Бертрам Поль. Тень власти

   Минута шла за минутой. В первый раз в моей жизни я почувствовал, что такое страх. Я боялся не за себя. Мне стало жутко из-за того, что я буду не в состоянии сдержать свое слово, что те, кого я обещал спасти, и люди, доверившиеся моей ловкости и моему счастью, будут перебиты v меня на глазах.
   Второй залп с башни повалил еще несколько человек. Я потерял свое обычное хладнокровие. Соскочив с коня, я выхватил топор у одного из солдат и подбежал к воротам. Я ударил им в ворота со всей силы, но ворота были дубовые, твердые, как железо. Каким-то чудом ни один выстрел не попал в меня. Может, стрелявшие из башни нарочно хотели оставить меня в живых. Не все, конечно, ибо вдруг я почувствовал страшный удар по голове, сопровождавшийся таким грохотом, как будто на меня обрушился целый город.
   Я без чувств упал на землю.
   Когда я пришел в себя, то почувствовал, что по моему лицу течет что-то теплое, и услышал голос фон Виллингера, который говорил:
   – Вы с ума сошли, дон Хаим? Если вы падете в битве, то все погибло. Мои люди пойдут за вами куда угодно, ибо они убеждены, что вы все можете сделать и что вы заключили договор с дьяволом. Но если вас не будет перед ними, то нельзя будет их удержать, ибо наше положение не из приятных. Надеюсь, вы не пострадали? Сначала я думал, что они убили вас этим тяжелым горшком.
   – Кажется, нет, – отвечал я, все еще ошеломленный. Через минуту я окончательно пришел в себя. Мой шлем выручил меня. Небольшое кровотечение ничего не значит.
   Барон фон Виллингер был прав. Я велел принести лестницы и связал их вместе, но, как я и предполагал, они оказались коротки.
   – Разнесите вдребезги ворота ближайшего к нам дома, – приказал я, – и принесите сучьев для огня. Нам нужно их выкурить.
   Мое распоряжение было исполнено немедленно. Жители дома, вероятно, умирали от ужаса. Но население Голландии должно было бы уже привыкнуть к таким происшествиям. Когда зажгли огонь и дым потянулся вверх, к бойницам, мы пододвинули лестницы ближе к башне. Теперь они оказались достаточно длинны.
   Люди быстро полезли по ним. Но потому ли, что дым недостаточно затянул бойницы, или потому, что защищавшие башню стреляли наудачу, но первый же солдат, ступивший на башню, испустил крик и, пораженный, упал вниз, увлекая за собой других. Все боялись лезть вверх на башню, ибо это значило идти на верную смерть. Но кому-нибудь же нужно было подниматься. Забравшись наверх, он мог бы бросить вниз веревку и поднять за собой следующего. Если б удалось подняться двоим, то один всегда мог рассчитывать уцелеть, особенно если дым будет густ и защитники башни не разглядят, что мы предпринимаем.
   – Дайте мне веревок, барон Виллингер, и прикажите поддерживать хорошенько огонь. Так. Хорошо. Теперь я попробую подняться.
   – Дон Хаим, не забывайте, что если вы будете убиты…
   – Знаю. Но ничего другого не остается. Нельзя медлить.
   Я полез по лестнице, обвязав себя веревкой вокруг туловища. Она также могла служить защитой от пуль. Подниматься было крайне неприятно: дым лез в глаза, и лестница шаталась у меня под ногами. Одну минуту я почувствовал, что падаю в обморок. Я, очевидно, еще не оправился от удара. Тем не менее я продолжал подниматься, стараясь миновать опасные места в промежутках между двумя выстрелами.
   Поднявшись наверх, я вздохнул свободнее. Но минуты, в течение которых я поднимался на башню, показались мне вечностью. Лестница достигала теперь даже второго окна, и я стал подниматься на второй этаж, расположенный над первым на высоте человеческого роста. Я сообразил, что главные силы врагов находятся именно на первом этаже.
   Сделав над собой последнее усилие, я поднялся к окну. Ударом кулака в перчатке я вышиб его. Впрыгнув в башню, я бросился к двери и запер ее. Тут только я мог вздохнуть свободно. Когда я подошел к окну, в нем показалась чья-то голова, а через минуту в башню впрыгнул барон фон Виллингер.
   – Там внизу нечего было делать, дон Хаим! – вскричал он со смехом. – Теперь мои люди лезут сюда целой толпой. Им это кажется просто потехой. Что касается их уверенности в том, о чем я вам говорил, то теперь они готовы поклясться в этом.
   – Я рад, что дело нравится им. Сказать по правде, я не разделяю их радости.
   – Я тоже, дон Хаим. Но я не люблю оставаться позади. Привязав веревку, мы спустили ее вниз как раз вовремя.
   Едва Виллингер успел договорить, как на внутренней лестнице, ведущей на второй этаж башни, послышался шум шагов. Раздался страшный удар в дверь. К счастью, она была достаточно крепка, и задвижки были целы. Когда они были выломаны, нас в комнате было уже двенадцать человек, и нападавшие не могли одолеть нас; лестница была довольно тесна, и по ней можно было подниматься только поодиночке. По залитой кровью лестнице, через трупы, мы медленно, но неуклонно прокладывали себе путь вниз, к главному помещению башни. Защитники ее не успели забаррикадироваться и укрывались только за горой трупов. Но это не спасло их. Я был взбешен промедлением, а немцы ожесточены потерями.
   Жутко было сражаться в темноте и в дыму. Колеблющийся свет факела или двух только увеличивал смятение. Но вскоре все было кончено, и башня очищена. Я поднес факел к лицу офицера – то был Валлехо. Я не думаю, чтобы это отчаянное сопротивление было оказано им с легким сердцем. Он, вероятно, сам жалел об этом, но решил исполнять свой долг. Затем я окинул взором убитых – все мои люди. Неужели и эта кровь падет на мою голову? Я не знал. Только Бог решит это в великий день последнего суда. Но донна Изабелла может гордиться – ей принесена, словно древней богине, настоящая гекатомба.
   Но жертвоприношение еще не кончилось.
   Мы спустились вниз и отперли ворота, чтобы пропустить все наше шествие. Раненых мы усадили, как могли, на лошадей, мертвые остались лежать в углу. Пусть они сами позаботятся о своем погребении, у нас же не было для этого времени.
   Когда все прошли через ворота, я приказал запереть их опять. На некоторое, хотя и непродолжительное время они задержат преследование; в башне уже не оставалось гарнизона.
   Потом мы двинулись дальше, к Бредским воротам. Никогда в жизни не забуду этого шествия.
   Стало несколько светлее, поднялась луна. Среди тумана что-то таинственно поднималось, падало и колебалось. По временам холод, словно из могилы, лизал наши щеки. Мы двигались вперед, но каждый шаг казался нам бесполезным. Копыта наших лошадей не издавали звуков, и нас охватили безмолвие и мрак, которые казались чем-то неземным. Мне казалось, что я мертв и проезжаю по безмолвному берегу, где жизнь – есть только воспоминание, хотя и вечное. Передо мной, выделяясь из плававшего тумана, как будто уходя от серого моря жизни, по его берегу шла темная процессия, ведя меня к великому, последнему дню и ужасной темнице вечности. В этой процессии каждый держал в руке свой свиток, и буквы на нем были писаны кровью, алевшей в темноте.
   За ними поднимались другие призраки. Я узнал их всех. Здесь была графиня де Ларивадор с застывшими от ужаса глазами, в той позе, в какой она лежала тогда на заре на камнях. Вот Анна Линден с проклятиями на устах, без всякого утешения среди океана вечности, кроме холодного поцелуя. Вот донна Изабелла, одевающаяся к приему гостей, покрытая драгоценностями, но бросающая взгляды презрения и ненависти. «Вы овладели мной силой, – говорит она, – и погубили мою душу и тело. Теперь я совершила грех против вас и нарушила клятвы верности. Но вина за это теперь и во веки веков будет лежать на вас». С жалобным воплем замер ее голос среди безмолвия и мрака. Вот дон Педро, идущий на ощупь с выколотыми глазами. За ним шли люди, убитые в башне. Их оружие и доспехи были в крови, и они говорили: «Мы сохраняли верность королю и сражались с изменниками. За это нас убили». Сзади всех шла донна Марион. И она смотрела на меня печально и с укором, смысла которого я не мог понять.
   Я поднял руку, чтобы разогнать это шествие, но напрасно. Не мог я защитить свои уши от их торжественных голосов. Мне пришло в голову, что если человека осудить видеть и слышать все это целую вечность, то есть от чего с ума сойти.
   Вдруг моя лошадь поскользнулась на снегу, и толчок вернул меня к действительности. В одно мгновение она ясно представилась моему уму, и это было еще хуже, чем игра воображения. Я видел сон о дне великой расплаты. Но до него было еще далеко, и никто не знает наверно, придет ли он еще. Если он наступил уже, пусть так. В конце концов что же я сделал особенного? Сегодня, по крайней мере, ничего. Я выколол глаза дону Педро. Но что же из этого? Я мог бы сделать еще больше. Моя жена, оставшаяся в Гертруденберге, была в его власти. Дни его власти, конечно, сочтены. Но пока их оставалось еще достаточно. Он потерял зрение. Но что же из этого? Ему оставалось мышление.
   Мне хотелось развести огонь под его креслом и сжечь его в его собственном доме. Вот была бы прекрасная смерть для инквизитора. Но я обещал сохранить ему жизнь. К тому же в моих ушах звенел до сих пор голос моей жены, упрекавшей меня в вероломстве и нарушении слова, и я не осмелился, да, не осмелился проделать с ним это. Я, который так издевался над несчастным отцом Балестером. Что он тогда говорил: «Вы одолели с помощью лжи. Пусть от лжи вы и погибнете».
   Его проклятие исполнилось от начала до конца. И, однако, нет ничего более несправедливого, чем это проклятие!
   – Что с вами? – спросил барон фон Виллингер, ехавший со мной рядом.
   Я не отвечал. Мне нужно было решиться: если я хочу еще сделать что-нибудь для спасения моей жены, то нужно было делать это теперь же, прежде чем мы выйдем за ворота. И безумная мысль вернуться и во что бы то ни стало разыскать ее овладела мною. Но это было настоящее безумие. Я понятия не имел о том, где она находится. Я сам был чужим в этом городе, а она знала каждый дом в нем. Кроме того, ведь я был связан обязательством вести с собой тех людей, что шли за нами сзади. Мне доверилось несколько сот человек, и их судьба составляла противовес судьбе одного человека. Хотя то была моя жена, но ведь и всем этим я обязан в немалой степени ей. Она сама выбрала себе дорогу, и возвращаться теперь обратно было бы преступлением, самым непростительным в летописях человечества.
   – Что с вами? – спросил опять барон фон Виллингер.
   – Ничего, – отвечал я, скрипнув зубами, и двинулся дальше. Никогда в жизни не забуду, этого шествия.
   Наконец перед нами показались могучие башни городских ворот. Туман опять разошелся, стало светлее. Я не знал, который был час, но чувствовал, что уже поздно. Около внутренних ворот мы потеряли более часу. Теперь, вероятно, уже нашли дона Педро, и, если мы и здесь задержимся, дело может кончиться очень плохо. Ворота были крепки и заняты гарнизоном под командой дона Хуана Гарция. Таков, по крайней мере, был мой последний приказ, отданный сегодня. Неизвестно, исполнили его или нет.
   Ворота были, конечно, заперты, и мы остановились. Из передних рядов потребовали открыть ворота.
   – Кто требует открыть ворота? – послышалось сверху. Я выехал вперед.
   – Я, дон Хаим де Хорквера. Откройте ворота и пропустите нас.
   С минуту продолжалось молчание. Потом голос – я узнал дона Хуана Гарция – произнес:
   – Сеньор, поверьте, что это самый неприятный час в моей жизни. Но нам была предъявлена бумага от герцога Альбы, в которой сообщалось, что высшая власть перешла теперь к дону Альвару.
   – Это не приказ, дон Хуан, – печально ответил я. – Я только прошу пропустить нас. Со мной женщины и дети.
   – Сеньор, очень сожалею, но не могу этого сделать.
   – Послушайте, дон Хуан. Разве у вас есть прямое приказание не выпускать меня? Если так, то я сам не желаю, чтобы вы нарушили приказание. Я не могу требовать этого от своих же бывших офицеров. Стало быть, вам приказано во что бы то ни стало задержать меня? Отвечайте.
   Он молчал.
   Я знал, в чем дело. Я видел бумагу от герцога Альбы в комнате инквизитора. Она вовсе не обязывала дона Хуана действовать так, как он действовал. Он, очевидно, заглядывал в будущее и хотел зарекомендовать себя у нового начальства. Солгать ему мне не хотелось. Я мог добыть приказ о пропуске от дона Альвара, когда он связанный лежал на полу. Но мне не хотелось, чтобы он знал, какой дорогой я пойду. К тому же я был почти уверен в Гарции.
   – Сеньор, – начал я, – вы знаете, какие приказания отданы. Вы знаете, что не всегда в них бывает полная ясность.
   – В моих ясность была всегда. Не знаю, как в приказах дона Альвара.
   Наверху послышался шепот нескольких голосов.
   – Не могу, сеньор, – промолвил опять Гарция.
   – Послушайте, дон Хуан. Если вы не откроете ворота, я буду штурмовать их. Мы только что взяли приступом одни и еще не успели остыть от битвы. У меня достаточно сил, но мне не хотелось бы обнажать оружие против моих бывших людей, если этого можно избежать. Я слишком часто водил их в бой. Я прошу только пропустить нас. Я видел эти бумаги от герцога и полагаю, что ответственность за это не может пасть на вас.
   – Я не могу, сеньор, – повторял Гарция.
   А между тем этот человек был обязан мне жизнью.
   Опять наверху послышались какие-то голоса. На этот раз они звучали громче, и в них слышались угрожающие ноты. Слышно было, как лязгало железо. Затем опять стало тихо.
   Вдруг маленькие ворота внизу медленно открылись, и из них вышло с дюжину моих солдат под предводительством седобородого сержанта. Он подошел ко мне и отдал честь.
   – Сеньор, мы желаем получать приказания только от вас. Мы слишком долго служили с вами, чтобы иметь над собой новое начальство.
   – Спасибо, Родриго. Но я только прошу пропустить меня. Я не могу уже принять вас под свою команду. Я низложен и бегу на север. Прощайте, Родриго. Еще раз благодарю вас.
   – Чем мы провинились перед вами, сеньор, что вы хотите оставить нас?
   Я был тронут.
   – Родриго, я еду к принцу Оранскому, к еретикам.
   – Нам все равно. Моя сестра была сожжена инквизицией в Сарагосе. Отец погиб таким же образом в Перес каждый из нас мог бы припомнить что-нибудь подобное, о чем не хочется говорить. Мы легко обойдемся и без черных ряс.
   То была правда. Подбирая себе людей, я строго смотрел за тем, чтобы в их числе не было набожных ханжей. На таких нельзя полагаться: достаточно одного слова их духовника, и они способны изменить вам.
   – Мы уже с незапамятных времен не видели королевского золота, – продолжал старый солдат. – То, что мы получали, было только нашим жалованьем. Если бы не вы, мы давно бы уже удрали ко всем чертям. Теперь мы готовы идти за вами и не будем спрашивать, куда вы нас поведете. Не так ли, братцы?
   – Так, так! – раздались голоса. – Да здравствует дон Хаим де Хорквера!
   Эхо повторило этот крик в темных сводах ворот.
   Мои глаза стали влажны второй раз в жизни. Не все еще меня покинули, нашлись еще люди, которые в меня верили. То были простые люди – каталонцы, баски из Наварры и мавры из окрестностей Альпухары. У многих из них, без сомнения, на совести были такие дела, о которых они предпочитали умалчивать, но я никогда не расспрашивал своих людей о их вере и о их прошлом, если они были храбры и надежны. Говорили, что я был суров до крайности, но, очевидно, я не был плохим начальником.
   – Вы все согласны на это? – громко и ясно спросил я. К этому времени сошло вниз еще несколько солдат, остальные находились на бастионах.
   – Подумайте хорошенько о том, что вы хотите сделать!
   – Мы уже подумали, – отвечала сотня голосов. – Да здравствует дон Хаим!
   И опять этот крик повторился в сводах ворот.
   Я поклонился им:
   – Спасибо вам, молодцы. Я не забуду этого часа. Теперь садитесь на коней и следуйте за мной, как бывало прежде.
   Они выбрали лошадей, которых заранее по моему приказанию держали наготове недалеко от ворот.
   – Что вы сделали с доном Хуаном? – спросил я сержанта.
   – Мы связали его и оставили наверху. Как прикажете с ним поступить, сеньор?
   – Оставьте его. Он сам выбрал для себя судьбу и, быть может, очень умно.
   Когда я вышел за ворота Гертруденберга, около меня опять были мои старые солдаты – единственное, что мне осталось от былого величия и силы, – с которыми я когда-то вступил в этот город. Мои надежды были похоронены и остались теперь позади.
   Мы быстро двигались вперед в течение часа или двух. Вдруг из арьергарда прискакал всадник: женщины и раненые не могут ехать дальше, если не дать им отдохнуть. Рано или поздно нам все равно надо было остановиться, чтобы дать отдых коням. Поэтому я приказал сделать привал.
   Небо прояснилось, на нем показалась звезда. Ветер по-прежнему был ледяной. Женщин сняли с лошадей и усадили по краям дороги. Они плакали и дрожали от холода. Многие из них были едва одеты, большинство не умело ездить верхом. Я старался, насколько мог, утешить их, но страдания и страх лишили их всякой силы. Тем не менее скоро надо было опять идти вперед.
   Я стал искать донну Марион. Раньше я не обращал на нее внимания, зная, что она сильна, и отлично умеет управляться с лошадью. Теперь я никак не мог ее отыскать, никто не знал, что с ней произошло. Конечно, нельзя было требовать, чтобы люди неустанно следили за каждой женщиной, если принять во внимание, при каких обстоятельствах мы выбрались из города. Несомненно, она осталась в городе, как-нибудь отбившись от нас. Ибо когда мы прошли последние ворота, женщины и раненые были помещены в середине, а сзади двигался сильный арьергард вооруженных сил.
   – Донна Марион, – громко крикнул я несколько раз, стараясь разглядеть ее в темноте. Ответа не было.
   Она, вероятно, отбилась от нас во время схватки у башни. Но почему она отстала от нас? Сколько я ни думал, я не мог найти объяснения.
   Между тем время шло, и надо было двигаться дальше. Я вздохнул и приказал выступать. Чтобы избежать расспросов старика ван дер Веерена о моей жене, я приказал держать его под благовидным предлогом подальше от женщин. Скоро я должен был сам сказать ему правду, но теперь я этого сделать не мог.
   Печально и медленно продвигались мы вперед. По мере того как проходила ночь, длинная зимняя ночь, остановки приходилось делать все чаще и чаще. Наконец на востоке показалась слабо светившаяся красная полоска. Но наступавший день обещал быть ужасным. Тяжелые облака клубились на горизонте. Местность, по которой мы двигались, как нельзя лучше гармонировала с серым небом. То была обширная равнина с редкими, разбросанными там и сям группами низкорослых сосен, ветви которых были искривлены и согнуты бурями. Извивавшаяся перед нами дорога вела вниз к большой реке, смутно белевшей вдали…
   Воздух сырой. Предрассветный ветерок. Я дрожал. Какая-то странная усталость овладела мной. Я чувствовал себя разбитым и сонным. Шлем, казалось, давил с такой силой, что я был не в состоянии носить его. Я, вероятно, ехал, покачиваясь в седле. Через несколько минут, очнувшись, я увидел, что сижу, прислонившись к краю дороги, а барон фон Виллингер держит бутылку у моего рта.
   Я бросил взгляд вокруг себя. Сначала я никак не мог понять, где мы. Все вокруг меня имело такой величавый и странный вид. Все было бело. Невдалеке от нас отряд войск темным пятном тяжело расположился на снегу. Лошади понурили головы, и одни лишь пики торчали к небу. За ними расстилалась обширная, пустынная равнина. Казалось, как будто мы затеряны в этом белом безбрежном пространстве. Стоя неподвижно в едва брезжащем свете зари, солдаты имели какой-то необычно торжественный и вместе с тем печальный вид. Сначала я не мог понять, что все это значит.
   – Это все результаты падения на вас этого проклятого горшка, дон Хаим, – сказал барон. – Позвольте мне снять ваш шлем и промыть вам голову.
   Тут я все вспомнил.
   Он откуда-то принес воды, и я предоставил ему действовать, как он знает. Вдруг он взглянул на меня с изумлением и сказал:
   – Вы поседели, дон Хаим!
   – Неужели? – спросил я равнодушно.
   – Я сначала думал, что это от дыма или, может быть, пристала зола. Но это не оттереть. Хороший удар вы получили. Впрочем, вы отделались одним лишь ушибом. Через день или два вы будете чувствовать себя опять молодцом. Надеюсь, графиня здорова? – спросил он, посматривая на меня.
   – Не знаю, – отвечал я. – Она осталась в Гертруденберге.
   Барон с удивлением сделал шаг назад.
   – Пресвятая Дева! – воскликнул он.
   Он был лютеранин, но предпочитал выражать свои чувства, как то делают католики.
   – Если бы вы сказали мне раньше, дон Хаим, то не оказалось бы такого места, которое мы не взяли бы с бою ради нее.
   – Я знаю это и сам не хотел уезжать из Гертруденберга без нее, но я не представляю, где она. Вероятно, ее рассудок не выдержал всех этих потрясений.
   Эту унизительную ложь я повторял всем, кто спрашивал меня о жене.
   – Когда я вошел в комнату, чтобы взять ее с собой, ее там не оказалось, а ждать было невозможно.
   – Пресвятая Богородица! – повторил он. – Теперь я понимаю, отчего у вас волосы поседели. Она в Гертруденберге, где дон Педро полновластный хозяин!
   Последние слова он пробормотал себе в бороду, думая, вероятно, что я его не услышу.
   – Да, – отвечал я. – Но я выколол ему глаза. Хотя, признаюсь, мог бы и убить его.
   Барон опять сделал шаг назад.
   – Heiliger Giott! – воскликнул он на этот раз по-немецки. – Много же вы натворили за одну ночь!
   – Да, немало, – грустно отвечал я. – И еще больше предстоит сделать. Прислушайтесь-ка.
   Фон Виллингер насторожился, потом стал на колени, позвал своего помощника и приказал ему строиться в боевом порядке.
   – Вы можете сидеть на лошади, дон Хаим? – с тревогой спросил он.
   – Да, конечно. Теперь не время думать о своих болячках.
   Самой важной задачей было доставить женщин, раненых, вьючных лошадей и вообще все, что задерживало продвижение войска, поскорее к реке, и, если окажется возможным, посадить их в лодки, прежде чем произойдет столкновение. Лодки, которыми я запасся заранее, были уже здесь и черной линией тянулись по воде. Но их было недостаточно, чтобы забрать нас всех. К тому же не было и времени всем усесться в них. Мы еще не могли видеть врагов, так как с четверть мили нам пришлось ехать под уклон, но уже слышно было, как где-то вдали скачут лошади. Шум доносился еще издалека, но, если приложить ухо к земле, становился совершенно явственным.
   Я считал, что мы уже вне опасности, или, если сказать правду, не обращал должного внимания на то, насколько быстро мы двигаемся вперед. Ибо целую ночь я тщетно боролся с судьбой. Раньше мне удавалось раза два заставить ее уступить перед моей волей, но в решительный час моей жизни она оказалась сильнее меня. Когда настало утро, я был уже обессилен и не учитывал, как следовало бы, время. Мы замешкались на нашем пути, опоздали на целый час, а этот час значил многое.
   Мы выслали вперед багаж и всех не способных сражаться и поторопили их всячески. Но среди них началась, как всегда бывает в таких случаях, лишь суматоха и паника. Женщины кричали; некоторые из них упали с лошадей, несколько лошадей от испуга шарахнулись в сторону; мужчины ругались. Некоторое время здесь был прямо ад, пока я не протиснулся сквозь толпу и не водворил порядок.
   Я наблюдал за этим авангардом, пока он не исчез в овраге, через который извивалась ведущая к реке дорога. Теперь он был в безопасности: через десять минут все будут уже на берегу, через полчаса успеют усесться в лодки и будут в безопасности на серой воде. Что касается нас, остающихся на берегу, то, конечно, мы могли дольше выдерживать натиск, но как долго – этого никто не мог сказать. Я сделал последние распоряжения. Потом мы остановились на дороге и стали ждать.
   Пошел снег, падавший тихо и медленно. Отлично. По крайней мере, тем, чей час уже настал, будет мягче лежать, и их могила будет красивее под этим безукоризненно белым покровом. Я сам ждал для себя такой могилы. Хотя лошади будут топтать мой труп, но следы их копыт будут незаметны под хлопьями снега. Мои заблуждения и преступления будут навеки похоронены под этой густой пеленой. Вечен и глубок будет мой сон. И весной, когда дорогой поскачут целые эскадроны, их шум уже не потревожит меня. Я готовился жизнью уплатить долг королю и своей жене. Но пока она была еще в Гертруденберге, я не мог сдержать этого последнего обещания. Я должен жить – если смерть не решит иначе.
 

 
   Итак, мы сидели на конях и ждали. На наших шлемах от снега образовались маленькие белые горки. Перед нами стлалась белая пустынная дорога.
   Вдруг на том месте, откуда дорога начинает спускаться, появился темным пятном авангард неприятеля. Увидев нас, они приостановили лошадей; потом, не дав им передохнуть и не дожидаясь, пока все выстроятся в боевой порядок, они разом ринулись вниз по дороге. Дон Альвар был молод и нетерпелив, но, когда преследуешь тигра, эти качества не приводят к добру.
   Мы ждали, пока они полным карьером проскакали половину дороги от начала склона до нас. Затем, вдруг разделившись на правый и левый фланг, бросились на них с возвышенности, поднимавшейся по обеим сторонам дороги. Столкновение было ужасно, но длилось недолго: они попали как бы в железные тиски, из которых нельзя было вырваться.
   Лишь немногим удалось последовать за доном Альваром, который едва спас свою жизнь и пытался соединиться с остальными войсками, показавшимися на гребне дороги. Длинные сабли немцев сделали свое ужасное дело. В этой схватке было проявлено немало храбрости, много старых счетов было сведено в этот день!