунд несколько машин превратилось в пылающие костры на земле. Не зная еще, что, собственно, произошло, даю газ - так и взлетел через эти костры... Что бы там ни было, решил тогда, мои штурмовики сами по себе в воздухе просто так не взрываются...
Впоследствии нам рассказали, в чем было дело. Бомбы, подвешиваемые под крыльями "бостонов", предварительно окрашивались изнутри, чтобы заливаемый туда жидкий тол не мог вступить в химическую реакцию с их металлическими каркасами. Видимо, краска в одной из бомб где-то отслоилась, не успевший еще застыть тол соприкоснулся с металлом, начинив бомбу детонирующими от вибрации пирокситами, и та взорвалась, едва бомбардировщик оторвался от полосы. Остальные машины загорались друг от друга.
Но в момент взлета мы, конечно, ничего этого не знали, мы видели только одно: впереди нас, в конце полосы, рвутся неизвестно отчего одна за другой боевые машины...
Примеров таких можно бы вспомнить и еще, но, думаю, для того чтобы обосновать мою мысль, этого достаточно. И тогда, перед стартом, сидя в машине и глядя с каким-то щемящим чувством в окно на перекатываемые порывами ветра комочки сухой земли и пучки травы перекати-поля, я, повторяю, не сомневался ни в себе, ни в технике. Что же касается самого чувства, заполнившего вдруг до краев душу,- это была естественная, хотя и непривычная, для человека грусть расставания с Землей. С Землей, а не с тем или иным ее географическим участком - деревней, городом, страной, наконец.
И еще. Это было проникновением в само понятие - "Земля", ощущение его не только умом, но и сердцем, всем своим человеческим существом...
Я не был новичком на космодроме. Мне уже доводилось провожать в космос других, поэтому я знал, что те, кто сейчас едет вместе со мной в машине, догадываются о том, что происходит у меня в душе. Я знал, что в таких случаях обычно стараются разрядить обстановку, сгладить поднявшуюся из глубин сознания волну эмоций, вернуть мысленно уже стартовавшего космонавта "назад, на Землю". А что тут может быть лучше дружеской шутки, какого-нибудь незамысловатого, но забавного розыгрыша!
Поэтому меня нисколько не удивило внезапное предложение заверить своей подписью прямо тут же, в машине, какой-то "документ", исполненный крупной, с замысловатыми росчерками и завитушками славянской прописью. Не задумываясь, я охотно включился в игру. Но в "документе", кроме начального, выведенного особенно крупными, а потому сразу бросавшимися в глаза буквами слова "расписка", прочесть так ничего и не удалось. На меня насели со всех сторон, затормошили, закидали неожиданными вопросами и, не дав времени опомниться, буквально вырвали из рук мою подпись. Я только и успел сообразить в поднявшейся суматохе, что "документ" составлен в двух экземплярах, во всяком случае, край копирки разглядел. А для дальнейших расследований уже не хватило времени: мы прибыли на место.
...Гигантская, высотой в многоэтажный дом, ракета стояла окутанная белесым колеблющимся маревом. Казалось, она вот-вот оторвется от стартового стола, чтобы, порвав оковы земного тяготения, навсегда уйти в бездонную высь, и только сомкнувшиеся вокруг нее стальные клещи массивных ферм обслуживания еще удерживают ее на Земле. Зрелище это - я его видел уже не раз! - вновь потрясло меня до глубины души: техника, созданная руками человека, будто обретала свободу и начинала жить своей собственной, самостоятельной жизнью.
Через несколько минут я, давно уже переодетый в полетный костюм из тонкой, но плотной шерсти (гидро- и теплозащитный костюмы лежали упакованными в корабле), докладывал председателю Государственной комиссии о готовности к отлету.
Последние секунды на Земле... Несколько шагов - и я у лифта. Последние напутственные слова провожающих, вроде обычного "ни пуха ни пера", со столь же обычным в ответ "к черту!" -и лифт возносит меня на самый верх, к кабине космического корабля.
Герметизируется входной люк. Все...
Теперь я один. Оглядываюсь вокруг: все как всегда, все привычно, знакомо; все так, как уже было сотни раз за долгие недели предварительных тренировок.
Кстати, слово "земляне" пустил в обиход Циолковский. Великому русскому ученому не понадобилось ждать развития современной техники, он сумел подняться в космос силой своего воображения, мощью творческого разума. Видя в людях землян, он объединял всех единой целью. "Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство", писал он, подчеркивая наряду с неизбежностью освоения космоса жизненную необходимость в этом для обитателей нашей планеты. Ошибся Циолковский, пожалуй, лишь в малом. Человечество вторглось в космос далеко не так "робко", как предполагал ученый, а решительно и по-хозяйски уверенно. Тысячи самого различного назначения спутников выведены на орбиту - многие из них работают для всего человечества. Космические корабли обживают не только околоземное пространство, они отправлялись и отправляются к другим планетам.
И все же Земля пока остается единственным нашим домом. Не колыбелью человечества, а единственным, ничем не заменимым обжитым общим домом, за порогом которого лишь беспредельная пустота и немой мрак космического холода. Звезды? Иные миры? Пока это лишь надежда, лишь стратегическая цель человечества. Пока нам остается как можно тверже и как можно быстрее усвоить то, что Земля - одна, что, несмотря на бесчисленность миров, другого мира, где бы мы могли жить, для нас нет.
И лучше всего этой истине учит сам космос. Там она становится максимально наглядной...
* * *
Для меня космос начался 26 октября 1968 года в 11 часов 34 минуты по московскому времени. Именно в тот момент стартовал с космодрома в Байконуре космический корабль "Союз-3", который мне доверили пилотировать.
Ждать этого дня мне пришлось целых два года.
Говорят, долгое ожидание притупляет, а то и сводит на нет радость от ожидаемого. Может, и так. Не берусь судить. Скажу только, что сам я этого не заметил. И хотя после выхода из сурдокамеры путевой лист, открывающий дорогу в космос, получить мне удалось не скоро, чувство радости от этого не поблекло и не притупилось. И скорее всего, потому, что работы в Центре оба эти года для меня хватало. А работая, я все отчетливее понимал, что космический корабль не "Жигули" и даже не Ил-62. Обкатать его, как машину или самолет, строго говоря, невозможно, так что ни один космический полет не назовешь серийным. Меняются не только типы кораблей или их отдельные узлы, не только продолжительность полетов и количественный состав экипажей, но и сами задачи. Стереотипа тут быть не может, а дубли исключаются. Так что по справедливости каждый космонавт пока еще всегда "первый".
И когда наконец наступил мой черед, я ничуть не чувствовал себя обделенным из-за двухлетней задержки. Наоборот, все, что происходило тогда, переживалось как-то необыкновенно остро и ярко - всей силой чувств и души. Я хорошо усвоил, что жизнь щедра на эпизоды, но скупа на события. Случается, многие годы промелькнут, а зацепиться не за что. Вспомнить, понятно, есть о чем. Рассказать - тоже. При желании можно и выводы из прожитого сделать. И все это нужно, без этого не обойтись. Но событие... Тут совсем иной разговор. События, значительные, ломающие привычное течение дней, в жизни человека - редкость. Может, поэтому смысл их постигаешь не сразу и не в полной мере, а как бы от случая к случаю, постепенно.
Свой полет в космос осмыслить мне удалось тоже не сразу. Для этого понадобилось немало времени. И вовсе не оттого, что в нем было что-то из ряда вон выходящее. Нет, конечно. Просто и здесь действовала та же психологическая закономерность: верный масштаб требует расстояния.
Конечно, я имею в виду не объективное значение полета, не цели, которые ставились в нем и которые были достигнуты, - здесь, как говорится, все было ясно с самого начала. О полете "Союза-3", как и о любом другом, достаточно писалось в свое время и в нашей, и в зарубежной прессе. Но для меня, прямого его участника, дело этим далеко не исчерпывалось. Полет "Союза-3", бесспорно, стал одним из наиболее значительных событий в моей жизни. Уже в момент старта, а затем и приземления корабля я понимал, что мне предстоит вновь и вновь возвращаться к только что пережитому, причем возвращаться отнюдь не ради приятных воспоминаний, не ради самого прошлого, а во имя будущего, которое вытекает из него, служит его закономерным продолжением.
Но все это еще будет, А тогда, в октябре шестьдесят восьмого, я жил только настоящим. Оно захватило меня всего целиком.
Дома я никому ничего не сказал. Пусть не волнуются раньше времени. До космического рейса оставалось еще долгих две недели. Мало ли что может случиться! Наши космические врачи строже и беспощаднее вагонных контролеров: если что не так - мигом с трапа корабля ссадят на Землю! Достаточно подхватить в канун старта легкий насморк, чихнуть или кашлянуть несколько раз - так и останешься с занесенной на ступеньку ногой. Дорога, в которую столько лет снаряжался, закроется, а вместо команды с наземного пульта управления услышишь сочувственное: "Ну что ж, в следующий раз..."
В следующий... Мне как-никак было сорок семь, а космические корабли отправляются еще не с частотой летних электричек. Нет, я не мог откладывать. После стольких месяцев подготовки навсегда остаться в звании наземного космонавта?..
В Байконуре мои надежды на этот счет упрочились. Расположили нас в гостинице "Космонавт". Это современное двухэтажное здание из бетона и стекла с просторным холлом - зимним садом; уютные одноместные и двухместные номера с телевизорами, телефонами и душем; сквозь широкие окна открывается вид на песчаную равнину.
Однако меня успокоил не вид из окна, а меры предосторожности в отношении космонавтов, начисто избавляющие от лишних с медицинской точки зрения контактов.
Нас разместили в отдельном крыле, куда посторонние не допускались. В столовой, где мы питались, обслуживающий персонал носил специальные марлевые маски, а обеденные приборы, которыми мы пользовались, находились под неусыпным контролем гигиенистов. Кроме того, разговоры второстепенной важности мы проводили по телефону, а вход в наше крыло надежно перекрывал от друзей и знакомых несговорчивый часовой. Короче, на нас буквально старались не дышать. И когда перед самым полетом мы встретились с корреспондентами, беседа наша протекала хотя и в дружеской, но непривычной обстановке.
Наукой твердо установлено, что при разговоре, и особенно громких восклицаниях, вирусы гриппа, если они у кого-то имеются, распространяются в радиусе трех метров. Так что, учитывая темперамент представителей прессы, их отсадили от нас метров на шесть. Мы не разговаривали, а как бы перекликались через реку у потонувшего моста. Это было вполне безопасно, хотя и не очень удобно.
Вживаться в корабль, привыкать к нему космонавт начинает задолго до взлета. Мне это было знакомо по прежней работе. Перед тем как подняться в воздух, летчик-испытатель день-другой ходит вокруг новой машины, как бы налаживая предварительный контакт, ища с ней общий язык. Без этого не обойтись. Это не прихоть и не предрассудки - необходимость. Существует даже специальный термин: "сродниться с машиной". И прежде чем подняться на ней в небо, стараешься не только приглядеться к компоновке и положению ее приборов, но и привыкнуть к цвету, запаху кабины, ко всему, что будет тебя окружать в полете.
Правда, у летчика-испытателя есть одно преимущество: вживаясь в машину, он может вырулить на взлетную полосу, опробовать двигатель. У космонавта подобной возможности нет, хотя в кабине космического корабля посидеть тоже можно.
Внешне она вроде бы мало чем отличается от тренажера. Но потом понимаешь, что похожи они не больше, чем восковый слепок на оригинал. Что привыкать к ней надо заново, причем привыкать всерьез и надолго. Этим мы и занимались на космодроме по нескольку часов ежесуточно.
Немало времени отводилось также работе с бортжурналом. Для каждого летчика-космонавта бортжурнал - это расписанная по пунктам программа полета. В нем все подробно и детально расписано по часам и минутам, предельно расшифрованы все запланированные на орбите эксперименты. И каждый из них до старта должен быть еще и еще раз отрепетирован, или, как говорят, проигран. Здесь, на Земле, есть время все тщательно и всесторонне продумать. В космосе его не будет, там каждая потерянная минута невозвратима. А сбои в рабочем ритме неизбежно скажутся на качественном выполнении всей программы.
Вот почему наземной работе с бортжурналом придается такое важное значение.
День за днем мы вживались в корабль, совершали заочное путешествие по орбите, руководствуясь заданиями, заложенными в бортжурнале. Так что перед стартом могли работать с каждым прибором, что называется, почти вслепую. Но это полдела. Появилось и нечто другое: спокойное, уверенное, деловое состояние. Еще не поднявшись в космическое пространство, мы как бы свыклись с полетом в рабочем порядке, мысль о нем стала для нас привычной...
По традиции незадолго до старта в Байконуре проводится встреча со стартовой командой, со всеми, кто так или иначе участвует в подготовке корабля к полету. Этим как бы отдается дань уважения большому коллективу, который снаряжает космонавта в путь и обеспечивает кораблю как точный выход на орбиту, так и возвращение на родную Землю. К сожалению, их имена столь же малоизвестны широкой публике, как в кино фамилии звукотехников, художников, костюмеров, не говоря уже об изобретателях пленки и о конструкторе съемочного аппарата. Публика акцентирует внимание на исполнителях главных ролей. Но нам, космонавтам, имена тех, кто обеспечивает надежность космического рейса, бесконечно дороги и близки. Доля их ответственности неизмеримо больше тех почестей, которые мы им пока в силах оказать. Но они не чувствуют себя в обиде. В предстартовые дни весь космодром живет одной мыслью, одной заботой полет! И пульс каждого, кто причастен к запуску корабля, бьется как бы в унисон: "Пять, четыре, три, два... один!"
Наступило 25 октября. Согласно программе в этот день должен был стартовать беспилотный корабль "Союз-2" - копия моего "Союза-3", только без летчика-космонавта на борту. Таким образом, мне выпадала редкая возможность посмотреть, как я "полечу", со стороны.
До поры до времени ракета и корабль хранятся в специальном ангаре. Незадолго до запуска их стыкуют и рано утром везут к стартовому столу.
Когда в зыбком предрассветном мареве по степи медленно и плавно плывет серебряная ракета, кажется, что это сказочный призрак "Наутилуса", вышедшего из моря на сушу. Незабываемое, фантастическое зрелище!..
Утро в тот день выдалось солнечное. По мере заправки ракета покрывалась легкой папиросной дымкой, потом клубами пара, и вот по всему корпусу выступил густой ослепительный иней. Из серебряной она стала белоснежной, словно ее забинтовала липкая зимняя пурга.
Корабль "Союз-2" отправлялся в рейс без рулевого. Капитаны и штурманы космоса будут управлять им прямо с Земли. Позже к нему навстречу должен выйти его двойник, "Союз-3", но уже с человеком на борту, и они будут вместе маневрировать в океане, имя которому - космос.
С точностью до миллисекунды отстукивают электронные часы. На стартовой площадке - ни души.
Три, два, один... Старт!
Иней посыпался с ракеты пластами, словно с елки под ударом топора. Ракета неторопливо, будто прощаясь с Землей, снялась со стартового стола и, помедлив еще несколько мгновений, пошла вверх, быстро набирая скорость, чтобы стремительно уносящейся кометой растаять в глубине неба; "До скорого свидания, "Союз-2"! До завтра! - мысленно проводил я ее в путь. - Завтра - мой день...".
26 октября 1968 года началось для меня, как, впрочем, и все эти дни, не какими-то необыкновенными эмоциями и переживаниями, а звонком будильника. Стрелка стояла на половине восьмого, старт был назначен на 11.34. Впереди еще четыре часа.
И самое главное, самое важное на этот раз заключалось именно в том, чтобы не растратить из них ни одной минуты на расслабляющее самоуглубление и лишние переживания, а следовать графику.
Все как всегда. Физзарядка, медосмотр, завтрак..
"Обедать буду уже в космосе", - подумалось мне, когда входил в столовую. Впрочем, согласно тому же графику на "космический стол" меня перевели заранее, за три дня до старта.
Еще полгода назад в Центре по подготовке космонавтов кто-то предусмотрительно позаботился выявить наши индивидуальные гастрономические склонности, и теперь я не без удовольствия убедился, что космическое меню составлено в соответствии с высказанными тогда привязанностями и вкусами. Печеночный паштет, творожная паста с изюмом и сок из свежей, будто только что собранной с куста, черной смородины, из которых состоял мой последний земной завтрак, ничуть не утратили своих качеств оттого, что были сервированы в виде невзрачных на вид туб из металлической фольги.
Правда, забегая вперед, следует сказать, что я оказался последним из тех, кому пришлось иметь дело только с тубами: вскоре было решено, где можно, от них отказаться. Уже Шаталов, а вслед за ним Волынов, Елисеев и Хрунов, стартовавшие через каких-то два с небольшим месяца после меня, смогли наслаждаться в космосе обыкновенной земной пищей и если не ложки, так вилки с собой с Земли захватить не забывали. Дело-то всего-навсего свелось к способам упаковки и расфасовки: годился любой, лишь бы он исключил возникновение опасных при состоянии невесомости крошек. Хлеб - так выпеченный такой порцией, чтобы не откусывать, а отправлять булочку в рот целиком; сосиски - пожалуйста, зацепи вилкой одну, а остальные пусть дожидаются своей очереди в целлофановых гнездах...
Впрочем, меня трапезы с помощью туб ничуть не смущали, не страдал от этого и мой аппетит. Тем более что полет не был рассчитан на столь длительное время, как, скажем, состоявшийся двумя годами спустя полет Николаева и Севастьянова, которые пробыли в космосе почти три недели. Мне предстояло прожить на орбите четверо суток - срок слишком короткий, чтобы всерьез прочувствовать непривычную для Земли сервировку космического стола.
Позавтракав, я отправился взвешиваться. Весы показали 80 килограммов 200 граммов. Корабль же весил несколько тонн. При таком соотношении, подумалось мне, пожалуй, не будет особой беды, если я увеличу свой полетный вес еще граммов на двадцать - тридцать.
Дело в том, что по традиции космонавты обычно возвращались на Землю с сувенирами. Кто откажется сохранить на память какой-нибудь пустячок, освященный, так сказать, в глубинах космоса? Конечно, если я согласился бы выполнить в этом смысле просьбы всех своих друзей и знакомых, "Союз-3", на котором мне предстояло стартовать, вряд ли сумел бы оторваться от стартового стола. К счастью, на этот счет существовали строгие правила, и мне в качестве сувениров вручили только небольшую коробочку со значками, выпущенными в те дни в честь пятидесятилетия комсомола. Вручил их представитель ЦК ВЛКСМ - согласно правилам и разрешению руководителей полета.
Не знаю, сколько весила коробочка с юбилейными значками, но "контрабанда", которую я все же рискнул захватить с собой в космос, потянула бы не более двадцати-тридцати граммов. Это были часы моего брата. Обыкновенные наручные часы отечественной марки "Победа". Насколько мне известно, генерал-лейтенант Михаил Тимофеевич Береговой до сих пор сверяет по ним время - четверо суток пребывания их в космосе не уронили высокой репутации тружеников 2-го Московского часового завода.
До стартовой площадки, где поджидал подготовленный к полету "Союз-3", было всего несколько километров. Тем не менее автоколонну нашу помимо "техничек" и машин ГАИ сопровождало несколько запасных. Любая случайность многократно подстраховывалась: заглох двигатель или, скажем, внезапно лопнула покрышка на колесе - да мало ли, бывает, что и на ровном месте спотыкаешься! - ничто тем не не менее не могло сорвать графика. Старт должен состояться точно в рассчитанное и назначенное время.
Потому-то так тщательно и снаряжалась движущаяся к стартовой площадке автоколонна. В машинах никого лишнего. Космонавт не пассажир теплохода или поезда дальнего следования: прощальные объятия родственников для него пока что не предусмотрены. В путь провожают лишь товарищи по профессии.
За обочиной шоссе тянулась унылая, грязно-пыльного цвета степь: порывы холодного осеннего ветра перекатывали по ней копны перекати-поля да серые, высохшие комочки земли.
Земля... Слово это, такое простое и такое обычное, в те минуты казалось мне дороже всех остальных. Как она выглядит, какого цвета, мягкая на ощупь или, наоборот, шершавая, жесткая, теплая или холодная, иссохшая, рассыпавшаяся в пыль или влажная, напоенная росой и дождиком - для меня было все равно. Любая - она мой дом, который вот сейчас предстояло покинуть...
Нет, эти чувства, разумеется, не были навеяны ни страхом, ни тем, что называют дурным предчувствием. Меня не раз спрашивали - и до полета, и после, - какую роль сыграли в моей предстартовой подготовке воспоминания о гибели Комарова, как они сказались на моем душевном состоянии Ведь Володя Комаров погиб во время испытательного полета корабля "Союз".
Что же, вопрос резонный.
В те апрельские дни 1967 года, когда Комаров вторично поднялся в космос (первый раз это было в октябре шестьдесят четвертого на корабле "Восход"), я в числе других дежурил за пультом наземного управления. Полет протекал успешно, в полном соответствии с программой, и ни у кого из нас не было сомнений в благополучном его исходе. Катастрофа произошла внезапно, буквально в последние минуты перед приземлением - запутались стропы парашютной системы.
Надо сказать, что в то время и без того ходило много толков о трагедии, разыгравшейся тремя месяцами раньше на мысе Кеннеди: подготовленный там к старту корабль даже не успел оторваться от Земли - в кабине неожиданно вспыхнул пожар, и все трое находившихся в ней американских летчиков-астронавтов - Гриссом, Уайт и Чаффи- погибли. Там испытывался первый корабль новой серии - "Аполлон".
Стоит ли удивляться, что нашлось немало людей, для которых лежащая на поверхности аналогия стала как бы основой для пессимистических выводов и прогнозов. Но подобные взгляды отражали лишь внешнюю, формальную сторону дела. Большинство из тех, кто непосредственно участвовал в осуществлении космических программ, видели вещи в их истинном, отнюдь не окрашенном в сколько-нибудь мрачные тона свете. Мы хорошо знали свою технику и верили в нее.
Пожалуй, "вера" - даже не то слово. Правильней бы говорить об уверенности.
Вот мужество - оно включает в себя готовность к риску, но разве освобождает от сопутствующего ему чувства тревоги? И лишь знание, твердое, прочное знание самой техники вместе с вытекающей отсюда уверенностью в ней, очищает эту тревогу от всего неоправданного, привнесенного, не относящегося к существу дела, ставя тем самым нравственную готовность к риску на прочный фундамент, заложенный в самом сознании.
Фронт и шестнадцать лет работы испытателем помогли мне прочно усвоить эту истину. Стремление разобраться, изучить возможности и особенности той или иной машины, с которыми приходилось иметь дело, не раз выручало меня в сложных ситуациях. Случались и эмоционально схожие с той, о которой идет речь.
Однажды - это было еще во время войны - эскадрилье, которой я тогда командовал, предстояло взлететь с аэродрома сразу же вслед за звеном тяжелых американских бомбардировщиков, которые тогда совершали так называемые челночные операции по бомбежке военных объектов фашистов. Выруливаем на старт, и вдруг первый из "бостонов", едва оторвавшись от полосы, с грохотом взрывается прямо у нас на глазах. За ним пламя охватывает второй, третий... За какой-то десяток секунд несколько машин превратилось в пылающие костры на земле. Не зная еще, что, собственно, произошло, даю газ - так и взлетел через эти костры... Что бы там ни было, решил тогда, мои штурмовики сами по себе в воздухе просто так не взрываются...
Впоследствии нам рассказали, в чем было дело. Бомбы, подвешиваемые под крыльями "бостонов", предварительно окрашивались изнутри, чтобы заливаемый туда жидкий тол не мог вступить в химическую реакцию с их металлическими каркасами. Видимо, краска в одной из бомб где-то отслоилась, не успевший еще застыть тол соприкоснулся с металлом, начинив бомбу детонирующими от вибрации пирокситами, и та взорвалась, едва бомбардировщик оторвался от полосы. Остальные машины загорались друг от друга.
Но в момент взлета мы, конечно, ничего этого не знали, мы видели только одно: впереди нас, в конце полосы, рвутся неизвестно отчего одна за другой боевые машины...
Примеров таких можно бы вспомнить и еще, но, думаю, для того чтобы обосновать мою мысль, этого достаточно. И тогда, перед стартом, сидя в машине и глядя с каким-то щемящим чувством в окно на перекатываемые порывами ветра комочки сухой земли и пучки травы перекати-поля, я, повторяю, не сомневался ни в себе, ни в технике. Что же касается самого чувства, заполнившего вдруг до краев душу,- это была естественная, хотя и непривычная, для человека грусть расставания с Землей. С Землей, а не с тем или иным ее географическим участком - деревней, городом, страной, наконец.
И еще. Это было проникновением в само понятие - "Земля", ощущение его не только умом, но и сердцем, всем своим человеческим существом...
Я не был новичком на космодроме. Мне уже доводилось провожать в космос других, поэтому я знал, что те, кто сейчас едет вместе со мной в машине, догадываются о том, что происходит у меня в душе. Я знал, что в таких случаях обычно стараются разрядить обстановку, сгладить поднявшуюся из глубин сознания волну эмоций, вернуть мысленно уже стартовавшего космонавта "назад, на Землю". А что тут может быть лучше дружеской шутки, какого-нибудь незамысловатого, но забавного розыгрыша!
Поэтому меня нисколько не удивило внезапное предложение заверить своей подписью прямо тут же, в машине, какой-то "документ", исполненный крупной, с замысловатыми росчерками и завитушками славянской прописью. Не задумываясь, я охотно включился в игру. Но в "документе", кроме начального, выведенного особенно крупными, а потому сразу бросавшимися в глаза буквами слова "расписка", прочесть так ничего и не удалось. На меня насели со всех сторон, затормошили, закидали неожиданными вопросами и, не дав времени опомниться, буквально вырвали из рук мою подпись. Я только и успел сообразить в поднявшейся суматохе, что "документ" составлен в двух экземплярах, во всяком случае, край копирки разглядел. А для дальнейших расследований уже не хватило времени: мы прибыли на место.
...Гигантская, высотой в многоэтажный дом, ракета стояла окутанная белесым колеблющимся маревом. Казалось, она вот-вот оторвется от стартового стола, чтобы, порвав оковы земного тяготения, навсегда уйти в бездонную высь, и только сомкнувшиеся вокруг нее стальные клещи массивных ферм обслуживания еще удерживают ее на Земле. Зрелище это - я его видел уже не раз! - вновь потрясло меня до глубины души: техника, созданная руками человека, будто обретала свободу и начинала жить своей собственной, самостоятельной жизнью.
Через несколько минут я, давно уже переодетый в полетный костюм из тонкой, но плотной шерсти (гидро- и теплозащитный костюмы лежали упакованными в корабле), докладывал председателю Государственной комиссии о готовности к отлету.
Последние секунды на Земле... Несколько шагов - и я у лифта. Последние напутственные слова провожающих, вроде обычного "ни пуха ни пера", со столь же обычным в ответ "к черту!" -и лифт возносит меня на самый верх, к кабине космического корабля.
Герметизируется входной люк. Все...
Теперь я один. Оглядываюсь вокруг: все как всегда, все привычно, знакомо; все так, как уже было сотни раз за долгие недели предварительных тренировок.