Береговой Георгий. Три высоты

   Так оно на самом деле все и было. Лядский в тот раз летал на боевое задание ведущим группы. Задание группа выполнила, штурмовики вернулись на аэродром все до одного. Но когда сели, в задней кабине самолета Лядского воздушного стрелка не оказалось. Как садился Марушкин в самолет, - видели многие, а как и куда исчез - не видел никто.
   Лядского расспрашивали не только товарищи: да и как иначе - ЧП в полку! Но тот в ответ лишь расстроенно твердил: "И сам ничего не пойму, загадка!" Расспрашивали и летчиков, участвовавших в том злополучном вылете. Те в свою очередь тоже растерянно пожимали плечами.
   - А может быть, Марушкин того... сам выпрыгнул с парашютом над территорией противника?.. - неуверенно высказал кто-то догадку.
   Но Лядский возмутился. Он и слушать не желал ничего подобного.
   - За Марушкина ручаюсь, как за самого себя! - горячился он. - Сколько раз с ним в передряги попадал! Не такой человек Марушкин, чтобы за его спиной о нем такое говорить...
   - Так не видать же нигде твоего Марушкина ни со спины, ни с лица! Что же он, в воздухе, что ли, растворился? - попытался было объяснить свою позицию скептик.
   - Нет, нет и нет! - твердо стоял на своем Лядский. - Не мог Марушкин такого фортеля выкинуть! А куда он исчез - не знаю.
   Таинственные обстоятельства исчезновения воздушного стрелка разъяснились только через полгода. Лядский, кстати сказать, оказался в своей неколебимой уверенности по поводу Марушкина совершенно прав.
   Забегая вперед, скажу, что Марушкин в конце концов отыскался.
   В марте сорок четвертого, когда полк в очередной раз перебазировался с одного аэродрома на другой, мимо одной из деревень Винницкой области проходила наземная воинская часть. Из колонны вдруг выбежал солдат и стремглав бросился к нашим машинам. Когда он остановился, сдернул с головы шапку и не в силах отдышаться бессмысленно улыбался да разводил в стороны руками - вот, мол, я, ваш воздушный стрелок! - все узнали наконец в солдате пропавшего Марушкина.
   Начальник штаба тотчас договорился с командиром проходящей воинской части, и не скрывающий своей откровенной радости Марушкин вновь оказался в родном полку. Тут же он на радостях чистосердечно и повинился в своем давнем "грехе". Оказалось, что стрелок по небрежности или недосмотру не пристегнул в тот раз как следует привязные ремни. А Лядский при очередной атаке столь круто перевел машину в пике, что воздушного стрелка попросту выбросило из самолета. При приземлении Марушкин сломал ногу. Попал на оккупированную территорию. Потом немцев выбили наши части и после лечения в госпитале Марушкина направили уже не в авиацию, а в пехоту...
   Так вполне буднично и прозаично разъяснилась загадка, которая так долго мучила и за которую все это время чувствовал свою косвенную ответственность капитан Лядский.
   - А что я говорил! - торжествующе изрек Лядский, когда все окончательно прояснилось. - А вы намекали, дескать, сам выпрыгнул! Не мог мой Марушкин пойти на такую пакость. Ремни его, растяпу, подвели!
   Высказавшись и победно оглядев окружающих, Лядский окончательно успокоился и никогда больше к этой истории не возвращался.
   После разгрома немцев на Курской дуге воевать стало как-то веселее. А в разговорах летчиков, когда мы собирались на ужин в столовой, все чаще и чаще возникала тема победы. Когда и каким будет окончательный разгром гитлеровского третьего рейха, как сложится наша послевоенная жизнь? И хотя до капитуляции фашизма было еще далеко, но в том, что дело идет именно к тому, никто из нас не сомневался, Собственно, в победе никто из нас не сомневался даже в самые худшие, самые тяжелые времена. И все же разгром немцев на Курской дуге привнес в наш повседневный быт какую-то дополнительную струю бодрости и энергии. Мы, я имею в виду тех летчиков, которым не довелось участвовать в разгроме немцев под Москвой и Сталинградом, увидели этот разгром сами.
   А посмотреть было на что. Чего стоило одно только кладбище вражеской техники под Прохоровкой, где разыгралось беспрецедентное по своим масштабам танковое сражение! Сотни гектаров выжженной, перепаханной взрывами снарядов и бомб земли были буквально нашпигованы железом. Хваленые "тигры" и "фердинанды" безжизненно застыли с продырявленной броней, сорванными башнями, распластанными гусеницами; гигантское месиво искореженного, закопченного металлолома - вот все, что осталось от ударной фашистской танковой армии. В обиход гитлеровские пропагандисты стали вводить тогда словосочетания вроде "выпрямление линии фронта" или "организация эластичной обороны", с помощью которых немецкое командование пыталось замаскировать провалы своей стратегии.
   Не знаю, удавалось ли им втереть очки собственным солдатам и офицерам, но мы с каждым днем все отчетливее сознавали, что вторжение оккупантов выдохлось. Что теперь у немцев только одна дорога - на запад. Нет, никто из нас не тешил себя вздорной иллюзией, будто все трудное позади и отныне война пойдет под победные марши. Дешевый оптимизм по тем временам не пользовался успехом. Просто мы поняли: хотя враг все еще был силен, но мы стали крепче его! Мы теперь хорошо знали не только возможности собственных машин, но и то, на что способны немецкие, знали их тактику. Игра, можно сказать, теперь шла в открытую.
   Боевую работу летчика, понятно, нельзя свести к понятию ремесленничества, когда результат заранее предопределен уровнем одних навыков. Всякое ремесло, будь то столярное дело или, скажем, труд чертежника, обычно осуществляется в определенных, наперед продуманных условиях, приготовленных как раз для такой работы - все всегда на своем месте, все под руками. О фронтовом небе такого не скажешь. Чего-чего, а постоянства там не найти. Любая случайность, любая непредусмотренная мелочь стремительно меняют ситуацию. И если ремесло не предполагает в себе необходимости непрерывного выбора, а всегда придерживается какой-либо схемы, лежит в определенном русле, то типовой технологии воздушного боя - к счастью или к сожалению? - не существует.
   Однажды четверка наших "илов", спалив автоколонну, возвращалась к себе на базу. Шли под прикрытием четверки истребителей, шли весело, и кто-то, кажется Солтан Биджиев, все время пытался запеть, но мешал Пряженников.
   - Солтан! А Солтан! - басил в наушниках его голос.- Почему ты долбал по колонне только из стволов? А "капустку" куда? На ужин себе решил оставить?
   "Капустной" Пряженников называл ПТАБы - противотанковые авиационные бомбы. Когда, охотясь за танками, мы сбрасывали эти пятифунтовые штуковины, взрывы от них напоминали сверху кочаны капусты.
   - Пустой ты человек, Саша! - добродушно огрызался Биджиев. - "Капустку" не для себя - для "тигров" надо беречь. Сам знаешь, они вегетарианского не любят. А грузовик я и из ствола очень даже хорошо сковырну. Спроси у Кумскова, он небось уж и итоги подбил.
   - Кончай трепаться, ребята! - не выдержав, вмешался в спор Виктор Кумсков, один из лучших летчиков у нас в полку. - Во-первых, к ужину будут малосольные огурцы - сам лично бочку на кухне видел. А во-вторых, поминать фрицев нынче не вам, а мне.
   После каждого удачного боевого вылета летчики, собираясь в столовой, привычно ждали от Кумскова очередного победного спича. И Кумсков никогда не отказывал себе в удовольствии сказать несколько "теплых" слов за упокой фашистов.
   Я знал, что и теперь треп не кончится до самого аэродрома: возбужденные в пылу недавнего боя нервы требовали разрядки. Вдобавок к нашей болтовне подключились и озорные реплики летчиков-истребителей. В наушниках шлемофонов царила неразбериха: перебивая друг друга, гудели голоса, слышались взрывы смеха. Солтан Биджиев опять пробовал затянуть песню. И вдруг, перекрывая шум, кто-то крикнул:
   - Шесть "мессеров" справа по курсу! Мгновенно наступила тишина - как отрезало. И тут же снова:
   - Еще шесть! Там же!
   Немцы появились настолько внезапно, что уклониться от боя было уже поздно. Чтобы принять решение, оставались считанные секунды. Можно было, конечно, спикировать да, прижимаясь к земле, попытаться уйти. Но каково будет истребителям прикрытия?.. Нет, оставить товарищей по оружию мы не могли: силы были неравны, и я приказал группе штурмовиков следовать за мной.
   В эфире послышался ответный бас Пряженникова:
   - Правильно, Жора!
   Ребята поняли, что я решил связать боем немцев. А те, конечно, не заставили себя ждать долго: тут же навалились на нас восьмеркой. Четыре оставшихся "мессера" завязали бой с четверкой прикрытия.
   Всей группой мы снизились метров до двадцати, как говорится, легли на живот, не давая немцам зайти снизу, и так все время меняли свой строй, чтобы каждый попеременно становился то ведомым, то ведущим, - этим создавались наиболее выгодные для воздушных стрелков условия для отражения атаки фашистских "мессеров". Называлось у нас чехардой.
   Нельзя сказать, что это было легким и простым делом, но ничего другого нам не оставалось. Вести бой на равных при разнице скоростей в полтораста километров значило бы через минуту-другую все четыре "ила" превратить в четыре факела. А меняя строй и страхуя друг друга, нам удалось отвлечь на себя восьмерку противника, не подпуская его в то же время достаточно близко. Откуда бы ни заходили "мессеры" в атаку, везде их встречали пулеметные трассы, и, показавшаяся поначалу легкой, добыча фашистам оказалась не по зубам.
   Все до одной машины вернулись на базу целыми и невредимыми. И вечером в летной столовой, приступая к очередным "поминкам", Кумсков присчитал за упокой и ту пару "мессершмиттов", которых подожгли истребители прикрытия.
   - На этот раз, - хрустя огурцом, сказал Кумсков, - не они, а мы их, чертей слепых, прикрывали!
   - Ты вот кроешь нас почем зря! - всерьез обиделся на шутку Кумскова один из истребителей. - Списки какие-то поминальные на фрицев завел. А когда сам без прикрытия остался, небось пешком на аэродром притопал. "Ил"-то свой в тот раз куда, тоже в поминальные списки внес? Или позабыл?
   Кумсков и в самом деле однажды чуть было не попал в подобные списки. Во всяком случае, похоронную на него в полку заготовили, оставалось лишь отправить в тыл, по адресу...
   Произошло это все на той же Курской дуге. На фронте в те дни появились новые Илы-2 с тридцатисемимиллиметровыми пушками и специальными противотанковыми кумулятивными бомбами. Фашисты боялись их хуже чумы. И было за что. Оснащенные новым мощным вооружением, "илы" за каких-нибудь двадцать минут одной-единственной штурмовки превратили в горящие костры семьдесят танков противника!
   Не отставали и наши "старички": двадцатитрехмиллиметровые пушки тоже неплохо делали свое дело. Если на них кто и жаловался, так не мы, а немцы... Что касается нас, летчиков-штурмовиков, на Курской дуге работы нам было невпроворот. В иные дни эскадрильи штурмовиков делали по три-четыре боевых вылета. Удары наносились по скоплениям вражеской техники на дорогах, по отходящим войскам противника, по полевым аэродромам и складам боеприпасов, по железнодорожным узлам и станциям...
   День 17 августа, когда Виктор Кумсков попал в списки погибших, ничем не отличался от остальных. Как обычно, к полудню большинство экипажей штурмовиков совершили по два-три боевых вылета. А ближе к вечеру поступило донесение разведки, что в сорока километрах от города Сумы на железнодорожной станции Боромля замечено большое скопление эшелонов противника. Приказа нанести удар долго ждать не пришлось. Летчики запустили моторы, и штурмовики один за другим поднялись в небо.
   Группу тогда вел командир эскадрильи капитан Кузин. Шли под прикрытием шестерки истребителей Ла-5. Атака с ходу оказалась на редкость удачной: внизу пылали вагоны, рвались цистерны с боеприпасами и горючим. Усилился и ответный огонь вражеских зениток. В небе тут и там рвались снаряды. Плотность зенитного огня с каждой минутой становилась все выше, но "илы" продолжали свою разрушительную работу. Над станцией поднимались густые клубы дыма: горело все, что только могло гореть.
   Кумскову не повезло под самый конец работы. Во время последней атаки его "ил" резко встряхнуло - прямое попадание! Виктор взял ручку на себя, чтобы вывести самолет из пикирования, но машина не слушалась: отказало управление рулем высоты. "Ил" продолжал пикировать, будто задался целью врезаться в самую гущу пылавших внизу железнодорожных составов. Катастрофа казалась неизбежной. Чтобы ее предотвратить, в распоряжении летчика оставались считанные мгновения. И Кумсков нашел единственно возможный в такой ситуации выход. Воспользовавшись тросом триммера, который, к счастью, оказался неповрежденным, он в последний момент сумел вывести машину в горизонтальный полет.
   Однако удача оказалась лишь временной передышкой. О том, чтобы возвращаться на аэродром вместе с товарищами, в строю, не приходилось и думать. Повреждение руля высоты исключало такое начисто. Кумсков теперь мог рассчитывать только на себя самого. Единственное, что ему оставалось, - идти на малой высоте к линии фронта. Идти в одиночку, без прикрытия истребителей.
   - Дотянем! - решил успокоить он своего воздушного стрелка старшину Выговского. - "Фоккеров" вроде бы поблизости нет, видать, разогнали их наши "ла-пятые".
   - Да и появятся - как-нибудь отобьемся, - отозвался Выговский. - Патронов у меня полный боекомплект!
   А вражеские истребители были уже где-то рядом - специально поднятая в воздух группа "фоккеров", которые, едва штурмовики капитана Кузина скрылись вместе с истребителями прикрытия за горизонтом, вывалились из-за облаков четверкой и ринулись на Кумскова в атаку.
   - Теперь держись! - крикнул Кумсков Выговскому и дал газ до отказа.
   Вместо ответа он услышал длинную очередь пулемета своего стрелка. Фашист, пристраивавшийся им в хвост, не выдержал и отвернул. Кумсков еще ниже прижал штурмовик к земле, пытаясь по возможности затруднить маневр противнику. Однако силы, понимал он, слишком неравные- так долго не протянешь. Немцы это знали не хуже его и все яростнее наседали.
   - Давай, парень, давай! - беззвучно поддерживал Кумсков Выговского. Его пулемет бил не переставая, но внезапно смолк.
   - Что случилось? Ранен? - спросил Кумсков.
   - Нога... - хрипло отозвался стрелок, и тут же пулемет его вновь зашелся серией коротких очередей.
   Как позже узнали, Выговскому снарядом оторвало ногу, но старшина, истекая кровью, продолжал бить по вражеским истребителям.
   Когда наконец показалась линия фронта, патроны у Выговского кончились. Один из "фоккеров", ревя моторами, заходил ставшему безоружным "илу" в хвост, другой пикировал на него. Кумсков видел, как огненная трасса прошила правое крыло, вторая ударила в мотор, третья полоснула по кабине. Почувствовав, как ожгло руку и ноги, а затем что-то мазнуло горячим и липким по лицу, он сквозь застилающую глаза пелену успел заметить прямо под собой окопы линии фронта, затем - отворачивающие в сторону и вверх "фоккеры"...
   "Проскочили все-таки..." - мелькнуло в сознании летчика. Остальное происходило будто во сне. Как удалось посадить искалеченную машину, Кумсков не помнил.
   Удар о землю швырнул его головой в приборную доску. Когда вернулось сознание, он попытался выбраться из кабины, чтобы помочь Выговскому, но кабину заклинило. Пришлось протискиваться через форточку. Вывалившись на крыло, Кумсков увидел бегущих к самолету бойцов. С их помощью удалось вытащить и уложить на траву вконец обессилевшего Выговского.
   Вскоре откуда-то вынырнула потрепанная полуторка и тяжело раненного старшину увезли в госпиталь. Напоследок тот все же успел сказать:
   - Жаль, патроны кончились... А то бы спасли самолет. Далеко ли до передовой?
   - Метров пятьсот. В самый раз дотянули.
   Когда полуторка с Выговским уехала, Кумсков в последний раз оглядел свой "ил". Крыло разворочено, броня кабины обожжена, весь самолет - словно решето...
   - Чудо, как в воздухе не развалился, - сочувственно произнес кто-то.
   - Тебе бы, лейтенант, тоже в госпиталь, - добавил другой. - Гляди, как зацепило: на лице кровь, по рукаву тоже течет...
   Но Кумсков от госпиталя наотрез отказался. Ранения, посчитал он, легкие, и так, дескать, обойдется. Утром на третий день вернулся в полк, где и успел прочесть собственную похоронку, к счастью не отправленную еще в тыл...
   После ужина нас поджидала еще одна приятная новость. Когда мы выходили из летной столовой, Кумсков, успевший помириться с истребителем, объявил, что завтра всех нас ждут на вечере отдыха, организованном при штабе дивизии. Приглашение получили все летчики эскадрильи.
   На другой день после обычных полетов мы с Солтаном Биджиевым, дурачась и толкая друг друга, чтобы согреться на холодном ветру, поджидали Кумскова и Пряженникова, когда из-за угла дома неожиданно появился замполит полка Сотников.
   - На танцы, вижу, собрались? - улыбнулся, поравнявшись с нами.
   - Так точно, товарищ подполковник, на танцы! - тотчас вытянулся, лихо взяв под козырек, Биджиев. - Девушки из роты связи пригласили.
   - Что ж, после двух боевых вылетов размяться молодежи не грех, - кивнул в ответ Сотников. - Я попозже и сам там буду.
   - Видишь, и начальство разумного отдыха не чурается, - сказал я Биджиеву, когда замполит скрылся за углом. - А тебя, черта ленивого, уговаривать приходится!
   - А что это Сотников без реглана? - не пропустил заметить Солтан. Комиссар все же... Ему положено.
   - Положено-то положено, - согласился я. - Только его реглан теперь немцы носят.
   - Как немцы?
   - А вот так! Разве не слыхал историю с Корешковым? В этот момент подошли Кумсков с Пряженниковым.
   - Чего гогочете? - спросил Пряженников. - Пошли, а то опоздаем.
   - Какая такая история? Что ты мне мелешь, ровно маленькому? - не отставал от меня Биджиев. - Давай выкладывай!
   - Ладно, пошли! - рассмеялся я. - Дорога не близкая, по дороге и расскажу, как летчик Корешков помог гитлеровским интендантам фрица одного обуть-одеть. Он в тот раз тоже, как мы теперь, в роту связи на танцы торопился...
   Рота связи при штабе дивизии была в основном укомплектована девушками. Время от времени они устраивали у себя вечера с выступлениями самодеятельных артистов. Кое-кто из наших ребят обладал отличным голосом. Хорошо пели капитан Зиновеев, летчики Шуйский и Королев. Виртуозно играл на гитаре инструктор по вооружению Руев. Прекрасно читал со сцены стихи секретарь партбюро полка капитан Овчинников. Их выступления всегда проходили с неизменным успехом, собирая множество благодарных слушателей.
   Заканчивались такие вечера обычно танцами. Летчики, понятно, стремились в подобных случаях выглядеть, что называется, при полном параде. К кителям прикручивались боевые ордена и медали, сапоги надраивались до блеска. Но предметом особой пилотской гордости неизменно оставался кожаный реглан. Именно реглан в силу принятой в авиации традиции издавна считался главным отличительным признаком, а заодно и предметом особого шика во внешнем облике бывалого летчика.
   Однако регланов на всех не хватало. Имелись они, как правило, лишь у людей широко в дивизии известных, старших начальников. Последнее обстоятельство, разумеется, делало такой реглан еще более привлекательным, более желанным в глазах рядовых летчиков.
   Не знаю, как и кому первому пришло в голову, но в полку стало обычаем, что счастливые обладатели регланов предоставляли свое глянцево блестящее кожаное сокровище в распоряжение тех летчиков, кого девушки из роты связи приглашали на свой очередной вечер.
   Замполит Сотников не был в этом смысле исключением. Его регланом в таких случаях чаще всего пользовался зам-комэска Корешков. В нем он однажды и вылетел на срочное боевое задание. Задание группа штурмовиков выполнила, но машина Корешкова, получив прямое попадание зенитного снаряда, была сбита над территорией противника, и Корешков в бессознательном состоянии попал в плен к немцам.
   Из плена ему вскоре удалось бежать. А вот реглан пришлось, как он выразился, оставить на плечах фашиста, который его реквизировал.
   Корешков долго не мог смириться с пропажей. Особенно, когда Сотников наотрез отказался взять у него денежную компенсацию да вдобавок еще доступно объяснил ему разницу в чувствах, навеянных, с одной стороны, счастливым избавлением от плена такого отличного летчика, каким он считает замкомэска Корешкова, а с другой стороны, утратой такой сущей дряни и откровенного пустяка, каковым при подобных обстоятельствах является в его глазах кожаный реглан. Корешков, словом, вслух больше об этом деле не заикался, но врага после своего краткого пребывания во вражеском плену стал бить еще злее и результативнее, что и послужило, как позже обронил мимоходом Сотников, подлинной и бесспорной компенсацией за его реглан. Ради повышения боевого духа и боевого мастерства летчиков, заключил Сотников, он как замполит полка готов пойти и не на такие жертвы.
   Ни Сотников, ни Ищенко никогда, к слову сказать, не меняли - пусть даже на короткое время - своего отношения к тем из летчиков, кто, побывав в плену, возвращался затем в полк. Они отлично понимали, что здесь действует своеобразный риск_ нашей профессии. Авиация не пехота. Если той драться в окружении врага приходилось практически крайне редко - обычно-то от врага отделяла линия передовой, - то работа летчика-штурмовика, напротив, проходила, как правило, за линией фронта, над территорией противника. В плен летчики попадали. И как правило, если не погибали сразу, находили возможность бежать, возвращались в свой полк.
   Мы радовались, что еще одному из товарищей удалось выкарабкаться из беды, а командование полка в таких случаях без долгих разговоров в тот же самый день посылало пилота выполнять очередное боевое задание. На моей памяти не было ни единого случая, когда кто-нибудь не отплатил бы с лихвой за оказанное ему доверие.
   Так обстояло дело не в одном нашем полку. Порядок этот утвердился во всем корпусе. Именно командир корпуса Генерал Каманин со свойственной ему решимостью настойчиво отстаивал справедливый, на взгляд любого фронтового летчика, принцип доверия к своим подчиненным. Зато с дисциплиной дело у нас было поставлено крепко. Причем спрашивалось не по мелочам. Пустякам значения не придавалось. "У меня не детсад, у меня в полку взрослые мужики воюют", любил повторять в соответствующих случаях комполка Ищенко.
   Все мы, летчики, за редким исключением, такое понимание дисциплины поддерживали всей душой. Знали: дисциплина в армии, а особенно на фронте, - не самоцель. Внутренняя дисциплинированность не только ограждала от коварства случайностей, внезапных неожиданных обстоятельств, она, как правило, предопределяла и выбор такого способа действий, который был наиболее эффективным в складывающейся боевой обстановке. Кто не понимал этого либо не желал понимать, тому рано или поздно приходилось жестоко расплачиваться за собственное легкомыслие. Ладно бы только самому - нередко случалось, что под удар ставились и чужие жизни.
   ...В первых числах сентября сорок третьего наш полк получил задание подавить крупную артиллерийскую часть противника в районе шоссе Белгород Харьков, Большую группу штурмовиков, в составе которой летел, к слову сказать, и замполит Сотников, вел на цель штурман полка капитан Зиновеев. Летчик он был классный, а вот с дисциплиной у него оказались явные нелады. С подчиненных-то спрашивал, а для себя придерживаться ее требований считал обременительным.
   Группу прикрывали тогда два звена истребителей, командовал которыми старший лейтенант Сашелко. Переговоры по радио в таких случаях велись кодом. Но Зиновеев, видимо, решил, что правила не для него писаны, и все переговоры вел открытым текстом, К командиру группы прикрытия обращался по фамилии. Сашелко в ответ - той же монетой. И так, пока не вышли на цель.
   Вышли, кстати сказать, удачно, именно там, где требовалось. И, забегая вперед, скажу, что задание в конечном счете было выполнено. Вопрос только, какой ценой...
   Перед самой атакой в эфире неожиданно прозвучало:
   - Зиновеев, Зиновеев! Подверни вправо на десять градусов!
   Зиновеев так и поступил: ему в тот момент показалось, что по рации говорил Сотников. Но едва группа вслед за ведущим сделала доворот, штурмовики тотчас оказались в центре зоны огня вражеских зениток. Задымила машина Стрельченко, вслед за ней оказался сбитым летчик Скворцов. Именно Скворцов, выбросившийся из горящего самолета с парашютом, и рассказал позже всю подоплеку дела. В плену он слышал, как гитлеровцы хвастались, что их радиостанция перехватила переговоры ведущего группы штурмовиков с ведущим группы прикрытия и в нужный момент вышла в эфир на засеченной волне. Владевший русским языком гитлеровский офицер и оказался тем "подсказчиком", чей голос Зиновеев принял за голос Сотникова.
   - Правда, немцам все равно здорово досталось. Дали вы им в тот раз прикурить - один дым от их артиллерии тогда остался! - добавил к своему рассказу сбежавший из плена Скворцов. - Но Стрельченко от того не легче, да и я без машины остался...
   Скворцов вскоре, понятно, новый самолет получил, но историю с "доворотом" в полку кое-кто запомнил крепко. Дисциплина - она одна для всех. Исключений, особенно на фронте, она ни для кого не допускает. Лучше бы, конечно, усваивать подобные истины без горьких уроков. Но войну приходилось принимать такой, какова она есть.