Страница:
Я ехал наудачу, не обращая внимания на окружающее. Мой лошадь сбилась с дороги, и я не знал, в каком направлении город. Впрочем, тропинка, по которой я ехал, куда-нибудь да должна была привести, а потому я не торопился. Моя лошадь мягко ступала по траве, и вскоре я опять погрузился в свои мысли. Мало-помалу тропинка стала подниматься вверх и извиваться вокруг группы кустов, растущих на гребне обрыва. На нем стояли двое, их темные силуэты вырисовывались на фоне яркого неба. Я охотно повернул бы назад, но было уже поздно. Услышав стук копыт, они повернулись и тихо вскрикнули. То были мадемуазель де Бреголль и ее двоюродная сестра.
Я видел их обеих в церкви, и эта встреча была мне неприятна. Я знал, что они думали, по крайней мере одна из них. Впрочем, мне не нужно было шпионить за ними, чтобы узнать, какова их вера. Если бы она держалась такой же доброй католической веры, как сам король Филипп, то и тогда в моей власти было погубить ее. Как бы то ни было, но они стояли теперь передо мной и отступать было нельзя.
Я слез с лошади, подошел и поклонился.
– Вот неожиданное удовольствие, – начал я. – Надеюсь, вы позволите мне сопровождать вас до Гертруденберга. Говоря по правде, я заблудился и в этом случае был бы вдвойне доволен.
– Очень рады вас видеть, – отвечала мадемуазель де Бреголль.
Ее спутница молчала. Они стояли против света, и я не мог различить выражения их лиц. Обратившись к донне Изабелле, я сказал:
– Надеюсь, вы также позволите мне сопровождать вас?
– Вы здесь хозяин, сеньор, и для вас нет нужды спрашивать позволения.
– Да, я хозяин здесь, но предпочитаю спросить позволения.
– Можно подумать, вас так интересует мой ответ!
– Я всегда люблю получать ответ на свой вопрос, сеньорита. Может быть, это немного педантично, но так уж я привык.
– Отлично. В таком случае я скажу, что мы, конечно, очень рады видеть вас. Могу ли я отказать вашему превосходительству?
В ее тоне была легкая насмешка и вместе с тем сарказм, и все это было так мило смешано, что трудно было обидеться на нее, если не иметь к этому специального предрасположения. В настоящий момент я решил не делать этого.
– Покорнейше благодарю вас, – отвечал я в том же полунасмешливом тоне.
Я взял в руку поводья и медленно пошел.
– Я случайно попал сюда, – начал я опять. – Я задумался, а лошадь моя сбилась с дороги. Должно быть, я заехал дальше, чем предполагал, – продолжал я только для того, чтобы поддержать разговор. – Города отсюда не видно.
– О, мы недалеко от него, – сказала мадемуазель де Бреголль. – Направо идет тропинка, которая через несколько минут выведет нас на дорогу. Если мы дойдем до этой купы деревьев, то увидим ее оттуда. И город тоже. Угодно вам следовать за нами, сеньор?
Я поспешил изъявить согласие, и мы пошли, донна Изабелла бросила на нее быстрый взгляд – очевидно, хотела предостеречь ее. Я уверен, что она с удовольствием поводила бы меня часа полтора, пока я не буду окончательно сбит с толку и не потеряю всякое представление о месте нашей встречи или, по крайней мере, ей так не покажется. Но мадемуазель де Бреголль, очевидно, не приходило это в голову. Она, видимо, доверяла мне или, может быть, только хотела показать, что доверяет.
– Взгляните, – сказала она, когда мы достигли места, о котором она говорила.
И она показала рукой. Дорога шла под уклон по направлению к реке и Гертруденбергу, который темной линией выделялся на золотистом западе.
– Вот городской дом, а вот церковь Святой Гертруды. Массивная башня – это южные ворота, от которых идет дорога на Брюссель. За ней в давние времена был расположен замок, из которого Диркван-Мерведе метал свои стрелы в город во время борьбы против своего дяди. Однако солнце светит мне прямо в глаза, – сказала она, заслоняясь рукой. – Скоро оно зайдет и как будто не поднимется уже больше. Но разве мы не знаем, что оно заходит только на одну короткую ночь? Так и в жизни бывает. Один день умирает с отчаянием и как будто водворяется вечный мрак. А утром опять появляется свет.
Мы боремся с Господом, ибо не понимаем Его… Ее разговорчивость составляла странный контраст с молчаливостью ее спутницы. Они стояли здесь обе, и трудно было сказать, кто из них красивее. Обе были так похожи и так различны. Донна Марион была несколько выше ростом. Различны были их костюмы, но разница в покрое и цвете одежды терялась от золотистых лучей солнца, окутавших их фигуры. Самый большой контраст был в выражении их лиц. У одной блестели глаза и раскраснелись от разговора щеки, другая смотрела прямо перед собой, плотно сжав губы. Лицо ее выражало решимость.
– Солнце слепит меня. Не могу больше смотреть, – сказала донна Марион.
Она отвернулась. На лице ее промелькнуло какое-то радостное выражение, которого я не мог себе объяснить. Донна Изабелла слегка вздрогнула.
– По вечерам становится свежо, – сказала она. – Нам лучше идти. Прошу извинения, сеньор!
– Ваши желания и желания мадемуазель де Бреголль для меня закон, – отвечал я серьезно.
Мы повернули и направились вдоль опушки леса, спускаясь в небольшой овраг, по обе стороны которого тянулись полоски зелени. Невдалеке виднелась большая дорога. Вдруг мы услыхали отрывистую команду, произнесенную по-испански. Это заставило остановиться и меня, и моих спутниц. Высокий край обрыва, за которым шла наша тропа, в этом месте понижался и, приблизившись к оврагу, мы могли видеть, что происходит там внизу.
Шагах в тридцати или сорока от нас стоял небольшой отряд солдат, а перед ним человек, около которого находился священник. Я понял, зачем они здесь.
– В чем дело? – дрогнувшим голосом спросила меня мадемуазель де Бреголль.
– В справедливости, которой не перестают требовать от меня, как только я сюда прибыл, – мрачно отвечал я. – Вчера утром я приказал этому человеку освободить вас на костре, и он не повиновался мне. Если бы я не подоспел вовремя, его неповиновение могло стоить вам жизни. И за это он должен заплатить собственной жизнью.
– О, если моя просьба может помочь…
– Слишком поздно, сеньорита.
Я видел, как офицер поднял саблю. Раздалась другая отрывистая команда, священник поднял крест. Раздался залп, и все было кончено.
– Не печальтесь, сеньорита. Этот человек заслужил такую участь. Одним негодяем меньше.
– Вы неумолимы, сеньор, – тихо промолвила она.
– Говорят, – строго сказал я.
По команде солдаты вскинули ружья на плечо, повернули и двинулись обратно к городу. Только темное тело оставалось лежать на зеленом лужку, озаряемое заходящим солнцем. Словно из-под земли появились два человека. В руках у них были лопаты. Они подошли к телу, подняли его и исчезли так же быстро, как и явились.
– Нам лучше уйти, – сказал я.
Донна Изабелла смотрела на всю эту сцену молча и безучастно. Я дорого бы дал за то, чтобы узнать ее мысли, но она не говорила ни слова. Мы скоро вышли на дорогу и продолжали наш путь. Впереди нас на некотором расстоянии шли солдаты. Разговор не клеился, никто из нас не был к этому расположен.
«Каждый человек имеет свою судьбу», – говорил проповедник там, в маленькой старой церкви. Хотел бы я знать, какова моя судьба. Я начал свое правление здесь со справедливости и старался поддерживать ее по своему разумению. Но я знал, что так долго продолжаться не может. Не может продолжаться нигде, а не только в Голландии во времена короля Филиппа. Рано или поздно, – может быть, даже слишком рано – мне придется употребить мою власть на то, чтобы совершить какую-нибудь большую несправедливость, по крайней мере в идеальном смысле. Что же тогда будет с моей миссией, если считать ее справедливой? Тогда ее не будет. Все это прекрасно для проповеди, но не для мира сего. И мне было досадно, что это не так.
Прежде чем мы подошли к воротам города со стороны реки, произошло еще одно событие! Когда мы проходили мимо какой-то лачуги, из полураскрытой двери ее раздался крик о помощи. Мы распахнули дверь настежь и вошли. Какая-то молодая женщина вырывалась из объятий солдата. Я выхватил саблю и слегка дотронулся холодным лезвием до его шеи.
– Эй, compadre, стой! – воскликнул я.
Он бросил женщину – она выскочила из дома как сумасшедшая – и повернулся ко мне, словно пораженный громом.
– Сеньор! – пробормотал он.
– Ты забыл, как поплатился капитан Родригец? Я запретил всякие насилия такого рода. Разве здесь не найдется податливых женщин в достаточном количестве?
– Сеньор, простите… я с ума сошел… И он пал передо мной на колени.
Я обернулся к своим спутницам.
– Что я должен с ним делать? – спросил я.
– Расстрелять, – быстро ответила донна Изабелла.
– Нет, нет. Лучше сделайте ему внушение, – сказала Марион.
– Боюсь, что я не в состоянии сделать ни того, ни другого. Если я расстреляю его за такой проступок, то мне придется сделать то же самое с другими. Никто из них не безгрешен. Я приказал, чтобы не было эксцессов, но нельзя рассчитывать, что они будут буквально исполнять мои приказания. Не помогут и внушения, ибо в следующий раз его горячая натура, еще более разгоряченная битвой или штурмом, возьмет свое. В вас, донна Изабелла, сейчас сказалась испанская кровь, хотя вы и не любите, чтобы вам о ней напоминали.
Она нахмурила брови:
– В таком случае, я скажу, как и моя кузина: лучше объясните ему.
– Я боюсь, что едва ли это возможно, хотя попробую.
– Слушай! – сказал я человеку, который едва понимал наши слова. То был черный молодец с юга Испании, наполовину мавр. – Слушай! Эти дамы вступились за тебя. По их просьбе я отпускаю тебя, если ты обещаешь не обижать более беззащитных женщин. Вспомни своих сестер. А теперь благодари этих дам.
Он упал на колени перед ними, целуя край их одежды и рассыпаясь в благодарностях на исковерканном диалекте своей родины, который понимал только я один.
– Теперь ступай, – сказал я, – и помни свое обещание… Боюсь, что он скоро его нарушит, – прибавил я, когда солдат удалился.
– У Бога нет ничего невозможного, – отвечала донна Марион, бессознательно повторяя слова проповедника.
К счастью, в комнате было довольно темно. Иначе они заметили бы, что я вздрогнул.
– Благодарю вас, сеньор, – сказала она кротким тоном, отчего голос ее звучал приятно и музыкально.
Ее кузина молчала и не нашла для меня слов благодарности. Конечно, я ее и не заслуживал, так как едва ли мог поступить как-нибудь иначе. Но сказать два-три слова из вежливости было бы нелишним. Она была высокомерна и относилась ко всему скептически, как и я сам.
Было уже темно, когда мы достигли города. Сквозь городские ворота виднелись фонари. Часовые раскладывали огонь. Эта часть города, прилегающая к реке, не из лучших. В одном из небольших переулков два человека, по-видимому из моей команды, решали свой спор при помощи ножей. Какая-то женщина, высунувшись из окна, смотрела на эту сцену. Слышно было, как галдела публика в ближайшем трактире, а впереди, в нескольких шагах от нас, другая женщина вела домой пьяного мужа. Она дождалась его у двери трактира, и теперь он бил ее за это.
Слова проповедника не выходили у меня из головы. Хотел бы я знать, неужели все эти люди также имеют какую-нибудь другую миссию, кроме драк и угнетения своих жен и детей. Хотел бы я знать, неужели они, подобно мне и многим другим, могли быть когда-то совершенно иными в тех обстоятельствах, в которых они выросли. Почему Господь Бог, если для Него нет ничего невозможного, допустил, чтобы эти люди могли так выродиться?
Мужчина бил женщину жестоко. Однако – я был в этом уверен – он принадлежал к новой религии, как большинство простого народа. Он также веровал в свою миссию. И мне захотелось разъяснить ему, что эта миссия не в избиении жены. Я испанский дворянин и не имею обыкновения вмешиваться в уличные скандалы. Но уж очень отвратительно было это зрелище. К тому же, и женщина была беременна.
Извинившись перед своими спутницами, я подошел к нему и, когда он поднял руку, остановил его. С ругательством он бросился на меня, стараясь ударить меня. Но удар в грудь заставил его полететь на землю. Встав на ноги, он испустил яростный рев и, выхватив нож, бросился на меня. На юге Испании умеют обращаться с ножом. В одно мгновение я выхватил кинжал, и его нож со звоном полетел на мостовую. После этого он бросился на меня головой вперед, как разъяренный бык. Я быстро отошел в сторону и ударом кулака сбросил его в водосточную канаву. Он растянулся там без чувств, и грязная вода бежала по его лицу.
Мои дамы со страхом смотрели на это зрелище.
– Пусть он полежит здесь. Прохлада ему полезна. Когда он придет в себя, передайте ему, что если он не будет вести себя как следует, то я прикажу сечь его до тех пор, пока к нему не явится благонравие.
– Кто вы? – спросила женщина, рыдая.
– Я – дон Хаим де Хорквера, новый губернатор этого города. Во всякое время дня и ночи я могу повесить, сжечь его и вообще сделать с ним, что мне заблагорассудится. В настоящем случае я считаю нужным отодрать его хорошенько, и это будет сделано.
Извиняюсь, что заставил вас ждать. Обыкновенно я не вмешиваюсь в семейные дела, но эта сцена была уж слишком отвратительна, – сказал я, присоединившись к дамам.
– Вы скоро преобразите весь наш город, – сказала донна Изабелла с оттенком иронии, как мне показалось.
– По-видимому, в этом нет надобности, – возразил я сердито. – Я хотел бы, чтобы проповедники новой религии, к которой принадлежат все эти люди, учили не только петь псалмы и гимны, но и вести более достойный образ жизни.
Я довел обеих дам до дому, и этим кончился второй день моего управления городом Гертруденбергом. Начал я с того, что спас от костра благородную даму и подрался с пьяным мужиком. Очевидно, моя миссия – нести справедливость, если она действительно такова, – стала менее благородной. Но малые дела велики в глазах Господа, сказал проповедник. Будем надеяться, что это так.
15 октября.
Из Брюсселя пришел приказ – сжечь обеих. Я ожидал его, но, прочитав, почувствовал неудовлетворение, в причинах которого сам хорошенько не мог разобраться. Я не жалел старуху Бригитту: она этого заслужила. Но мне было жаль Анну ван Линден: она, очевидно, искренно раскаялась. Мне было приказано также выслать в Брюссель под конвоем отца Балестера, чтобы в настоящем суде разобрать все это дело. Бумага, полученная мной, была очень коротка, и в ней не было оценки моего поведения.
Впрочем, в Брюсселе приходилось думать не только об этом, но и многом другом. Недавно разграбили город Мехлин, и архиепископ и все духовенство три дня дрожали от страха. В денежных делах герцог Альба не соблюдает набожности, и грабили всех без разбора, не щадя и монастырей. Я получил письмо от дона Рамона де Осунья, который пишет, что это было самым скверным делом, какое он когда-либо видел. А он не из сентиментальных. Мехлин месяца два тому назад открыл свои ворота принцу Оранскому, хотя, как мне кажется, для него не было иного выбора, – все равно приходилось ждать наказания. Такова междоусобная война.
Боже мой! Когда я подумал, что было сделано с Мехлиным, городом самого архиепископа, я подивился своей мягкости. Что если сюда явился бы человек, который ищет денег?
Надеюсь, что до ван Тилена дойдут слухи о том, что произошло в Мехлине. Хотя я и не считаю, чтобы это событие служило к чести Испании, однако для меня лично и для мадемуазель де Бреголль оно очень выгодно: деяние отца Бернардо и мои в такую минуту должны показаться чем-то мелким и маловажным. Правда, я еще не слыхал голоса Мадрида. Но Испания далеко, к тому же и король Филипп не любит решать дела скоро.
Итак, вместо мадемуазель де Бреголль должны сгореть, как ведьмы, обе те женщины. Я сам предложил эту меру и теперь должен был бы быть доволен. Однако этого не было. Незачем, впрочем, расстраивать себя вещами, в которых не можешь ничего сделать. Поэтому я отправился в городскую тюрьму, чтобы самому объявить Анне ван Линден о том, какая судьба ее ожидает.
Когда я вошел, она переменилась в лице и, подняв на меня глаза, сказала:
– Я узнала ваши шаги, сеньор. Я знаю, что вы несете мне смерть. Я ожидала этого.
Против моей воли это простое и даже торжественное обращение тронуло меня.
– Мужайтесь, – сказал я мягко. – Я хотел бы принести вам лучшие вести, но это не в моей власти. Поверьте, что вас ожидала бы лучшая судьба, если бы это зависело от меня. Вы сделали многое и заслужили этого: вы раскаялись.
– Я готова к смерти, – промолвила она тем же торжественным тоном. – Я готова, насколько может быть готов человек еще молодой и жаждущий жизни. Но, – и в ее голосе послышались страстные нотки, – я отдала бы все за то, чтобы перед смертью быть хоть час счастливой. Это так ужасно – прожить жизнь и умереть, не испытав, что такое счастье.
Я думал также. Это тронуло меня еще больше.
– Если я могу сделать что-нибудь для вар, то скажите мне.
– Что вы можете сделать? Одни всего достигают в жизни, другие достигают счастья с великим трудом, теряют его, становятся бедными и отверженными. Я совершала грехи, но многие грешили еще более и не были наказаны так, как я. Можете ли вы изменить это или объяснить мне, почему это так? Как я хотела бы, например, полюбить? Любовь! Я умру и так и не буду знать, что это такое. Я была чиста. Господь знает, что нелегко хранить целомудрие, – и не к чему. Я так и не узнаю, что значит любовь. Из мрака я перейду во мрак. Что вы можете сделать! Разве вы можете дать мне свет?
– Кто знает, во мрак ли вам предстоит идти. Может быть, свет там.
– Вы верите в это? – резко спросила она. – Верите в высшую справедливость? Вы, который совершаете одну несправедливость за другой, говорите ложь за ложью.
Увы! Что я мог сказать на это?
– Если бы у меня не было полной уверенности, то я все-таки стал бы надеяться, – тихо возразил я. – Я верю, что есть Бог и его высшая справедливость и что Он простит нас.
Она опять взглянула на меня:
– Вы сами не верите в то, что говорите. Как можете вы верить в высшую справедливость, видя все, что творится каждый день, когда сжигают тысячи невинных людей во славу Божию.
Ее глаза горели и грудь вздымалась. Меня нелегко взволновать, но я был потрясен энергией, с которой она бросила эти слова.
– А, вас это задело! – продолжала она. – Разве вы сами никогда об этом не думали? Может быть, когда-нибудь и вам придут эти мысли. Что же вы можете для меня сделать? Сжечь и только!
И она горько рассмеялась.
– Может быть, такова воля Божия. Может быть. Он более велик, чем мы предполагаем, и мы не понимаем Его.
Может быть, эти мысли иной раз приходили в голову и мне. Но я все-таки советую вам не терять надежды на Него.
Я, впрочем, сам не верил тому, что говорил в этот момент. Ее судьба, которую разделяет бесчисленное множество людей, опровергала мои слова. Я не знал, что отвечать ей.
– Я не желаю сжечь вас, видит Бог. Но теперь уж поздно. И если вы имеете какое-нибудь желание, я исполню его, чего бы это мне ни стоило.
Она посмотрела на меня как-то странно:
– Может быть, вы и можете кое-что сделать для меня. Не знаю только, во что это вам обойдется.
– Говорите.
С минуту она колебалась и вдруг сказала:
– Поцелуйте меня, прежде чем уйдете отсюда.
Ее лицо густо покраснело, отчего рыжие волосы сделались огненными, образуя настоящую корону над ее пылающим лицом. Помимо воли я отступил назад. Никогда в жизни не был я так изумлен. Женщина, которую я привлек к делу и осудил на смерть, женщина, которую я хотел пытать без всякого милосердия, выражает свое последнее желание – поцеловать меня! – Поистине странный народ эти женщины!
– Это, кажется, для вас труднее, чем я предполагала, – сказала она, неправильно поняв мое колебание. Для мужчины это не так уж трудно.
– Вы не поняли меня, Анна. Но я удивлен. Вы просите меня поцеловать вас, а между тем я-то и довел вас до этого.
– Разве мы можем сказать, почему испытываем те или другие чувства? – ответила она просто. – Разве собака может объяснить, почему она лижет руку, которая только что ее била? Извините меня за все то, что я говорила раньше. Вы вели себя честно по отношению ко мне. Вы все могли сделать. Вы могли отнять у меня все и погубить меня. Мужчины, которых я знала, были очень различными. Вы терпеливо выслушали меня и поняли меня. Я никогда не испытывала таких чувств, как сейчас по отношению к вам. И мне не придется 0олее их испытать, ибо моей жизни настал конец. Хотя вы и вельможа, а я… бедная женщина, но попросить, умирая, чтобы меня поцеловали, может быть, не слишком большая претензия. Согласны вы?
Я нагнулся и поцеловал ее – один, два, три раза. Она страстно притянула меня к себе и вдруг резко оттолкнула.
– Увы! – вскрикнула она. – Ведь вы меня не любите! Да и как вы могли бы полюбить меня! Меня!.. Я и сама не знаю, люблю ли я вас?
И она залилась слезами.
Я был глубоко растроган. Я пробыл с ней еще некоторое время, стараясь утешить и ободрить ее и говоря ей много такого, чему сам не верил. Случай был такой, что всякие утешения были излишни.
Когда я собирался уйти, она спросила:
– Когда это будет?
– Завтра, рано утром. Но если вы хотите отложить…
– Нет, – перебила она. – Чем скорее, тем лучше.
– В семь часов я пришлю вам одно средство. Вы заснете тихо и безболезненно. В восемь я пришлю к вам священника, но его присутствие уже будет не нужно для вас.
– Благодарю вас. Прошу вас, не позволяйте палачу дотрагиваться до меня даже после моей смерти.
– Хорошо. Тело приготовят к похоронам женщины.
16 октября.
День был серый и холодный. Темное, свинцовое небо нависло над большой площадью. Воздух был холоден, как снег. Все было холодно и уныло. На рассвете я приготовил одежду кающейся грешницы для тела Анны ван Линден и смотрел, как его привязывали к столбу. Это было совершенно необычно для испанского губернатора, и мастер Якоб с его помощниками выражали величайшее свое удивление, насколько смели его выражать. Но в этом маленьком городке я мог делать все, что мне вздумается, в мелочах, конечно.
Дул резкий ветер, от которого я дрожал, несмотря на свой плащ. Я сидел на лошади перед эшафотом впереди моих офицеров – точь-в-точь как в день моего приезда. Но теперь все было по-другому. Я не раз присутствовал на аутодафе как в Испании, так и здесь, в Голландии, – этого не избежишь, где бы ты ни был, – но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным и низким созданием, как на этом мною самим устроенном сожжении, когда старая Бригитта пробормотала заведомо ложное признание, а палач Якоб удавил ее за то, чего ни она сама, ни какая бы то ни было другая женщина не сделала. Суеверие еще раз восторжествовало!
И я способствовал этому. Никогда я не чувствовал такого стыда, как в тот день. И это была власть! Да это тень ее!
Выйдя от Анны ван Линден, я целый день ломал себе голову, стараясь найти средство спасти ее, и не нашел ни одного. Последним желанием этой женщины было поцеловать меня, а я должен ее сжечь. Она совершила грех, но, как она сказала, многие грешили гораздо больше. С горькой иронией я спрашивал себя, неужели я здесь не хозяин, неужели я не могу дать ей возможность спастись, неужели действительно я не могу сделать для нее ничего? Конечно, я мог. Я мог бы сжечь отца Бернардо, затем уложить свои вещи и отправиться к принцу Оранскому. Но я этого не имел в виду.
При данных обстоятельствах я зашел настолько далеко, насколько было можно, и даже, пожалуй, дальше. Если бы одно из звеньев той цепи, которую я изготовил для того чтобы спасти донну Марион и себя самого, порвалось, если бы герцог заподозрил меня в обмане, то моя власть кончилась бы с прибытием первого же курьера и спасенная мною женщина погибла бы вместе со мной. Если бы даже ради белого тела и рыжих волос Анны ван Линден я пожелал рискнуть собой – чего я вовсе не хотел, – то я не имел никакого права приносить в жертву невиновную женщину вместо виновной. В этом случае я не мог колебаться ни минуты, Я продолжал убеждать себя в этом, но подписал все окончательные распоряжения с чувством глубокого разочарования и разлада с самим собой. Она теперь не чувствует никаких страданий. Но это зрелище и страшно и неприятно. Оно открывает путь для дальнейших аутодафе.
Я посмотрел вокруг себя. Декан церкви Святой Гертруды, явившийся как представитель церкви, – отец Налестер был в опале, – также был серьезен и задумчиво смотрел на ярко горевшее пламя, из-за которого по временам виднелись белое лицо Анны и связанная Бригитта. Декан был добрый старик, который сам по себе не сжег бы и собаки. Узнав о настоящем деле, он был сильно опечален. Он не хотел верить всему этому, пока я не показал ему мои распоряжения. После этого он не сказал ни слова, но я знал, что его вера во власть предержащую пошатнулась.
Порывом ветра дым и искры несло прямо на нас. Я стряхнул пепел со своего плаща. Все уже было почти кончено, и мы могли отправляться обратно.
Несмотря на ранний час и холодную погоду, несмотря на то, что в городе никто не знал о предстоящем аутодафе до самой ночи, на площади собралось много народа.
Когда все было кончено, мы отправились в городской дом. Когда я вышел оттуда, народ еще стоял на площади, толкуя о всем происшедшем. Я старался пройти через площадь как можно скорее, не желая слышать, что они говорят. Узнав меня, они смолкли и посторонились, давая мне дорогу. Не успел я пройти половину площади, как вдруг столкнулся лицом к лицу с мадемуазель де Бреголль. Я вздрогнул от неожиданности. Именно для того, чтобы скрыть от нее все, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю ее.
Я видел их обеих в церкви, и эта встреча была мне неприятна. Я знал, что они думали, по крайней мере одна из них. Впрочем, мне не нужно было шпионить за ними, чтобы узнать, какова их вера. Если бы она держалась такой же доброй католической веры, как сам король Филипп, то и тогда в моей власти было погубить ее. Как бы то ни было, но они стояли теперь передо мной и отступать было нельзя.
Я слез с лошади, подошел и поклонился.
– Вот неожиданное удовольствие, – начал я. – Надеюсь, вы позволите мне сопровождать вас до Гертруденберга. Говоря по правде, я заблудился и в этом случае был бы вдвойне доволен.
– Очень рады вас видеть, – отвечала мадемуазель де Бреголль.
Ее спутница молчала. Они стояли против света, и я не мог различить выражения их лиц. Обратившись к донне Изабелле, я сказал:
– Надеюсь, вы также позволите мне сопровождать вас?
– Вы здесь хозяин, сеньор, и для вас нет нужды спрашивать позволения.
– Да, я хозяин здесь, но предпочитаю спросить позволения.
– Можно подумать, вас так интересует мой ответ!
– Я всегда люблю получать ответ на свой вопрос, сеньорита. Может быть, это немного педантично, но так уж я привык.
– Отлично. В таком случае я скажу, что мы, конечно, очень рады видеть вас. Могу ли я отказать вашему превосходительству?
В ее тоне была легкая насмешка и вместе с тем сарказм, и все это было так мило смешано, что трудно было обидеться на нее, если не иметь к этому специального предрасположения. В настоящий момент я решил не делать этого.
– Покорнейше благодарю вас, – отвечал я в том же полунасмешливом тоне.
Я взял в руку поводья и медленно пошел.
– Я случайно попал сюда, – начал я опять. – Я задумался, а лошадь моя сбилась с дороги. Должно быть, я заехал дальше, чем предполагал, – продолжал я только для того, чтобы поддержать разговор. – Города отсюда не видно.
– О, мы недалеко от него, – сказала мадемуазель де Бреголль. – Направо идет тропинка, которая через несколько минут выведет нас на дорогу. Если мы дойдем до этой купы деревьев, то увидим ее оттуда. И город тоже. Угодно вам следовать за нами, сеньор?
Я поспешил изъявить согласие, и мы пошли, донна Изабелла бросила на нее быстрый взгляд – очевидно, хотела предостеречь ее. Я уверен, что она с удовольствием поводила бы меня часа полтора, пока я не буду окончательно сбит с толку и не потеряю всякое представление о месте нашей встречи или, по крайней мере, ей так не покажется. Но мадемуазель де Бреголль, очевидно, не приходило это в голову. Она, видимо, доверяла мне или, может быть, только хотела показать, что доверяет.
– Взгляните, – сказала она, когда мы достигли места, о котором она говорила.
И она показала рукой. Дорога шла под уклон по направлению к реке и Гертруденбергу, который темной линией выделялся на золотистом западе.
– Вот городской дом, а вот церковь Святой Гертруды. Массивная башня – это южные ворота, от которых идет дорога на Брюссель. За ней в давние времена был расположен замок, из которого Диркван-Мерведе метал свои стрелы в город во время борьбы против своего дяди. Однако солнце светит мне прямо в глаза, – сказала она, заслоняясь рукой. – Скоро оно зайдет и как будто не поднимется уже больше. Но разве мы не знаем, что оно заходит только на одну короткую ночь? Так и в жизни бывает. Один день умирает с отчаянием и как будто водворяется вечный мрак. А утром опять появляется свет.
Мы боремся с Господом, ибо не понимаем Его… Ее разговорчивость составляла странный контраст с молчаливостью ее спутницы. Они стояли здесь обе, и трудно было сказать, кто из них красивее. Обе были так похожи и так различны. Донна Марион была несколько выше ростом. Различны были их костюмы, но разница в покрое и цвете одежды терялась от золотистых лучей солнца, окутавших их фигуры. Самый большой контраст был в выражении их лиц. У одной блестели глаза и раскраснелись от разговора щеки, другая смотрела прямо перед собой, плотно сжав губы. Лицо ее выражало решимость.
– Солнце слепит меня. Не могу больше смотреть, – сказала донна Марион.
Она отвернулась. На лице ее промелькнуло какое-то радостное выражение, которого я не мог себе объяснить. Донна Изабелла слегка вздрогнула.
– По вечерам становится свежо, – сказала она. – Нам лучше идти. Прошу извинения, сеньор!
– Ваши желания и желания мадемуазель де Бреголль для меня закон, – отвечал я серьезно.
Мы повернули и направились вдоль опушки леса, спускаясь в небольшой овраг, по обе стороны которого тянулись полоски зелени. Невдалеке виднелась большая дорога. Вдруг мы услыхали отрывистую команду, произнесенную по-испански. Это заставило остановиться и меня, и моих спутниц. Высокий край обрыва, за которым шла наша тропа, в этом месте понижался и, приблизившись к оврагу, мы могли видеть, что происходит там внизу.
Шагах в тридцати или сорока от нас стоял небольшой отряд солдат, а перед ним человек, около которого находился священник. Я понял, зачем они здесь.
– В чем дело? – дрогнувшим голосом спросила меня мадемуазель де Бреголль.
– В справедливости, которой не перестают требовать от меня, как только я сюда прибыл, – мрачно отвечал я. – Вчера утром я приказал этому человеку освободить вас на костре, и он не повиновался мне. Если бы я не подоспел вовремя, его неповиновение могло стоить вам жизни. И за это он должен заплатить собственной жизнью.
– О, если моя просьба может помочь…
– Слишком поздно, сеньорита.
Я видел, как офицер поднял саблю. Раздалась другая отрывистая команда, священник поднял крест. Раздался залп, и все было кончено.
– Не печальтесь, сеньорита. Этот человек заслужил такую участь. Одним негодяем меньше.
– Вы неумолимы, сеньор, – тихо промолвила она.
– Говорят, – строго сказал я.
По команде солдаты вскинули ружья на плечо, повернули и двинулись обратно к городу. Только темное тело оставалось лежать на зеленом лужку, озаряемое заходящим солнцем. Словно из-под земли появились два человека. В руках у них были лопаты. Они подошли к телу, подняли его и исчезли так же быстро, как и явились.
– Нам лучше уйти, – сказал я.
Донна Изабелла смотрела на всю эту сцену молча и безучастно. Я дорого бы дал за то, чтобы узнать ее мысли, но она не говорила ни слова. Мы скоро вышли на дорогу и продолжали наш путь. Впереди нас на некотором расстоянии шли солдаты. Разговор не клеился, никто из нас не был к этому расположен.
«Каждый человек имеет свою судьбу», – говорил проповедник там, в маленькой старой церкви. Хотел бы я знать, какова моя судьба. Я начал свое правление здесь со справедливости и старался поддерживать ее по своему разумению. Но я знал, что так долго продолжаться не может. Не может продолжаться нигде, а не только в Голландии во времена короля Филиппа. Рано или поздно, – может быть, даже слишком рано – мне придется употребить мою власть на то, чтобы совершить какую-нибудь большую несправедливость, по крайней мере в идеальном смысле. Что же тогда будет с моей миссией, если считать ее справедливой? Тогда ее не будет. Все это прекрасно для проповеди, но не для мира сего. И мне было досадно, что это не так.
Прежде чем мы подошли к воротам города со стороны реки, произошло еще одно событие! Когда мы проходили мимо какой-то лачуги, из полураскрытой двери ее раздался крик о помощи. Мы распахнули дверь настежь и вошли. Какая-то молодая женщина вырывалась из объятий солдата. Я выхватил саблю и слегка дотронулся холодным лезвием до его шеи.
– Эй, compadre, стой! – воскликнул я.
Он бросил женщину – она выскочила из дома как сумасшедшая – и повернулся ко мне, словно пораженный громом.
– Сеньор! – пробормотал он.
– Ты забыл, как поплатился капитан Родригец? Я запретил всякие насилия такого рода. Разве здесь не найдется податливых женщин в достаточном количестве?
– Сеньор, простите… я с ума сошел… И он пал передо мной на колени.
Я обернулся к своим спутницам.
– Что я должен с ним делать? – спросил я.
– Расстрелять, – быстро ответила донна Изабелла.
– Нет, нет. Лучше сделайте ему внушение, – сказала Марион.
– Боюсь, что я не в состоянии сделать ни того, ни другого. Если я расстреляю его за такой проступок, то мне придется сделать то же самое с другими. Никто из них не безгрешен. Я приказал, чтобы не было эксцессов, но нельзя рассчитывать, что они будут буквально исполнять мои приказания. Не помогут и внушения, ибо в следующий раз его горячая натура, еще более разгоряченная битвой или штурмом, возьмет свое. В вас, донна Изабелла, сейчас сказалась испанская кровь, хотя вы и не любите, чтобы вам о ней напоминали.
Она нахмурила брови:
– В таком случае, я скажу, как и моя кузина: лучше объясните ему.
– Я боюсь, что едва ли это возможно, хотя попробую.
– Слушай! – сказал я человеку, который едва понимал наши слова. То был черный молодец с юга Испании, наполовину мавр. – Слушай! Эти дамы вступились за тебя. По их просьбе я отпускаю тебя, если ты обещаешь не обижать более беззащитных женщин. Вспомни своих сестер. А теперь благодари этих дам.
Он упал на колени перед ними, целуя край их одежды и рассыпаясь в благодарностях на исковерканном диалекте своей родины, который понимал только я один.
– Теперь ступай, – сказал я, – и помни свое обещание… Боюсь, что он скоро его нарушит, – прибавил я, когда солдат удалился.
– У Бога нет ничего невозможного, – отвечала донна Марион, бессознательно повторяя слова проповедника.
К счастью, в комнате было довольно темно. Иначе они заметили бы, что я вздрогнул.
– Благодарю вас, сеньор, – сказала она кротким тоном, отчего голос ее звучал приятно и музыкально.
Ее кузина молчала и не нашла для меня слов благодарности. Конечно, я ее и не заслуживал, так как едва ли мог поступить как-нибудь иначе. Но сказать два-три слова из вежливости было бы нелишним. Она была высокомерна и относилась ко всему скептически, как и я сам.
Было уже темно, когда мы достигли города. Сквозь городские ворота виднелись фонари. Часовые раскладывали огонь. Эта часть города, прилегающая к реке, не из лучших. В одном из небольших переулков два человека, по-видимому из моей команды, решали свой спор при помощи ножей. Какая-то женщина, высунувшись из окна, смотрела на эту сцену. Слышно было, как галдела публика в ближайшем трактире, а впереди, в нескольких шагах от нас, другая женщина вела домой пьяного мужа. Она дождалась его у двери трактира, и теперь он бил ее за это.
Слова проповедника не выходили у меня из головы. Хотел бы я знать, неужели все эти люди также имеют какую-нибудь другую миссию, кроме драк и угнетения своих жен и детей. Хотел бы я знать, неужели они, подобно мне и многим другим, могли быть когда-то совершенно иными в тех обстоятельствах, в которых они выросли. Почему Господь Бог, если для Него нет ничего невозможного, допустил, чтобы эти люди могли так выродиться?
Мужчина бил женщину жестоко. Однако – я был в этом уверен – он принадлежал к новой религии, как большинство простого народа. Он также веровал в свою миссию. И мне захотелось разъяснить ему, что эта миссия не в избиении жены. Я испанский дворянин и не имею обыкновения вмешиваться в уличные скандалы. Но уж очень отвратительно было это зрелище. К тому же, и женщина была беременна.
Извинившись перед своими спутницами, я подошел к нему и, когда он поднял руку, остановил его. С ругательством он бросился на меня, стараясь ударить меня. Но удар в грудь заставил его полететь на землю. Встав на ноги, он испустил яростный рев и, выхватив нож, бросился на меня. На юге Испании умеют обращаться с ножом. В одно мгновение я выхватил кинжал, и его нож со звоном полетел на мостовую. После этого он бросился на меня головой вперед, как разъяренный бык. Я быстро отошел в сторону и ударом кулака сбросил его в водосточную канаву. Он растянулся там без чувств, и грязная вода бежала по его лицу.
Мои дамы со страхом смотрели на это зрелище.
– Пусть он полежит здесь. Прохлада ему полезна. Когда он придет в себя, передайте ему, что если он не будет вести себя как следует, то я прикажу сечь его до тех пор, пока к нему не явится благонравие.
– Кто вы? – спросила женщина, рыдая.
– Я – дон Хаим де Хорквера, новый губернатор этого города. Во всякое время дня и ночи я могу повесить, сжечь его и вообще сделать с ним, что мне заблагорассудится. В настоящем случае я считаю нужным отодрать его хорошенько, и это будет сделано.
Извиняюсь, что заставил вас ждать. Обыкновенно я не вмешиваюсь в семейные дела, но эта сцена была уж слишком отвратительна, – сказал я, присоединившись к дамам.
– Вы скоро преобразите весь наш город, – сказала донна Изабелла с оттенком иронии, как мне показалось.
– По-видимому, в этом нет надобности, – возразил я сердито. – Я хотел бы, чтобы проповедники новой религии, к которой принадлежат все эти люди, учили не только петь псалмы и гимны, но и вести более достойный образ жизни.
Я довел обеих дам до дому, и этим кончился второй день моего управления городом Гертруденбергом. Начал я с того, что спас от костра благородную даму и подрался с пьяным мужиком. Очевидно, моя миссия – нести справедливость, если она действительно такова, – стала менее благородной. Но малые дела велики в глазах Господа, сказал проповедник. Будем надеяться, что это так.
15 октября.
Из Брюсселя пришел приказ – сжечь обеих. Я ожидал его, но, прочитав, почувствовал неудовлетворение, в причинах которого сам хорошенько не мог разобраться. Я не жалел старуху Бригитту: она этого заслужила. Но мне было жаль Анну ван Линден: она, очевидно, искренно раскаялась. Мне было приказано также выслать в Брюссель под конвоем отца Балестера, чтобы в настоящем суде разобрать все это дело. Бумага, полученная мной, была очень коротка, и в ней не было оценки моего поведения.
Впрочем, в Брюсселе приходилось думать не только об этом, но и многом другом. Недавно разграбили город Мехлин, и архиепископ и все духовенство три дня дрожали от страха. В денежных делах герцог Альба не соблюдает набожности, и грабили всех без разбора, не щадя и монастырей. Я получил письмо от дона Рамона де Осунья, который пишет, что это было самым скверным делом, какое он когда-либо видел. А он не из сентиментальных. Мехлин месяца два тому назад открыл свои ворота принцу Оранскому, хотя, как мне кажется, для него не было иного выбора, – все равно приходилось ждать наказания. Такова междоусобная война.
Боже мой! Когда я подумал, что было сделано с Мехлиным, городом самого архиепископа, я подивился своей мягкости. Что если сюда явился бы человек, который ищет денег?
Надеюсь, что до ван Тилена дойдут слухи о том, что произошло в Мехлине. Хотя я и не считаю, чтобы это событие служило к чести Испании, однако для меня лично и для мадемуазель де Бреголль оно очень выгодно: деяние отца Бернардо и мои в такую минуту должны показаться чем-то мелким и маловажным. Правда, я еще не слыхал голоса Мадрида. Но Испания далеко, к тому же и король Филипп не любит решать дела скоро.
Итак, вместо мадемуазель де Бреголль должны сгореть, как ведьмы, обе те женщины. Я сам предложил эту меру и теперь должен был бы быть доволен. Однако этого не было. Незачем, впрочем, расстраивать себя вещами, в которых не можешь ничего сделать. Поэтому я отправился в городскую тюрьму, чтобы самому объявить Анне ван Линден о том, какая судьба ее ожидает.
Когда я вошел, она переменилась в лице и, подняв на меня глаза, сказала:
– Я узнала ваши шаги, сеньор. Я знаю, что вы несете мне смерть. Я ожидала этого.
Против моей воли это простое и даже торжественное обращение тронуло меня.
– Мужайтесь, – сказал я мягко. – Я хотел бы принести вам лучшие вести, но это не в моей власти. Поверьте, что вас ожидала бы лучшая судьба, если бы это зависело от меня. Вы сделали многое и заслужили этого: вы раскаялись.
– Я готова к смерти, – промолвила она тем же торжественным тоном. – Я готова, насколько может быть готов человек еще молодой и жаждущий жизни. Но, – и в ее голосе послышались страстные нотки, – я отдала бы все за то, чтобы перед смертью быть хоть час счастливой. Это так ужасно – прожить жизнь и умереть, не испытав, что такое счастье.
Я думал также. Это тронуло меня еще больше.
– Если я могу сделать что-нибудь для вар, то скажите мне.
– Что вы можете сделать? Одни всего достигают в жизни, другие достигают счастья с великим трудом, теряют его, становятся бедными и отверженными. Я совершала грехи, но многие грешили еще более и не были наказаны так, как я. Можете ли вы изменить это или объяснить мне, почему это так? Как я хотела бы, например, полюбить? Любовь! Я умру и так и не буду знать, что это такое. Я была чиста. Господь знает, что нелегко хранить целомудрие, – и не к чему. Я так и не узнаю, что значит любовь. Из мрака я перейду во мрак. Что вы можете сделать! Разве вы можете дать мне свет?
– Кто знает, во мрак ли вам предстоит идти. Может быть, свет там.
– Вы верите в это? – резко спросила она. – Верите в высшую справедливость? Вы, который совершаете одну несправедливость за другой, говорите ложь за ложью.
Увы! Что я мог сказать на это?
– Если бы у меня не было полной уверенности, то я все-таки стал бы надеяться, – тихо возразил я. – Я верю, что есть Бог и его высшая справедливость и что Он простит нас.
Она опять взглянула на меня:
– Вы сами не верите в то, что говорите. Как можете вы верить в высшую справедливость, видя все, что творится каждый день, когда сжигают тысячи невинных людей во славу Божию.
Ее глаза горели и грудь вздымалась. Меня нелегко взволновать, но я был потрясен энергией, с которой она бросила эти слова.
– А, вас это задело! – продолжала она. – Разве вы сами никогда об этом не думали? Может быть, когда-нибудь и вам придут эти мысли. Что же вы можете для меня сделать? Сжечь и только!
И она горько рассмеялась.
– Может быть, такова воля Божия. Может быть. Он более велик, чем мы предполагаем, и мы не понимаем Его.
Может быть, эти мысли иной раз приходили в голову и мне. Но я все-таки советую вам не терять надежды на Него.
Я, впрочем, сам не верил тому, что говорил в этот момент. Ее судьба, которую разделяет бесчисленное множество людей, опровергала мои слова. Я не знал, что отвечать ей.
– Я не желаю сжечь вас, видит Бог. Но теперь уж поздно. И если вы имеете какое-нибудь желание, я исполню его, чего бы это мне ни стоило.
Она посмотрела на меня как-то странно:
– Может быть, вы и можете кое-что сделать для меня. Не знаю только, во что это вам обойдется.
– Говорите.
С минуту она колебалась и вдруг сказала:
– Поцелуйте меня, прежде чем уйдете отсюда.
Ее лицо густо покраснело, отчего рыжие волосы сделались огненными, образуя настоящую корону над ее пылающим лицом. Помимо воли я отступил назад. Никогда в жизни не был я так изумлен. Женщина, которую я привлек к делу и осудил на смерть, женщина, которую я хотел пытать без всякого милосердия, выражает свое последнее желание – поцеловать меня! – Поистине странный народ эти женщины!
– Это, кажется, для вас труднее, чем я предполагала, – сказала она, неправильно поняв мое колебание. Для мужчины это не так уж трудно.
– Вы не поняли меня, Анна. Но я удивлен. Вы просите меня поцеловать вас, а между тем я-то и довел вас до этого.
– Разве мы можем сказать, почему испытываем те или другие чувства? – ответила она просто. – Разве собака может объяснить, почему она лижет руку, которая только что ее била? Извините меня за все то, что я говорила раньше. Вы вели себя честно по отношению ко мне. Вы все могли сделать. Вы могли отнять у меня все и погубить меня. Мужчины, которых я знала, были очень различными. Вы терпеливо выслушали меня и поняли меня. Я никогда не испытывала таких чувств, как сейчас по отношению к вам. И мне не придется 0олее их испытать, ибо моей жизни настал конец. Хотя вы и вельможа, а я… бедная женщина, но попросить, умирая, чтобы меня поцеловали, может быть, не слишком большая претензия. Согласны вы?
Я нагнулся и поцеловал ее – один, два, три раза. Она страстно притянула меня к себе и вдруг резко оттолкнула.
– Увы! – вскрикнула она. – Ведь вы меня не любите! Да и как вы могли бы полюбить меня! Меня!.. Я и сама не знаю, люблю ли я вас?
И она залилась слезами.
Я был глубоко растроган. Я пробыл с ней еще некоторое время, стараясь утешить и ободрить ее и говоря ей много такого, чему сам не верил. Случай был такой, что всякие утешения были излишни.
Когда я собирался уйти, она спросила:
– Когда это будет?
– Завтра, рано утром. Но если вы хотите отложить…
– Нет, – перебила она. – Чем скорее, тем лучше.
– В семь часов я пришлю вам одно средство. Вы заснете тихо и безболезненно. В восемь я пришлю к вам священника, но его присутствие уже будет не нужно для вас.
– Благодарю вас. Прошу вас, не позволяйте палачу дотрагиваться до меня даже после моей смерти.
– Хорошо. Тело приготовят к похоронам женщины.
16 октября.
День был серый и холодный. Темное, свинцовое небо нависло над большой площадью. Воздух был холоден, как снег. Все было холодно и уныло. На рассвете я приготовил одежду кающейся грешницы для тела Анны ван Линден и смотрел, как его привязывали к столбу. Это было совершенно необычно для испанского губернатора, и мастер Якоб с его помощниками выражали величайшее свое удивление, насколько смели его выражать. Но в этом маленьком городке я мог делать все, что мне вздумается, в мелочах, конечно.
Дул резкий ветер, от которого я дрожал, несмотря на свой плащ. Я сидел на лошади перед эшафотом впереди моих офицеров – точь-в-точь как в день моего приезда. Но теперь все было по-другому. Я не раз присутствовал на аутодафе как в Испании, так и здесь, в Голландии, – этого не избежишь, где бы ты ни был, – но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным и низким созданием, как на этом мною самим устроенном сожжении, когда старая Бригитта пробормотала заведомо ложное признание, а палач Якоб удавил ее за то, чего ни она сама, ни какая бы то ни было другая женщина не сделала. Суеверие еще раз восторжествовало!
И я способствовал этому. Никогда я не чувствовал такого стыда, как в тот день. И это была власть! Да это тень ее!
Выйдя от Анны ван Линден, я целый день ломал себе голову, стараясь найти средство спасти ее, и не нашел ни одного. Последним желанием этой женщины было поцеловать меня, а я должен ее сжечь. Она совершила грех, но, как она сказала, многие грешили гораздо больше. С горькой иронией я спрашивал себя, неужели я здесь не хозяин, неужели я не могу дать ей возможность спастись, неужели действительно я не могу сделать для нее ничего? Конечно, я мог. Я мог бы сжечь отца Бернардо, затем уложить свои вещи и отправиться к принцу Оранскому. Но я этого не имел в виду.
При данных обстоятельствах я зашел настолько далеко, насколько было можно, и даже, пожалуй, дальше. Если бы одно из звеньев той цепи, которую я изготовил для того чтобы спасти донну Марион и себя самого, порвалось, если бы герцог заподозрил меня в обмане, то моя власть кончилась бы с прибытием первого же курьера и спасенная мною женщина погибла бы вместе со мной. Если бы даже ради белого тела и рыжих волос Анны ван Линден я пожелал рискнуть собой – чего я вовсе не хотел, – то я не имел никакого права приносить в жертву невиновную женщину вместо виновной. В этом случае я не мог колебаться ни минуты, Я продолжал убеждать себя в этом, но подписал все окончательные распоряжения с чувством глубокого разочарования и разлада с самим собой. Она теперь не чувствует никаких страданий. Но это зрелище и страшно и неприятно. Оно открывает путь для дальнейших аутодафе.
Я посмотрел вокруг себя. Декан церкви Святой Гертруды, явившийся как представитель церкви, – отец Налестер был в опале, – также был серьезен и задумчиво смотрел на ярко горевшее пламя, из-за которого по временам виднелись белое лицо Анны и связанная Бригитта. Декан был добрый старик, который сам по себе не сжег бы и собаки. Узнав о настоящем деле, он был сильно опечален. Он не хотел верить всему этому, пока я не показал ему мои распоряжения. После этого он не сказал ни слова, но я знал, что его вера во власть предержащую пошатнулась.
Порывом ветра дым и искры несло прямо на нас. Я стряхнул пепел со своего плаща. Все уже было почти кончено, и мы могли отправляться обратно.
Несмотря на ранний час и холодную погоду, несмотря на то, что в городе никто не знал о предстоящем аутодафе до самой ночи, на площади собралось много народа.
Когда все было кончено, мы отправились в городской дом. Когда я вышел оттуда, народ еще стоял на площади, толкуя о всем происшедшем. Я старался пройти через площадь как можно скорее, не желая слышать, что они говорят. Узнав меня, они смолкли и посторонились, давая мне дорогу. Не успел я пройти половину площади, как вдруг столкнулся лицом к лицу с мадемуазель де Бреголль. Я вздрогнул от неожиданности. Именно для того, чтобы скрыть от нее все, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю ее.