Береговой Георгий. Три высоты

   Кроме того, клуб существовал на средства шахтеров, и записывали в него лишь тех, кто уже обладал какой-то профессией, рабочим стажем. Пришлось начинать с малого - с планеризма, точнее, со школьного кружка, где я вскоре приступил к исполнению обязанностей инструктора.
   А время между тем неслось вскачь, опережая самые дерзкие замыслы и мечты. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, нередко ошеломляющее и потрясающее воображение.
   Еще не смолкли последние отголоски челюскинской эпопеи, еще не сходили со страниц газет имена летчиков А. В. Ляпидевского, Н. П. Каманина, М. В. Водопьянова, В. С. Молокова, С. А. Леваневского, М. Т. Слепнева и И. В. Доронина, которым за беспримерную героическую работу, проявленную при спасении экипажа затонувшего в арктических льдах парохода "Челюскин", было первым присвоено звание Героя Советского Союза, а мир уже пережинал новую сенсацию беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку чкаловского экипажа.
   В. П. Чкалов, Г. Ф, Байдуков, А. В. Беляков, М. М. Громов, А. Б. Юмашев, С. А. Данилин, В. С. Гризодубова, М. М. Раскова, П. Д. Осипенко и многие другие прославленные авиаторы совершали героические перелеты, вписывая славные страницы в историю нашей Родины. Но дело, конечно, было не в самих рекордах. Эти полеты свидетельствовали о гораздо большем - в том, что в нашей стране создана мощная авиационная промышленность, опирающаяся на передовую научно-техническую и инженерно-конструкторскую мысль. Хотя нас, молодежь, воодушевляли, подогревали наше и без того горячее желание овладеть, покорить, завоевать небесные просторы именно результаты героических перелетов, рекорды наших летчиков.
   У меня в то время помимо школьного кружка много времени занимала работа в собственной мастерской. Помог мне в этом деле отец. Железнодорожник по профессии, к авиации он особого интереса никогда не питал, но к увлечению сыновей относился по-мужски уважительно. Оборудовал для наших работ сарай, не жалел денег и на инструменты, и на материал: ни один из соседских мальчишек не мог бы похвастать таким плотнично-столярным набором, какой купил мне отец, угробив на него всю получку и часть премии. Именно здесь, в этом сарае, и были собраны сначала простенькие модели, а затем и настоящие планеры...
   А вскоре состоялся тот разговор, который стал поворотной вехой в моей судьбе. Сперва я решил поговорить начистоту с братом. Учеба в школе у меня в последнее время не клеилась: не тем голова была занята. Подумал, что Виктор меня поймет.
   Так и вышло. Старший брат целиком оправдал возлагаемые на него надежды. Уговаривать или переубеждать его мне не пришлось. Наоборот, он сам охотно пошел мне навстречу.
   - Считаю, что выбор правильный, - внимательно выслушав меня, сказал Виктор. - Но только учти: самолет не увлечение, не личная прихоть или там склонность души. Научиться летать - нынче этого мало. Стать необходимым авиации - вот в чем вопрос. А стать ей необходимым нужно, без этого нечего и огород городить. Небо - это на всю жизнь.
   - А со школой как? - нерешительно задал я самый сложный и жгучий вопрос. На то и на другое просто времени не хватит.
   - Придется пока бросить, - твердо отрезал Виктор. - Кончишь десятилетку позже. Считай, что десятилетка - это твой личный долг, который обязан со временем возвратить. Без образования в авиации делать нечего.
   Виктор помолчал, почесал в затылке и наконец спросил!
   - С отцом мне поговорить или сам скажешь?
   - Сам! - твердо сказал я.
   Отец возражать не стал. Видно, давно предвидел подобный оборот дела. Спросил только:
   - На завод пойдешь?
   - Ясно, батя! На металлургический. - радостно кивнул я.
   - Ну понятно, ваши ведь аэроклубовские почти все оттуда. А учебники школьные все же не сдавай, сбереги.
   С того дня началась для меня новая жизнь. Легче не стало. На заводе бить баклуши было не принято. Пришел - вкалывай. Да я легкой жизни и не искал. Работал с азартом, на совесть, хотя и уставал на первых порах здорово - только что с ног не валился.
   И вот в аэроклубе меня зачислили в самолетную группу. Теорию пришлось осваивать заново. Школьные учебники по совету отца я спрятал ненадежнее, аккуратно перевязав их ремешком, и засел за книжки со схемами авиационных двигателей, с рисунками лонжеронов, нервюр, с таблицами полетных расчетов. Научиться предстояло многому.
   Прошло несколько месяцев. Работа на заводе пришлась по душе, да и па жизнь я привыкал смотреть по-иному - шире, требовательнее. Навыки, которые постепенно накапливал у себя в цехе, пришлись к месту и на Волынцевской горе. Разобрать и собрать авиационный мотор было теперь для меня плевым делом. Отвертка или гаечный ключ будто прикипали к рукам: все спорилось, каждое движение выходило ловким и точным. Давала себя знать и отцовская мастерская в сарае. Кое-кто из ребят даже начал завидовать. Правда, зависть была хорошая, такой зависти не пристало стыдиться. Я охотно показывал сверстникам все, чему успел научиться сам, делился с друзьями своими нехитрыми производственными "секретами".
   Жизнь шла не легко, но зато интересно. Даже в кино сходить некогда было. Да, честно говоря, не очень и хотелось. Впечатлений и так хоть отбавляй! А когда в аэроклуб поступили наконец новые самолеты, я и вовсе готов был там ночевать. Жаль было каждой упущенной минуты. И хотя до дома от летного поля рукой подать, но я, чтобы не тратить зря времени на обеды и ужины, все чаще завертывал с собой в узелок ломоть хлеба с куском сала или печеной картошкой.
   Мать в конце концов пожаловалась Зарывалову.
   - Ты что, герой, совсем, говорят, от дома отбился? Так у нас с тобой не пойдет! - сказал тот, - Вон ты какой тощий! Смотри, комиссия забракует.
   - Какая комиссия? - удивился я.
   А такая, которая в Луганскую летную школу отбирать курсантов из вашего брата будет. Ты что думал, раз Осоавиахим, значит, это так, для забавы? Походил в аэроклуб, полетал себе в удовольствие - и все, точка? Нет, брат, Осоавиахим - это главная кузница летных кадров!
   - Да я же и не летал ни разу! - опешил от неожиданности я.
   - Ничего, полетишь еще. Завтра и полетишь, так что готовься, - сообщил Зарывалов.-Или, считаешь, рано еще?
   - Да что вы, Василий Алексеевич!.. Да я... Да у меня...
   - Ну вот и договорились, - делая вид, что не замечает моей радости, дружески сказал Зарывалов. - А обедать все-таки домой ходи. Забракуют!
   Я в тот раз ?так и не успел расспросить про набор в летную школу. Все заслонила мысль о предстоящем полете.
   Первый полет! Кто не мечтал о нем, кто не ждал его с замиранием сердца и перехватившим от волнения дыханием! А вдруг передумают, вдруг отложат? Мало ли что может случиться. Ненастье зарядит или инструктор к чему-нибудь придерется.
   Весь день ходил сам не свой. Из рук все валилось. Что делалось вокруг, не замечал, на оклики не отзывался. Лишь одна мысль стучала набатом в голове: "Завтра! Завтра полечу!"
   Наконец Виктор, наблюдавший исподволь за мной, не выдержал и отвел меня в сторону:
   - Ты что, будто тень загробная, ходишь? Не оробел, случаем, малость?
   - Боюсь, - едва слышно признался я. - Боюсь, вдруг завтрашний полет отменят.
   - А с чего бы это его отменять! - успокоил Виктор.- С теорией да и со всем прочим у тебя полный порядок. Сам не раз проверял. Вот разве что ты и к завтрашнему дню не очухаешься, живых людей, как сейчас, узнавать не будешь... Пойдем-ка лучше домой ужинать. Выспаться тебе как следует надо.
   Но спалось нам обоим в ту ночь плохо. И Виктор беспокоился. А я и вовсе всю ночь проворочался с боку на бок, заснув лишь под утро. Приснилось, будто Зарывалов в последний момент передумал и запретил полет. "Нельзя тебе лететь, - говорил он. - Не понимаешь ты, парень, задач Осоавиахима. Осоавиахим - это кузница кадров! А ты что? Мать не слушаешься, дома не обедаешь... Забракует тебя комиссия!"
   Проснулся я чуть свет. Сердце громко колотилось. Умывшись в сенях ледяной водой, вышел во двор и сразу успокоился. Небо было светлое, чистое - ни единого облачка. Летная погода.
   - Летная! Летная! - повторил я несколько раз вслух. И не удержался прошелся по двору колесом.
   За этим несолидным занятием и захватила меня мать, вышедшая во двор наколоть щепок для самовара.
   - Сегодня, значит? - спросила она.
   - Сегодня! - сказал я, подходя к ней и беря у нее из рук топорик.
   - Ты уж не забирайся в первый раз высоко, - тихо попросила она. - Ты уж как-нибудь к земле поближе...
   - Не бойся, мама! - обнял я ее за плечи, - Не бойся. Я же не один, я с инструктором.
   Наскоро позавтракав и не дожидаясь Виктора, я убежал на аэродром. Там в этот ранний воскресный час еще никого не было, но я как раз на это и рассчитывал. Мне хотелось побыть возле машины одному. Старенький У-2, на котором предстояло через несколько часов сделать один-два круга над летным полем, был знаком мне вдоль и поперек, но виделся он сейчас не таким, как обычно. Что ни говори, одно дело готовить самолет для других, совсем иное лететь на нем самому!
   Я с почтением оглядел обшарпанный, потрепанный фюзеляж, латаные-перелатаные перкалевые крылья, потрогал твердый, не податливый под рукой деревянный винт и полез в кабину. Здесь и застал меня появившийся вскоре Зарывалов. Едва заметив его коренастую, кряжистую фигуру, я спрыгнул на землю и, мигом очутившись возле начальника аэроклуба, с места в карьер зачастил:
   - Василий Алексеевич, а когда комиссия приедет? Кого отбирать будут? Сколько часов налета нужно? Заявление кому подавать?..
   - Да погоди ты тарахтеть! Оглушил совсем! - улыбнулся Зарывалов. Отца-мать прежде спроси, а уж потом заявление... Школа военных летчиков - это, брат, профессия! И серьезная. С бухты-барахты такие дела не делаются.
   - Отца уговорю. Виктор поможет. Лишь бы вы против не были.
   - А я и не против! С чего ты взял? - сказал Зарывалов. [- [Только не скоро еще. Успеешь и часы нужные налетать, и обдумать все как следует. К нынешнему полету готов? Не спал небось всю ночь. Глаза, как у кролика, красные.
   - Спал! Еще как спал! - поспешил заверить я - Даже вас во сие видел. А глаза, это ведь от ветра...
   - Да тишь же кругом, травинка не колыхнется! - расхохотался, не выдержав, Зарывалов. - Ну да ладно, все понятно. Давай-ка, товарищ Береговой, - в кабину! Вон твой инструктор идет.
   Первый полет изумил меня не тем, что я увидел в небе, а тем, как выглядела оттуда земля. В небе, как мне показалось, и разглядывать было нечего беспредельная, неосязаемая пустота, только у самого горизонта паутинка перистых облаков. Зато земля... Земля меня и восхитила, и ошарашила. Я и вообразить не мог, что она такая роскошная, такая незнакомо прекрасная. Изумрудный ковер лугов заворожил своей сказочной красотой. Зелень была настолько чистой и яркой, что казалась нарисованной художником на огромном, неоглядном холсте. Город был словно сложен из детских кубиков: красные черепичные крыши, зеленые квадраты садов.
   И все же главное заключалось не в этом. Главным было само ощущение высоты, ощущение полета. Именно оно, ни с чем не сравнимое чувство необыкновенной свободы и простора, заставляло восторженно замирать сердце. От него сладко щемило в душе. Тело сделалось легким, почти невесомым, словно во сне.
   Но сейчас все происходило в действительности. Пальцы мои крепко охватили ручку управления, ноги лежали на педалях, и самолет послушно отзывался на каждое движение. Правда, поначалу не все ладно получалось. Но сзади сидел инструктор и незаметно подправлял мои огрехи. Делал это он, глядя куда-то в сторону, будто случайно. И от ощущения реальности "собственного" полета счастье, которое я тогда испытывал, переполняло мне душу до краев.
   - Ну что, герой, может, хватит бензин жечь? - наконец сказал инструктор.
   - А еще немного нельзя? - попросил я. - Один круг!
   - Ладно, - усмехнулся инструктор. - Давай. Один круг можно.
   И вновь все постороннее отдалилось, ушло из сознания. Вновь осталось только ощущение легкости и свободы. И простора. И наслаждения от своей власти над всем этим...
   Когда же колеса коснулись травы летного поля и машина, оседая, наливаясь тяжестью, плотно прижалась к посадочной дорожке и, быстро теряя скорость, покатилась в сторону ангаров, я вдруг почувствовал, что устал. Усталость навалилась сразу, будто только и поджидала этой секунды, но была она не в тягость, и ощущать ее было даже приятно. Я отер рукавом потный лоб и полез из кабины.
   К самолету уже бежали люди. Подошли вместе с другими и Зарывалов с Виктором. Виктор только молча потрепал меня по плечу и сразу отошел в сторону.
   - Молодец хлопец! - сказал инструктор. - Чувствует машину.
   - Вот, а ты волновался! - подбодрил меня Зарывалов.- Дали, между прочим, и лишний, сверх положенного, круг. Ну, для таких дел горючки не жалко...
   Я не знал, куда отвести глаза; лицо горело - никогда еще не хвалили меня вот так, на виду у всех. А ребята уже теребили, о чем-то расспрашивали, куда-то тащили за руки. Я только смущенно улыбался в ответ, страстно желая одного - убежать куда-нибудь, чтобы побыть наедине с собой, повторить в памяти все, что только что пережил.
   Потом были еще полеты. И с инструктором, и без него. И всякий раз, когда я поднимался в небо, мною вновь овладевала радость, но с каждым новым вылетом она становилась все сдержаннее и строже. Прежде я только думал, что создан, чтобы стать летчиком, теперь я это знал. И знал твердо. Те неизгладимые, не передаваемые никакими словами впечатления от первого своего полета больше уже не возвращались, но я и не жалел об этом. Я понимал, что такое случается с человеком один раз и остается с ним навсегда.
   Время летело незаметно, и день, который с жадным нетерпением, а вместе с тем и затаенным страхом я ждал, наконец наступил. Из Луганска приехала обещанная Зарываловым комиссия.
   Списки тех, кого в аэроклубе решили рекомендовать в качестве кандидатов в школу военлетчиков, были составлены заранее. Но я в них не попал. Сколько ни уговаривал Василия Алексеевича, сколько ни просил Виктора, не помогло. Ответ был один: "Молод".
   Но при чем здесь молодость? Летал я не хуже других, а если верить инструктору - даже лучше. Это главное. Не мальчишка же в самом деле! Семнадцать лет уже стукнуло! Надо будет - к самому председателю комиссии пойду!
   Председатель комиссии был занят. Меня, распаленного несправедливостью, принял старший политрук Минаев. Выслушал он меня серьезно, помолчал немного, прикидывая что-то в уме, сказал:
   - В одном ты, парень, пожалуй, прав. В том, что времени даром терять не желаешь. Жизнь, чем раньше начнешь, тем больше в ней добьешься. Ладно, считай, что уговорил! Тем более и Зарывалов о тебе просит. Но учти: окончательно свою правоту в воздухе доказать придется. Тут скидок тебе никаких не будет.
   Скидок я и не просил. В себя верил. А Зарывалов, оказывается, себе на уме! На словах одно, а на деле... Видно, до поры обнадеживать не хотел. Не знал, чем хлопоты его обернутся. Только бы не подвести его теперь, оправдать доверие. У меня даже дух перехватило от внезапно нахлынувшей и невысказанной пока благодарности.
   Отборочные полеты начались на другой день, и с раннего утра я уже торчал на поле, переживая за ребят. Замечал наметанным глазом каждую оплошность, каждую малейшую ошибку при взлетах и посадках. Но чувство волнения за свою судьбу не проходило, как ни старался его подавить. Виктор, заметив, что происходит в моей душе, отослал меня наконец домой, пообещав зайти, когда придет очередь. Выходило, что и он тоже знал. Не иначе с Зарываловым обо всем заранее договорились.
   И я вдруг как-то разом успокоился. Понял, что тревожиться, в общем-то, особенно нечего: ребята дело знают и постоять за себя сумеют. Не зря большинство из них, как и я сам, дневали и ночевали в аэроклубе. Вон и у членов комиссии выражение лиц вполне даже одобрительное: по всему видно, считают, что парни подготовлены нормально. Прав Виктор: незачем нервы трепать. Но с аэродрома я так и не ушел. В такой день дома все равно не усидишь.
   Когда же наконец наступил я мой черед, мне удалось взять себя в руки. Так случалось всегда. Едва доходило до дела, все тревоги и волнения тотчас позади - будто ножом отрежет. И это мне всегда здорово помогало.
   Вот и тогда уверенно и спокойно занял я свое место в кабине самолета, привычно вырулил к стартовой черте, дождался разрешения на взлет и...
   Что было потом, я помнил плохо. И вовсе не из-за волнения. Хладнокровие и в последнюю минуту не изменило мне. Просто я полностью отключился от окружающего, целиком слившись с машиной. И аэродром, и члены комиссии, и товарищи, переживающие сейчас за меня, так же как только что переживал за них я, - все это куда-то отступило. Осталось лишь небо и ощущение полета в нем и еще чувство своей безраздельной власти над машиной и раскинувшимся вокруг пространством. Самолет был послушен мне, чутко отзываясь на каждое мое желание, подчиняясь каждому моему движению.
   В общем, меня взяли. Взяли, несмотря па возраст, вопреки правилам. Взяли потому, как сказал тогда политрук Минаев, что мне делом удалось доказать свою правоту. А крепче доказательств, чем доказательства делом, на свете не бывает.
   И вот Калининский фронт. "Теперь, - подумалось мне, когда, прибыв в полк, я лежал ночью без сна на жесткой койке, стараясь освободиться от внезапно нахлынувших воспоминаний юности, - настал мой черед по-настоящему доказать, что в выборе своем енакиевские инструкторы Осоавиахима не ошиблись".
   Всего каких-то пять лет прошло с тех пор, как я впервые сел в кабину самолета. Но как много изменилось за это время! Тогда, на мирном аэродроме енакиевского аэроклуба, это был тихоходный учебно-тренировочный У-2, сейчас бронированный скоростной штурмовик; тогда такие имена, как Громов, Байдуков, Каманин, воспринимались сквозь призму недосягаемых идеалов юности, теперь это живые люди, под командованием которых завтра мне предстояло идти в бой.
   "Как мало времени и как много перемен!" - на этой мысли я окончательно распрощался со ставшим вдруг бесконечно далеким прошлым и решительно натянул на голову шинель: к утру нужно было хорошенько выспаться. Ведь завтрашний день должен был стать началом моей работы, той, к которой я готовился все эти шесть лет,
   ...Фронтовой аэродром живет вне графиков, вне каких бы то ни было, пусть даже самых жестких, распорядков дня и режимов. Здесь каждый человек на счету, каждая минута его времени зависит от внезапно и постоянно меняющихся ситуаций. Необходимость боевого вылета может возникнуть в любую минуту суток. А работы для наших "илов", как оказалось, было более чем достаточно: штурмовки фашистских аэродромов, обработка живой силы и техники противника на марше, уничтожение артиллерийских и зенитных позиций. Но постоянной и главной целью для нас долгое время оставались железная дорога Великие Луки - Ржев и район находящегося во вражеском тылу города Белый, откуда немцы питали Ржев техникой и людьми.
   Боевого опыта в те дни у меня не было никакого, и в воздухе я чувствовал себя без должной уверенности - видишь только то, что перед самым носом. А впереди носа моего "ила" чаще всего ведущий. Он да стрелки на приборной доске - вот и все, из чего складывалась тогда моя видимость в воздухе. Конечно, когда пикируешь, видишь еще и цель. Но это когда тебя на нее выведут. Ориентироваться же во время полета самостоятельно я еще не мог; глянешь вниз, па землю, - будто зашифрована она. Сосед по звену и вражескую батарею заметит, и группу танков, укрывшуюся в перелеске, разглядит, а ты вроде бы ослеп глядишь и ни черта не видишь. Дело тут, конечно, не в остроте зрения; просто война не парад, на войне технику не демонстрируют, а стремятся спрятать, укрыть как можно тщательнее от посторонних глаз. Ориентировка на местности с воздуха приходит с опытом, если, конечно, удастся успеть его накопить.
   Судьба военного летчика в какой-то мере парадоксальна, во всяком случае, она плохо согласуется с законами статистики. Обычно доля риска возрастает пропорционально числу ситуаций, если человек раз от разу подвергает себя одной и той же опасности. У летчика это иначе. Чем больше на его счету боевых вылетов, тем больше шансов успешно увеличивать их число и впредь. Гибли чаще всего именно те, кто свои вылеты мог пересчитать по пальцам. Конечно, есть еще везение, взаимовыручка в бою. Есть, наконец, личные качества, врожденный талант. Но все это в конечном счете только помогает накопить боевой опыт.
   Мне повезло. В полку оказалось немало опытных воздушных бойцов. Они охотно делились с нашим братом, необстрелянными новичками, навыками боевого мастерства, умением ориентироваться в сложной, постоянно меняющейся обстановке.
   На учебу, понятно, времени оставалось не много. Главное на войне - сама война. Все остальное неумолимо отодвигалось на второй план, независимо от того, каким бы оно ни казалось необходимым и важным. Боевое задание на потом не отложишь...
   Зато в периоды редкого на фронте затишья мы, молодые пилоты, стремились использовать каждую свободную минуту. Ни личного времени, ни сил жалеть никому и в голову не приходило. Особый упор делался на штурманской подготовке, на отработке прицельной стрельбы и бомбометания. Обычно для этого заранее выбиралось подходящее место в стороне от линии фронта, где строился специальный полигон, имитирующий ту или иную характерную цель. Делали все, разумеется, собственными силами. Техники и механики валили деревья, сколачивали щиты, раздобывали железные бочки с остатками солярки. Из щитов собирали "тапки" и "автомашины", располагали их в виде колонн с вражеской техникой. С воздуха и не различишь: макет это или подлинная цель. А бочки с соляркой взрывались и полыхали в момент штурмовки столь убедительно, что не было нужды ни в каких пиротехниках. У молодых летчиков на таких учениях возникала полная иллюзия участия в боевых действиях. А результаты "налета", включая и удачные действия летчиков, и допущенные ими ошибки, можно было потом пощупать, что называется, собственными руками.
   Большое значение придавалось и ориентировке на местности. Нередко случалось, что после боевого вылета штурмовикам приходилось возвращаться к себе на аэродром в одиночку. И далеко не всякий из молодых летчиков мог в подобных условиях уверенно найти дорогу назад. Опытные бойцы брали с собой молодежь в тренировочные полеты, учили их читать местность, примечать ориентиры на ней, находить путь домой визуально и по приборам. Сесть па вынужденную только из-за того, что кончилось горючее, пока блуждал в полете, отыскивая дорогу, справедливо считалось в эскадрильях если и не позором, так непростительной оплошностью, пятнающей репутацию летчика. Да и как иначе! Одно дело - потерять машину в бою, совсем другое - покалечить, а то и вовсе угробить ее в момент вынужденной посадки из-за собственного головотяпства. Подобной беды многие из нас порой опасались куда больше, чем встречи с вражескими истребителями.
   Словом, учились мы упорно. Учились каждую свободную минуту. Особенно хорошей школой для нас, молодежи, были систематические разборы боевых вылетов. На них обсуждались просчеты, допущенные ошибки, выявлялись упущенные возможности. Разборы эти проводились практически после каждого боевого вылета. Если вылет прошел успешно, разговор обычно был недолгим. В иных случаях разгорались целые дискуссии. Многое тут зависело от того, кто руководил обсуждением. Наш комэск, лейтенант Яшин, хорошо понимал, что только в откровенном обмене мнений, когда каждый говорит все, что думает, рождается истина, та живая польза делу, ради которой собрались люди. И чем жарче спор, тем довольнее бывал Яшин.
   - Ну, Береговой! Что молчишь как пень? - начинал обычно комэск с кого-нибудь из нас. - Тебе что, сказать нечего?
   - Жду, когда другие выскажутся.
   - А они тебя ждут! Не тяни резину, выкладывай, что у тебя в печенках. Я же и без бинокля вижу, как у тебя на скулах желваки ходят. Чем недоволен?
   - Группу рассыпали.
   - Это мы и без тебя знаем. Ты лучше скажи, почему рассыпали?
   - Ведущий слишком резко вошел в разворот, вот и рассыпали.
   Ведущим группы между тем был сам Яшин. И те, кто недавно пришел в эскадрилью, настороженно ждали, что вот-вот наступит разнос. Но не таков был характер у нашего комэска. За свой престиж он не опасался. Он всегда стремился добиться ясности, взаимопонимания. Именно в них видел он залог будущего успеха группы, а значит, и успеха собственного. Сила комэска - в силе каждого бойца его эскадрильи. Яшин это хорошо понимал. Поэтому, помолчав немного, вновь задавал вопрос:
   - А если бы помягче войти в разворот, не рассыпали бы?
   - Не рассыпали.
   - Так... Не рассыпали бы... - согласно кивал головой Яшин. - А как крыльями я качнул, видел?
   - Видел.
   - А зенитную батарею врага за дальним пригорком тоже видел? Или только на слух, когда они нам вслед затявкали, ее месторасположение определил? Да промедли я еще чуть-чуть с разворотом, так бы и напоролись всем косяком на их заслон... И не красней ты, как невеста на свадьбе! Я и сам эту чертову батарею слишком поздно засёк. А должен был раньше.
   - Выходит, вы сознательно группу рассредоточили? Чтобы зенитчикам труднее было вести огонь? - высказал кто-то свою догадку.
   - Черта с два! - жестко отрезал Яшин. - Крыльями я качнул или нет?
   Покачать крыльями означало подать сигнал группе: внимание! Яшин перед своим внезапным для нас крутым разворотом предупредил: внимание, делай, как я! Мы же решили, что он напоминает: подходим к цели!
   - Не в том беда, что не так поняли, - заключил в тот раз Яшин. - Беда в нашей неслетанности. Ведомые должны чувствовать своего ведущего, как самих себя. Тогда бы и без сигнала в разворот все успели б войти.