Страница:
Конечно, осознаешь свое преступление, впереди видны пытки и костер.
– Неужели мы не можем отпустить его, дон Хаим? – спросил дон Педро. – Это не по правилам, я это понимаю. Но иногда снисходительностью можно сделать больше, чем строгостью и суровостью.
Это было довольно дипломатично со стороны дона Педро, но захватить меня врасплох было мудрено.
– Что касается души этого человека, то, конечно, в этом деле вы являетесь единственным судьей, и я не стану оспаривать вашего приговора. Но его преступление остается, и я обязан предать суду этого человека, если бы вы и отпустили его. Это дело получило теперь огласку, а закон требует в этом случае смерти. Я должен предоставить мудрости святой церкви решить, что лучше в подобных обстоятельствах – строгость или милосердие, хотя до сего времени она не очень-то была склонна к первой. Если я не ошибаюсь, в день вашего приезда вы сами говорили, что в своих мерах она, к сожалению, не может обойтись без строгости.
– Это правда, – отвечал он. – Может быть, без нее и нельзя обойтись. На вас это неприятно подействовало, дон Хаим. Но когда я вижу этих несчастных людей, которым приходится терпеть за грехи других, мне всегда бывает жаль их. Преследований избежать нельзя, но, мне кажется, нет надобности возбуждать их постоянно. Люди, занятые моим делом, обыкновенно слывут жестокими и очень часто это неверно. Вы, вероятно, были того же мнения обо мне, дон Хаим. Это я заключаю по некоторым вашим словам, сказанным в день моего приезда.
– Я считаю вас ревностным пастырем и продолжаю думать так до сих пор, ваше преподобие. Чувства, вами выраженные, делают честь вашему сердцу, и я желаю только заслужить ваше расположение, чем могу. Но в этом случае, к сожалению, я не могу уступить вам. Закон не оставляет для меня никакого выбора.
– Я боялся, что вы так и ответите мне. Ну пусть все идет своим чередом, – сказал он и простился со мной.
Было чрезвычайно забавно видеть дона Педро в роли адвоката, хлопочущего о помиловании. Мне удалось узнать кое-что о его прошлой жизни, и эта внезапная мягкость сердца показалась мне особенно интересной. Что касается торговца запрещенными книгами, то я не могу ему ничем помочь. Он не должен был позволять, чтобы его поймали так легко. Человек, занимающийся таким ремеслом, похож на человека, идущего на битву: ему может посчастливиться, но он может и встретить смерть. Это уж не моя вина. Хотел бы я знать, какие цели преследовал дон Педро, разыгрывая эту маленькую комедию.
Теперь уже довольно поздно. Неужели он не нашел против меня достаточно улик? После обеда он смотрел так самоуверенно. Может быть, ему надо преодолеть некоторые затруднения. Если бы ему удалось вкрасться в мое доверие, то это, конечно, облегчило бы ему его задачу. Впрочем, мне все равно – готов ли он или нет. Он ведет тонкую игру и предает себя в мои руки.
Через день или два он переезжает в собственное помещение. Теперь, дон Педро, судьба наша будет скоро решена.
16 января.
Судьба решена.
Сегодня после обеда я вернулся домой неожиданно. Пройдя через залу, которая вела в жилые комнаты, и раздвинув портьеры, отделявшие ее от ближайшей комнаты, я увидел мою жену, которая стояла у окна и смотрела на площадь, уже окутанную темнотой.
По своему обыкновению, я закрыл дверь очень тихо. Ковер заглушал звук моих шагов. Кроме того, я ходил легкой, бесшумной походкой – наследственной с материнской стороны походкой тигра, как говорили. Моя жена не слышала моего приближения и продолжала стоять у окна, глядя на умирающий день. Она стояла безмолвно, только ее губы шевелились. Мне хорошо был виден ее профиль, на который падал последний отблеск света. Я не хотел застать ее врасплох – к чему? – но в выражении ее лица было что-то такое, что заставило меня остановиться и затаить дыхание. Я не мог разобрать слов, которые она произнесла. Осторожно подвигаясь вперед, я подошел к ней почти вплотную, так что мог слышать то, что она шептала.
– На его гербе изображен тигр, – говорила она сама с собой, – и он сокрушит его, как сокрушил многих, как сокрушил меня. Я видела это по его глазам. Я должна желать этого, ибо я его жена. И эту цепь я буду носить до самого конца. Вся жизнь еще впереди, я так молода. Боже, помоги мне не молиться о смерти моего мужа.
И, прислонившись лбом к твердому, холодному стеклу, она упала на колени.
Я вышел так же бесшумно, как вошел, придерживаясь за стену, пока не дошел до двери. Тихо поднял я занавес и пошел в свою комнату. Пусть исполнится желание Изабеллы. Это не так уж и трудно. Время теперь военное. Сначала нужно, однако, привести в порядок некоторые дела. Но это не займет много времени. Может быть, она и права. Ибо бывают минуты слабости, которые можно искупить только смертью. Разве это невозможно? Но что же я еще могу сделать? Дон Педро будет мне очень благодарен. Он будет удивляться, почему тигр вдруг стал таким тихим и кротким.
18 января.
Дни идут так же, как и раньше. Дон Педро все наклоняется над креслом Изабеллы, а она смотрит на него по-прежнему. Дней через десять я смогу наблюдать за ними с моего места, пока не настанет всему конец.
Жаль, что нельзя теперь же расправиться с доном Педро, но я не должен предоставить моей беззащитной жене считаться с последствиями моего деяния. Имя, которое она носит, должно служить к ее защите, а не к гибели. Если я умру прежде, чем дон Педро предъявит мне свое обвинение, то мои родные достаточно влиятельны, чтобы оградить мою жену, хотя бы ради носимого ею имени. Дон Педро знает это так же хорошо, как и я.
19 января.
Сегодня его преподобие покинул мой скромный дом и переехал в свою собственную квартиру. Я рад этому, ибо теперь он уже не может постоянно изучать выражение глаз Изабеллы. Что касается дона Альвара, то я не обращаю на него внимания: он человек неумный.
Инквизитор – я могу называть его так, хотя сам он, быть может, недолюбливает это название – поселился неподалеку от городской площади – места своих будущих подвигов. Он как будто проснулся и принялся действовать. Когда я зашел сегодня в тюрьму, она, к моему изумлению, оказалась наполовину заполненной. Все арестованные – люди богатые, и улики против них неоспоримы, по крайней мере с инквизиторской точки зрения. Очевидно, дон Педро, если захочет, может быть мастером своего дела. Впрочем, при той системе, которая применяется инквизицией, это не особенно трудно. Всегда найдутся лица, которые не побрезгают стать предателями, тем более что церковь платит добросовестно и щедро. Раз пущенная в ход, эта штука становится чем-то вроде бесконечной цепи, звенья которой несокрушимы. Искусство, с которым они сотворены, сделало бы честь самому дьяволу.
Вот он схватил первую жертву невзирая на то, виновна она или нет. Ее вздергивают на дыбу и пытают до тех пор, пока она не сознается, в чем нужно, как относительно себя, так и относительно дюжины других лиц. Затем эту жертву бросают в тюрьму, неизвестно за что и по какому праву. Вот цепь уже захватила целую сотню людей. И, конечно, среди них всегда окажутся такие, которые не вполне слепы и послушны, как этого требует церковь, которые богаты и, может быть, прекрасны, если это женщины. Церковные каноны вбиваются в сердце каждого, словно железные гвозди, разделяя родителей и детей, мужей и жен. Все связи рушатся, если падет подозрение на кого-либо из членов семьи: дети считают себя тогда свободными от повиновения родителям. Жены перестают соблюдать обеты верности. Жена и дети такого человека, если он даже неповинен, изгоняются, как нищие, на них ложится клеймо позора. А когда сын делает донос на отца или жена на мужа, то они получают награду и наследство. Надо удивляться еще, если кому-нибудь удается избегнуть доноса.
Раз жертва попалась, для нее уже мало надежды: ни Божеские, ни человеческие законы не могут ее спасти, если не захочет того инквизитор. Конечно, можно жаловаться в Рим, если есть деньги и досуг! Но если и придет оттуда отмена приговора, то что в ней толку для человека, тело которого все изломано при пытках или уже начало гнить в тюрьме? Конечно, они могли бы защищать себя. Но как? Все улики и имена свидетелей скрываются от них. Принимается свидетельство любого негодяя. При таких условиях сам святой Павел едва ли ускользнул бы от обвинения.
«Пусть те, которые осуждены невинно, ободрятся, – говорит Франческо Пенья. – ибо они страдают за истину и получат пальму мученичества».
Воистину, если б у меня не было такой крепкой веры, я сам сделался бы еретиком. Но какое я имею право порицать? Разве я сам не пустил в ход эти средства, чтобы добыть себе жену? Мне кажется, что когда человек стоит уже в конце своей жизни и оглядывается назад, то он видит вещи в совершенно другом свете и, быть может, в более верном, но уже поздно.
20 января.
Время идет. Я довольно давно не вижу Изабеллу – неделю или, самое большее, дней десять. Странно, что я еще хочу видеть ту, которая с нетерпением ждет моей смерти. Но из всех странных вещей в жизни – любовь самая странная.
Сегодня утром мы сидели за столом после завтрака. Я смотрел на нее, ожидая от нее слова, которое могло бы смягчить наши отношения за эти последние дни. Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Она как-то невзначай упомянула о доне Рюнце. Не знаю почему, но она не любит его. Она предпочитает Альдани, на которого нельзя положиться, – быть может, потому, что он, как итальянец, обладает такими мягкими манерами.
– Вы несправедливы к дону Рюнцу, – сказал я. – Вы вполне можете положиться на него. Запомните это.
Она взглянула на меня вопросительно.
– Солдат никогда не уверен в своей жизни, – прибавил я. – Вы можете вдруг оказаться одинокой.
Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
– Хорошо, дон Хаим, я это запомню, – холодно отвечала она.
Я начинаю думать, что у этой женщины нет сердца.
Вечером прибыл к нам к обеду дон Педро – очевидно, не без задней мысли. Дон Альвар все еще остается у нас, тоже не без задней мысли. Я даже рад, что скоро всему этому наступит конец, ибо мне надоело видеть, как эти люди сидят за моим столом и как меняется моя жена, входя в комнату. Первые дни это была настоящая азартная игра, которая нравилась мне, потому что ставка была так велика. Но теперь результат виден уже заранее, и игра не вызывает более азарта.
Изабелла имеет странное влияние на людей. Обыкновенно она держит себя холодно и высокомерно, а подчас и оскорбительно. Но вдруг она улыбнется, и тогда ей все прощаешь. Даже самое оскорбление, нанесенное минуту тому назад, делается лишь удовольствием. Я замечаю, что ее чары действуют на дона Педро. Она действует на него бессознательно. Это опасная затея, Изабелла. Но при наших отношениях невозможно предостеречь ее от этого.
Я написал дону Рамону де Озунья и просил его приехать сюда. Я думаю, что он сделает это ради меня. Его присутствие и его положение будет достаточной охраной для моей жены.
23 января.
Сегодня было аутодафе – второе со времени моего прибытия в Гертруденберг. На этот раз оно было действительно совершено и притом по всем правилам искусства, не хуже чем где-нибудь в Испании.
Наши аутодафе не были многочисленны: двое были сожжены да двое повешены – всего четверо. Городок был невелик, и в это время мы не могли развернуться более пышно. Но обстановка была безукоризненна, зрелище было весьма назидательное. Среди жертв были два лица, которые были внесены в список и которые замешкались, несмотря на мое предостережение. Они, вероятно, не успели продать свои дома и товары, как им хотелось, и медлили, пока их не схватили. Теперь они уж не потребуют обратно ни своих домов, ни своих денег. Их сегодня утром передали мне для наказания с обычной просьбой о помиловании – пусть-де мой приговор не повлечет за собой смерть или пролитие крови.
На мой взгляд, это самое бесстыдное издевательство со стороны церкви, ибо горе тому представителю светской власти, который вздумает согласиться на эту просьбу! Но церковь просит о милосердии, и таким образом вся ответственность падает на других.
Я не знал об этих двух жертвах, пока сегодня утром мне не вручили список с именами. Впрочем, если бы я даже и знал, все равно я ничего не мог бы сделать. Всякое сопротивление с моей стороны только ускорило бы кризис. Внезапный переход дона Педро от кротости к суровости заставляет и меня держаться настороже. Несомненно, он знает все. От этих двух жертв он, конечно, сумел получить все сведения, которые ему были нужны. Он ведь не станет стесняться с пытками.
Вы не должны смотреть на меня с таким холодным презрением, донна Изабелла. Посмотрите на дона Педро. Кровь этих четырех несчастных падет не на мою голову, а скорее на вашу и дона Педро. Ваше желание должно быть исполнено. Если кроме одного, смерти которого вы желаете, пострадают еще некоторые, то вам об этом горевать нечего. За все надо расплачиваться. Не будь вас, положение создалось бы иное, ибо я готов был уничтожить дона Педро, если б даже это и внушало вам страх. Это было бы дьявольским делом – мне не хочется сознаваться в этом даже на этих страницах, но я уверен, что это мне удалось бы. И эти люди не пострадали бы. Как бы то ни было, теперь время уже упущено.
Дон Педро не только выискивает имущество, которое можно было бы конфисковать, но и арестует лиц, принадлежащих к разным классам населения – женщин, детей и даже бедных простолюдинов. Я не могу угадать его цели, но не такой он человек, чтобы делать что-нибудь без уважительных причин. Нужно будет позаботиться о том, чтобы бразды правления не ускользнули из моих рук раньше времени.
Сегодня бросилась передо мной на колени прямо на снег какая-то женщина, умоляя пощадить ее дочь. Сегодняшний день показал, что инквизитор принялся за дело серьезно.
– Вы спасли мадемуазель Бреголль, – кричала женщина, – вы можете спасти мою дочь. Она также невиновна и также прекрасна.
Женщина была в полном отчаянии, но я ничего не мог сделать для нее.
Не знаю, была ли донна Марион на сегодняшнем аутодафе. Я не видел ее со дня своей свадьбы. Навещая мою жену, она бывает у нас, когда меня нет. Мы неоднократно приглашали ее к себе, например, в Рождественский сочельник, но напрасно. Я слышал, что ее матери стало хуже. Не следует ли посоветовать ей поскорее покинуть Гертруденберг? Впрочем, дон Педро едва ли поднимет опять это дело после того, что случилось.
Все эта напомнило мне об отце Балестере, который как-то вышел было у меня из головы. Это дело также надо уладить окончательно. Но я не буду предъявлять его исповеди. Для донны Марион это не имеет значения, да и для меня также. Конечно, он сделал все возможное, чтобы погубить меня, но теперь его ухищрения кажутся пустяками и не стоит мстить таким людям, как отец Балестер.
24 января.
Вчера вечером, вернувшись домой, я застал дона Педро, который сидел с Изабеллой. Совершенное утром аутодафе, казалось, нисколько не омрачило их беседы. Дон Педро сказал, что он пришел переговорить со мной о кой-каких служебных делах, и так как они спешного характера, то он решился дождаться меня. Я был убежден, что ничего тут спешного не было и что с делами отлично можно было повременить до завтра. Я просил его отобедать с нами, на что он согласился.
Был вечер, такой же, каких бывало много, но мне все менее и менее нравилась его манера глядеть на мою жену. В его улыбке было что-то такое, чего я не мог определить, а на ее щеках играл какой-то странный, лихорадочный румянец. Ни одной минуты, впрочем, я не мог бы оскорбить ее подозрением, что она забыла, кто она.
Надеюсь все услышать завтра от дона Рамона. А если мне не суждено услышать, то да поможет мне Бог!
25 января.
Дон Рамон не может приехать. Когда мое письмо пришло, он уже уехал в лагерь под Гаарлем. Получив известие об этом, я целый час сидел за своим столом, устремив взор в одну точку и видя перед собой только одну страшную вещь: времени оставалось уже немного. Сегодня я заметил некоторые признаки, относительно которых нельзя ошибиться. И мысль, от которой я содрогнулся, когда она пришла мне впервые, за последние дни приняла все более и более осязательную форму, хотя я пытался прогнать ее от себя. Теперь она предстает передо мной во всем своем ужасе, и от нее уже нельзя отделаться.
«Для Бога нет ничего невозможного» – вспомнились мне слова проповедника.
Отче, если это возможно, да минует меня чаша сия.
26 января.
Сегодня рано утром я пошел к реке, чтобы посмотреть, каков лед. У меня была еще слабая надежда отправить Изабеллу вперед прежде, чем наступит конец. По сухому пути я не могу ее отправить. Вся страна к северу объята войной, и лишь с помощью сильного отряда можно было бы пробиться в Лейден, Гуду или какой-нибудь другой город, который держит сторону принца Оранского. Впрочем, если бы даже этого и не было, то все равно трудно удержать что-нибудь в тайне от инквизитора. Ее схватили бы и вернули назад. Самый факт бегства послужил бы доказательством ее принадлежности к ереси.
При речном пути было бы другое. Она с отцом смело могла бы добраться до Утрехта, заметая за собой все следы, а отсюда в Англию или куда-нибудь в другое место. Но этого нельзя было сделать, лед еще крепок и, по-видимому, продержится еще несколько недель. Зима чрезвычайно сурова в нынешнем году по всей Голландии. Рейн местами очистился, но до него добраться нелегко.
Дело, о котором я говорил, нужно сделать. Я молился, чтобы чаша сия миновала меня, но моя мольба осталась без ответа. И я, не молившийся годами и теперь вспомнивший о молитве только под влиянием страшной муки, не мог, конечно, роптать на это. Я пойду своей дорогой, но с головой, упавшей на грудь. Ибо хотя человек, носящий одинаково испанское и голландское имя, и может считать себя свободным от присяги на верность, однако эта верность королю была в продолжение целых веков традицией в моем роду, и мне первому придется нарушить ее. Я надеялся встретить смерть с высоко поднятой головой, но этого-то и не будет. Плохо придется и мне, и дону Педро.
Того же числа ночью.
Сегодня вечером дон Педро опять был у нас в гостях. Я сам пригласил его. Как и в тот день, я запоздал, и он пришел раньше меня. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, опять на его губах была та же странная улыбка, и опять румянец играл на щеках моей жены. За обедом в его поведении чувствовалось какое-то облегчение, как у человека, который освободился от большой тяжести и теперь уверен в самом себе. Когда после обеда мы сидели вокруг камина, он пристально взглядывал на Изабеллу. Когда я привстал на минуту и сделал вид, что отвернулся, я заметил, что он осматривал ее взглядом знатока, оценивая по всем статьям, как человек, покупающий какую-нибудь вещь и желающий удостовериться, что она стоит своей цены.
Все готово на завтра. Но я подожду еще день. Может быть, Господь совершит чудо.
27 января.
Не буду больше ждать. Приятно иметь дело с таким искренним и набожным человеком, как дон Альвар. По нему одному можно узнавать свое время, как по часам на колокольне Святой Гертруды.
Сегодня я предпринял обход войск, инспектируя свою гвардию. Я находился недалеко от Речных ворот, когда до моих ушей донесся шум озлобленной толпы. Я быстро двинулся вперед. Крики и ругательства стали доноситься явственнее. Слышно было, как камни ударялись о солдатские доспехи. Я завернул за угол и увидел, как посередине улицы люди дона Педро тащили арестованных – старика и двух девушек. Впереди, загораживая им дорогу, вздымались яростные волны народа, выкрикивавшего угрозы и ругательства. Тут были главным образом женщины и дети: мужчины были на работе. Их было очень много на реке, а солдат было мало. Никакой опасности, впрочем, для них не было. Латы были на них, а испанские солдаты привыкли сражаться и пробивать себе дорогу и при худших условиях.
Такие моменты неприятны и действуют на нервы.
Камни продолжали сыпаться под аккомпанемент брани и проклятий.
– Псы кровожадные! Собаки инквизиции! – вопили женщины. – Вы мужчины, и не стыдитесь такого гнусного дела! Мужчины – и боитесь нас, женщин. Трусы и мясники!
Посылался град таких же мало приятных эпитетов. Офицер, командовавший отрядом, обнажил шпагу и бледный, как полотно, стоял перед толпой, не зная, что делать. В самом деле, положение было не из тех, когда испанскому офицеру можно было бы гордиться.
В этот момент я услышал гул мерных шагов: появился отряд моих солдат, взятых от Речных ворот доном Альваром, который вместе с несколькими своими солдатами шел во главе. Не более пятидесяти шагов отделяло их от толпы, когда дон Альвар выхватил свою шпагу и скомандовал:
– Пики вниз! Вперед!
Это было бесполезной жестокостью. В толпе, как я сказал, мужчин было очень мало. Слугам инквизиции пришлось пережить скверную четверть часа, но это было для них делом обычным.
– Стой! – крикнул я, выходя вперед и став впереди войска, приготовившегося к нападению.
Они сразу остановились.
Дон Альвар был очень удивлен, узнав меня.
– Сеньор! Я уже отдал приказание, – заговорил он сдавленным голосом. – Обстоятельства, как изволите видеть, оправдывают его.
– Насколько я знаю, дон Альвар, вы еще не губернатор Гертруденберга, – сказал я вежливо. – Место это еще не свободно.
Он покраснел:
– Сеньор, взгляните на эту толпу. Они разорвут людей дона Педро и освободят арестованных. Чтобы предупредить это, я привел от ворот подкрепление.
– Стыдитесь, дон Альвар! – воскликнул я. – Тридцать вооруженных солдат – и толпа женщин. Пусть они делают свое дело.
– Вы не очень ревностны к делу святой церкви, сеньор, – заметил он со скверной усмешкой. – Итак, вы не разрешаете вашим людям атаковать эту толпу!
– Толпу женщин – нет!
– Отлично. Тогда я знаю, что мне делать с моими людьми. Я не позволю освободить этих арестованных. Вперед!
– Дон Альвар, предупреждаю вас, что если вы сделаете хоть шаг, я арестую вас со всеми вашими людьми. Здесь командование принадлежит мне.
Он не обратил внимания на мои слова.
– Вперед! – скомандовал он.
– Капитан Квесада, – крикнул я повелительно, – арестуйте дона Альвара де Лема и всех, кто осмеливается не повиноваться моим приказаниям.
Это заставило дона Альвара опомниться. Он сообразил, что зашел слишком далеко и что ему невыгодно доводить дело до конца, имея своих шесть солдат против моих двадцати пяти. Кроме того, он, очевидно, смекнул, что дон Педро не похвалит его за то, что он преждевременно раскрывает их карты.
Он отступил назад. Лицо его было искажено гневом.
– Я не хотел доводить вас до такой крайности, сеньор, – проговорил он. – На этот раз я повинуюсь. Но ответственность за все происшедшее падает на вас. И будьте уверены, я этого не забуду.
– Буду вполне уверен, дон Альвар, – холодно отвечал я.
Он ушел, забрав с собой своих людей. У меня мелькнула мысль задержать его. Но ведь иметь врагом такого нетерпеливого, прямолинейного человека, как дон Альвар, чрезвычайно выгодно. Кроме того, я и не мог бы произвести ареста. Мои люди сделали бы это охотно, ибо мой голос, за которым они не раз следовали на поле кровавых битв, до сих пор сохраняет над ними власть, которую не легко сбросить. Но капитан Квесада двинулся с неохотой, видимо, тяготясь моим приказанием. Я увидел, что с этого времени я не могу полагаться на своих офицеров. Им, очевидно, сообщили по секрету, что дни моего правления сочтены. Если об этом знал даже Квесада, относительно которого могли быть опасения, что он предупредит обо всем меня, то, конечно, это сообщено и всем другим. Дон Педро продвигался вперед быстрее, чем я предполагал.
– Отправляйтесь обратно к вашему посту, – сказал я Квесаде. – Я пойду один и переговорю с народом. Я не боюсь их.
И, презрительно повернувшись к нему спиной, я пошел прямо к толпе, которая с молчаливым любопытством наблюдала за всем происходящим.
– Послушайте. – крикнул я, – вы только ухудшаете дело. Вам известно что, управляя вами, я старался действовать милосердно, где только это было можно. Расходитесь спокойно по домам, а я подумаю, как тут быть.
– Дон Хаим, – добрый человек, – сказал чей-то голос в толпе. – Да здравствует дон Хаим!
– Но он уже не губернатор! – закричал другой.
– Он уже ничего не может сделать, а мою дочь сожгут! Не могу же я стоять и смотреть на это! – кричал кто-то.
– Мой отец! Моя дочь! – раздалось у меня над ухом.
– Послушайте! – начал я опять. – Пусть они спокойно идут в тюрьму. Обещаю вам, что никакого вреда им не будет. Это обещаю вам я, дон Хаим де Хорквера.
Я мог обещать им это. Решение мое созрело.
Сначала они, было поколебались, но затем постепенно стали расходиться и освободили дорогу для арестованных и сопровождавшего их конвоя.
– Вы можете теперь идти вперед без всякого страха, сеньор, – вежливо сказал я офицеру конвоя. – Весьма сожалею о случившемся здесь с вами. Но ведь они – народ необразованный и не особенно вежливы с иностранцами. В своем невежестве они ропщут на то, что их дочерей сжигают, не понимая, что в этом – единственное средство спасти их душу. Поэтому они совершенно напрасно впадают в гнев и не стесняются ставить вас в столь неприятное положение. Но сознание того, что все это произошло к вящей славе Божией, должно служить вам утешением в вашем деле. Без этого его можно было бы счесть неблагодарным для человека вашего происхождения и положения.
– Неужели мы не можем отпустить его, дон Хаим? – спросил дон Педро. – Это не по правилам, я это понимаю. Но иногда снисходительностью можно сделать больше, чем строгостью и суровостью.
Это было довольно дипломатично со стороны дона Педро, но захватить меня врасплох было мудрено.
– Что касается души этого человека, то, конечно, в этом деле вы являетесь единственным судьей, и я не стану оспаривать вашего приговора. Но его преступление остается, и я обязан предать суду этого человека, если бы вы и отпустили его. Это дело получило теперь огласку, а закон требует в этом случае смерти. Я должен предоставить мудрости святой церкви решить, что лучше в подобных обстоятельствах – строгость или милосердие, хотя до сего времени она не очень-то была склонна к первой. Если я не ошибаюсь, в день вашего приезда вы сами говорили, что в своих мерах она, к сожалению, не может обойтись без строгости.
– Это правда, – отвечал он. – Может быть, без нее и нельзя обойтись. На вас это неприятно подействовало, дон Хаим. Но когда я вижу этих несчастных людей, которым приходится терпеть за грехи других, мне всегда бывает жаль их. Преследований избежать нельзя, но, мне кажется, нет надобности возбуждать их постоянно. Люди, занятые моим делом, обыкновенно слывут жестокими и очень часто это неверно. Вы, вероятно, были того же мнения обо мне, дон Хаим. Это я заключаю по некоторым вашим словам, сказанным в день моего приезда.
– Я считаю вас ревностным пастырем и продолжаю думать так до сих пор, ваше преподобие. Чувства, вами выраженные, делают честь вашему сердцу, и я желаю только заслужить ваше расположение, чем могу. Но в этом случае, к сожалению, я не могу уступить вам. Закон не оставляет для меня никакого выбора.
– Я боялся, что вы так и ответите мне. Ну пусть все идет своим чередом, – сказал он и простился со мной.
Было чрезвычайно забавно видеть дона Педро в роли адвоката, хлопочущего о помиловании. Мне удалось узнать кое-что о его прошлой жизни, и эта внезапная мягкость сердца показалась мне особенно интересной. Что касается торговца запрещенными книгами, то я не могу ему ничем помочь. Он не должен был позволять, чтобы его поймали так легко. Человек, занимающийся таким ремеслом, похож на человека, идущего на битву: ему может посчастливиться, но он может и встретить смерть. Это уж не моя вина. Хотел бы я знать, какие цели преследовал дон Педро, разыгрывая эту маленькую комедию.
Теперь уже довольно поздно. Неужели он не нашел против меня достаточно улик? После обеда он смотрел так самоуверенно. Может быть, ему надо преодолеть некоторые затруднения. Если бы ему удалось вкрасться в мое доверие, то это, конечно, облегчило бы ему его задачу. Впрочем, мне все равно – готов ли он или нет. Он ведет тонкую игру и предает себя в мои руки.
Через день или два он переезжает в собственное помещение. Теперь, дон Педро, судьба наша будет скоро решена.
16 января.
Судьба решена.
Сегодня после обеда я вернулся домой неожиданно. Пройдя через залу, которая вела в жилые комнаты, и раздвинув портьеры, отделявшие ее от ближайшей комнаты, я увидел мою жену, которая стояла у окна и смотрела на площадь, уже окутанную темнотой.
По своему обыкновению, я закрыл дверь очень тихо. Ковер заглушал звук моих шагов. Кроме того, я ходил легкой, бесшумной походкой – наследственной с материнской стороны походкой тигра, как говорили. Моя жена не слышала моего приближения и продолжала стоять у окна, глядя на умирающий день. Она стояла безмолвно, только ее губы шевелились. Мне хорошо был виден ее профиль, на который падал последний отблеск света. Я не хотел застать ее врасплох – к чему? – но в выражении ее лица было что-то такое, что заставило меня остановиться и затаить дыхание. Я не мог разобрать слов, которые она произнесла. Осторожно подвигаясь вперед, я подошел к ней почти вплотную, так что мог слышать то, что она шептала.
– На его гербе изображен тигр, – говорила она сама с собой, – и он сокрушит его, как сокрушил многих, как сокрушил меня. Я видела это по его глазам. Я должна желать этого, ибо я его жена. И эту цепь я буду носить до самого конца. Вся жизнь еще впереди, я так молода. Боже, помоги мне не молиться о смерти моего мужа.
И, прислонившись лбом к твердому, холодному стеклу, она упала на колени.
Я вышел так же бесшумно, как вошел, придерживаясь за стену, пока не дошел до двери. Тихо поднял я занавес и пошел в свою комнату. Пусть исполнится желание Изабеллы. Это не так уж и трудно. Время теперь военное. Сначала нужно, однако, привести в порядок некоторые дела. Но это не займет много времени. Может быть, она и права. Ибо бывают минуты слабости, которые можно искупить только смертью. Разве это невозможно? Но что же я еще могу сделать? Дон Педро будет мне очень благодарен. Он будет удивляться, почему тигр вдруг стал таким тихим и кротким.
18 января.
Дни идут так же, как и раньше. Дон Педро все наклоняется над креслом Изабеллы, а она смотрит на него по-прежнему. Дней через десять я смогу наблюдать за ними с моего места, пока не настанет всему конец.
Жаль, что нельзя теперь же расправиться с доном Педро, но я не должен предоставить моей беззащитной жене считаться с последствиями моего деяния. Имя, которое она носит, должно служить к ее защите, а не к гибели. Если я умру прежде, чем дон Педро предъявит мне свое обвинение, то мои родные достаточно влиятельны, чтобы оградить мою жену, хотя бы ради носимого ею имени. Дон Педро знает это так же хорошо, как и я.
19 января.
Сегодня его преподобие покинул мой скромный дом и переехал в свою собственную квартиру. Я рад этому, ибо теперь он уже не может постоянно изучать выражение глаз Изабеллы. Что касается дона Альвара, то я не обращаю на него внимания: он человек неумный.
Инквизитор – я могу называть его так, хотя сам он, быть может, недолюбливает это название – поселился неподалеку от городской площади – места своих будущих подвигов. Он как будто проснулся и принялся действовать. Когда я зашел сегодня в тюрьму, она, к моему изумлению, оказалась наполовину заполненной. Все арестованные – люди богатые, и улики против них неоспоримы, по крайней мере с инквизиторской точки зрения. Очевидно, дон Педро, если захочет, может быть мастером своего дела. Впрочем, при той системе, которая применяется инквизицией, это не особенно трудно. Всегда найдутся лица, которые не побрезгают стать предателями, тем более что церковь платит добросовестно и щедро. Раз пущенная в ход, эта штука становится чем-то вроде бесконечной цепи, звенья которой несокрушимы. Искусство, с которым они сотворены, сделало бы честь самому дьяволу.
Вот он схватил первую жертву невзирая на то, виновна она или нет. Ее вздергивают на дыбу и пытают до тех пор, пока она не сознается, в чем нужно, как относительно себя, так и относительно дюжины других лиц. Затем эту жертву бросают в тюрьму, неизвестно за что и по какому праву. Вот цепь уже захватила целую сотню людей. И, конечно, среди них всегда окажутся такие, которые не вполне слепы и послушны, как этого требует церковь, которые богаты и, может быть, прекрасны, если это женщины. Церковные каноны вбиваются в сердце каждого, словно железные гвозди, разделяя родителей и детей, мужей и жен. Все связи рушатся, если падет подозрение на кого-либо из членов семьи: дети считают себя тогда свободными от повиновения родителям. Жены перестают соблюдать обеты верности. Жена и дети такого человека, если он даже неповинен, изгоняются, как нищие, на них ложится клеймо позора. А когда сын делает донос на отца или жена на мужа, то они получают награду и наследство. Надо удивляться еще, если кому-нибудь удается избегнуть доноса.
Раз жертва попалась, для нее уже мало надежды: ни Божеские, ни человеческие законы не могут ее спасти, если не захочет того инквизитор. Конечно, можно жаловаться в Рим, если есть деньги и досуг! Но если и придет оттуда отмена приговора, то что в ней толку для человека, тело которого все изломано при пытках или уже начало гнить в тюрьме? Конечно, они могли бы защищать себя. Но как? Все улики и имена свидетелей скрываются от них. Принимается свидетельство любого негодяя. При таких условиях сам святой Павел едва ли ускользнул бы от обвинения.
«Пусть те, которые осуждены невинно, ободрятся, – говорит Франческо Пенья. – ибо они страдают за истину и получат пальму мученичества».
Воистину, если б у меня не было такой крепкой веры, я сам сделался бы еретиком. Но какое я имею право порицать? Разве я сам не пустил в ход эти средства, чтобы добыть себе жену? Мне кажется, что когда человек стоит уже в конце своей жизни и оглядывается назад, то он видит вещи в совершенно другом свете и, быть может, в более верном, но уже поздно.
20 января.
Время идет. Я довольно давно не вижу Изабеллу – неделю или, самое большее, дней десять. Странно, что я еще хочу видеть ту, которая с нетерпением ждет моей смерти. Но из всех странных вещей в жизни – любовь самая странная.
Сегодня утром мы сидели за столом после завтрака. Я смотрел на нее, ожидая от нее слова, которое могло бы смягчить наши отношения за эти последние дни. Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Она как-то невзначай упомянула о доне Рюнце. Не знаю почему, но она не любит его. Она предпочитает Альдани, на которого нельзя положиться, – быть может, потому, что он, как итальянец, обладает такими мягкими манерами.
– Вы несправедливы к дону Рюнцу, – сказал я. – Вы вполне можете положиться на него. Запомните это.
Она взглянула на меня вопросительно.
– Солдат никогда не уверен в своей жизни, – прибавил я. – Вы можете вдруг оказаться одинокой.
Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
– Хорошо, дон Хаим, я это запомню, – холодно отвечала она.
Я начинаю думать, что у этой женщины нет сердца.
Вечером прибыл к нам к обеду дон Педро – очевидно, не без задней мысли. Дон Альвар все еще остается у нас, тоже не без задней мысли. Я даже рад, что скоро всему этому наступит конец, ибо мне надоело видеть, как эти люди сидят за моим столом и как меняется моя жена, входя в комнату. Первые дни это была настоящая азартная игра, которая нравилась мне, потому что ставка была так велика. Но теперь результат виден уже заранее, и игра не вызывает более азарта.
Изабелла имеет странное влияние на людей. Обыкновенно она держит себя холодно и высокомерно, а подчас и оскорбительно. Но вдруг она улыбнется, и тогда ей все прощаешь. Даже самое оскорбление, нанесенное минуту тому назад, делается лишь удовольствием. Я замечаю, что ее чары действуют на дона Педро. Она действует на него бессознательно. Это опасная затея, Изабелла. Но при наших отношениях невозможно предостеречь ее от этого.
Я написал дону Рамону де Озунья и просил его приехать сюда. Я думаю, что он сделает это ради меня. Его присутствие и его положение будет достаточной охраной для моей жены.
23 января.
Сегодня было аутодафе – второе со времени моего прибытия в Гертруденберг. На этот раз оно было действительно совершено и притом по всем правилам искусства, не хуже чем где-нибудь в Испании.
Наши аутодафе не были многочисленны: двое были сожжены да двое повешены – всего четверо. Городок был невелик, и в это время мы не могли развернуться более пышно. Но обстановка была безукоризненна, зрелище было весьма назидательное. Среди жертв были два лица, которые были внесены в список и которые замешкались, несмотря на мое предостережение. Они, вероятно, не успели продать свои дома и товары, как им хотелось, и медлили, пока их не схватили. Теперь они уж не потребуют обратно ни своих домов, ни своих денег. Их сегодня утром передали мне для наказания с обычной просьбой о помиловании – пусть-де мой приговор не повлечет за собой смерть или пролитие крови.
На мой взгляд, это самое бесстыдное издевательство со стороны церкви, ибо горе тому представителю светской власти, который вздумает согласиться на эту просьбу! Но церковь просит о милосердии, и таким образом вся ответственность падает на других.
Я не знал об этих двух жертвах, пока сегодня утром мне не вручили список с именами. Впрочем, если бы я даже и знал, все равно я ничего не мог бы сделать. Всякое сопротивление с моей стороны только ускорило бы кризис. Внезапный переход дона Педро от кротости к суровости заставляет и меня держаться настороже. Несомненно, он знает все. От этих двух жертв он, конечно, сумел получить все сведения, которые ему были нужны. Он ведь не станет стесняться с пытками.
Вы не должны смотреть на меня с таким холодным презрением, донна Изабелла. Посмотрите на дона Педро. Кровь этих четырех несчастных падет не на мою голову, а скорее на вашу и дона Педро. Ваше желание должно быть исполнено. Если кроме одного, смерти которого вы желаете, пострадают еще некоторые, то вам об этом горевать нечего. За все надо расплачиваться. Не будь вас, положение создалось бы иное, ибо я готов был уничтожить дона Педро, если б даже это и внушало вам страх. Это было бы дьявольским делом – мне не хочется сознаваться в этом даже на этих страницах, но я уверен, что это мне удалось бы. И эти люди не пострадали бы. Как бы то ни было, теперь время уже упущено.
Дон Педро не только выискивает имущество, которое можно было бы конфисковать, но и арестует лиц, принадлежащих к разным классам населения – женщин, детей и даже бедных простолюдинов. Я не могу угадать его цели, но не такой он человек, чтобы делать что-нибудь без уважительных причин. Нужно будет позаботиться о том, чтобы бразды правления не ускользнули из моих рук раньше времени.
Сегодня бросилась передо мной на колени прямо на снег какая-то женщина, умоляя пощадить ее дочь. Сегодняшний день показал, что инквизитор принялся за дело серьезно.
– Вы спасли мадемуазель Бреголль, – кричала женщина, – вы можете спасти мою дочь. Она также невиновна и также прекрасна.
Женщина была в полном отчаянии, но я ничего не мог сделать для нее.
Не знаю, была ли донна Марион на сегодняшнем аутодафе. Я не видел ее со дня своей свадьбы. Навещая мою жену, она бывает у нас, когда меня нет. Мы неоднократно приглашали ее к себе, например, в Рождественский сочельник, но напрасно. Я слышал, что ее матери стало хуже. Не следует ли посоветовать ей поскорее покинуть Гертруденберг? Впрочем, дон Педро едва ли поднимет опять это дело после того, что случилось.
Все эта напомнило мне об отце Балестере, который как-то вышел было у меня из головы. Это дело также надо уладить окончательно. Но я не буду предъявлять его исповеди. Для донны Марион это не имеет значения, да и для меня также. Конечно, он сделал все возможное, чтобы погубить меня, но теперь его ухищрения кажутся пустяками и не стоит мстить таким людям, как отец Балестер.
24 января.
Вчера вечером, вернувшись домой, я застал дона Педро, который сидел с Изабеллой. Совершенное утром аутодафе, казалось, нисколько не омрачило их беседы. Дон Педро сказал, что он пришел переговорить со мной о кой-каких служебных делах, и так как они спешного характера, то он решился дождаться меня. Я был убежден, что ничего тут спешного не было и что с делами отлично можно было повременить до завтра. Я просил его отобедать с нами, на что он согласился.
Был вечер, такой же, каких бывало много, но мне все менее и менее нравилась его манера глядеть на мою жену. В его улыбке было что-то такое, чего я не мог определить, а на ее щеках играл какой-то странный, лихорадочный румянец. Ни одной минуты, впрочем, я не мог бы оскорбить ее подозрением, что она забыла, кто она.
Надеюсь все услышать завтра от дона Рамона. А если мне не суждено услышать, то да поможет мне Бог!
25 января.
Дон Рамон не может приехать. Когда мое письмо пришло, он уже уехал в лагерь под Гаарлем. Получив известие об этом, я целый час сидел за своим столом, устремив взор в одну точку и видя перед собой только одну страшную вещь: времени оставалось уже немного. Сегодня я заметил некоторые признаки, относительно которых нельзя ошибиться. И мысль, от которой я содрогнулся, когда она пришла мне впервые, за последние дни приняла все более и более осязательную форму, хотя я пытался прогнать ее от себя. Теперь она предстает передо мной во всем своем ужасе, и от нее уже нельзя отделаться.
«Для Бога нет ничего невозможного» – вспомнились мне слова проповедника.
Отче, если это возможно, да минует меня чаша сия.
26 января.
Сегодня рано утром я пошел к реке, чтобы посмотреть, каков лед. У меня была еще слабая надежда отправить Изабеллу вперед прежде, чем наступит конец. По сухому пути я не могу ее отправить. Вся страна к северу объята войной, и лишь с помощью сильного отряда можно было бы пробиться в Лейден, Гуду или какой-нибудь другой город, который держит сторону принца Оранского. Впрочем, если бы даже этого и не было, то все равно трудно удержать что-нибудь в тайне от инквизитора. Ее схватили бы и вернули назад. Самый факт бегства послужил бы доказательством ее принадлежности к ереси.
При речном пути было бы другое. Она с отцом смело могла бы добраться до Утрехта, заметая за собой все следы, а отсюда в Англию или куда-нибудь в другое место. Но этого нельзя было сделать, лед еще крепок и, по-видимому, продержится еще несколько недель. Зима чрезвычайно сурова в нынешнем году по всей Голландии. Рейн местами очистился, но до него добраться нелегко.
Дело, о котором я говорил, нужно сделать. Я молился, чтобы чаша сия миновала меня, но моя мольба осталась без ответа. И я, не молившийся годами и теперь вспомнивший о молитве только под влиянием страшной муки, не мог, конечно, роптать на это. Я пойду своей дорогой, но с головой, упавшей на грудь. Ибо хотя человек, носящий одинаково испанское и голландское имя, и может считать себя свободным от присяги на верность, однако эта верность королю была в продолжение целых веков традицией в моем роду, и мне первому придется нарушить ее. Я надеялся встретить смерть с высоко поднятой головой, но этого-то и не будет. Плохо придется и мне, и дону Педро.
Того же числа ночью.
Сегодня вечером дон Педро опять был у нас в гостях. Я сам пригласил его. Как и в тот день, я запоздал, и он пришел раньше меня. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, опять на его губах была та же странная улыбка, и опять румянец играл на щеках моей жены. За обедом в его поведении чувствовалось какое-то облегчение, как у человека, который освободился от большой тяжести и теперь уверен в самом себе. Когда после обеда мы сидели вокруг камина, он пристально взглядывал на Изабеллу. Когда я привстал на минуту и сделал вид, что отвернулся, я заметил, что он осматривал ее взглядом знатока, оценивая по всем статьям, как человек, покупающий какую-нибудь вещь и желающий удостовериться, что она стоит своей цены.
Все готово на завтра. Но я подожду еще день. Может быть, Господь совершит чудо.
27 января.
Не буду больше ждать. Приятно иметь дело с таким искренним и набожным человеком, как дон Альвар. По нему одному можно узнавать свое время, как по часам на колокольне Святой Гертруды.
Сегодня я предпринял обход войск, инспектируя свою гвардию. Я находился недалеко от Речных ворот, когда до моих ушей донесся шум озлобленной толпы. Я быстро двинулся вперед. Крики и ругательства стали доноситься явственнее. Слышно было, как камни ударялись о солдатские доспехи. Я завернул за угол и увидел, как посередине улицы люди дона Педро тащили арестованных – старика и двух девушек. Впереди, загораживая им дорогу, вздымались яростные волны народа, выкрикивавшего угрозы и ругательства. Тут были главным образом женщины и дети: мужчины были на работе. Их было очень много на реке, а солдат было мало. Никакой опасности, впрочем, для них не было. Латы были на них, а испанские солдаты привыкли сражаться и пробивать себе дорогу и при худших условиях.
Такие моменты неприятны и действуют на нервы.
Камни продолжали сыпаться под аккомпанемент брани и проклятий.
– Псы кровожадные! Собаки инквизиции! – вопили женщины. – Вы мужчины, и не стыдитесь такого гнусного дела! Мужчины – и боитесь нас, женщин. Трусы и мясники!
Посылался град таких же мало приятных эпитетов. Офицер, командовавший отрядом, обнажил шпагу и бледный, как полотно, стоял перед толпой, не зная, что делать. В самом деле, положение было не из тех, когда испанскому офицеру можно было бы гордиться.
В этот момент я услышал гул мерных шагов: появился отряд моих солдат, взятых от Речных ворот доном Альваром, который вместе с несколькими своими солдатами шел во главе. Не более пятидесяти шагов отделяло их от толпы, когда дон Альвар выхватил свою шпагу и скомандовал:
– Пики вниз! Вперед!
Это было бесполезной жестокостью. В толпе, как я сказал, мужчин было очень мало. Слугам инквизиции пришлось пережить скверную четверть часа, но это было для них делом обычным.
– Стой! – крикнул я, выходя вперед и став впереди войска, приготовившегося к нападению.
Они сразу остановились.
Дон Альвар был очень удивлен, узнав меня.
– Сеньор! Я уже отдал приказание, – заговорил он сдавленным голосом. – Обстоятельства, как изволите видеть, оправдывают его.
– Насколько я знаю, дон Альвар, вы еще не губернатор Гертруденберга, – сказал я вежливо. – Место это еще не свободно.
Он покраснел:
– Сеньор, взгляните на эту толпу. Они разорвут людей дона Педро и освободят арестованных. Чтобы предупредить это, я привел от ворот подкрепление.
– Стыдитесь, дон Альвар! – воскликнул я. – Тридцать вооруженных солдат – и толпа женщин. Пусть они делают свое дело.
– Вы не очень ревностны к делу святой церкви, сеньор, – заметил он со скверной усмешкой. – Итак, вы не разрешаете вашим людям атаковать эту толпу!
– Толпу женщин – нет!
– Отлично. Тогда я знаю, что мне делать с моими людьми. Я не позволю освободить этих арестованных. Вперед!
– Дон Альвар, предупреждаю вас, что если вы сделаете хоть шаг, я арестую вас со всеми вашими людьми. Здесь командование принадлежит мне.
Он не обратил внимания на мои слова.
– Вперед! – скомандовал он.
– Капитан Квесада, – крикнул я повелительно, – арестуйте дона Альвара де Лема и всех, кто осмеливается не повиноваться моим приказаниям.
Это заставило дона Альвара опомниться. Он сообразил, что зашел слишком далеко и что ему невыгодно доводить дело до конца, имея своих шесть солдат против моих двадцати пяти. Кроме того, он, очевидно, смекнул, что дон Педро не похвалит его за то, что он преждевременно раскрывает их карты.
Он отступил назад. Лицо его было искажено гневом.
– Я не хотел доводить вас до такой крайности, сеньор, – проговорил он. – На этот раз я повинуюсь. Но ответственность за все происшедшее падает на вас. И будьте уверены, я этого не забуду.
– Буду вполне уверен, дон Альвар, – холодно отвечал я.
Он ушел, забрав с собой своих людей. У меня мелькнула мысль задержать его. Но ведь иметь врагом такого нетерпеливого, прямолинейного человека, как дон Альвар, чрезвычайно выгодно. Кроме того, я и не мог бы произвести ареста. Мои люди сделали бы это охотно, ибо мой голос, за которым они не раз следовали на поле кровавых битв, до сих пор сохраняет над ними власть, которую не легко сбросить. Но капитан Квесада двинулся с неохотой, видимо, тяготясь моим приказанием. Я увидел, что с этого времени я не могу полагаться на своих офицеров. Им, очевидно, сообщили по секрету, что дни моего правления сочтены. Если об этом знал даже Квесада, относительно которого могли быть опасения, что он предупредит обо всем меня, то, конечно, это сообщено и всем другим. Дон Педро продвигался вперед быстрее, чем я предполагал.
– Отправляйтесь обратно к вашему посту, – сказал я Квесаде. – Я пойду один и переговорю с народом. Я не боюсь их.
И, презрительно повернувшись к нему спиной, я пошел прямо к толпе, которая с молчаливым любопытством наблюдала за всем происходящим.
– Послушайте. – крикнул я, – вы только ухудшаете дело. Вам известно что, управляя вами, я старался действовать милосердно, где только это было можно. Расходитесь спокойно по домам, а я подумаю, как тут быть.
– Дон Хаим, – добрый человек, – сказал чей-то голос в толпе. – Да здравствует дон Хаим!
– Но он уже не губернатор! – закричал другой.
– Он уже ничего не может сделать, а мою дочь сожгут! Не могу же я стоять и смотреть на это! – кричал кто-то.
– Мой отец! Моя дочь! – раздалось у меня над ухом.
– Послушайте! – начал я опять. – Пусть они спокойно идут в тюрьму. Обещаю вам, что никакого вреда им не будет. Это обещаю вам я, дон Хаим де Хорквера.
Я мог обещать им это. Решение мое созрело.
Сначала они, было поколебались, но затем постепенно стали расходиться и освободили дорогу для арестованных и сопровождавшего их конвоя.
– Вы можете теперь идти вперед без всякого страха, сеньор, – вежливо сказал я офицеру конвоя. – Весьма сожалею о случившемся здесь с вами. Но ведь они – народ необразованный и не особенно вежливы с иностранцами. В своем невежестве они ропщут на то, что их дочерей сжигают, не понимая, что в этом – единственное средство спасти их душу. Поэтому они совершенно напрасно впадают в гнев и не стесняются ставить вас в столь неприятное положение. Но сознание того, что все это произошло к вящей славе Божией, должно служить вам утешением в вашем деле. Без этого его можно было бы счесть неблагодарным для человека вашего происхождения и положения.