Страница:
Никогда не встречал женщины, так владеющей словом. То, что она восклицала, было песней, музыкой, и она продолжала непрерывно говорить, пока я оставался с ней. Такая уж у неё была манера – всё облекать в слова. <…>
– Божественная прелесть, перл творения, эталон красоты – это вы, молодые, совсем ещё юные мужчины, с ногами, как у Гермеса. Веришь ли, любимый, что с тех пор, как я научилась чувствовать, я любила только тебя, тебя одного. Ну, не тебя, конечно, но идею такого, как ты, сладостный миг, который в тебе воплотился. Можешь считать это извращённостью, но мне противен мужчина в летах, с бородой и волосатой грудью, зрелый, быть может, даже значительный человек. <…> Только вас, мальчишек, я любила всю жизнь. Девочкой в тринадцать лет я до умопомрачения влюблялась в своих сверстников. С годами, конечно, для меня менялся их возрастной ценз, но за пределы восемнадцати лет мои устремления, моя любовь ни разу не перешагнула. <…> Любовь – извращённое, насквозь извращённое чувство, и другой она быть не может. Хоть зондом прощупай её, и везде, везде ты только извращение и обнаружишь… Но грустно, конечно, до боли грустно женщине любить мужчину лишь в юноше, в мальчике.C’estunamourtragique,irraisonnable (это любовь трагическая и безрассудная), любовь непризнанная, непрактическая, для жизни она не годится, для брака тоже”.
В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы “Смерть в Венеции” и судьбы самого писателя.
Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, сменилась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к “Принцессе Востока”, “Сказке Востока” :
<…> И вновь, как в Венеции лет через десять
Сердце забилось от счастья, волшебной яви не веря:
В залитой золотом зале девушку вдруг я увидел…
Длинные чёрные кудри из-под златой диадемы
Ей ниспадали на плечи, чуть смуглые, детские плечи, –
Нет, не такие совсем, как у наших северных женщин,
Плечи флейтистки Нильской долины, – на пурпур одежды.
На необычном, серьёзном личике, бледно-жемчужном,
Тёмной струящейсяречью глаза говорили большие…
Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, “умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством” . Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей; вместе спасались они от нацистов, бежав сначала в Европу, а потом в США; на двоих делили счастье и беды.
А “в Венеции лет через десять” (точнее, через восемь лет после первой незабываемой встречи с будущей женой) случилось то событие, что послужило толчком к созданию “Смерти в Венеции”: ещё совсем молодой писатель встретил красивого польского мальчика, барона Владислава Моеса и превратил его в Тадзио.
Впоследствии Манн утверждал, что в новелле нет ничего вымышленного: “Странник в Мюнхене, мрачный пароход, отплывающий из Полы, дряхлый фат, жуткий гондольер, Тадзио и его близкие, холера, злобный уличный певец, многое можно ещё привести”, – всё это было на самом деле. Но был ли юный польский аристократ Моес именно тем Тадзио, каким его обессмертили Томас Манн и Лукино Висконти? По словам Игоря Кона, “когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес хорошо запомнил “старого господина”, который смотрел на него, куда бы он ни пошёл, и его напряжённый взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину” . Скажем прямо, от Тадзио читатель ожидал бы более глубоких мыслей и ярких слов.
Похоже, писатель выдал за Прекрасного Принца весьма заурядного, хотя и очень красивого мальчика. Красота, разумеется, божественна, но банальности, сыплющиеся с красивых губ, досадны вдвойне. Галантные французы сочинили по этому поводу умную сказку “Riquet a la Houpe” (“Рике с хохолком”). Проницательный и осторожный Томас Манн так и не заговорил с недалёким “Эротом”. Но его не на шутку напугала сама мысль о том, что он способен потерять голову, повстречав в своей жизни подлинного Прекрасного Принца.
Такая встреча казалась ему особенно опасной именно тогда, в тот самый момент, когда он жил в Венеции со своей молодой любимой женой, матерью его детей. Утрата семейного счастья казалась писателю полным крахом. Ведь помимо того, что Манн любил свою Катю, женитьба на ней означала для него обдуманный отказ от однополой связи с Эренбергом в пользу стабильного и почтенного образа жизни. Об этом Томас писал своему брату: “Я никогда не считал счастье чем-то весёлым и лёгким, а всегда чем-то серьёзным, трудным и строгим, как сама жизнь, – и, может быть, я подразумеваю под ним саму жизнь. Я его не “выиграл”, оно мне не “выпало” – я его взял на себя, повинуясь некому чувству долга, некоей морали, некоему врождённому императиву. <…> “Счастье” – это служение, его противоположность несравненно удобнее; и я подчёркиваю это не потому, что полагаю что-то вроде зависти с твоей стороны, а потому, что подозреваю, что ты, наоборот, глядишь на моё житьё-бытьё с некоторым презрением. Не надо. Я ничего себе не облегчил”.
Сын писателя Клаус Манн, кстати, тоже талантливый писатель, писал об отце нечто очень похожее: “Его решимость принять радости и ответственность нормальной жизни, иметь детей, основать семью, его решимость быть счастливым – что это, в сущности, было, как не шаг, продиктованный чувством морального долга, как не попытка преодолеть ту “симпатию к смерти”, которая, как лейтмотив, проходила через ткань всех его сновидений?”
Томас Манн, безмерно напуганный встречей с Моесом, по-видимому, решил раз и навсегда обезопасить себя от подобной напасти. “Смерть в Венеции” должна была стать своеобразной “прививкой”, “вакциной” против непрошенной страсти. Смерть Ашенбаха, писателя–собрата, созданного автором, задумывалась как суровое предостережение и самому себе, и всему бисексуальному миру мужчин (масштабы которого, как уже говорилось, Манн преувеличивал).
Венеция не случайно была избрана местом, где герой новеллы встретил своё роковое искушение и поплатился за него смертью. Прежде всего, писателю нужно было объяснить жене причину, по которой он, как заворожённый, следует по пятам польского мальчика: дескать, начал работу над рассказом и старательно изучает прототип своего персонажа. Кроме того, именно здесь, в Венеции, Манны получили печальную весть о смерти Малера, знакомство с которым произвело в своё время глубочайшее впечатление на писателя. Как уже говорилось, своим именем Густав и характерными особенностями внешности Ашенбах обязан покойному композитору. Наконец, Венеция стала для Томаса Манна символом трагедии ещё и потому, что когда-то холера угрожала здесь его любимому поэту графу фон Платену, певцу однополой любви. Поэт бежал из города, но “попал из огня да в полымя”: спасаясь бегством от холеры, он заразился тифом и умер.
“Профилактическая работа” автора “Смерти в Венеции” оказалась тщетной – “вакцинация против девиации” не помогла ни отцу, ни сыну; похоже, она никогда не поможет и никому из читателей знаменитой новеллы. Клаус предпочёл гомосексуальный образ жизни и безбрачие; впоследствии он покончил жизнь самоубийством. Что же касается отца, то однополые увлечения не оставляли его до конца жизни, в то время как женщины (за исключением его жены), оставляли его равнодушным.
Вот перечень гомосексуальных “сердечных смут” Томаса Манна, сделанный Игорем Коном:
“Летом 1927 года 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. Мальчик ответил взаимностью и некоторое время гостил у Маннов в Мюнхене. Несколько лет спустя писал: “Это была моя последняя и самая счастливая страсть”. 20 февраля 1942 года писатель снова возвратился в своём дневнике к этим воспоминаниям: “Ну да – я любил и был любим. Чёрные глаза, пролитые ради меня слёзы, любимые губы, которые я целовал, – всё это было, и умирая, я могу сказать себе: я тоже пережил это”.
Это увлечение не было последним. <…> 75-летнего Манна по-прежнему волнует юношеское тело: “Боже мой, как привлекательны молодые люди: их лица, даже если они наполовину красивы, их руки, их ноги”. В курортном парке он любуется силой и грацией молодого аргентинского теннисиста. <…>
Последней страстью 75-летнего писателя был 19-летний баварский кельнер Франц Вестермайер. “Постоянно думаю о нём и стараюсь найти повод для встречи, хотя это может вызвать скандал”. (8 июля 1950 г.). “Засыпаю, думая о любимом, и просыпаюсь с мыслью о нём. “Мы всё ещё болеем любовью”. Даже в 75. Ещё раз, ещё раз!” (12 июля). “Как замечательно было бы спать с ним…”(19 июля 1950 г.)” .
Но вернёмся к сути душевной катастрофы Ашенбаха. Один из ключей к её пониманию – расшифровка имён обоих героев новеллы. Тадзь, Тадеуш – польская форма имени Фадей, что в переводе с еврейского означает “похвала”. Это имя и по звучанью и по смыслу близко греческому имени Федр (“сияющий”, “радостный”). На такую аналогию указывают и постоянные ссылки автора на Платона. В памяти Ашенбаха всплывают сцены из “Федра”: “лежат двое, один уже в летах, другой ещё юноша, один урод, другой красавец, – мудрый рядом с тем, кто создан, чтобы внушать любовь. Сократ поучал Федра тоске по совершенству и добродетели. <…> Итак, красота – путь чувственности к духу, – только путь, только средство, мой маленький Федр… И тут лукавый ухаживатель высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нём живёт бог, – претонкую мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски”.
Если бы Тадзио был равноценен подлинному Федру (в новелле и в фильме, это действительно так), то близость с ним приобрела бы настолько возвышенный и даже мистический характер, что ей не были страшны никакие пересуды толпы. Так, по крайней мере, утверждает Платон в своём мифе. Философ пишет, что крылатые души, обитающие в идеальном прекрасном мире, обречены пасть на грешную землю, так как они со временем теряют крылья. Чем больше красоты и мудрости повидали они вблизи Бога, тем завиднее их участь после падения. “Душа, видевшая всего больше, попадает в зародыш будущего философа, преданного Музам и Эроту”. Остальные вселяются в людей по рангам, в зависимости от того, сколько воспоминаний о прекрасном они сохранили. Душа, живущая в теле каждого человека, томится по красоте, созерцаемой прежде. “Смотря на красоту юноши, она воспринимает в себе исходящие и истекающие оттуда частицы – недаром их называют влечением; впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. По доброй воле она никогда от него не откажется, её красавец для неё дороже всех: тут забывают и о матери, и о братьях, и о всех приятелях, и даже потерять по нерадению всё состояние ей всё нипочём”. Всё дело в том, что у душ тех, кто общается с красотой, вырастают крылья. “Когда юноша, допустив к себе влюблённого, вступит с ним в разговор,увидит вблизи его привязанность, – она поражает возлюбленного, который замечает, что дружба всех других его друзей и близких, вместе взятых, ничто в сравнении с любовью его одержимого богом друга.
Со временем близость их растёт от встреч; тогда то истечение, которое Зевс, влюблённый в Ганимеда, назвал влечением, обильной струёй изливаясь на влюблённого, частью проникает в него, а частью, когда он уже переполнен, вытекает наружу. Как дуновение или звук, отражённые гладкой и твёрдой поверхностью, снова несутся туда, откуда исходят, так и поток красоты снова возвращается в красавца через глаза, то есть тем путём, которым ему свойственно проникать в душу, теперь уже окрылённую, ибо он питает рост крыльев и наполняет любовью душу любимого”. Таким образом, души истинно влюблённых людей, чуткие к красоте и мудрости, вновь обретают крылья и затем возвращаются в надземный мир, идеальный и божественный.
Понятно, что с точки зрения Платона, телесная красота обретает свою подлинную ценность лишь в сочетании с умом и со способностью юноши любить мудрость и постигать её. Если Тадзио всем этим обладает, то он подлинный Федр и встреча с ним – божественный дар. Правда, чтобы реализовать его, нужно, чтобы и поклонник юноши был носителем душевной красоты и мудрости, причём, подобно Сократу, в гораздо большей мере, чем сам Федр. Увы, Манн даёт понять читателям, что Ашенбах далеко не таков. По-немецки Bach – ручей, Asche – пепел, зола. Иными словами, фамилия героя означает “ручей, засорённый золой и прахом”; она намекает на то, что масштаб его личности, в противоположность величию подлинного Баха, снижен досадными изъянами и слабостями.
Ашенбах – далеко не Сократ; он не пара подлинному Федру.
Отложим в сторону вопрос о пользе мифов, вкладываемых Платоном в уста Сократа, и о роли мифологии в творчестве самого Томаса Манна. Рассмотрим реальную сторону греческих аналогий немецкого писателя. Сократ – эталон независимого мыслителя. Своей жизнью он поплатился за пренебрежение к общепринятым догмам и предрассудкам (современники осудили философа за развращение молодёжи и казнили его). Чувство собственного достоинства не позволило бы ему пойти на сомнительные компромиссы с обывателями ни в большом, ни в малом. Вряд возможно представить, что Сократ станет маскировать свою знаменитую лысину париком, или что в заботах о телесной привлекательности он прибегнет к косметике, или что он будет избегать Федра, дабы не навлечь на себя подозрения в разврате. Ашенбах и сам не думал, не гадал, что способен на подобные унизительные ухищрения. Ему отвратителен и страшен“молодящийся старик” , его возмущает администрация гостиницы и город в целом: “Венеция больна и корыстно скрывает свою болезнь” . Всё это – враждебный ему, корыстолюбивый и лживый мир.
Постоянное самоограничение ради осуществления творческих планов, писательское мастерство, достигнутое упорным трудом, ежедневная работа до изнеможения, – немалая цена за известность и всеобщее уважение:
… я взялся за творчество, – в нём, безоружный,
Меч мой и щит мой обрёл я, чтоб устоять против мира…
Всё это и поддерживало в герое новеллы чувство собственного достоинства, позволяя ему противостоять обывательскому миру. Но именно это и сделало его психологическую защиту очень хрупкой – как только он пошёл на сделку с совестью, чувство собственного достоинства обратилось в золу и в прах (Asche).
Апт отчасти прав, замечая, что “выдержка” Ашенбаха, “его добродетельная дисциплина, его нравственность, его стоицизм были не преодолением, а маскировкой упадка, который царит вокруг него и уже захватил его самого, добродетельного бюргера”. По своей воле Ашенбах уподобился фату с парохода, и, следовательно, обрёл повод для презрения к себе. Ведь он не просто вдруг осознал свою гомосексуальность, но и ошибочно заключил, что теперь он ничем не отличается от психопатизированных “хабалок”, самых презираемых представителей сексуального меньшинства (именно так воспринимал он отвратительного корабельного попутчика). Рухнула и вера Ашенбаха в его просветительскую миссию писателя, а, вместе с тем, наступил творческий паралич. Всё это настолько обесценило несчастного в его собственных глазах, что ему лишь осталось произнести горькую фразу: “Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу!”
Между тем, история героя новеллы наводит на мысль о том, что его ошибки и промахи отчасти сродни самому Томасу Манну, наделившему своего вымышленного собрата-писателя собственными чертами. Если профессиональная проницательность позволила ему “разоблачить” заурядность красавца-поляка, то это не снимает его вины перед Моесом. Обладая цельностью Сократа, он не преминул бы подружиться с мальчиком, обогатив его душевный мир на всю жизнь. Ведь Федр отчасти сам был порождением философа, зажигавшего огнём своей одухотворённой мудрости всех, с кем соприкасался. Моес стал бы окрылённее, общаясь с художником. Чувство страха, недостойное гения, явно парализовало Манна…
И как тут не вспомнить слова юноши из новеллы великого китайца Пу Сун-лина о разнице между любовью и сексом: “Я считал вас тонким, пресвящённым учёным… Вот отчего я так к вам и льну…<…> Ваша привязанность ко мне, уже, можно сказать, врезана в мои внутренности. Однако близость и любовь разве ж непременно в этом?”
Всё это хорошо понимал и сам Томас Манн. Потому-то он и относится к Ашенбаху, своему “второму я”, с беспощадной самоиронией великого художника.
Глава XI (дополнительная)
Да поможет нам тантризм!
– Божественная прелесть, перл творения, эталон красоты – это вы, молодые, совсем ещё юные мужчины, с ногами, как у Гермеса. Веришь ли, любимый, что с тех пор, как я научилась чувствовать, я любила только тебя, тебя одного. Ну, не тебя, конечно, но идею такого, как ты, сладостный миг, который в тебе воплотился. Можешь считать это извращённостью, но мне противен мужчина в летах, с бородой и волосатой грудью, зрелый, быть может, даже значительный человек. <…> Только вас, мальчишек, я любила всю жизнь. Девочкой в тринадцать лет я до умопомрачения влюблялась в своих сверстников. С годами, конечно, для меня менялся их возрастной ценз, но за пределы восемнадцати лет мои устремления, моя любовь ни разу не перешагнула. <…> Любовь – извращённое, насквозь извращённое чувство, и другой она быть не может. Хоть зондом прощупай её, и везде, везде ты только извращение и обнаружишь… Но грустно, конечно, до боли грустно женщине любить мужчину лишь в юноше, в мальчике.C’estunamourtragique,irraisonnable (это любовь трагическая и безрассудная), любовь непризнанная, непрактическая, для жизни она не годится, для брака тоже”.
В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы “Смерть в Венеции” и судьбы самого писателя.
Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, сменилась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к “Принцессе Востока”, “Сказке Востока” :
<…> И вновь, как в Венеции лет через десять
Сердце забилось от счастья, волшебной яви не веря:
В залитой золотом зале девушку вдруг я увидел…
Длинные чёрные кудри из-под златой диадемы
Ей ниспадали на плечи, чуть смуглые, детские плечи, –
Нет, не такие совсем, как у наших северных женщин,
Плечи флейтистки Нильской долины, – на пурпур одежды.
На необычном, серьёзном личике, бледно-жемчужном,
Тёмной струящейсяречью глаза говорили большие…
Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, “умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством” . Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей; вместе спасались они от нацистов, бежав сначала в Европу, а потом в США; на двоих делили счастье и беды.
А “в Венеции лет через десять” (точнее, через восемь лет после первой незабываемой встречи с будущей женой) случилось то событие, что послужило толчком к созданию “Смерти в Венеции”: ещё совсем молодой писатель встретил красивого польского мальчика, барона Владислава Моеса и превратил его в Тадзио.
Впоследствии Манн утверждал, что в новелле нет ничего вымышленного: “Странник в Мюнхене, мрачный пароход, отплывающий из Полы, дряхлый фат, жуткий гондольер, Тадзио и его близкие, холера, злобный уличный певец, многое можно ещё привести”, – всё это было на самом деле. Но был ли юный польский аристократ Моес именно тем Тадзио, каким его обессмертили Томас Манн и Лукино Висконти? По словам Игоря Кона, “когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес хорошо запомнил “старого господина”, который смотрел на него, куда бы он ни пошёл, и его напряжённый взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину” . Скажем прямо, от Тадзио читатель ожидал бы более глубоких мыслей и ярких слов.
Похоже, писатель выдал за Прекрасного Принца весьма заурядного, хотя и очень красивого мальчика. Красота, разумеется, божественна, но банальности, сыплющиеся с красивых губ, досадны вдвойне. Галантные французы сочинили по этому поводу умную сказку “Riquet a la Houpe” (“Рике с хохолком”). Проницательный и осторожный Томас Манн так и не заговорил с недалёким “Эротом”. Но его не на шутку напугала сама мысль о том, что он способен потерять голову, повстречав в своей жизни подлинного Прекрасного Принца.
Такая встреча казалась ему особенно опасной именно тогда, в тот самый момент, когда он жил в Венеции со своей молодой любимой женой, матерью его детей. Утрата семейного счастья казалась писателю полным крахом. Ведь помимо того, что Манн любил свою Катю, женитьба на ней означала для него обдуманный отказ от однополой связи с Эренбергом в пользу стабильного и почтенного образа жизни. Об этом Томас писал своему брату: “Я никогда не считал счастье чем-то весёлым и лёгким, а всегда чем-то серьёзным, трудным и строгим, как сама жизнь, – и, может быть, я подразумеваю под ним саму жизнь. Я его не “выиграл”, оно мне не “выпало” – я его взял на себя, повинуясь некому чувству долга, некоей морали, некоему врождённому императиву. <…> “Счастье” – это служение, его противоположность несравненно удобнее; и я подчёркиваю это не потому, что полагаю что-то вроде зависти с твоей стороны, а потому, что подозреваю, что ты, наоборот, глядишь на моё житьё-бытьё с некоторым презрением. Не надо. Я ничего себе не облегчил”.
Сын писателя Клаус Манн, кстати, тоже талантливый писатель, писал об отце нечто очень похожее: “Его решимость принять радости и ответственность нормальной жизни, иметь детей, основать семью, его решимость быть счастливым – что это, в сущности, было, как не шаг, продиктованный чувством морального долга, как не попытка преодолеть ту “симпатию к смерти”, которая, как лейтмотив, проходила через ткань всех его сновидений?”
Томас Манн, безмерно напуганный встречей с Моесом, по-видимому, решил раз и навсегда обезопасить себя от подобной напасти. “Смерть в Венеции” должна была стать своеобразной “прививкой”, “вакциной” против непрошенной страсти. Смерть Ашенбаха, писателя–собрата, созданного автором, задумывалась как суровое предостережение и самому себе, и всему бисексуальному миру мужчин (масштабы которого, как уже говорилось, Манн преувеличивал).
Венеция не случайно была избрана местом, где герой новеллы встретил своё роковое искушение и поплатился за него смертью. Прежде всего, писателю нужно было объяснить жене причину, по которой он, как заворожённый, следует по пятам польского мальчика: дескать, начал работу над рассказом и старательно изучает прототип своего персонажа. Кроме того, именно здесь, в Венеции, Манны получили печальную весть о смерти Малера, знакомство с которым произвело в своё время глубочайшее впечатление на писателя. Как уже говорилось, своим именем Густав и характерными особенностями внешности Ашенбах обязан покойному композитору. Наконец, Венеция стала для Томаса Манна символом трагедии ещё и потому, что когда-то холера угрожала здесь его любимому поэту графу фон Платену, певцу однополой любви. Поэт бежал из города, но “попал из огня да в полымя”: спасаясь бегством от холеры, он заразился тифом и умер.
“Профилактическая работа” автора “Смерти в Венеции” оказалась тщетной – “вакцинация против девиации” не помогла ни отцу, ни сыну; похоже, она никогда не поможет и никому из читателей знаменитой новеллы. Клаус предпочёл гомосексуальный образ жизни и безбрачие; впоследствии он покончил жизнь самоубийством. Что же касается отца, то однополые увлечения не оставляли его до конца жизни, в то время как женщины (за исключением его жены), оставляли его равнодушным.
Вот перечень гомосексуальных “сердечных смут” Томаса Манна, сделанный Игорем Коном:
“Летом 1927 года 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. Мальчик ответил взаимностью и некоторое время гостил у Маннов в Мюнхене. Несколько лет спустя писал: “Это была моя последняя и самая счастливая страсть”. 20 февраля 1942 года писатель снова возвратился в своём дневнике к этим воспоминаниям: “Ну да – я любил и был любим. Чёрные глаза, пролитые ради меня слёзы, любимые губы, которые я целовал, – всё это было, и умирая, я могу сказать себе: я тоже пережил это”.
Это увлечение не было последним. <…> 75-летнего Манна по-прежнему волнует юношеское тело: “Боже мой, как привлекательны молодые люди: их лица, даже если они наполовину красивы, их руки, их ноги”. В курортном парке он любуется силой и грацией молодого аргентинского теннисиста. <…>
Последней страстью 75-летнего писателя был 19-летний баварский кельнер Франц Вестермайер. “Постоянно думаю о нём и стараюсь найти повод для встречи, хотя это может вызвать скандал”. (8 июля 1950 г.). “Засыпаю, думая о любимом, и просыпаюсь с мыслью о нём. “Мы всё ещё болеем любовью”. Даже в 75. Ещё раз, ещё раз!” (12 июля). “Как замечательно было бы спать с ним…”(19 июля 1950 г.)” .
Но вернёмся к сути душевной катастрофы Ашенбаха. Один из ключей к её пониманию – расшифровка имён обоих героев новеллы. Тадзь, Тадеуш – польская форма имени Фадей, что в переводе с еврейского означает “похвала”. Это имя и по звучанью и по смыслу близко греческому имени Федр (“сияющий”, “радостный”). На такую аналогию указывают и постоянные ссылки автора на Платона. В памяти Ашенбаха всплывают сцены из “Федра”: “лежат двое, один уже в летах, другой ещё юноша, один урод, другой красавец, – мудрый рядом с тем, кто создан, чтобы внушать любовь. Сократ поучал Федра тоске по совершенству и добродетели. <…> Итак, красота – путь чувственности к духу, – только путь, только средство, мой маленький Федр… И тут лукавый ухаживатель высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нём живёт бог, – претонкую мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски”.
Если бы Тадзио был равноценен подлинному Федру (в новелле и в фильме, это действительно так), то близость с ним приобрела бы настолько возвышенный и даже мистический характер, что ей не были страшны никакие пересуды толпы. Так, по крайней мере, утверждает Платон в своём мифе. Философ пишет, что крылатые души, обитающие в идеальном прекрасном мире, обречены пасть на грешную землю, так как они со временем теряют крылья. Чем больше красоты и мудрости повидали они вблизи Бога, тем завиднее их участь после падения. “Душа, видевшая всего больше, попадает в зародыш будущего философа, преданного Музам и Эроту”. Остальные вселяются в людей по рангам, в зависимости от того, сколько воспоминаний о прекрасном они сохранили. Душа, живущая в теле каждого человека, томится по красоте, созерцаемой прежде. “Смотря на красоту юноши, она воспринимает в себе исходящие и истекающие оттуда частицы – недаром их называют влечением; впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. По доброй воле она никогда от него не откажется, её красавец для неё дороже всех: тут забывают и о матери, и о братьях, и о всех приятелях, и даже потерять по нерадению всё состояние ей всё нипочём”. Всё дело в том, что у душ тех, кто общается с красотой, вырастают крылья. “Когда юноша, допустив к себе влюблённого, вступит с ним в разговор,увидит вблизи его привязанность, – она поражает возлюбленного, который замечает, что дружба всех других его друзей и близких, вместе взятых, ничто в сравнении с любовью его одержимого богом друга.
Со временем близость их растёт от встреч; тогда то истечение, которое Зевс, влюблённый в Ганимеда, назвал влечением, обильной струёй изливаясь на влюблённого, частью проникает в него, а частью, когда он уже переполнен, вытекает наружу. Как дуновение или звук, отражённые гладкой и твёрдой поверхностью, снова несутся туда, откуда исходят, так и поток красоты снова возвращается в красавца через глаза, то есть тем путём, которым ему свойственно проникать в душу, теперь уже окрылённую, ибо он питает рост крыльев и наполняет любовью душу любимого”. Таким образом, души истинно влюблённых людей, чуткие к красоте и мудрости, вновь обретают крылья и затем возвращаются в надземный мир, идеальный и божественный.
Понятно, что с точки зрения Платона, телесная красота обретает свою подлинную ценность лишь в сочетании с умом и со способностью юноши любить мудрость и постигать её. Если Тадзио всем этим обладает, то он подлинный Федр и встреча с ним – божественный дар. Правда, чтобы реализовать его, нужно, чтобы и поклонник юноши был носителем душевной красоты и мудрости, причём, подобно Сократу, в гораздо большей мере, чем сам Федр. Увы, Манн даёт понять читателям, что Ашенбах далеко не таков. По-немецки Bach – ручей, Asche – пепел, зола. Иными словами, фамилия героя означает “ручей, засорённый золой и прахом”; она намекает на то, что масштаб его личности, в противоположность величию подлинного Баха, снижен досадными изъянами и слабостями.
Ашенбах – далеко не Сократ; он не пара подлинному Федру.
Отложим в сторону вопрос о пользе мифов, вкладываемых Платоном в уста Сократа, и о роли мифологии в творчестве самого Томаса Манна. Рассмотрим реальную сторону греческих аналогий немецкого писателя. Сократ – эталон независимого мыслителя. Своей жизнью он поплатился за пренебрежение к общепринятым догмам и предрассудкам (современники осудили философа за развращение молодёжи и казнили его). Чувство собственного достоинства не позволило бы ему пойти на сомнительные компромиссы с обывателями ни в большом, ни в малом. Вряд возможно представить, что Сократ станет маскировать свою знаменитую лысину париком, или что в заботах о телесной привлекательности он прибегнет к косметике, или что он будет избегать Федра, дабы не навлечь на себя подозрения в разврате. Ашенбах и сам не думал, не гадал, что способен на подобные унизительные ухищрения. Ему отвратителен и страшен“молодящийся старик” , его возмущает администрация гостиницы и город в целом: “Венеция больна и корыстно скрывает свою болезнь” . Всё это – враждебный ему, корыстолюбивый и лживый мир.
Постоянное самоограничение ради осуществления творческих планов, писательское мастерство, достигнутое упорным трудом, ежедневная работа до изнеможения, – немалая цена за известность и всеобщее уважение:
… я взялся за творчество, – в нём, безоружный,
Меч мой и щит мой обрёл я, чтоб устоять против мира…
Всё это и поддерживало в герое новеллы чувство собственного достоинства, позволяя ему противостоять обывательскому миру. Но именно это и сделало его психологическую защиту очень хрупкой – как только он пошёл на сделку с совестью, чувство собственного достоинства обратилось в золу и в прах (Asche).
Апт отчасти прав, замечая, что “выдержка” Ашенбаха, “его добродетельная дисциплина, его нравственность, его стоицизм были не преодолением, а маскировкой упадка, который царит вокруг него и уже захватил его самого, добродетельного бюргера”. По своей воле Ашенбах уподобился фату с парохода, и, следовательно, обрёл повод для презрения к себе. Ведь он не просто вдруг осознал свою гомосексуальность, но и ошибочно заключил, что теперь он ничем не отличается от психопатизированных “хабалок”, самых презираемых представителей сексуального меньшинства (именно так воспринимал он отвратительного корабельного попутчика). Рухнула и вера Ашенбаха в его просветительскую миссию писателя, а, вместе с тем, наступил творческий паралич. Всё это настолько обесценило несчастного в его собственных глазах, что ему лишь осталось произнести горькую фразу: “Нет ни одной причины, по которой ты не можешь не отправиться в могилу!”
Между тем, история героя новеллы наводит на мысль о том, что его ошибки и промахи отчасти сродни самому Томасу Манну, наделившему своего вымышленного собрата-писателя собственными чертами. Если профессиональная проницательность позволила ему “разоблачить” заурядность красавца-поляка, то это не снимает его вины перед Моесом. Обладая цельностью Сократа, он не преминул бы подружиться с мальчиком, обогатив его душевный мир на всю жизнь. Ведь Федр отчасти сам был порождением философа, зажигавшего огнём своей одухотворённой мудрости всех, с кем соприкасался. Моес стал бы окрылённее, общаясь с художником. Чувство страха, недостойное гения, явно парализовало Манна…
И как тут не вспомнить слова юноши из новеллы великого китайца Пу Сун-лина о разнице между любовью и сексом: “Я считал вас тонким, пресвящённым учёным… Вот отчего я так к вам и льну…<…> Ваша привязанность ко мне, уже, можно сказать, врезана в мои внутренности. Однако близость и любовь разве ж непременно в этом?”
Всё это хорошо понимал и сам Томас Манн. Потому-то он и относится к Ашенбаху, своему “второму я”, с беспощадной самоиронией великого художника.
Глава XI (дополнительная)
Методики, усиливающие сексуальность
В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня немудрой своей науке. Я испытал в ту ночь любовь, полную терпения, и услышал слова женщины, обращенные к женщине.
Исаак Бабель
Исаак Бабель
Да поможет нам тантризм!
Обычно врач старается держаться подальше от всевозможных мистических систем, “чудодейственно” усиливающих сексуальность. Одни из них – древние заблуждения, далёкие от науки. Другие – прямое мошенничество (дианетика, саентология, “учение” о чакрах, ауре, карме, а также утверждения всевозможных экстрасенсов и “целителей”, что они способны ощущать эти мифические “структуры” и воздействовать на них пассами, магнитом и т. д.). Наконец, многие из них близки и понятны лишь к тем, кто воспитан в традициях Востока. Когда желание приобщиться к тантризму изъявляют европейцы, их гуру (наставники) сталкиваются с проблемой несовпадения типов мышления и культурных обычаев представителей обеих цивилизаций. И тогда им приходится прибегать к сложной фантастической системе убеждений. Приведу цитату из книги ламы Тубтена Йешея:
“Может быть, вы пребываете в раздумье: «Как же всё-таки Манджушри и, уж если на это пошло, любое тантристское божество, может оказаться сущностью моего Я? Я совсем не похож ни на одного из них. Я не оранжевого, голубого или зелёного цвета; у меня всего-навсего одно лицо и две руки – всё не так, как у них». Разумеется, от таких возражений, никуда не деться. Однако приглядимся к тому образу Я, который сложился у каждого из нас.
Прежде всего, следует помнить, что лицо, которым вы владеете, – это не вы; ваши кости и плоть – тоже не вы. Ни кровь, ни мышцы, ни любые другие составляющие ваше тело ткани и вещества не являются выражением вашей сущности. До какой-то степени наше тело можно уподобить механическому роботу: оно функционирует несамостоятельно, нуждаясь в контроле со стороны чего-то ещё. И, подобно тому, как компьютерная программа управляет механизмом, приводя его в движение, наш ум – или сознание, психика, душа и т. д. – так же вдыхает жизнь в наше тело”.
Этими рассуждениями дело, понятно, не ограничивается. Лама предлагает считать, что и ум (сознание) тоже лишь кажется индивидуальным. На самом деле, мол, наше мышление и собственное Я достались нам при переселении души от кого-то, кто жил задолго до нас. Если так, то, погрузившись в транс и продвигаясь в глубину бесконечной череды реинкарнаций (переселений души), мы вполне можем уткнуться в того самого “настоящего” оранжевого Манджушри. Ну, как не принять столь “очевидную истину”?! Увы, когда и после таких “убедительных” доказательств, дело не сдвигается с мёртвой точки, наставник прибегает к специальным трудно постигаемым приёмам.
Ученику надо представить себе, что его учитель – сам живое воплощение этого оранжеволицего бога. После этого, погрузившись в транс, он должен почувствовать, что гуру через темя входит в его “сердечную чакру”. На все эти упражнения уходят годы. Наконец, ученик вроде бы начинает идентифицировать себя с Манджушри сам. Тогда-то и происходит овладение “блаженной энергией кундалини”.
Надо помнить, что даки и дакини, то есть мужчины и женщины, достигшие вершин тантры, при половом сношении скорее озабочены особым обменом энергий, чем думают о любви. Устойчивость партнёрских пар нисколько не приветствуется тантристами. Считается, что при хаотичной смене партнёров случайно во время совокупления может сложиться такая комбинация энергий, когда души обоих навсегда покинут их бренные тела и сольются с Брахманом или Вселенской душой. Иными словами, цель и высшее счастье тантриста – умереть во время половой близости, прервав тем самым череду своих бесконечных перевоплощений в живых существ, людей и животных.
Так обстоит дело в буддистском тантризме. Но и его индуистский вариант ничуть не ближе европейцу. Чтобы стать воплощением бога Шивы и достичь вершин полового могущества, тантрист отказывается от своей индивидуальности. Собственный член, отвердевший в эрекции, он воспринимает как ощутимое доказательство своего перевоплощения в Шиву. Не он вводит свой член во влагалище и совершает им фрикции, а божество, на время овладевшее его телом. Какая уж там любовь, где тут избирательность?!
И цели, преследуемые приверженцами тантры, и упражнения, ведущие к овладению её мистическими приёмами, зачастую не под силу обычным людям; да они и чужды им. Попробуйте, например, совладать с “простеньким” упражнением, которое для разминки рекомендует своим читателям анонимный тантрист из США (Западный Тантрист или ЗТ, как будем именовать его впредь). Вот оно:
“Начнём с того, что вы должны усвоить основную дисциплину йоги – смещение сознания. Не входя в споры о физическом месте обитания сознания, достаточно допустить, что оно находится у нас в голове.
Но его можно передвинуть с помощью очень простого упражнения. Предположим, что вы хотите переместить центр вашего сознания в лодыжку вашей правой ноги. Закройте глаза и вообразите, что ваша правая нога растёт из макушки вашей головы. Правая лодыжка находится там, где находится центр вашего черепа. Выше – неровное, всё расширяющееся сияние икры, колена, бедра, соединяющегося в области паха с вашей второй ногой. Далее, как башня, возвышаясь над вами, находится ваше тело, с головой, уменьшенной расстоянием в размерах, упирающейся в голубое небо. Удержите этот образ некоторое время, представляя, что ваш правый подъём и пальцы ноги выходят там, где находятся глаза и нос, а правая пятка выходит из затылка. Сначала, возможно, вы почувствуете головокружение, слегка испугаетесь, и ваша картина затуманится и поблекнет, резко возвращая сознание в голову. Но вы заметите, что ваша правая лодыжка потеплела и в ней ощущается покалывание. Чем сильнее эти ощущения, тем большего успеха вам удалось добиться в деле смещения сознания. Не огорчайтесь при неудачах, это упражнение вовсе не трудно, просто оно немного необычно. После нескольких попыток вы сможете удерживать образ в течение нескольких минут, а затем и как угодно долго”.
Попробовали? Если всё это удалось, то вам можно позавидовать: вы легко внушаемы, обладаете мистическим складом ума и способны достичь высших ступеней тантры. Вот только как быть людям, менее одарённым такими свойствами?
И всё же отказаться напрочь от использования в психотерапии восточных мистических систем было бы непростительной ошибкой. В них вложены тысячелетние наблюдения, имеющие вполне реальную психофизиологическую ценность. Практика показала, что тантризм можно видоизменить так, что он становится вполне приемлемым и полезным для европейца. Для целей психотерапии индуистские и буддистские ритуалы вовсе не нужны. Отказ от них, и, главное, демистификация тантры, расширяет её реальные возможности. При этом в корне меняется сама суть тантризма: он становится не способом обретения “счастливой” смерти в ходе полового акта, не системой деиндивидуализации партнёров, а, напротив, ключом к обретению самого индивидуального человеческого чувства – способности любить. Приёмами, заимствованными из тантры, можно оживить любовь и спасти от её угасания. При желании и усердии это удаётся как мужчинам, так и женщинам; как представителям сексуального большинства, так и бисексуалам, геям и лесбиянкам.
Что касается бисексуалов, то с помощью тантры они могут настолько усилить свой гетеросексуальный потенциал (разумеется, если сами стремятся к этому!), что семейное счастье становится для них вполне достижимым. Важный повод для этих тренировок – угасание влечения к жене у мужчины, жившего в прежде счастливом браке. В ранней молодости супругу помогала его юношеская гиперсексуальность. Выход из неё и затухание чувственного гетеросексуального компонента часто приводят брак к катастрофе, несмотря на сохранность платонических чувств к жене и вопреки жизненным интересам всех членов семьи. Бедный муж начинает считать себя “сексуальным инвалидом”, обманщиком, долгие годы державшим в заблуждении жену и детей, а теперь “заслуженно” терпящим наказание за свою ложь. Речь, конечно, идёт о неврозе, требующем лечения у сексолога, но тантра и аутотренинг полезны и в такой тяжкой ситуации. Они помогают мужчине внутренне мобилизоваться для обращения к сексологу и к прохождению курса психотерапии.
“Может быть, вы пребываете в раздумье: «Как же всё-таки Манджушри и, уж если на это пошло, любое тантристское божество, может оказаться сущностью моего Я? Я совсем не похож ни на одного из них. Я не оранжевого, голубого или зелёного цвета; у меня всего-навсего одно лицо и две руки – всё не так, как у них». Разумеется, от таких возражений, никуда не деться. Однако приглядимся к тому образу Я, который сложился у каждого из нас.
Прежде всего, следует помнить, что лицо, которым вы владеете, – это не вы; ваши кости и плоть – тоже не вы. Ни кровь, ни мышцы, ни любые другие составляющие ваше тело ткани и вещества не являются выражением вашей сущности. До какой-то степени наше тело можно уподобить механическому роботу: оно функционирует несамостоятельно, нуждаясь в контроле со стороны чего-то ещё. И, подобно тому, как компьютерная программа управляет механизмом, приводя его в движение, наш ум – или сознание, психика, душа и т. д. – так же вдыхает жизнь в наше тело”.
Этими рассуждениями дело, понятно, не ограничивается. Лама предлагает считать, что и ум (сознание) тоже лишь кажется индивидуальным. На самом деле, мол, наше мышление и собственное Я достались нам при переселении души от кого-то, кто жил задолго до нас. Если так, то, погрузившись в транс и продвигаясь в глубину бесконечной череды реинкарнаций (переселений души), мы вполне можем уткнуться в того самого “настоящего” оранжевого Манджушри. Ну, как не принять столь “очевидную истину”?! Увы, когда и после таких “убедительных” доказательств, дело не сдвигается с мёртвой точки, наставник прибегает к специальным трудно постигаемым приёмам.
Ученику надо представить себе, что его учитель – сам живое воплощение этого оранжеволицего бога. После этого, погрузившись в транс, он должен почувствовать, что гуру через темя входит в его “сердечную чакру”. На все эти упражнения уходят годы. Наконец, ученик вроде бы начинает идентифицировать себя с Манджушри сам. Тогда-то и происходит овладение “блаженной энергией кундалини”.
Надо помнить, что даки и дакини, то есть мужчины и женщины, достигшие вершин тантры, при половом сношении скорее озабочены особым обменом энергий, чем думают о любви. Устойчивость партнёрских пар нисколько не приветствуется тантристами. Считается, что при хаотичной смене партнёров случайно во время совокупления может сложиться такая комбинация энергий, когда души обоих навсегда покинут их бренные тела и сольются с Брахманом или Вселенской душой. Иными словами, цель и высшее счастье тантриста – умереть во время половой близости, прервав тем самым череду своих бесконечных перевоплощений в живых существ, людей и животных.
Так обстоит дело в буддистском тантризме. Но и его индуистский вариант ничуть не ближе европейцу. Чтобы стать воплощением бога Шивы и достичь вершин полового могущества, тантрист отказывается от своей индивидуальности. Собственный член, отвердевший в эрекции, он воспринимает как ощутимое доказательство своего перевоплощения в Шиву. Не он вводит свой член во влагалище и совершает им фрикции, а божество, на время овладевшее его телом. Какая уж там любовь, где тут избирательность?!
И цели, преследуемые приверженцами тантры, и упражнения, ведущие к овладению её мистическими приёмами, зачастую не под силу обычным людям; да они и чужды им. Попробуйте, например, совладать с “простеньким” упражнением, которое для разминки рекомендует своим читателям анонимный тантрист из США (Западный Тантрист или ЗТ, как будем именовать его впредь). Вот оно:
“Начнём с того, что вы должны усвоить основную дисциплину йоги – смещение сознания. Не входя в споры о физическом месте обитания сознания, достаточно допустить, что оно находится у нас в голове.
Но его можно передвинуть с помощью очень простого упражнения. Предположим, что вы хотите переместить центр вашего сознания в лодыжку вашей правой ноги. Закройте глаза и вообразите, что ваша правая нога растёт из макушки вашей головы. Правая лодыжка находится там, где находится центр вашего черепа. Выше – неровное, всё расширяющееся сияние икры, колена, бедра, соединяющегося в области паха с вашей второй ногой. Далее, как башня, возвышаясь над вами, находится ваше тело, с головой, уменьшенной расстоянием в размерах, упирающейся в голубое небо. Удержите этот образ некоторое время, представляя, что ваш правый подъём и пальцы ноги выходят там, где находятся глаза и нос, а правая пятка выходит из затылка. Сначала, возможно, вы почувствуете головокружение, слегка испугаетесь, и ваша картина затуманится и поблекнет, резко возвращая сознание в голову. Но вы заметите, что ваша правая лодыжка потеплела и в ней ощущается покалывание. Чем сильнее эти ощущения, тем большего успеха вам удалось добиться в деле смещения сознания. Не огорчайтесь при неудачах, это упражнение вовсе не трудно, просто оно немного необычно. После нескольких попыток вы сможете удерживать образ в течение нескольких минут, а затем и как угодно долго”.
Попробовали? Если всё это удалось, то вам можно позавидовать: вы легко внушаемы, обладаете мистическим складом ума и способны достичь высших ступеней тантры. Вот только как быть людям, менее одарённым такими свойствами?
И всё же отказаться напрочь от использования в психотерапии восточных мистических систем было бы непростительной ошибкой. В них вложены тысячелетние наблюдения, имеющие вполне реальную психофизиологическую ценность. Практика показала, что тантризм можно видоизменить так, что он становится вполне приемлемым и полезным для европейца. Для целей психотерапии индуистские и буддистские ритуалы вовсе не нужны. Отказ от них, и, главное, демистификация тантры, расширяет её реальные возможности. При этом в корне меняется сама суть тантризма: он становится не способом обретения “счастливой” смерти в ходе полового акта, не системой деиндивидуализации партнёров, а, напротив, ключом к обретению самого индивидуального человеческого чувства – способности любить. Приёмами, заимствованными из тантры, можно оживить любовь и спасти от её угасания. При желании и усердии это удаётся как мужчинам, так и женщинам; как представителям сексуального большинства, так и бисексуалам, геям и лесбиянкам.
Что касается бисексуалов, то с помощью тантры они могут настолько усилить свой гетеросексуальный потенциал (разумеется, если сами стремятся к этому!), что семейное счастье становится для них вполне достижимым. Важный повод для этих тренировок – угасание влечения к жене у мужчины, жившего в прежде счастливом браке. В ранней молодости супругу помогала его юношеская гиперсексуальность. Выход из неё и затухание чувственного гетеросексуального компонента часто приводят брак к катастрофе, несмотря на сохранность платонических чувств к жене и вопреки жизненным интересам всех членов семьи. Бедный муж начинает считать себя “сексуальным инвалидом”, обманщиком, долгие годы державшим в заблуждении жену и детей, а теперь “заслуженно” терпящим наказание за свою ложь. Речь, конечно, идёт о неврозе, требующем лечения у сексолога, но тантра и аутотренинг полезны и в такой тяжкой ситуации. Они помогают мужчине внутренне мобилизоваться для обращения к сексологу и к прохождению курса психотерапии.